Алмазный язык. Словари
Всякие мысли приходят иногда в голову. Например, мысль о том, что хорошо бы составить несколько новых словарей русского языка (кроме, конечно, уже существующих общих словарей).
В одном таком словаре можно, предположим, собрать слова, имеющие отношение к природе, в другом — хорошие и меткие местные слова, в третьем — слова людей разных профессий, в четвёртом — мусорные и мёртвые слова, всю канцелярщину и пошлость, засоряющие русский язык.
Этот последний словарь нужен для того, чтобы отучить людей от скудоумной и ломаной речи.
Мысль о том, чтобы собрать слова, имеющие отношение к природе, пришла мне в голову в тот день, когда на луговом озерце я услышал, как хрипловатая девочка перечисляла разные травы и цветы.
Словарь этот будет, конечно, толковым. Каждое слово должно быть объяснено, и после него следует помещать несколько отрывков из книг писателей, поэтов и учёных, имеющих научное или поэтическое касательство к этому слову.
Например, после слова «сосулька» можно напечатать отрывок из Пришвина:
«Повислые под кручей частые длинные корни деревьев теперь под тёмными сводами берега превратились в сосульки и, нарастая больше и больше, достигли воды. И когда ветерок, даже самый ласковый, весенний, волновал воду и маленькие волны достигали под кручей концов сосулек, то волновали их, они качались, стуча друг о друга, звенели, и этот звук был первый звук весны, эолова арфа».
А после слова «сентябрь» хорошо бы напечатать отрывок из Баратынского:
И вот сентябрь! Замедля свой восход,
Сияньем хладным солнце блещет,
И луч его в зерцале зыбких вод
Неясным золотом трепещет.
Думая об этих словарях, особенно о словаре «природных» слов, я делил его на разделы: слова «лесные», «полевые», «луговые», слова о временах года, о метеорологических явлениях, о воде, реках и озёрах, растениях и животных.
Я понимал, что такой словарь нужно составить так, чтобы его можно было читать, как книгу. Тогда он давал бы представление как о нашей природе, так и о неисчерпаемых богатствах языка.
Конечно, эта работа была бы не под силу одному человеку. У него не хватило бы на неё всей жизни.
Каждый раз, когда я думал об этом словаре, мне хотелось сбросить со счёта лет двадцать, чтобы, конечно, не самому составлять такой словарь — для этого у меня не было познаний, — но хотя бы участвовать в работе над ним.
Я даже начал делать кое-какие записи для этого словаря, но, как водится, растерял. Восстановить же их по памяти почти невозможно.
Однажды почти всё лето я занимался сбором трав и цветов. Я узнавал их названия и свойства по старому определителю растений и заносил всё это в свои записи. Это было увлекательное занятие.
Никогда до тех пор я не представлял себе так отчётливо целесообразности всего, что происходит в природе, всей сложности и совершенства каждого листка, цветка, корня или семени.
Эта целесообразность напоминала иногда о себе чисто внешне и даже болезненно.
Как-то осенью я со своим другом провёл несколько дней на рыбной ловле на глухом, старом русле Оки. Оно потеряло связь с рекой несколько столетий назад и превратилось в глубокое и длинное озеро. Его окружили такие заросли, что пробраться к воде было трудно, а в иных местах и невозможно.
Я был в шерстяной куртке, и к ней пристало много колючих семян череды (похожих на плоские двузубцы), репейника и других растений.
Дни стояли ясные, холодные. Мы спали в палатке, не раздеваясь.
На третий день прошёл небольшой дождь, куртка моя отсырела, и среди ночи я почувствовал в нескольких местах у себя на груди и руках резкую боль, будто от уколов булавки.
Оказалось, что круглые плоские семена какой-то травы, пропитавшись влагой, задвигались, начали разворачиваться спиралью и ввинчиваться в мою куртку. Они провинтили её насквозь, потом прокололи рубашку и среди ночи добрались наконец до моей кожи и начали осторожно покалывать её.
