12. Семья и общество
Каждый шаг к высшему развитию связан с общественностью. Выражение Линнея «animal social» имеет историческое основание, но самым естественным обществом является семья. Только из неё могло исходить развитие всей общественной и государственной жизни. Если до существования семьи и могло быть соединение нескольких индивидуумов, то это был очаг, а не государство. Стойкость, необходимая для каждого политического учреждения, способного к развитию, даётся только семьёю. Вместе с её развитием идёт рука об руку обеспечение хозяйственного имущества, лежащее в основе всякого рода высшей культуры.
Основою семьи служат отношения между мужем и женою в общем домашнем быту, в котором воспитываются дети. Брак у всех народов заключается в этих обширных пределах. Там, где отрицали существование брака, даже у лесных и пустынных бродячих народов, отличающихся наибольшею бедностью, брак впоследствии оказался повсюду. Хотя многожёнство крайне распространено и может доходить до нескольких тысяч жён, но обыкновенно основание семьи начинается соединением одной жены с одним мужем. Одна из жён всегда занимает высшее положение, и её дети пользуются правом первородства.
Брак стремится наложить узду на самое сильное, лишь немного смягчаемое успехами культуры стремление, которое на всех ступенях и во всех состояниях культуры ведёт к непрочным и даже легко разрываемым отношениям, образующим постоянно новые формы. Поэтому крайнее разнообразие изменений лежит между постоянными формами парного брака и теми остатками более древних форм, которые называются групповым браком. Но все они — видоизменения одной и той же задачи: понудить мужчину и женщину к более прочному союзу.
В каждом более крупном сообществе существуют небольшие группы, для которых брак невозможен или запрещён. Воздержание от брачной жизни как религиозная обязанность не имеет больших пространственных размеров, но мы видим во всех местах земли, что безбрачие признаётся высшим совершенством для воинственных и духовных организаций. В гораздо большей степени естественному развитию семьи препятствует неравное число мужчин и женщин. Похищение женщин, часто связанное с рабством, детоубийства, войны и странствования мужчин создают иногда перевес женщин. При наших условиях, основанных на равной численности обоих полов, нам трудно выяснить себе такие состояния, когда число женщин вдвое или втрое превышает число мужчин. Однако не только в Уганде (по Фелькину) считается двое мужчин на семь женщин, но и в полуцивилизованном Парагвае после продолжительных войн в 1883 году из 345 тысяч жителей две трети составляли женщины. Это ведёт к увеличению женского элемента в семьях — ближайшей причине брака ради наслаждения, или полигамии. На низких ступенях культуры мы реже встречаем избыток мужчин, свойственный культурным областям переселения и молодым странам; мы находим его у рабов, у [114] переселенцев и в торговых центрах. Многомужество (полиандрия), которое некогда считалось особенно низким и древним видом семьи, при ближайшем исследовании оказалось следствием разложившихся или ненормальных условий. Незначительное число женщин среди ввезённых работников Фиджи привело к развитию настоящей полиандрии, и в таких же условиях она замечена была в колонии невольников динков в стране Лега. В Тибете и у наиров Индии мужчина может вступать в несколько брачных групп.
Независимо от этих извращений брака, в которых, однако, женщина всегда следует за мужчиной, являющимся господином её детей и её заработка, выступает брачная форма, возможная и в полигамии, в которой мужчина входит в соглашение с женщиной, получающей право на своих детей. Это отношение выражается одним словом «материнское право», составляющее твёрдую опору всех родственных отношений, принадлежности детей матери, краеугольный камень семьи и общества. Когда Геродот нашёл у ликийцев обычай, в силу которого дети принимали имя матери и родословная велась по женской линии, он предположил, что этот народ отличается от всех других. Но мы знаем теперь, что этот обычай существует у многих народов, вполне и сознательно или только в виде следов. Дитя может быть настолько крепко связано с материнским племенем, что в случае вражды между племенами отец и сын сражаются на различных сторонах. Наследование должности начальника по женской линии удержалось у народов всех рас. В этом легко усмотреть остаток древнейшей формы брака, быть может, переход к групповому браку, так как он ищет достоверного свидетельства происхождения детей только в принадлежности их матери, как бы вовсе не желая знать отца. Несомненно также, что там, где преобладает материнское право, не возникает никакой общности жён, но женщины, которые, вследствие принадлежности к известной группе, доступны только для мужчин другой группы, стоят к последней в гораздо более близком отношении, чем те, для которых она навсегда остаётся недоступной. Мужчина, таким образом, вступает в племя, даже в дом своей жены, и целый ряд довольно странных обычаев сводится к тому, что он, несмотря на брачный союз, в этом доме считается чужим. Тэйлор доказал статистическими сопоставлениями, что странные обычаи, в силу которых муж должен избегать и как бы не замечать родителей своей жены, и в особенности тёщи, встречаются лишь там, где муж вступает в семью своей жены. И эти неудобные обычаи принадлежат к числу самых обязательных! Австралиец отказывается выговорить имя своей тещи. Когда Джон Таннер, усыновлённый одним оджибвеем, был приглашён в хижину дружественного ассинибойна, он увидал, что двое стариков, тесть и тёща, закрывали свои лица, пока тот не прошёл. Мало того, одни из них избегают следов, которые другие оставили на прибрежном песке. Обычай, по которому отец называется по имени своего ребёнка (так Моффата называли отцом Марии), также встречается там, где муж переселяется в семью жены. Это объясняется тем же нежеланием замечать его и прекращается только тогда, когда ребёнок устанавливает связь между ним и семьёй. И снисходительное воспитание, которое отец даёт своим детям, сводится к той же причине: дети принадлежат не ему, а матери и её племени. Остаток привилегированного положения женщины можно видеть и в австралийском предписании (у курнаев), в силу которого определённая часть известной дичи предоставляется мужем родителям его жены. Но следов матриархата не следует видеть в таких незначительных обычаях, как, например, празднование свадьбы в доме невесты. [115]
Переход от этой системы к отцовскому праву, по-видимому, является сам собою там, где отец личными силами приобретает собственность, которая, вследствие этого, считается принадлежащей ему. Затем средоточием для распространения новой семьи может служить пространственное обособление. Поуэль рассказывает, что индейское племя, придерживающееся материнского права, переселившееся в период нужды со своими жёнами на новое место, основало там патриархальную семью. При
склонности к изъятию из наследства по материнскому праву земли, расчищенной одним отцом или вместе с детьми, может произойти то, что поселения в новой стране уже вполне принимают систему наследства по отцу; движимое имущество ещё легче способствует этому. Охрана стад требует по большей части тяжёлой работы. Соответственно этому патриархальная система у пастушеских народов достигает высшего развития; вообще, как скоро скотоводство принимает значительное участие в приобретении собственности, эта система получает дальнейшее распространение.
