Тучу передёрнуло синим пламенем. Медленно загремел гром. Он то усиливался, то почти затихал. И дождь, как бы подчиняясь грому, начинал временами идти сильнее и широко шуметь по листве, потом останавливался.
Вскоре сквозь тучи пробилось солнце. Старый пушкинский парк в Михайловском и крутые берега Сороти запылали рыжей глиной и мокрой травой.
Стройная радуга зажглась над пасмурной далью. Она сверкала и дымилась, окружённая космами пепельных туч.
Как всегда при виде радуги, писатель Сергеев подумал, что радуга похожа на арку, воздвигнутую на границе заповедной земли.
Уже несколько дней Сергеев жил на Псковщине, в деревушке Вороничах рядом с Пушкинским заповедником. Сергеев бежал сюда из Москвы, чтобы хоть немного поработать спокойно. Всё время – и в поезде и здесь в деревне – он думал о сюжете своей новой повести. Но сюжет расползался, уплывал, и Сергеев за несколько дней так ничего и не придумал.
Он успокаивал себя тем, что это его состояние, конечно, от московской усталости. В Москве легче всего было писать по праздникам, когда молчали телефоны, не было заседаний и не работали редакции, издательства и учреждения.
Особенно, мучительны были постоянные заседания с ораторами, не умевшими вовремя остановиться, с кислым табачным дымом, со стенографистками, измученными бесконечным кружением фраз. Русский язык на этих заседаниях как бы выцветал на глазах и превращался в набор безжизненных звуков.
С особенной силой возникали эти мысли о языке именно здесь, в пушкинских местах. Здесь Пушкин бродил с непокрытой головой, со спутанными осенним ветром холодными волосами, слушал важный гул сосновых вершин, смотрел, прищурившись, откуда несутся осенние тучи, толкался по ярмаркам, подолгу просиживал на полу около горящей печки, шутил с няней, пел, смеялся. Здесь чудесные слова переполняли его, стесняли душу и, наконец, слагались под огрызком гусиного пера в звенящие строфы.
Сергеев, оставшись в Вороничах с глазу на глаз с колхозниками, с повседневным суровым трудом, со сжатыми полями и бледным застенчивым небом, понял, наконец, каким далёким от подлинной жизни было недавнее его комнатное существование.
«Надо проветрить сердце, – говорил он себе. – Иначе я никогда ничего не сделаю. Иначе я начисто разучусь писать».
Решение пришло в этот сырой и серый день. Приближалась осень. Никаких явных её признаков ещё не было видно, даже ни одного пожелтевшего листа на деревьях. Но в пасмурной и тёплой тишине и запахе мокрой коры уже чувствовалось увядание.
Решение пришло, на первый взгляд, сумасбродное. В нём была повинна радуга. За её многоцветной дугой лежала загадочная земля.
«Что же всё-таки там?» – спрашивал себя Сергеев.
Он был уверен, что по ту сторону этих небесных ворот он увидит необыкновенные вещи. И он, не колеблясь, решил взять рюкзак и уйти на несколько дней в те земли, что лежали за радугой.
Вышел Сергеев из Вороничей ближе к сумеркам. Сначала он торопился, чтобы до темноты отойти подальше от деревни. Заночевать он решил в стогах. Хотя заросшая просёлочная дорога шла лесом, но кое-где на полянах стояли поднятые над землёй на подпорках маленькие стога.
Чем дальше шёл Сергеев, тем лес делался глуше. В глубокой песчаной яме светилось маленькое озеро. Цепляясь за ветки лещины, Сергеев спустился к нему и напился воды. Она была такая холодная, что у него заныли зубы. В глубине озера неясным рогом отражался молодой месяц.
Сергеев удивился, что не заметил месяца раньше, поднял голову и увидел его на головокружительной высоте над собой. Месяц казался клочком дыма и поблёскивал слабым розовым светом.
Этот тусклый свет был разлит вокруг и окрашивал воздух. Должно быть, за пеленой туч заходило солнце и создавало это угрюмое и странное освещение.
После недавнего дождя лес был полон осторожного шороха капель, стекавших с листвы. В чистых лужах стояла под водой трава, и среди травинок тоже отражался месяц.
Быстро темнело. Сергеев прошёл несколько полян, но стогов на них не было. Вдалеке возник дрожащий свет.
Сергеев остановился. Впереди на просеке паслись стреноженные лошади, трещал костёр. Около него сидели люди.
Сергеев поколебался, но всё-таки подошёл. Он не был готовок этой встрече. Он ещё не придумал, что отвечать, если его спросят, кто он и куда идёт ночью. Сергеев знал, что деревенские жители не любят ничего непонятного, особенно – непонятных людей.
