Давно задуманная книга. Александр Блок
Нет более трудной задачи, чем рассказать о запахе речной воды или о полевой тишине. И притом рассказать так, чтобы собеседник явственно услышал этот запах и почувствовал тишину.
Как передать «хрустальный (по выражению Блока) звон» пушкинских стихов, возникающих в нашей памяти совершенно внезапно при самых разных обстоятельствах.
Есть в мире сотни замечательных явлений. Для них у нас ещё нет слов, нет выражения. Чем удивительнее явление, чем оно великолепней, тем труднее рассказать о нём нашими омертвевшими словами.
Одним из таких прекрасных и во многом необъяснимых явлений нашей русской действительности является поэзия и жизнь Александра Блока.
Чем больше времени проходит со дня трагической смерти Блока, тем труднее верится в самый факт существования среди нас этого гениального человека.
Он слился для многих из нас с необыкновенными людьми, с поэтами Возрождения, с героями общечеловеческих мифов. В частности, для меня Блок стоит в ряду любимейших полулегендарных, а то и вовсе легендарных людей, таких, как Орланд, Петрарка, Абеляр, Тристан, Леопарди, Шелли или до сих пор не понятый Лермонтов — мальчик, успевший сказать за время своей короткой жизни о жаре души, растраченном в пустыне.
Блок сменил Лермонтова. О нём он сказал печальные и точные слова: «В томленьях его исступлённых — тоска небывалой весны».
Одной из больших потерь своей жизни я считаю то обстоятельство, что никогда не видел и не слышал Блока.
Я не слышал Блока, не знаю, как он читал стихи, но я верю поэту Пясту, написавшему маленькое исследование об этом.
Тембр голоса у Блока был глухой, отдалённый, равномерно спокойный. Его голос доходил даже до его современников, как голос из близкой дали. Было в нём нечто магическое, настойчивое, как гул долго не затихающей струны.
Тот Блок, о котором я говорю, прочно существует в моём сознании, в моей жизни, и я никогда не смогу думать о нём иначе. Я провёл с ним в молчании много ночей, у меня так часто падало сердце от каждой наугад прочитанной и поющей его строки. «Этот голос — он твой, и его непонятному звуку жизнь и горе отдам».
Таким он вошёл в мою жизнь ещё в далёкой трудной юности, таким он остался для меня и сейчас, когда, по словам Есенина, «пора уже в дорогу бренные пожитки собирать».
Среди «бренных пожитков» никогда не будет стихов Блока. Потому что они не подчиняются законам бренности, законам тления и будут существовать, пока жив человек на нашей земле и пока не исчезнет «чудо из божьих чудес» — свободное русское слово.
Да, я жалею о том, что не знал Блока. Он сам сказал: «Сознание того, что чудесное было рядом с нами, приходит слишком поздно».
Оборванная жизнь необратима. Блока-человека мы не воскресим и никогда уже не увидим в нашей повседневной жизни. Но в мире есть одно явление, равное чуду, попирающее часто жестокие законы природы и потому утешительное. Это явление — искусство.
Оно может создать в нашем сознании всё и воскресить всё! Перечитайте «Войну и мир», и я ручаюсь, что вы ясно услышите за своей спиной смех спрятавшейся Наташи Ростовой и полюбите её, как живого, реального человека.
Я уверен, что любовь к Блоку и тоска по Блоку так велики, что рано или поздно он возникнет в какой-нибудь поэме или повести, совершенно живой, сложный, пленительный, испытавший чудо своего второго рождения. Я верю в это потому, что страна не оскудела талантами и сложность человеческого духа ещё не свелась к одному знаменателю.
Простите, но здесь мне придётся сказать несколько слов о себе.
Я начал писать автобиографическую повесть и дошёл в ней до середины своей жизни. Это не мемуары, но именно повесть, где автор волен отступать от подлинных событий. Но в главном я более или менее придерживаюсь этих событий.
В автобиографической повести я пишу о своей жизни, какой она была в действительности. Но есть, должно быть, у каждого, в том числе и у меня, вторая жизнь, вторая биография. Она, как говорится, «не вышла» в реальной жизни, не случилась. Она существует только в моих желаниях и в моём воображении.
И вот про эту-то вторую жизнь я и хочу написать. Написать свою жизнь такой, какой она бы непременно была, если бы я создавал её по своей воле, вне зависимости от всяких случайностей.