Замечательный обычай экзогамии, тесно связанный с материнским правом, сохранился до нашего времени. Многие племена воспрещают молодым людям женитьбу на девушке из своей среды и вынуждают их, таким образом, брать жену из другого племени. Этот обычай принимает такую твёрдую законодательную форму, что у многих племён Австралии, Меланезии, Африки и Америки есть свои «племена невест», из которых они берут себе жён. Экзогамию можно проследить [116] даже до браманских индусов, и в виде суеверия она встречается и у китайцев. Корни её простираются так глубоко, что даже язык того или другого народа может отличаться происхождением от племени отца или матери: согласно Л. Адаму, караибский язык — смешанный язык, происходящий с отцовской стороны от галибисов, а с материнской — от араваков. Двуязычность заключается в том, что мужчины и женщины употребляют некоторые формы и слова только в разговоре с лицами своего пола, но в нейтральной области преобладает аравакское влияние матерей. Эта двойственность принимает пространственную форму там, где деревня разделяется на две экзогамические половины, или там, где две экзогамические деревни или два племени живут рядом и, размножаясь, образуют двойственное общество. В обширных областях даже на Малайском архипелаге, подвергавшемся чуждым влияниям, расчленение племени подчиняется этому закону, сила которого и теперь ещё господствует над браком. Половина народа, запрещающая брак между своими сочленами, не желает допускать никаких половых сношений между ними — они считаются кровосмешением, и мужчина платится за них жизнью. То же мы находим у дайериев в Австралии. Экзогамический групповой брак австралийцев Маунт-Гамбиер, где в пределах обоих половин племени, кроков и кумитов, смешение строго воспрещается между тою и другою, заходит так далеко, что обе группы, можно сказать, считаются в супружестве между собой. В родственных системах самых различных народов выступают замечательные следы условий, уже минувших или сохранившихся лишь в отрывках. Все они, правда, являются или в моногамической, или в полигамической форме, но позволяют распознать, что некогда существовали и другие формы брака, и не только в виде ограниченных особенностей, но в широком распространении. Морган наблюдал у ирокезов, находившихся уже в состоянии парного брака, следы прежней системы, выражавшейся в названиях степеней родства. Ирокез продолжал ещё называть детей брата сыновьями и дочерьми, а они называли его отцом; напротив, детей сестры он называл племянниками и племянницами, а они его — дядей. Это наблюдение привело Моргана к установлению общего положения: семья развивается из низшей в высшую форму в той мере, в какой общество переходит от низшей к высшей ступени; системы родства, напротив, отмечают лишь через длинные промежутки времени эти дальнейшие шаги и подвергаются коренным изменениям лишь вследствие коренного изменения семьи. Таким образом, является возможность в родственных названиях находить следы старинных родственных систем, от которых в действительности не осталось более ничего другого. У гавайцев находили старинные родственные названия, сходные с ирокезскими, но в применении названий для детей братьев и сестёр усматривали ещё более широкую систему, так как там все потомки братьев и сестёр одинаково назывались их детьми, а себя они называли братьями и сёстрами. Тем не менее нет никакого основания видеть здесь остаток того, что Морган, и вслед за ним с большею тенденциозностью Маркс, Энгельс и др., называли семьёю кровных родственников, то есть семьёю, где пределы смешения ставились только для принадлежащих к различным поколениям (дедов, отцов, сыновей, бабок и пр.). Понятие о кровосмешении связывается уже с низшими формами брака, о которых мы только знаем, ставившими для брака пределы, идущие дальше наших воззрений на него. Ещё меньше из родственной системы ирокезов можно вывести так называемую семью пуналуа, в которой от смешения устраняются братья, сёстры и в дальнейшей последовательности дети братьев и сестёр. На Гавайских островах ещё в нынешнем веке существовал род группового брака, в котором сёстры [117] становились общими жёнами своих мужей (пуналуа), а братья — общими мужьями своих жён. Подобный брак существовал, вероятно, у древних бритов. Но в этом отношении у нас нет никаких наблюдений. Все попытки доказать беспорядочное общение полов до сих пор оказывались неудачными. То, что Бахофен называл повальным смешением, приводит нас не более как к групповому браку. Следы общности жён, случаи, когда женщины отдавались в виде жертвы, замечательный обычай, когда при окончании трёхдневных поминок по умершем вдова отдавалась соучастникам пира (Конго), и многие подобные обычаи могут считаться остатками общности жён, однако нам они кажутся скорее случаями возврата монополизации женщины, которой часто добивались в моно- или полигамическом браке в сфере свободного проявления половой потребности, но которая повсюду встречала сопротивление. Сфера свободного выбора лежит и в основе наших нравов и вызывает подобные случаи возврата в других формах и под более густыми покровами. Мы вернемся ещё к этому пункту, когда будем говорить о собственности и об обществе.