Так и не придумав, что сказать о себе, Сергеев подошёл к костру. У костра сидели женщина в ватнике и резиновых сапогах, вихрастый человек в замасленном комбинезоне и двое мальчиков в глубоко надвинутых на уши кепках. Все они давно заметили Сергеева и следили за ним, когда он подходил.
– Здравствуйте! – неуверенно сказал Сергеев.
– Здравствуй, прохожий, – протяжно ответила женщина. – Ты что ж, монтёр, что ли? Телеграфные провода проверяешь?
Выход был подсказан, и Сергеев с облегчением сказал, что – да, он монтёр.
– Новенький, – заметил один из мальчиков. – Прошлый год другой ходил. Тот был конопатый.
– Что же ты не заночевал в Вороничах? – спросила женщина. – Ночью тут и заплутаться недолго. Садись, грейся.
Сергеев подсел к костру, достал пачку папирос. Вихрастый человек зашевелился. Заволновались и мальчики. Сергеев протянул вихрастому – пачку, но мальчикам курить не дал.
– Правильно! – сказала женщина. – Нечего их баловать. Ты лучше мне дай покурить. Я с войны курить понемногу начала, никак теперь не отстану.
– Это верно! – сказал вихрастый. – На войне прямо кричит в тебе каждая жилка. За табак золотые горы отдашь.
– С войны я и закурила, – второй раз сказала женщина. – Со страха.
Мальчики засмеялись.
– Эй, вы! – прикрикнул на них вихрастый. – Иль давно вам уши не драли?
– Да мы так… – оправдываясь, пробормотал мальчик постарше.
– Ну то-то! «Так» да «не так». Глаше сам Михал Иваныч Калинин орден давал, а вы всё берёте в смешки. Носы сначала утрите.
Мальчики обиженно засопели, но промолчали.
– За что у вас орден? – спросил Сергеев женщину.
– За могилу Александра Сергеевича, – неожиданно ответила женщина и улыбнулась, глядя на растерявшегося Сергеева. От улыбки лицо её стало совсем молодым и задорным.
– Да это она с могилой Пушкина вас путает по-нарочну, – предупредил вихрастый.
– А я так иногда мечтаю, что за могилу, – возразила женщина.
– Ну и мечтай, раз тебе нравится, – сердито ответил вихрастый. От него тянуло бензином. По всей видимости, это был тракторист. – А ежели говорить по-серьёзному, как на собрании, – сказал он уже одному Сергееву, – то орден она получила за то, что больше её никто льна не перетрепал по всей нашей области. У Глаши лён, как золотой шёлк. Перебираешь его пальцами, а он поёт.
– Слово знает, – сказал мальчишка постарше.
– Я те покажу слово! – прикрикнул тракторист. – Наслухался у бабок ихних предрассудков и вякаешь.
Женщина молчала и, улыбаясь, смотрела на огонь. Из-под платка выбилась прядь её волнистых волос.
– А что же было с пушкинской могилой? – тихо спросил Сергеев.
Женщина очнулась и подняла на Сергеева тёмные глаза.
– Я в ту пору при немцах, – ответила она очень тихо, – в Святых Горах жила. Пряталась. У нас в деревне, в Зимарях, так уж с давних времён заведено, что все от самого малого до старика Александром Сергеевичем очень гордятся. Да и как не гордиться? Всё-таки свой. Земляк.
– Земляк! – согласился тракторист.
– Я его много читала. Не всё, правда, брала в понимание. Не всё! Но как там хотите, – понимайте или не понимайте, а сердце всё равно так забьётся, так больно забьётся, что прижмёшь руки к груди, чтобы его унять. Да разве уймёшь! Ты вот ходишь тут со своим телеграфным инструментом, а не ведаешь, где ходишь. Я многое у Александра Сергеевича обожаю, а больше всего про наши места, про глушь лесов сосновых. Как услышу или прочту, так просто плачу.
– «Где я страдал, где я любил, где сердце я похоронил», – неожиданно сказал тракторист.
– Не надо, Тиша, – тихо попросила женщина. – Мне этого слушать нельзя.
Она замолчала.
– Так что же было с могилой Пушкина? – снова спросил Сергеев.
– Были цветы, – ответила женщина. – И всякая трава. И ветки. Да не я одна их клала. Ещё Клава со мной ходила. Нарвём в лесу цветов, проберёмся тишком мимо немцев на его могилу и положим. Старались, чтобы никогда не увядали цветы. Я тогда так думала – вот всё увядает на свете, даже любовь…
Она снова замолчала. Тракторист досадливо крякнул, а мальчики лежали совсем тихо, – не дышали, слушали.