Это был, пожалуй, один из самых ярких примеров целесообразности. Семя падало на землю и лежало там неподвижно до первых дождей. Ему не было смысла пробиваться в сухую почву. Но как только земля становилась влажной от дождя, семя, скрученное спиралью, набухало, оживало, ввинчивалось в землю, как бурав, и начинало в назначенный ему срок прорастать.
Я опять отвлёкся от «основной нити повествования» и заговорил о семенах. Но пока я писал о семенах, мне вспомнилось ещё одно удивительное явление. Я не могу не упомянуть о нём. Тем более что оно имеет некоторое, хотя и очень отдалённое, я бы сказал — чисто сравнительное отношение к литературе, в частности к вопросу о том, какие книги будут жить долго, а какие не выдержат испытания времени и умрут, как тот сентиментальный цветок, что «не расцвёл и отцвёл в утре пасмурных дней».
Дело идёт о пряном запахе цветов обыкновенной липы — романтического дерева наших парков.
Этот запах слышен только на отдалении. Вблизи дерева он почти не заметен. Липа стоит как бы окружённая на большом расстоянии замкнутым кольцом этого запаха.
В этом, очевидно, есть своя целесообразность, но она нами ещё не разгадана.
Настоящая литература — как липовый цвет.
Часто нужно расстояние во времени, чтобы проверить и оценить её силу и степень её совершенства, чтобы почувствовать её дыхание и неумирающую красоту.
Если время может погасить любовь и все другие человеческие чувства, как и самую память о человеке, то для подлинной литературы оно создаёт бессмертие.
Следует вспомнить слова Салтыкова-Щедрина, что литература изъята из законов тления. И слова Пушкина: «Душа в стозвучной лире мой прах переживёт и тленья убежит». И слова Фета: «Этот листок, что иссох и свалился, золотом вечным горит в песнопенье».
Можно привести много таких же высказываний писателей, поэтов, художников и учёных всех времён и народов.
Эта мысль должна побуждать нас к «усовершенствованию любимых дум», к постоянному непокою, к завоеванию новых вершин мастерства. И к сознанию неизмеримого расстояния, лежащего между подлинными творениями человеческого духа и той серой, вялой и невежественной литературой, что совершенно не нужна живой душе человеческой.
Да, вот как далеко может завести разговор о свойствах липового цвета!
Очевидно, всё может быть пособником человеческой мысли и ничем нельзя пренебрегать. Ведь рождаются же сказки при скромной помощи таких незначительных и даже ненужных вещей, как сухая горошина или горлышко от разбитой бутылки.
После этих отступлений я всё же попытаюсь вкратце восстановить по памяти некоторые из тех записей, какие я делал для предполагаемых (почти фантастических) словарей.
У некоторых наших писателей, насколько я знаю, есть такие «личные» словари. Но они никому их не показывают и упоминают о них неохотно.
То, что я недавно говорил о роднике, дождях, грозах, заре, «свее» и именах разных трав и цветов, — тоже возобновлённые в памяти «записи для словаря».
Первые мои записи были о лесах. Я вырос на безлесном юге, и потому, может быть, больше всего в среднерусской природе полюбил леса.
Первое «лесное» слово, какое меня совершенно заворожило, было — глухомань. Правда, оно относится не только к лесу, но я впервые услышал его (так же, как и слово «глушняк») от лесников. С тех пор оно связано в моём представлении с дремучим, замшелым лесом, сырыми чащами, заваленными буреломом, с йодистым запахом прели и гнилых пней, с зеленоватым сумраком и тишиной. «Сторона ли моя, ты сторонушка, вековая моя глухомань!»
А затем уже шли настоящие лесные слова: корабельная роща, осинник, мелколесье, песчаный бор, чапыга, мшары (сухие лесные болота), гари, чернолесье, пустошь, опушка, лесной кордон, березняк, порубка, корьё, живица, просека, кондовая сосна, дубрава и много других простых слов, наполненных живописным содержанием.
