Я вычерпывал из лодки воду банкой от мясных консервов. Мальчишки считали эту банку золотой, потому что она была бронзированная и нестерпимым жёлтым огнём отражала солнце. Они предлагали мне обменять «золотую жестянку» на заржавленную банку от консервов, но я отказался, — жестянка мне самому нравилась. Я нашёл её на отмели под водой, где она переливалась чистым блеском и действительно была похожа на слиток золота.
— Недоверчивый! — говорили обиженные мальчишки. — Не всё ему равно, какой банкой вычерпывать!
Чья-то тень упала на лодку. Я поднял голову. На пристани стояла седая женщина в очках, в чёрном, выгоревшем от солнца платье. Женщина держала большую стеклянную банку. Рядом с женщиной стоял белобрысый и очень серьёзный мальчик — босой и без шапки.
— Товарищ, — сказала женщина, — разрешите на вашей лодке отъехать на середину водохранилища. На пять минут. Взять пробу воды. Вам не придётся грести. Сеня за вас погребёт.
Я согласился. Лодка отчалила. Пристань отодвинулась в сторону, и сразу же открылась синеющая даль водохранилища, сжатая стенами смешанного леса. Издали по цвету зелени можно было отличить заросли ольхи от берёзовых рощ и сосен, стоявших на крутом сыпучем берегу.
Под водой у берегов покачивались заросли молодого стрелолиста. Солнце падало на дно тонкими лучами. Из лесов долетал тёплый ветер, кружился, приносил запах цветов, — на берегах уже зацветала липа, — и уносил его дальше — к островам, к Волжскому каналу, к самой Москве.
— Водохранилище! — сказала женщина. — Хорошее придумали слово. Соответствует правде.
— А что? — спросил я.
— Здесь хранят воду, — ответила женщина. — Следят за её чистотой. Видите, какая вода?
Она зачерпнула банкой воду и посмотрела на свет. Вода была очень чистая. В неё хотелось окунуть руку, чтобы ощутить осязанием её чистоту и прохладу.
— Вы хранительница этой воды? — спросил я.
Женщина усмехнулась.
— Пожалуй, что так, — согласилась она. — Я слежу за чистотой воды, делаю анализы. Для водоснабжения Москвы.
— Ну и как?
— Чудесная вода! За время войны здесь было тихо, пусто, — вода и отстоялась. Никто её особенно не тревожил.
— Вода, — сказал Сеня, — чудо природы! Нам учитель так объяснял.
— Не одна вода, — ответил я, стараясь вызвать Сеню на разговор. — И воздух — тоже чудо. И земля. И хлорофилл в листьях. И трава. Всё в природе похоже на чудо.
— Вода всего чудеснее, — возразил Сеня. — Без воды всё бы погибло и жизни вот нисколько бы не было на земле. И не нужен был бы вам этот воздух. И самая земля превратилась бы в пыль и камень. Раньше вокруг Москвы было мало воды, а теперь — глядите! Озеро вливается в озеро. Ширь такая, что чайки за один раз перелететь не могут. Садятся отдыхать.
Сеня помолчал, потом спросил пожилую женщину:
— Клавдия Сергеевна, неужели одна наша река, когда её запрудили, могла образовать такое озеро?
— Ещё бы! — ответила женщина. — Наша река полноводная.
— Почему же эта река ваша? — спросил я. — Вы здесь давно живёте?
— Давно, — ответила женщина. — Сорок лет. Я учительницей здесь была. Потом служила хранительницей дворца в Маврине. Знаете?
— Знаю.
— Из-за дворца мы с Сеней и подружились, — сказала женщина. — Помнишь, Сеня?
— Помню, — ответил мальчик. — Всю жизнь буду помнить.
— А что? — спросил я.
— Да ничего особенного, — ответила женщина. — В октябре сорок первого года немцы подошли вплотную к этим озёрам и к Маврину.
— Снаряды здесь кругом падали, — добавил Сеня.
— Да, обстреливали, — согласилась женщина. — Вы войдите в моё тогдашнее положение. Или, вернее, в моё настроение, — поправилась она. — Осень, дожди… Канал опустел. Связи с Москвой нет, хоть до Москвы и недалеко. И всё притихло. Я одна во дворце и в парке. Хожу, как одурелая. Стою часами у пруда, слушаю. Где-то грохают пушки. Самолёты ревут. А в воде — тишина. Вся ряска упала на дно, и потому далеко видно. Если близко где-нибудь разрыв, — зазвенят во дворце стёкла и из глубины пруда выплеснется рыба. Блеснёт золотым боком и снова уйдёт в глубину. Странно так было.