– Даже любовь, – повторила Глаша. – А уж чему-чему, как не любви, жить на сердце весь человеческий век. Вот, думаю, всё увядает. А цветы на его могиле никак не должны так увясть, пожухнуть, как сохнет, пропадает любовь…
Голос у Глаши дрогнул. Она отвернулась, долго смотрела в темноту, и Сергеев заметил, как на её щеке блеснула слеза.
Мальчики вскоре уснули. Уснул и тракторист, укрывшись с головой ватником. Одна Глаша ещё долго сидела, смотрела на огонь, подкладывала в костёр ветки. Потом сказала Сергееву:
– Ты что ж не спишь? Небось умаялся.
Сергеев лёг, подложил под голову рюкзак.
Было холодно. Сон от этого всё рвался, как тонкая пряжа. Глаша сняла с головы тёплый платок и укрыла Сергеева.
Где-то, казалось, за краем земли, в немыслимой ночной дали пели, надрываясь, петухи, возвещали перелом ночи.
Сергеев проснулся на рассвете. Тракторист уже ушёл. За лесом тарахтел его трактор. Мальчишки проснулись, потолкали друг друга в бока, похихикали и пошли сгонять лошадей. Глаша всё так же сидела у догоравшего костра.
– Я ведь тоже запоздала, – сказала она Сергееву. – Шла со станции к себе в Зимари. И запоздала. А вам теперь куда?
Она почему-то сказала Сергееву «вы», и он понял, что чем-то себя выдал и Глаша догадывается, что он совсем не монтёр.
– Да мне всё равно, – ответил Сергеев и смутился.
– Я и вижу. Тогда пойдёмте к нам в Зимари. Хоть чаю попьёте, согреетесь. Видите, какая роса.
Сергеев согласился.
Они вышли из леса в широкую ложбину. Багряное солнце подымалось над туманом в утренней тишине. Только изредка несмело попискивали в кустах какие-то птицы.
На пригорке Глаша и Сергеев остановились. Внизу, у берега озера, пряталась под сенью чёрных ив маленькая деревушка. Это и были Зимари.
Небо поголубело. Утренний ветер прошёл порывом и затих. Как будто он прошумел только для того, чтобы стряхнуть росу с деревьев и освежить воспалённое от костра лицо.
Глаша провела Сергеева в свою избу. Она стояла над самым озером. Отблески воды качались на потолке.
В избе было пусто и чисто. К стене была приколота кнопками карточка матроса с прищуренными весёлыми глазами.
«Вот по ком она плакала ночью, – подумал Сергеев. – Кто он? Спросить или нет?»
Он поколебался, но всё-таки спросил, чья это карточка. Глаша вышла из-за перегородки умытая, причёсанная на две косы, посмотрела на Сергеева строгими тёмными глазами и спросила:
– Вы-то сами книги пишете? Или нет?
– Пишу, – сознался Сергеев. Он был захвачен врасплох.
– Я догадалась, – сказала Глаша. – В Михайловское, говорят, писатели приезжают.
Она помолчала, глядя за окно, сняла со стены карточку моряка и спрятала её в ящик дощатого стола.
– Вот теперь, – сказала она, – никто и спрашивать про него не станет.
Она застенчиво улыбнулась, и Сергеев подумал, что никогда ещё в жизни он не видел такой открытой улыбки, сияющей тихой и ещё не совсем ему понятной красотой. Что было в ней, в этой улыбке? И что могло быть краше русской женщины, певучих её слов, доверчивых глаз, трепещущей и милой её души?..
Глаша собрала чай, но Сергеев отказался от него и ушёл. Он пошёл не туда, куда звала его радуга, а обратно, в Вороничи.
Он шёл быстро, спешил.
Сразу лавиной обрушилось на него всё – пока ещё беспорядочные, но удивительные и радостные мысли, дым облаков, блеск мокрых листьев, лесная тишина, лёгкое сожаление, что он так внезапно ушёл, и глубокая радость от сознания, что через час-два, как только дойдёт до дому, он тотчас начнёт писать. И никакая сила уже не сможет остановить тот душевный подъём, что сейчас невозвратимо несёт его, как бурный поток несёт сломанные ветки, листья и пену.
«Ничего как будто не случилось по ту сторону радуги», – думал Сергеев. Но вместе с тем случилось так много, что трудно было всё это обнять сознанием. Но главное, что случилось, – это прикосновение к простой душе человеческой.
А Глаша сидела у стола, вытянув перед собой руки, задумавшись. Вот пришёл чужой человек, незнакомый, и ушёл, но осталось после него ожидание. А она знала, что ожидать – это тоже предчувствие счастья.
1954
Примечания
Впервые в «Литературной газете», 1954, 1 мая.