Даже такой сухой технический термин, как «лесной межевой столб» или «пикет», полон неуловимой прелести. Если вы знаете леса, то согласитесь с этим.
Невысокие межевые столбы стоят на пересечении узких просек. Около них всегда есть песчаный бугор, заросший подсохшей высокой травой и земляникой. Этот бугор образовался из того песка, который выбрасывали из ямы, когда копали её для столба. На стёсанной верхушке столба выжжены цифры — номер «лесного квартала».
Почти всегда на этих столбах греются, сложив крылья, бабочки и озабоченно бегают муравьи.
Около этих столбов теплее, чем в лесу (или, может быть, так только кажется). Поэтому здесь всегда садишься отдохнуть, прислонившись к столбу спиной, слушая тихий гул вершин, глядя на небо. Оно хорошо видно над просеками. По нему медленно плывут облака с серебряными краями. Должно быть, можно просидеть так неделю и месяц и не увидеть ни одного человека.
В небе и облаках — тот же полуденный покой, что и в лесу, в склонившейся к подзолистой земле синей сухой чашечке колокольчика, и в вашем сердце.
Иногда через год-два узнаёшь старый знакомый столб. И каждый раз думаешь, сколько воды утекло, где ты за это время побывал, сколько пережил горя и радости, а этот столб стоит здесь и ночи и дни, и зиму и лето, будто дожидается тебя, как безропотный друг. Только больше появилось на нём жёлтых лишаёв да повилика заплела его до самой макушки. Она цветёт и горьковато пахнет миндалём, разогревшись от лесной теплоты.
Лучше всего смотреть на леса с пожарных вышек. Тогда хорошо видно, как они уходят за горизонт, подымаются на увалы, спускаются в лощины, стоят крепостными стенами над песчаными ярами. Кое-где поблёскивает вода — зеркало тихого лесного озера или омут лесной речки с красноватой «суровой» водой.
С вышки можно охватить взглядом всё дремучее полесье, весь торжественный лесной край — неизмеримый и неведомый, властно зовущий человека в свои загадочные чащи.
Этому зову невозможно противиться. Нужно тотчас брать рюкзак, компас и уходить в леса, чтобы затеряться в этом зелёном хвойном океане.
Так мы и сделали однажды с Аркадием Гайдаром. Шли мы лесами весь день и почти всю ночь без дорог, под звёздами, светившими сквозь кроны сосен одним только нам (потому что всё вокруг спало непробудным сном), пока перед рассветом не вышли к извилистой лесной речке. Она была плотно закутана в туман.
Мы развели на берегу костёр, сели около него и долго молчали, слушали, как где-то бормотала вода под корягой, а потом печально протрубил лось. Мы сидели, молчали и курили, пока на востоке не заголубела нежнейшая заря.
— Вот так бы сто лет! — сказал Гайдар. — Тебе бы хватило?
— Вряд ли.
— И мне бы не хватило. Давай котелок. Поставим чай.
Он пошёл в темноту к реке. Я слышал, как он чистил котелок песком, и ругал его за то, что у того отвалилась проволочная ручка. Потом он запел про себя незнакомую мне песню:
Лес дремучий, разбойничий
Тёмен с давних времён.
Нож булатный за пазухой
Горячо наточён.
От его голоса было спокойно на душе. Лес стоял безмолвно, тоже слушал пение Гайдара, и только река всё бормотала, сердясь на мешавшую ей корягу.
Есть ещё много слов и не лесных, но они с такой же силой, как и лесные, заражают нас скрытым в них очарованием.
Очень богат русский язык словами, относящимися к временам года и к природным явлениям, с ними связанным.
Возьмём хотя бы раннюю весну. У неё, у этой ещё зябнущей от последних заморозков девочки-весны, есть в котомке много хороших слов.