Преимущество первенца так же мало распространено, как и родословная по отцу. У многих народов мы находим, что даже стареющие родители повинуются старшему сыну, между тем как его братья и сёстры должны работать на него в качестве рабов, и тем не менее здесь преимущество отдаётся младшему. Здесь можно видеть предпочтение интересов матери и дома, так как господство младшего для них выгоднее, вследствие того, что он дольше остаётся под их охраною. Власть отца («patria potestas») является значительной повсюду, где семейный союз достаточно крепок, уже по праву сильного. В Африке дети не протестуют, когда отцы продают их. Между тем именно у негров замечается особенно развитая любовь к детям, и эти, по-видимому, низко стоящие народы обладают во многих случаях необыкновенно прочною семейною жизнью, скреплённою отцовскою властью и детскою любовью.
Многие следы древнейших условий можно видеть до настоящего времени в форме заключения брака. Подарок, который основатель семьи вручает тестю, у большинства народов превращает заключение брака в покупку, не исключающую следов похищения невесты. Покупка жены часто происходит тогда, когда она ещё ребёнок, или даже когда она ещё во чреве матери. Нередко и склонность девушки принимается в соображение, но неограниченное право родителей является правилом. Жених выражает своё желание по большей части подарком, который он делает родителям своей избранницы. Принятие или возвращение подарка решает исход его искательства. Иногда выступают и посредники в качестве сватов. При благоприятном исходе после доставления подарков девушке предпринимаются постройка хижины и хозяйственное обзаведение, и затем уже доставляется подарок родителям невесты. Обручение совершается жрецом, родителями или бабками жениха и невесты, а за отсутствием их, — другими старейшими родственниками. Торжество заключает символические намёки на потерю свободы невестою, на оставление ею родительского дома, на будущее её потомство и т. д., но, главным образом, состоит из увеселений. Религиозный элемент часто вовсе исключается. Там, где его можно заметить, он состоит из воззвания к душам предков, постоянное участие которых в семейных делах предполагается повсюду. Кровное родство у многих народов считается препятствием к браку, но сыну-наследнику часто достаются жёны его отца. Так же легко, как заключение этих браков, совершается их расторжение, для которого величайшим препятствием бывает обыкновенно затруднение получить обратно сумму, уплаченную за невесту. Чем большее распространение принимает многожёнство, тем, конечно, брачный [118] союз становится менее прочным. Мы находим тогда условия разложения, которые идут далее какой бы то ни было культурной испорченности. С достаточным основанием было замечено о полинезийцах, что непрочность их семейного союза играла известную роль в их странствованиях. Обо многих можно сказать то, что говорил Кук об отце новозеландского мальчика, которого тот покинул без всякой надежды на возвращение: «Он мог бы быть более растроган, расставаясь со своей собакой». Торговля невольниками также способствовала лёгкости, с какой разрывались союзы между мужем и женой, родителями и детьми; и усыновление разрывает естественную связь в пользу неестественного тиранического закона.
Похищение женщин не является уже теперь единственным средством приобретения жён и основания семьи, хотя дикие народы во время войн щадят только более молодых женщин, которые в качестве добычи победителей приводятся в их дом, наподобие Андромахи, но сказание о похищении сабинянок и др. ясно дают понять, что некогда было иначе. Целый ряд странных обычаев объясняется только сопротивлением, какое оказывалось, когда уводили дочерей, сестёр или соплеменниц. Если ещё и теперь у арабов, южных славян и др. невеста делает вид, как будто повинуется только принуждению, а не собственному желанию, или когда свадебный поезд изображает схватку между провожатыми невесты и жениха, оканчивающуюся завладением невестой, то мы здесь очевидно видим следы иного состояния вещей. Символика является здесь тем более прихотливой, чем меньше значения представляет сам обычай. В известной части Восточной Меланезии мальчики деревни поджидают родных невесты, которых угощают в деревне жениха, и осыпают их стрелами, не причиняя им вреда. В других случаях родственники жениха и родственники невесты вступают в притворную борьбу только после свадебного пира. Дело не ограничивается покупкою невесты женихом: кроме того, и она должна купить право быть отпущенной к нему. Быть может, к той же категории относится обычай, господствующий на островах Лоялти, в силу которого новобрачная в течение некоторого времени не может видеться открыто и жить в одном доме со своим мужем, а должна встречаться с ним тайно.
Существует воззрение, которое в сравнении различных форм брака видит обширный процесс развития, нечто вроде родословной, где постепенное сужение круга смешения, обнимавшего прежде целое племя, происходит путём исключения сперва более близких, затем более дальних родственников, пока останется только одна пара. Противоположно этому взгляду, мы видим в брачных формах различные попытки удовлетворительного разрешения самой трудной, практически вообще неразрешимой социальной задачи. Мотиву подбора устранением ослабляющего кровосмешения в пользу скрещивания, придающего расе бо́льшую крепость, в этой чисто дарвинистической теории развития отводится неподобающее ему влияние: признание его едва ли возможно допустить для народов, не занимающихся скотоводством. Мы полагаем, что скорее мы имеем здесь перед собою один из случаев последовательного, утончённого развития ограниченной группы идей, примеры которых этнография часто указывает у диких народов. Единственный процесс развития, несомненно и ясно замечаемый в браке, заключается в большей сплочённости союза вместе с возрастающим развитием индивидуума и в большем разнообразии в точках соприкосновения полов при возрастании культуры.