Вот в этой второй «автобиографии» я хочу и могу вплотную встретиться с Блоком, даже подружиться с ним и написать о нём всё, что думаю, с той великой признательностью и нежностью, какую я к нему испытываю. Этим я хочу как бы продлить жизнь Блока в себе.
Вы вправе спросить у меня, зачем это нужно.
Нужно для того, чтобы моя жизнь была гармонически законченна, и для того, чтобы показать на примере своей жизни силу поэзии Блока. Повторяю, я не видел Блока. В последние годы его жизни я был далеко от Петербурга. Но сейчас я стараюсь хотя бы косвенно наверстать эту потерю.
Быть может, это выглядит несколько наивно, но я ищу встречи со всем, что было связано с Блоком, — с людьми, обстановкой, петербургским пейзажем. Он почти не изменился после смерти поэта.
Уже давно меня начало мучить непонятное мне самому желание найти в Ленинграде дом, где жил и умер Блок, но найти непременно одному, без чьей бы то ни было помощи, без расспросов и изучения карты Ленинграда. И вот я, смутно зная, где находится река Пряжка (на набережной этой реки на углу теперешней улицы Декабристов жил Блок), пошёл на Пряжку пешком и при этом не спрашивал никого о дороге. Почему я так поступил, я сам не совсем понимаю. Я был уверен, что найду дорогу интуитивно, что сила моей привязанности к Блоку, подобно поводырю, приведёт меня за руку к порогу его дома.
Первый раз я не дошёл до Пряжки. Начиналось наводнение, и были закрыты мосты.
Я только, продрогнув, смотрел в глухую аспидную муть на западе. Там была Пряжка. Оттуда бил в лицо сырой ветер, нёс мглу, и в этой мгле, как каменные корабли в шторме, вздымались неясные громады домов.
Я знал, что дом Блока стоял у взморья и, очевидно, первым принимал на себя удары балтийской бури.
И только во второй раз я дошёл до дома на Пряжке. Я шёл не один. Со мной была моя девятнадцатилетняя дочь, юное существо, сиявшее грустью и радостью просто от того, что мы ищем дом Блока.
Мы шли по набережной Невы, и почему-то весь путь я запомнил с необыкновенной ясностью.
Был октябрьский день, мглистый, с кружащейся опадающей листвой. В такие дни кажется, что редкий туман над землёй лёг надолго. Он слегка моросит, наполняя свежестью грудь, покрывая мельчайшей водяной пылью чугунные решётки.
У Блока есть выражение: «Тень осенних дней». Так вот, был день, наполненный этой тенью — темноватой и холодной. Слепо блестели стёкла особняков, израненных во время блокады осколками снарядов. Пахло каменноугольным дымом — его, должно быть, наносило из порта.
Мы шли очень медленно, часто останавливались, долго смотрели на всё, что открывалось вокруг. Почему-то я был уверен, что Блок чаще возвращался домой именно этим путём, а не по скучной Офицерской улице.
Сильно пахло тинистой водой и опилками. Тут же, у берега пустынной в этом месте Невы, какие-то девушки в ватниках пилили циркулярной пилой берёзовые дрова.
Опилки летели длинными фейерверками, но всегда раздражающий визг пилы звучал здесь почему-то мягко, приглушённо. Пила как бы пела под сурдинку.
3а тёмным каналом — это и была Пряжка — подымались стапели судостроительных заводов, трубы, дымы, закопчённые фабричные корпуса.
Я знал, что окна квартиры Блока выходили на запад, на этот заводской пейзаж, на взморье.
Мы вышли на Пряжку, и я тотчас увидел за низкими каменными строениями единственный большой дом — кирпичный и очень обыкновенный. Это был дом Блока.
— Ну вот мы и пришли, — сказал я своей спутнице.
Она остановилась. Глаза её вспыхнули радостью, но тотчас же к этому радостному сиянию прибавился блеск слёз. Она старалась сдержаться, но слёзы не слушались её, всё набегали и маленькими каплями скатывались с ресниц. Потом она схватилась за моё плечо и прижалась лицом к моему рукаву, чтобы скрыть слёзы.
В окнах дома блестел ленинградский слепой свет, но для нас обоих и это место, и этот свет казались священными.