Начинаются оттепели, ростепели, капели с крыш. Снег делается зернистым, ноздреватым, оседает и чернеет. Его съедают туманы. Постепенно развозит дороги, наступает распутица, бездорожье. На реках появляются во льду первые промоины с чёрной водой, а на буграх — проталины и проплешины. По краю слежавшегося снега уже желтеет мать-и-мачеха.
Потом на реках происходит первая подвижка льда (именно подвижка, а не движение), когда лёд начинает косо надкалываться и смещаться, и из лунок, продухов и прорубей выступает наружу вода.
Ледоход начинается почему-то чаще всего тёмными ночами, после того как «пойдут овраги» и полая, талая вода, звеня последними льдинками — «черепками», сольётся с лугов и полей.
Невозможно перечислить приметы всех времён года. Поэтому я пропускаю лето и перехожу к осени, к первым её дням, когда уже начинает «сентябрить».
Увядает земля, но ещё впереди «бабье лето» с его последним ярким, но уже холодным, как блеск слюды, сиянием солнца, с густой синевой небес, промытых прохладным воздухом, с летучей паутиной («пряжей богородицы», как кое-где называют её до сих пор истовые старухи) и палым, повялым листом, засыпающим опустелые воды. Берёзовые рощи стоят, как толпы девушек-красавиц, в шитых золотым листом полушалках. «Унылая пора — очей очарованье».
Потом — ненастье, обложные дожди, ледяной северный ветер «сиверко», бороздящий свинцовые воды, стынь, стылость, кромешные ночи, ледяная роса, тёмные зори.
Так всё и идёт, пока первый мороз не схватит, не скуёт землю, не выпадет первая пороша и не установится первопуток. А там уже и зима с вьюгами, метелями, позёмкой, снегопадом, седыми морозами, вешками на полях, скрипом подрезов на розвальнях, серым, снеговым небом.
Много у нас слов связано с туманами, ветрами, облаками и водами.
Особенно богато представлены в русском словаре реки с их плёсами, бочагами, паромами и перекатами, где в межень с трудом проходят пароходы и, чтобы не сесть на мель, надо держать только по «главной струе».
Я знал нескольких паромщиков и перевозчиков. Вот у кого нужно учиться русскому языку!
Паром — это шумный колхозный базар. Он заменяет собой народные сборища и деревенские чайные.
Где и поговорить, как не на пароме, пока женщины, притворно ругая лодырей мужиков, медленно перебирают проволочный трос, пока косматые и покорные своей судьбе лошадёнки дёргают с соседних возов сено и торопливо жуют его, косясь на грузовик, где предсмертно визжат и барахтаются в мешках поросята, пока не докурены до ногтей цигарки из ядовитого зелёного самосада!
Чтобы узнать все деревенские — и не только деревенские — новости, чтобы наслушаться всяких мудрых и неожиданных сентенций и невероятных рассказов, надо пойти на заваленный сенной трухой щелястый паром и только посиживать там, покуривать да слушать, переправляясь с берега на берег.
Почти все паромщики — люди словоохотливые, острые на язык и бывалые. Особенно они любят поговорить к вечеру, когда народ перестаёт валандаться взад-вперёд через реку, когда спокойно опускается солнце за крутояром — высоким берегом — и толчётся в воздухе и зудит мошкара.
Тогда, сидя на лавочке около шалаша, можно деликатно взять загрубевшими от канатов пальцами папироску у залётного человека, который никуда не торопится, сказать, что, конечно, «лёгкий табак — одно баловство, не доходит он до нашего сердца», но всё же с наслаждением закурить, прищуриться на реку и начать разговор.
Вообще вся шумная и разнообразная жизнь на речных берегах, на пристанях (их зовут дебаркадерами, или «конторками»), около наплавных мостов-плашкоутов со множеством толкущегося там речного народа, с его особыми нравами и традициями, даёт богатую пищу для изучения языка.