Женщина занимает в первобытном обществе положение, столь же полное противоречий, как и положение её у самых цивилизованных [119] народов. Здесь несправедливое отношение к ней выступает лишь очевиднее как существенное последствие её слабости. Полигамия не даёт полного объяснения её низкого положения. И там, где распространена моногамия, которая, хотя и не исключительно и не в виде непреложного закона, встречается у негров и малайцев, индейцев и гиперборейцев, существует обычай, который заставляет женщин жить в особых отделениях дома, не есть с мужем из одного блюда и во всех отношениях занимать место ниже его. Правда, высшая культура, смягчив грубые инстинкты, стремление к насилию и несправедливость, в особенности у мужчины, улучшила положение женщины, но в то же время, ограничив для неё возможность почёта, доставляемого работой, лишила её основы более твёрдого положения в обществе. Разве та же культура, создав более благоприятные условия для разделения труда и предоставив женщине более лёгкую, ограниченную и менее почётную работу и исключив её из занятий войною и охотою, не поставила её ещё более невыгодно, чем это предназначено было для неё природой? Спускаясь с верхних до нижних ступеней культуры, мы видим, что на этих последних женщина в физическом и духовном отношении более походит на мужчину. Разве вопрос о власти или, вернее сказать, о силе не мог быть в прежнее время поставлен несколько иначе? На тех ступенях культуры, которые занимают нас здесь, нетрудно допустить для женщины господствующее положение. Припомним только влиятельных жриц у малайцев, частое появление женщин в качестве правительниц в Африке и в Америке и женские войска, которые в Дагомее считаются сильнее и опытнее в военном деле, чем мужские. Деспотические правители нередко, как мы это видим в настоящее время у сиамского короля, составляли отряд своих телохранителей из женщин, так как были более уверены в верности невольниц в сравнении с невольниками.
Если сама природа вложила в телесную организацию женщины элементы слабости, которые культура могла лишь развить ещё более, то, бесспорно, факт рождения и воспитания детей служит для неё основою силы, которая всегда будет велика. Когда дети принадлежат матери и когда по экзогамическому обычаю мужчина вступает в дом жены, тогда по отношению к богатству и к будущности племени наибольшее влияние остаётся на женской стороне. Это не препятствует тому, что тяжесть жизни ложится на неё ещё сильнее, чем на более крепких мужчин, но при этом нередко могло происходить то, что миссионер Артур Райт рассказывает об ирокезах племени Сенека: «Женщины были большой силою в кланах и за пределами их. В некоторых случаях они могли даже сместить начальника и обратить его в простого воина». Многочисленные формы гинекократии и двойственность верховной власти, мужской и женской, какую мы находим в Лунде, и отчасти в Уньоро, свидетельствуют о прежнем более высоком положении женщины.
Сравнительное изучение обычаев общения между полами показывает, что на всех ступенях культуры понятия о нравственности весьма различны, причём она является наиболее распущенною не у самых жалких и бедных дикарей, а именно там, где существуют частые сношения с низшими классами культурных народов. Встречающиеся, помимо того, значительные различия, когда, например, половое общение в самом пёстром смешении считается правом безбрачных, или когда для девушки считается почётным иметь возлюбленного и детей, или когда жёны охотно уступаются гостю или за деньги, между тем как в других местах девушка подлежит смерти за рождение незаконного ребёнка, подобные различия объясняются не первобытным состоянием, а зависят от самых разнообразных жизненных условий. Нельзя видеть [120] более резкой разницы, чем между ревнивой строгостью, с какою масаи наблюдают за чистотою своих девушек, закутанных в шкуры почти до самого горла, и тою лёгкостью взглядов, какую в этом отношении выказывают вакамбы, их соседи, у которых незамужние женщины не носят почти никакой одежды, но первые — гордый народ с аристократической организацией и суровыми законами, а последние — народ ослабленный, рассеянный и находящийся в подчинении. Такую противоположность мы можем видеть нередко: сильный народ и в этой области твёрдо держится закона, а слабый — склоняется к распущенности (Спарта — Афины). Но тот же масай не придаёт никакого значения целомудрию своих жён. Как показывают факты, влияние нравственных идей у народов этой ступени повсюду незначительно, и нравственность является не столько удовлетворением нравственного чувства, сколько вопросом о нарушении частного права. Нарушение супружеской верности считается вообще нарушением права, приобретённого покупкою женщины. Поэтому муж, продающий жену, не преступает обычая, и временная уступка жены дружественным гостям весьма распространена. Отношение к женщине в этом смысле в обществе, державшемся материнского права, подлежит ещё исследованию. Без сомнения, влияние женщины противится этому обычаю. Благодаря ему общественное мнение у индейцев Северной Америки относится неблагоприятно к лёгкому расторжению брака. Вообще более низко стоящие общества смотрят на сближение полов снисходительнее высших, поэтому у первых мы находим менее нарушений соответственных законов и обычаев. Это изменяется вместе с большею крепостью союза, связывающего женщину с мужчиной. Профессиональная проституция является лишь при таких условиях средством предотвратить угрожающее распадение семейного союза. В той форме, в какой мы её видим у ньям-ньямов, на неё можно смотреть, как на признак более высокого социального развития, но в то же время она, несомненно, понижает нравственную ценность этого общества. Как скоро нравственный союз становится менее крепким, самое образованное общество оказывается на том же нравственном уровне, как и дикие народы. Формы разложения в том и другом случае поразительно сходны. Общество на Таити, каким нашли его Кук и Форстер, было испорченным, разлагающимся, близким к упадку, в том же виде, как и римское общество времён Гелиогабала или французское перед революцией; наоборот, состояние зулусов под властью Дингана и Чаки было состоянием юного, несколько грубого здоровья. Черты семейной жизни, которые обыкновенно приписываются более богатой душевной жизни культурных людей, мы могли бы указать и там. Печаль жены по мужу и по детям выражается с такой силой, которую только отчасти можно свести к суеверию, но которая всегда сохраняет характер тяжёлой жертвы, какую живой приносит умершему. Достаточно припомнить, что австралийки во всех передвижениях носят с собою трупы или некоторые кости своих детей, а меланезийки носят на себе мумифицированный череп своего умершего мужа, не говоря уже о широко распространённом обычае, в силу которого вдовы и рабы следуют в могилу за своим супругом и господином.