Я подумал о том, как счастлив поэт, которому юность отдаёт свою первую любовь — застенчивую и благодарную. Юность отдаёт своё признание юному поэту. Потому что Блок в нашем представлении всегда был и всегда останется юным. Таков удел почти всех трагически живших и трагически погибших поэтов.
Даже в свои последние годы, незадолго до смерти, Блок, измученный никому не высказанной внутренней тревогой, так и оставшейся неразгаданной, сохранил внешние черты молодости.
Здесь следует сделать одно маленькое отступление.
Широко известно, что есть писатели и поэты, обладающие большой заражающей силой творчества.
Их проза и стихи, попавшие в ваше сознание, даже в самых маленьких дозах, взбудораживают вас, вызывают поток мыслей, роение образов, заражают непреодолимым желанием закрепить всё это на бумаге.
В этом смысле Блок безошибочно воздействовал на многих поэтов и писателей. Воздействовал не только стихами, но и обстоятельствами своей жизни. Я приведу здесь один, может быть, не очень характерный, но пришедший мне на память пример.
У писателя Александра Грина есть посмертный и ещё не опубликованный роман «Недотрога». Обстановка и многие детали этого романа совпадают с рассказами Блока о его жизни в Бретани, в маленьком порту Абервраке.
Там Блок впервые приобщился к морской жизни. Она вызвала у него почти детское восхищение. Всё было сказочно интересным.
Он пишет матери: «Мы живём, окружённые морскими сигналами. Главный маяк освещает наши стены, вспыхивая через каждые пять секунд. В порту стоит разоружённый фрегат 20-х годов (прошлого века), который был в Мексиканской войне, а теперь отдыхает на якорях. Его зовут „Мельпомена”. На носу — белая статуя, стремящаяся в море».
Ещё один характерный отрывок из письма: «Недавно на одном из вертящихся маяков умер старый сторож, не успев приготовить машину к вечеру. Тогда его жена заставила двух маленьких детей вертеть машину руками всю ночь. За это ей дали орден Почётного легиона».
«Я думаю,— замечает Блок,— русские сделали бы то же».
Так вот, вблизи Аберврака на острове был расположен старый форт Саизон. Французское правительство очень дёшево продавало его за полной старостью и ненадобностью.
Блоку, видимо, очень хотелось купить этот форт. Он даже подсчитал, что покупка его вместе с обработкой земли, разбивкой сада и ремонтом обойдётся в двадцать пять тысяч франков.
В этом форте всё было романтично: и полуразрушенные подъёмные мосты, и казематы, и пороховые погреба, и старинные пушки.
Родные отговорили Блока от покупки. Но он много рассказывал друзьям и знакомым о старом форте, — мечта не так легко уступала трезвым соображениям.
Грин услышал этот рассказ и написал роман, где некий старый человек с молодой красавицей дочерью, прозванной «Недотрогой», покупает у правительства старый форт, поселяется в нём и превращает заброшенные валы в душистые заросли и цветники.
В романе происходят всякие события, но, пожалуй, лучше всего написан сам форт — добрый (давно разоружённый), мирный, романтический. Прекрасно также описание сада с живописными определениями деревьев, кустов и цветов.
Должен признаться, что некоторые стихи Блока натолкнули и меня на странную на первый взгляд идею — написать несколько рассказов, связанных с этими стихами общностью настроения.
Эта мысль не оставляет меня и сейчас. Пока же я написал рассказ «Дождливый рассвет», целиком вышедший из стихотворения Блока «Россия».
И невозможное возможно,
Дорога долгая легка,
Когда блеснёт в дали дорожной
Мгновенный взор из-под платка…
Я не хочу и не могу давать своё толкование жизни и поэзии Блока. Я не очень постигаю пророческий и мистический ужас Блока перед грядущими испытаниями России и человечества; мне чуждо его ощущение рокового одиночества, безвыходные сомнения и катастрофические падения, слишком усложнённое восприятие им революции.
Меня в Блоке привлекает и захватывает совершенно конкретная поэзия его зрелых стихов и его жизни. Туманы символизма, нарочитые, лишённые живых образов, живой крови, бесплотные — это только затянувшееся гимназическое увлечение.
Иногда я думаю, что многое в Блоке непонятно для людей последнего поколения, для новой молодёжи.
Непонятна, например, его любовь к нищей России. Как можно было, с точки зрения нынешней молодёжи, любить ту страну, где «низких нищих деревень не счесть, не смерить оком, и светит в потемневший день костёр в лугу далёком».