Особенно богаты в языковом отношении Волга и Ока. Мы не можем представить себе жизнь нашей страны без этих рек, как не можем представить её без Москвы, без Кремля, без Пушкина и Толстого, Чайковского и Шаляпина, без Медного всадника в Ленинграде и Третьяковской галереи в Москве.
Языков, обладавший, по словам Пушкина, удивительным огнём языка, в одной из своих поэм великолепно описал Волгу и Оку. Особенно хорошо изображена Ока.
Языков приносит в этой поэме поклон Рейну от великих русских рек, в том числе и от Оки:
… поёмистой, дубравной,
В раздолье муромских песков
Текущей царственно, блистательно и плавно
В виду почтенных берегов…
Ну что ж, запомним «почтенные берега» и будем благодарны за это Языкову.
Не менее чем «природными» словами, богата наша страна местными речениями и диалектами.
Злоупотребление местными словами обычно говорит о незрелости и недостаточной художественной грамотности писателя. Слова берутся без разбора, мало понятные, а то и вовсе непонятные широкому читателю, берутся больше из щегольства, чем из желания придать живописную силу своей вещи.
Существует вершина — чистый и гибкий русский литературный язык. Обогащение его за счёт местных слов требует строгого отбора и большого вкуса. Потому что есть немало мест в нашей стране, где в языке и произношении, наряду со словами — подлинными перлами, есть много слов корявых и фонетически неприятных.
Что касается произношения, то, пожалуй, больше всего режет слух произношение с выпадением гласных — все эти «быват» вместо «бывает», «понимат» вместо «понимает». И пресловутое слово «однако». Писатели, пишущие о Сибири и Дальнем Востоке, считают это слово священной принадлежностью речи почти всех своих героев.
Местное слово может обогатить язык, только если оно образно, благозвучно и понятно.
Для того чтобы оно стало понятным, совсем не нужно ни скучных объяснений, ни сносок. Просто это слово должно быть поставлено в такой связи со всеми соседними словами, чтобы значение его было ясно читателю сразу, без авторских или редакторских ремарок.
Одно непонятное слово может разрушить для читателя самое образцовое построение прозы.
Нелепо было бы доказывать, что литература существует и действует лишь до тех пор, пока она понятна. Непонятная, тёмная или нарочито заумная литература нужна только её автору, но никак не народу.
Чем прозрачнее воздух, тем ярче солнечный свет. Чем прозрачнее проза, тем совершеннее её красота и тем сильнее она отзывается в человеческом сердце. Коротко и ясно эту мысль выразил Лев Толстой: «Простота есть необходимое условие прекрасного».
Из многих местных слов, которые я услышал, к примеру, во Владимирской и Рязанский областях, часть, конечно, малопонятна и малоинтересна. Но попадаются слова превосходные по своей выразительности, — например, старинное, до сих пор бытующее в этих областях слово «окоём» — горизонт.
На высоком берегу Оки, откуда открывается широкий горизонт, есть сельцо Окоемово. Из Окоёмова, как говорят его жители, «видно половину России».
Горизонт — это всё то, что может охватить наш глаз на земле, или, говоря по-старинному, всё то, что «емлет око». Отсюда и происхождение слова «окоём».
Очень благозвучно и слово «Стожары», — так в этих областях (да и не только в них) народ называет Плеяды.
Это слово по созвучию вызывает представление о холодном небесном пожаре (Плеяды и впрямь очень яркие, особенно осенью, когда они полыхают в тёмном небе действительно, как серебряный пожар).
Такие слова украсят и современный литературный язык, тогда как, например, рязанское слово «уходился» вместо «утонул» невыразительно, малопонятно и потому не имеет никакого права на жизнь в общенародном языке. Так же как и очень интересное в силу своего архаизма слово «льзя» вместо «можно».
По рязанским деревням вы ещё и теперь услышите примерно такие укоризненные возгласы:
— Эй, малый, да нешто льзя так баловаться! Совершенно даже нельзя.