Материнская любовь — слишком естественное чувство, чтобы нужно было приводить примеры её проявления, но иногда указывается и нежность отцов к своему потомству. Правда, известны многие случаи жестокого отношения к нему, но их можно назвать исключениями. Все более проницательные наблюдатели отзываются с единогласной похвалой о мирной совместной жизни домочадцев у диких народов, не находящихся в состоянии разложения, которая производит тем большее впечатление, что она соединена с различными обычаями, выказывающими невысокое понятие о ценности жизни. Изречение Соломона: «Кто [121] любит своё дитя, тот пусть наказывает его от времени до времени», — почти не находит применения у диких народов. У них скорее дети деспотически относятся к взрослым. Но и дети редко спорят и ссорятся между собою. Нансен описывает добродушие эскимосов во всех отношениях и полагает, что спокойная и мирная семейная жизнь зависит у них от привычки матерей постоянно находиться вместе с детьми. Воспитательное значение этого тесно замкнутого круга для каждого из его сочленов часто ценится слишком мало. У многих диких народов, однако, жизнь вращается в более твёрдых формах, чем у высокообразованных. На европейцев часто производили впечатление замечаемые там уважение к старшим, услужливость по отношению к поставленным выше, готовность повиноваться и невозмутимое спокойствие перед самыми неожиданными явлениями, выказывающие, если не умственное, то нравственное их превосходство. Хладнокровный, сдержанный краснокожий всех индейских сказок есть продукт этого тесно сплочённого общества.
Слово «семья» уже у римлян, у которых оно получило начало, имело смысл более обширный, чем чисто домашний круг, так как оно включало в него и домашних рабов. Оно имело, таким образом, значение общества. Ещё большее содержание имеет оно у народов различных культурных ступеней. Путём связи поколений кровных родственников и приёма чужеземцев в виде рабов семья расширяется, становясь важным элементом общества. У славянских народов мы находим домашнюю общину (задругу или братство), которая обнимает многие поколения потомков одного отца и их жён, предоставляя им право пользования общим имуществом и право работы под управлением главы, которым не всегда бывает старейший по возрасту. Следы её мы находим у древних германцев и кельтов, а также в Индии, на Кавказе у кабилов и у многих народов Африки и Океании. Там, где мы не знаем её внутренних установлений, существование её проявляется в виде больших домов с многочисленными помещениями для отдельных групп, в особенности длинные дома (см. рис. стр. 125). Таким образом, здесь мы находимся в семье и в обществе. Семья ставит своим членам цели высшие, нежели ставит им брак сам по себе, и создаёт при этом крупный и прочный элементарный организм общества. Это стремление всего более выражено в обществе с материнским правом и экзогамией, где резкое разграничение по кровному родству делит всё племя на две большие половины, являющиеся одновременно и семьёю, и обществом. Общее достояние они делят между собой, а отдельного имущества у них не существует; это общество связывается между собой, кроме родства, ещё и общностью имущества. Ввиду политических целей некоторые роды соединяются в группы, которые можно сравнить с фратриями древних греков; несколько таких групп образуют высшую политическую единицу, которую мы называем племенем.
Ещё в раннюю эпоху в этом обществе является новое наслоение, благодаря рабству и крепостничеству. Самым древним поводом для образования рабства бывает насильственное вступление в общество чужеземцев, которыми в большинстве случаев бывают военнопленные. Превращение военнопленных в рабов, когда их нельзя убить, — весьма распространённый обычай, от которого отказались только нации высшей культуры. Масаи в Восточной Африке, пастухи, живущие от своих стад определённой численности и не могущие доставить рабам ни работы, ни пропитания, убивают своих пленных. Их соседи, вакамбы, занимающиеся земледелием и торговлей, могут пользоваться услугами рабов и поэтому не умерщвляют их, а ваниамвезии, третий народ, живущий в этой стране, благодаря оживлённым сношениям с прибрежными [122] арабами, находят хороший сбыт для невольников и потому ведут войны, чтобы захватывать их. Эти три состояния могут считаться типическими. Нивелирующая черта первобытного общества нигде не выказывается заметнее, чем в сравнительно свободном положении, каким пользуются рабы. Иногда для рабов не находится никакой работы, но рабынь всегда желают иметь, и потомство их образует низший слой общества. Рабов, кроме того, покупают и для человеческих жертв: в Центральной Африке смерть властителя всегда вызывает сильный спрос на них. Как скоро такое наслоение признано, как мы видим это у всех нехристианских народов целого света, оно тотчас же является самым простым средством искупления. Потеря свободы есть крайняя жертва, какую может потребовать кредитор от своего должника и оскорблённый от своего обидчика. Можно считать странным исключением обычай эвейцев, в силу которого несостоятельный должник подвергается смертной казни. Между рабством за долги и свободой господина находится средняя ступень зависимости тех, которые становятся рабами от бедности, сохраняя видимость свободы. К ним не может быть применено положение, в силу которого конечное уничтожение рабства является следствием образования подвижных ценностей путём работы, то есть капитала, и капитал будто бы является братом свободы.