Парк облетел. Стоит голый, пустой, а во дворце — холод, пустота, и он, как приговорённый, ждёт своего часа. И никого нет кругом. Одна я. Не знаю, что делать. И посоветоваться не с кем.
Женщина помолчала, вылила из банки воду за борт и набрала свежей воды.
— Да… А потом пришла эта ночь. Самая страшная. К вечеру начался дождь со снегом. Ветер, ненастье! Пруд закачался свинцовой волной. И небо свинцовое, почти чёрное. И ветер свистит в окнах и сучьях. Тучи летели, прямо как дым, по самой земле. Руку подымаешь — и кажется, зацепишь за тучу. А канонада всё ближе. Хоть бы один человек пришёл. Не с кем слова сказать, не у кого узнать, что творится. Но я понимаю, что дело плохо и к ночи немцы уже будут здесь. «Что же делать? — думаю. — Неужели оставить немцам на поругание всю эту красоту? Нашу красоту — вековую, русскую, подмосковную. Нет, — думаю, — нельзя немцам ничего оставлять. Раскрадут, загадят, увезут к себе в Германию. Ни за что не оставлю. Сама всё уничтожу, а им не оставлю». Решила, — и откуда только силы взялись. Ночь, тьма, парк гудит, качается, а я таскаю в залы, во дворец солому и радуюсь, что остался у меня керосин. Десять литров керосина у меня было спрятано в погребе. Боюсь только, что сырая солома, трудно будет её разжечь.
— Она не горит, а дымит больше, — сказал Сеня.
— Вот именно, дымит, — согласилась женщина. — Натаскала я соломы. Села на диван в одной из гостиных, как садятся перед прощанием, перед дальней дорогой. Сижу и ни о чём не думаю. Только слушаю, как ветки бьют по стёклам, стучат, будто хотят мне сказать: «Что же это ты задумала, Клавдия Сергеевна? На что это ты руку хочешь поднять?» И вот слышу, будто крадётся кто-то по залам. Я испугалась, как бы мне не помешали. Вскочила, зажгла спичку — и в солому. Огонь пошёл, и при свете вижу, — Сеня стоит в дверях, держится за бронзовую ручку. Белый весь, трясётся. Говорит тихо, одними губами: «Что ж это вы делаете, Клавдия Сергеевна?» Я больше догадалась, чем услышала, что он говорит. «Уйди! — кричу. — Не твоё дело! Я немцам здесь ничего не оставлю!» А он не отвечает. Бросился к соломе, растаскивает её, топчет. Я схватила его: «Не смей тушить! Пусть всё горит! Убирайся отсюда!» А он посмотрел на меня так это злобно и отвечает: «Эх, вы! Струсили!) В немцев поверили! Наши их отобьют, нипочём сюда не пустят, а вы дворец спалите. Вам народ спасибо не скажет». И заплакал.
— Не плакал я, — сердито сказал Сеня. — Я только ругался. Это верно.
— Ну-ну, не плакал, — сказала Клавдия Сергеевна. — Подумаешь, какой герой!
И тут меня будто молнией ударило. «Да ведь прав он, — думаю. — Прав. Неужели наши не устоят, не отбросят их назад из-под самого своего сердца, из-под Москвы?» В жар меня даже бросило.
Женщина замолчала.
— Ну и что же? — спросил я. — Не сожгли дворец?
— Как видите, — ответила женщина. — Затоптали мы огонь. Опомнилась я немного, успокоилась и слышу: весь парк гремит, будто деревья стали железными, сталкиваются друг с другом, лязгают, грохочут. «Что это?» — думаю. Оказывается, танки. Наши танки идут потоком, крушат, давят, сшибают немцев, гонят их в кромешную ночь. Тут и я заплакала. От радости.
— Да, ночь была страшенная! — сказал Сеня и засмеялся. — С сотворения мира не было такой ночи.
— Ну вот, спасибо вам за лодку, — сказала женщина. — Греби, Сеня, к берегу. Пора в лабораторию. Правятся вам эти места?
— Очень, — ответил я. — Новый озёрный край под Москвой.
— И какой край! — сказала женщина. — Вы посмотрите! Берега все в ромашке, как в первом снегу.
1946
Примечания
Впервые в журнале «Молодой колхозник»,1942, № 2—3.