Все эти слова — и окоём, и Стожары, и льзя, и глагол «сентябрит» (о первых осенних холодах) — я услышал в обыденной речи от старика с совершенно детской душой, истового труженика и бедняка, но не по бедности, а потому, что он довольствовался в своей жизни самым малым, — от одинокого крестьянина села Солотчи, Рязанской области, Семёна Васильевича Елесина. Он умер зимой 1954 года.
Дед Семён был чистейшим образцом русского характера — гордого, благородного и щедрого, несмотря на внешнюю скудость своей жизни.
Обо всём он говорил по-своему и так, что это запоминалось на всю жизнь. Он любил рассказывать о трактирах, где «мужики кипели до утра» в спорах, чаепитии и махорочном дыму. Колхозную чайную он долго не признавал, потому что там кормят «по квитанции» (по чеку). Это ему казалось диким: «На што она мне, эта квитанция! Я заплатил, — значит давай мне закуску и всё!»
У деда Семёна была своя золотая и несбывшаяся мечта — стать столяром, но таким великим артистом-столяром, чтобы весь свет дивился на его волшебную работу.
Но на деле мечта эта сводилась к продолжительным и горячим спорам о том, как надо пригнать «заподлицо» оконный наличник или поправить сломанную ступеньку. Тут шла в ход такая замысловатая терминология, что запомнить её было немыслимо.
Как человек озаряет те места, где он живёт! Семён умер, и с тех пор эти места потеряли так много своей прелести, что трудно собраться с духом, чтобы поехать туда, где на песчаном кладбищенском бугре над рекой, среди плакучих вётел, лежит, говорят, на его могиле зернистый серый жёрнов.
В поисках слов нельзя пренебрегать ничем. Никогда не знаешь, где найдёшь настоящее слово.
Изучая море, морское дело и язык моряков, я начал читать лоции — справочные книги для капитанов. В них были собраны все сведения о том или ином море: описание глубин, течений, ветров, берегов, портов, маячных огней, подводных скал, мелей и всего, что необходимо знать для благополучного плавания. Существуют лоции всех морей.
Первая лоция, попавшая мне в руки, была лоция Чёрного и Азовского морей. Я начал читать её и был поражён великолепным её языком, точным и неуловимо своеобразным.
Вскоре я узнал причину этого своеобразия: безымённые лоции издавались с начала XIX века через равные промежутки лет, причём каждое поколение моряков вносило в них свои поправки. Поэтому вся картина изменений больше чем за сто лет с полной наглядностью отражена в лоции. Рядом с современным языком мирно сосуществует язык наших прадедов и дедов.
По лоции можно судить, как резко изменились некоторые понятия. Например, о самом жестоком и разрушительном ветре — новороссийском норд-осте (боре) — в лоции говорится так:
«Во время норд-оста берега покрываются густою мрачностью».
Для наших прадедов «мрачность» означала чёрный туман, для нас она — наше душевное состояние.
Вся морская терминология, так же как и разговорный язык моряков, великолепна. Почти о каждом слове можно писать поэмы, начиная от «розы ветров» и кончая «гремящими сороковыми широтами» (это не поэтическая вольность, а наименование этих широт в морских документах).
А какая крылатая романтика живёт во всех этих фрегатах и баркантинах, шхунах и клиперах, вантах и реях, кабестанах и адмиралтейских якорях, «собачьих» вахтах, звоне склянок и лагах, гуле машинных турбин, сиренах, кормовых флагах, полных штормах, тайфунах, туманах, ослепительных штилях, плавучих маяках, «приглубых» берегах и «обрубистых» мысах, узлах и кабельтовах — во всём том, что Александр Грин называл «живописным трудом мореплавания».
Язык моряков крепок, свеж, полон спокойного юмора. Он заслуживает отдельного исследования, так же как и язык людей многих других профессий.