Существует большое различие между рабством как внутренним учреждением в народе и как средством для изготовления товаров для торговли. Когда арабы и другие работорговцы хорошо обращаются со своими невольниками, то причина этого заключается в том, что и хозяин, и раб одинаково проникнуты общею для всех ленью. Пока не существует значительных культурных различий в общественных состояниях, рабочая сила раба почти не принимается во внимание, но вместе с прогрессом общества потребности его увеличиваются, и участь раба ухудшается. Эта участь вообще не становится лучше вместе с общим успехом образованности. Расстояние между господином и рабом увеличивается в той мере, в какой возрастает страсть к наживе. «Нельзя ожидать, — говорит Ливингстон, — никакого улучшения в положении раба, если рабовладелец не возвращается к варварскому состоянию или не остаётся в нём». В Африке мы видим, что из всех товаров женщины и рабы всего ближе соответствуют потребностям и желаниям негра. Область труда невольников там велика: делом женщин и рабов бывает там всё, что не касается прямо торговли, войны и охоты. Те и другие — любимые предметы торговли, важнейшее мерило богатства, лучшее употребление капитала. Они по преимуществу — товары, добываемые всего легче, для обмена желаемых вещей, и наряду с ними в Африке может быть поставлена только слоновая кость.
Как скоро человек становится капиталом, является стремление к увеличению этого капитала; желание иметь рабов делается столь же ненасытным, как и всякое другое стремление к обладанию богатством. В этом заключается большая опасность этого установления. Крайнее развитие рабства ведёт к разрушению государства: так было в древнем Риме, и то же мы находим в нынешней Африке и многих странах Америки. Рабство ведёт к раздроблению народа, часть которого, обращаемая в рабов, всё увеличивается; оно вызывает войны, опустошения, тиранию, человеческие жертвы и людоедство. В пользу сильного завоевательного народа фанов в Западной Африке приводится факт, что у них нет рабов, которые ослабляли бы их военную силу. Последним результатом рабства является обезлюдение и полное ослабление обширных областей. Если принять в расчёт показания отца Бауэра, что до заключения договора Бартл Фрера в 1873 г. ежегодно ввозилось в Занзибар [123] 65 000 невольников, то это означает, что около 100 тысяч было отрываемо от своей родины, если присоединить к ним беглых и брошенных на пути.
Близко стоят к рабам презираемые и обездоленные части населения, резко обособленные низшие слои господствующего народа. Их заключает в себе почти каждый народ Азии и Африки, подвигающийся к более высокому развитию. Так как не всегда существуют этнические различия, то социальное различие поддерживается тем сильнее и часто ведёт к обособлениям среди этих низших классов. В Южной Аравии в одних местах различают четыре, а в других два класса париев, из которых одни находятся в таком низком положении, благодаря рождению, и другие — благодаря своим занятиям, считающимся нечистыми. Кастовые разделения Индии выказывают те же различия, так как в низших кастах мы находим одних, приниженных своим происхождением, а других — своей профессией. Те и другие соединены в наших цыганах, в этах Японии и др. Любопытное и в то же время печальное зрелище представляют в Северной Америке многочисленные остатки индейского населения, спустившиеся до такого же уровня. В последнем случае причиною принижения является вторжение чуждого народа. Особою формой такого неравенства бывает подчинение целых народов власти завоевательной, хищной орды. В некоторых частях Сахары арабы и тиббусы считают известные оазисы вместе с их обитателями своею собственностью. Они появляются там во время жатвы, чтобы получить с них дань, то есть, чтобы грабить и расхищать их имущество, и в промежутках между своими появлениями предоставляют покорённым бедствовать и обрабатывать землю для своих притеснителей. С течением времени из такого наслоения может образоваться ассимиляция, которой семья в качестве родственной группы старается противодействовать устранением «неравных союзов». Но это наслоение при помощи экономических мотивов и пространственного распространения может повести к прочному и резкому разделению, в силу которого, например, охотники среднеафриканских лесов, так называемые пигмеи, являются особой «социальной расой», наряду со своими соседями земледельцами, которые властвуют над ними и охраняют их.
Посредством особого племенного символа, возвышающегося до понятия покровительствующего духа (тотем индейцев и атуа полинезийцев), племенное расчленение связывается с областью сверхчувственного. Из племён Самоа получили от бога Пили Атуа — лопату, Аана — копьё, Латуамазанга — махалку от мух и Монопо — рыболовную сеть. В глазах богов кажутся особенно священными животные и по преимуществу — пресмыкающиеся, рыбы и птицы. Принадлежащий к известному племени татуирует этот знак на своём теле в качестве герба, который не только позволяет его узнавать и определяет его принадлежность к известному племени, но в то же время защищает его, и именно поэтому пользуется почётом. У индейцев и австралийцев тотем оказывает влияние и на наречение имени. Уже Г. Форстер указывает, что у полинезийцев личные имена часто заимствуются от животных и сравнивает этот обычай с соответственным обычаем североамериканских индейцев. Один из начальников племени на Таити назывался Оту — коршун, а один на Маркизских островах — Гону — черепаха. Почти несомненно, что это — имена кланов, которые мы встречаем и у племён африканских народов — бечуанов, ашантиев и др. Отношение к племенному символу бывает весьма различным: то к нему чувствуют страх, то его почитают и щадят. У некоторых племён оскорбление племенного символа наказывается смертью. Но на Авроре (одном из Банксовых островов) один из «веве», гербом которого служит каракатица, [124] вовсе не избегает её мяса, а, напротив, считает особенным счастьем, когда удаётся поймать её. Одноимённые тотемы различных племён оказывают друг другу помощь; именно в системе тотемов заключается причина крепкой связи отдалённых племён.
Особое расчленение общества мы видим в тайных союзах, образующих различие между знающими и непосвящёнными людьми. Они естественно встречаются в обществе, в котором отсутствуют причины для разделения сословий. Они проводят искусственные границы, отделяющие их от других, носят маски, смысл которых понятен только им, окружают себя религиозными формами и завладевают важными функциями, каковы посвящение при переходе в возраст возмужалости и возмездие за нарушение закона, причём причины и следствия одинаково напоминают средневековые тайные судилища. Часть задач тайных союзов и подобных случайных собраний заключается в поддержании уважения к преданию. При отсутствии других органов члены этих союзов систематически вырабатываются для выполнения упомянутых обязанностей.