Это трудно понять молодёжи потому, что такой России уже нет. Нет именно в том её качестве, в каком её знал и любил Блок. Если ещё и остались глухие деревни, гати, дебри, то человек в этих деревнях и дебрях уже другой. Сменилось поколение, и внуки уже не понимают дедов, а порой и сыновья отцов.
Внуки не понимают и не хотят понять нищету, оплаканную песнями, украшенную поверьями и сказками, глазами робких бессловесных детей, опущенными ресницами испуганных девушек, встревоженную рассказами странников и калек, постоянным чувством живущей рядом — в лесах, в озёрах, в гнилых колодах, в плаче старух, в заколоченных избах — томительной тайны и столь же постоянным ощущением чуда. «Дремлю, и за дремотой — тайна, и в тайне ты почиешь, Русь».
Нужно было большое и выносливое сердце и великая любовь к своему народу, чтобы полюбить эти серые избы, причитанья, запах золы, бурьяна и увидеть за всей этой скудостью бледную красоту России, опоясанной лесами и окружённой дебрями. Её видели и многие предшественники Блока. Но эта Русь умирала. Блок оплакал её и отпел:
Не в богатом покоишься гробе
Ты, убогая финская Русь!
Новая Россия, «Новая Америка» встаёт для Блока в южных степях.
Нет, не вьются там по́ ветру чубы,
Не пестреют в степях бунчуки…
Там чернеют фабричные трубы,
Там заводские стонут гудки.
Для людей старшего поколения почти в равной степени знакома и старая и новая Русь. В таком обширном знании России — богатство этого поколения.
Нельзя знать новую Россию, не зная старой, не знал всего, что «чудь начудила и меря намерила», не зная старой деревни, не зная очарованных странников, бродивших по всей стране, не увидев заката в крови над полем Куликовым.
Стихи Блока о любви — это колдовство. Как всякое колдовство, они необъяснимы и мучительны. О них почти невозможно говорить. Их нужно перечитывать, повторять, испытывая каждый раз сердцебиение, угорать от их томительных напевов и без конца удивляться тому, что они входят в память внезапно и навсегда.
В этих стихах, особенно в «Незнакомке» и «В ресторане», поэтическое мастерство доходит до предела. Оно даже пугает, кажется непостижимым. Вероятно, думая об этих стихах, Блок сказал, обращаясь к своей музе:
И коварнее северной ночи,
И хмельней золотого аи́,
И любови цыганской короче
Были страшные ласки твои…
Стихи Блока о любви только крепнут от времени, томят людей своими образами. «И веют древними поверьями её упругие шелка», «Я вижу берег очарованный и очарованную даль», «И очи синие, бездонные цветут на дальнем берегу».
Это не столько стихи о вечно женственном, сколько порыв огромной поэтической силы, берущей в плен и искушённые и неискушённые сердца.
Какая-то «неведомая сила» превращает стихи Блока в нечто высшее, чем одна только поэзия, в органическое слияние поэзии, музыки и мысли, согласованное с биением каждого человеческого сердца, в то явление искусства, которое не нашло ещё своего сколько-нибудь удачного определения.
Достаточно прочесть одну всем известную строфу, чтобы убедиться в этом:
Ты рванулась движеньем испуганной птицы,
Ты прошла, словно сон мой, легка…
И вздохнули духи, задремали ресницы,
Зашептались тревожно шелка.
Блок прошёл в своих стихах и прозе огромный путь российской истории от безвременья 90-х годов до первой мировой войны, до сложнейшего переплетения философских, поэтических, политических и религиозных школ, наконец, до Октябрьской революции «в белом венчике из роз». Он был хранителем поэзии, её менестрелем, её чернорабочим и её гением.
Блок говорил, что гений излучает свет на неизмеримые временны́е расстояния. Эти слова целиком относятся и к нему. Его влияние на судьбу каждого из нас, писателя и поэта, может быть, не сразу заметно, но необычайно значительно.
Ещё в юности я понял смысл его величайших слов и поверил им:
Сотри случайные черты.
И ты увидишь — жизнь прекрасна…
Я стремился следовать этому совету Блока. И я ему глубоко благодарен. Мы живём в светоносном излучении его гения, и оно дойдёт, быть может только более ясным, до будущих поколений нашей страны.