Чисто коммунистических народов не существует, но в учреждениях дикарей содержится столько коммунистических начал, что преодоление их иногда стоит большего труда, чем введение христианства. В коммунизме, который не вынуждает отдельное лицо прилагать к работе всю свою силу, миссионеры слишком поспешно видели основы дурных свойств характера дикарей (как, например, на Самоа — в различных хитростях с целью избежать работы). Мы знаем у них учреждения, которые направлены сознательно к воспрепятствованию слишком большого накопления капитала. Эти учреждения оказывали благоприятное действие в Полинезии, так как они не допускали слишком быстрого доступа европейских товаров, могущего оказать вредные последствия. Условия имущественного владения выказывают такую же естественную связь с семейными, как и с общественными учреждениями: подобно тому, как рядом с индивидуальным браком имеются остатки группового брака, и наряду с личным владением мы видим следы общего владения. Член семейного союза, обрабатывающего общую землю соединёнными силами и разделяющего поровну приносимую ею прибыль, приводит участок земли в состояние, делающее её удобной для земледелия; это является собственностью, которую он имеет право передать по наследству. Лодка есть общая, а оружие или удочка — личная собственность. В особенности у кочевых и поэтому редко расселённых в своём месте обитания диких народов, понятие о собственности развито одинаково не во всех направлениях. Европеец, находясь среди пастушеских народов Африки и охотничьих народов Северной Америки, замечает, что он не находится уже под гнётом европейской культуры, именно потому, что право собственности в некоторых направлениях оказывается несуществующим. Эти народы с величайшей скупостью держатся за свои стада, между тем как земельной собственностью дорожат лишь настолько, насколько она необходима для пастбищ. Многие уважают собственность лишь в огороженных пространствах, тогда как свободно лежащая земля кажется им никому не принадлежащей. Если бы мой упряжной скот утомился от путешествия, я его распрягаю там, где хочу; я пускаю моих быков пастись там, где нахожу для них траву, на лежащих поблизости дровах я варю свой обед, ни у кого не спрашивая, и никто не считает это вторжением в его права, умалением его права собственности. Если на том месте, где я распряг свой скот, я нахожу нечто приятное, особенно привлекательное для меня — обильно текущий источник, хорошее пастбище, плодородный участок огородной земли — я могу там остаться, пока я хочу, могу даже выстроить себе дом любой величины. Кроме того, я должен, основавшись на [125] известном месте, признать, что и другие могут находить источник обильным и пастбище роскошным, что и они могут прийти туда со своими стадами и отнять у меня пользование этой землёю. «Практика гереросов в отбивании какого-либо места, несмотря на весь их коммунизм, состоит по большей части в том, что они до тех пор пригоняют стада на место обитания неприятного для них постороннего человека, пока тот, раздосадованный многочисленными неприятностями и фактическим опустошением этого места, не очистит его» (Бютнер). Совершенно противоположно этому, в густонаселённой области верхнего Нила озёра и сады считаются ценной собственностью, подобно тому, как у нас пахотная земля или
виноградники, так как они доставляют в избытке рыбу и семена лотоса, почти единственную пищу этих рыболовных народов. Индейцы, охотящиеся за буйволами на североамериканских прериях, держались определённых естественных пограничных знаков. Бечуаны и теперь ещё уплачивают бушменам известный процент с охотничьей добычи, вероятно, потому, что последние были древнейшими собственниками охотничьей области. Те же гереросы, которых мы недавно привели в пример неразвитого чувства собственности, весьма остерегаются уступать эту собственность чужеземцам — полный отказ от пользования землёю кажется им немыслимым. Из племенного владения истекает особенно распространённое в Африке воззрение, что начальник племени — собственник всей земли, поэтому члены племени за пользование ею платят ему подать.
Мы знаем уже от испанских писателей XVI века, что ни один индеец не отказывался по доброй воле от земли, а только с согласия своего племени. В Океании переход от одной формы владения к другой происходил перед нашими глазами, и даже так же, как при вторжении белого поселенца на индейскую землю, на основании работы расчистки и обработки земли. Охота создаёт только племенную собственность; даже [126] австралиец и эскимос, из которых последний бродит на пространстве около 200 кв. миль, выказывают притязания в качестве племени или семьи лишь на известные пространства земли и считают врагом каждого, кто без их разрешения вступит в их область или как-либо воспользуется ею. Население, обыкновенно довольно редкое на низких ступенях культуры, по большей части пользуется достаточным простором, но легко видеть, что семья, которая кормится охотой, имеет надобность в большем количестве земли, чем семья земледельческая, а также и то, что кочевым пастухам нужно более пространства, чем оседлым скотоводам. Эти контрасты проявлялись во все времена и во всех странах, и при рассмотрении степных народов мы увидим крупные исторические последствия этих притязаний на землю. Наследственное уклонение индейцев от разделения их земель на отдельные владения и вообще от продажи излишней земли много содействовало ухудшению их положения перед белыми.
Действие работы, создающее собственность, не ограничивается огораживанием расчищенного места в лесу. Смотря по тому, сосредоточивается ли работа на земле или только слегка касается её, она оказывается совершенно различной по отношению к своим результатам. Охота, рыбная ловля и кочевая пастушеская жизнь создают по большей части весьма непрочное владение, которое не бережёт того источника, откуда исходит его богатство. В земледелии, напротив, заключается закрепление, углубление, которое не менее могущественно действует тем, что приучает к постоянству и другие отрасли человеческой деятельности. На этой постоянной работе и накоплении её плодов основывается всё высшее развитие сил человечества. Именно на низших ступенях культурного развития накопление богатства является предметом величайшей важности; без известного достатка не может быть досуга, а без досуга — облагораживания жизненных форм, умственного прогресса. Только при достаточном и постоянном избытке добывания над потреблением происходит излишек собственности, который умножается по законам экономической науки и делает возможным появление интеллигентного класса. Народ совершенно бедный не развивает никакой культуры. Однако, под защитою культуры родится и остаётся в живых людей больше, чем достаёт места на той земле, где живёт народ. Чем более возрастает это непропорциональное отношение, тем более становится расстояние между имущими и неимущими, между богатыми и бедными. В жарких странах, где человеку меньше нужно пищи, и где производство её легче, чем в холодных странах, население увеличивается быстрее. Людей становится много, а работы мало, вследствие этого заработная плата становится ненормально малой, жизнь — бедной и бедствие — всеобщим. В более холодных поясах человек нуждается в более подкрепляющей пище, а земля производит менее питательных веществ и не пропитывает такого же количества людей, поэтому каждый должен работать больше, и последствием этого является бо́льшая производительность и высшее вознаграждение. Отношение между усиленной работой и высшим вознаграждением содействует уменьшению различия между работниками и собственниками, тогда как, наоборот, леность обитателей тропической области до крайней степени увеличивает это различие везде, где оно только развилось. В таких странах, как Европа, мы видим, что выше благоприятных влияний почвы и климата стоит превосходный строй работающего населения, деятельная сила которого обеспечивает более верный прогресс культуры, чем богатства природы. Сила природы, при всём своём величии, уже по сущности своей ограниченна и неподвижна, тогда как умственные силы человека неисчерпаемы. Самая лучшая почва под конец истощается, а на месте истощённого человеческого [127] поколения всегда является новое, полное юношеской силы. Благодаря этой основе культура обитателей умеренных поясов всегда была наиболее способной к развитию, но эта сила должна была развиться продолжительной, постоянной работой, и культурное развитие заключается главным образом в непрерывном воспитании всех для работы.
Без сомнения, каждый человек должен работать, чтобы жить, но он может жить скудно, чтобы меньше работать. Дикий человек делает в совокупности не меньше работы, чем культурный, но он производит её неправильно, до известной степени прихотливо и скачками. Жизнь бушмена есть чередование охоты, на которой он иногда в течение целых дней с величайшими усилиями следит за стадами, затем потребления добычи и в конце всего — безделья, до тех пор, пока нужда не вынудит его к новому напряжению сил. Дикий человек боится всего более правильной и напряжённой работы. Это налагает черту непреодолимой апатии на его физиономию, которая является безошибочным отличительным признаком настоящего индейца. В то же время дикий
человек неохотно учится ремеслу. Стремление негра к торговле, разъясняющее факт, что около пятой части населения Сьерра-Леоне состоит из мелких торговцев, коренится в значительной степени в том же отвращении к труду.
Людоедство, оказавшееся во всех частях света и бывшее некогда ещё более распространённым (и в Европе доисторические остатки и предания свидетельствуют о нём), не составляет особенности низших ступеней культуры и явления, происходящего лишь от какой-либо одной причины. Народы, подобные мангбаттам, батакам и маори, занимают высшее место в своём круге, но численность их велика, и они не стоят достаточно высоко, чтобы пользоваться избытком её для полезной цели, например, для увеличения хозяйственной производительности. Человеческая жизнь ценится у них дёшево. Поэтому людоедство всегда позволяет предположить, что там есть люди, которые могут быть съедены. Мы находим его среди плотного населения или там, где народ имеет возможность доставлять себе значительное число невольников. У сандехов или бангалов невольников больше, чем их нужно для работы: у них — избыток человеческого мяса. Сюда присоединяется резкое обособление народов, в силу которого чужеземцы считаются врагами, и из них может быть сделано всякое употребление, не исключая и употребления в виде пищи. В среде замкнутого племени или группы таких племён людоедство так же было бы немыслимо, как и кровосмешение. Если людоедство ещё в последнее десятилетие распространилось по островам Соломоновой группы, то это — факт того же рода, как и [128] распущенность общественного порядка, наступившая в той же области и по той же причине. Так как виновниками той и другой перемены являются полинезийцы, то нельзя отрицать тесную связь, существующую в данном случае. Сюда надо присоединить поразительно неравномерное распространение людоедства, проявляющееся лишь местами и существовавшее уже ранее противодействующих ему христианских и магометанских влияний. Дальнейшим мотивом его выступает мстительность, заставляющая истреблять врага. Зависть действует и на хорошие
качества характера. Идея пожизненного заключения не может возникнуть у народа, непрочные постройки которого делают невозможным устройство тюрем, и смертная казнь преобладает над всеми остальными. Кроме того, к людоедству примыкает целый ряд каннибальских обычаев, который охватывает прежде всего человеческие жертвы, затем обрядовое употребление частей человеческого тела при освящении и ворожбе и, наконец, сохранение человеческих остатков и их применение (чаши из черепов, кинжалы из человеческих костей, ожерелья из зубов — см. рис. стр. 127). В этом свободном обращении с человеческим мясом и костями заключается уже преодоление естественного отвращения. Людоедство ещё продолжало держаться на островах Товарищества, когда один из начальников в торжественном случае проглатывал человеческий глаз. Выводить из имён народов заключение о людоедстве не всегда было бы справедливым, так как многим народам они навязаны с оскорбительной целью. Вполне понятно людоедство из нужды, так как оно встречается и у европейцев, тем более у народов, которые редкий год не переживают голодовок, а иногда и постоянно терпят её, как, например, многие племена австралийцев или гиперборейцев, вынужденные жить в самых тяжёлых условиях питания. В этом случае о нём можно упомянуть, потому что оно содействует поддержанию и распространению этого обычая. Там, где он однажды укоренился, он уже приобретает притягательную силу. Существуют народы, у которых человеческое мясо составляет предмет торговли и которые почти не хоронят трупов.