На санитарной линейке умирает Шевелёв, полковой командир. Женщина сидит у его ног. Ночь, пронзённая отблесками канонады, выгнулась над умирающим. Лёвка, кучер начдива, подогревает в котелке пищу. Лёвкин чуб висит над костром, стреноженные кони хрустят в кустах. Лёвка размешивает веткой в котелке и говорит Шевелёву, вытянувшемуся на санитарной линейке:
— Работал я, товарищок, в Тюмреке в городе, работал парфорсную езду, а также атлет лёгкого веса. Городок, конечно, для женщины утомительный, завидели меня дамочки, стены рушат… Лев Гаврилыч, не откажите принять закуску по карте, не пожалеете безвозвратно потерянного времени… Подались мы с одной в трактир. Требуем телятины две порции, требуем полштофа, сидим с ней совершенно тихо, выпиваем… Гляжу — суётся ко мне некоторый господин, одет ничего, чисто, но в личности его я замечаю большое воображение, и сам он под мухой.
«Извиняюсь, — говорит, — какая у вас, между прочим, национальность?»
«По какой причине, — спрашиваю, — вы меня, господин, за национальность трогаете, когда я тем более нахожусь в дамском обществе?»
…А он:
«Какой вы, — говорит, — есть атлет… Во французской борьбе из таких бессрочную подкладку делают. Докажите мне свою нацию…»
…Ну, однако, ещё не рубаю.
«Зачем вы, — говорю, — не знаю вашего имени-отчества, — такое недоразумение вызываете, что здесь обязательно должен кто-нибудь в настоящее время погибнуть, иначе говоря, лечь до последнего издыхания?» До последнего лечь… — повторяет Лёвка с восторгом и протягивает руки к небу, окружая себя ночью, как нимбом.
Неутомимый ветер, чистый ветер ночи поёт, наливается звоном и колышет души. Звёзды пылают во тьме, как обручальные кольца, они падают на Лёвку, путаются в волосах и гаснут в лохматой его голове.
— Лев, — шепчет ему вдруг Шевелёв синими губами, — иди сюда. Золото, какое есть, — Сашке, — говорит раненый, — кольца, сбрую — всё ей. Жили, как умели… вознагражу. Одежду, сподники, орден за беззаветное геройство — матери на Терек. Отошли с письмом и напиши в письме: «Кланялся командир, и не плачь. Хата — тебе, старуха, живи. Кто тронет, скачи к Будённому: я — Шевелёва матка…» Коня Абрамку жертвую полку, коня жертвую на помин моей души…
— Понял про коня, — бормочет Лёвка и взмахивает руками. — Саш, — кричит он женщине, — слыхала, чего говорит?.. При ём сознавайся — отдашь старухе ейное аль не отдашь?..
— Мать вашу в пять, — отвечает Сашка и отходит в кусты, прямая, как слепец.
— Отдашь сиротскую долю? — догоняет её Лёвка и хватает за горло. — При ём говори…
— Отдам. Пусти!
И тогда, вынудив признание, Лёвка снял котелок с огня и стал лить варево умирающему в окостеневший рот. Щи стекали с Шевелёва, ложка гремела в его сверкающих мёртвых зубах, и пули всё тоскливее, всё сильнее пели в густых просторах ночи.
— Винтовками бьёт, гад, — сказал Лёвка.
— Вот холуйское знатьё, — ответил Шевелёв. — Пулемётами вскрывает нас на правом фланге…
И, закрыв глаза, торжественный, как мертвец на столе, Шевелёв стал слушать бой большими восковыми своими ушами. Рядом с ним Лёвка жевал мясо, хрустя и задыхаясь. Кончив мясо, Лёвка облизал губы и потащил Сашку в ложбинку.
— Саш, — сказал он, дрожа, отрыгиваясь и вертя руками, — Саш, как перед богом, всё одно в грехах, как в репьях… Раз жить, раз подыхать. Поддайся, Саш, отслужу хучь бы кровью… Век его прошёл, Саш, а дней у бога не убыло…
Они сели на высокую траву. Медлительная луна выползла из-за туч и остановилась на обнажённом Сашкином колене.
— Греетесь, — пробормотал Шевелёв, — а он, гляди, четырнадцатую дивизию погнал…
Лёвка хрустел и задыхался в кустах. Мглистая луна шлялась по небу, как побирушка. Далёкая пальба плыла в воздухе. Ковыль шелестел на потревоженной земле, и в траву падали августовские звёзды.
Потом Сашка вернулась на прежнее место. Она стала, принялась менять раненому бинты и подняла фонарик над загнивающей раной.
— К завтрему уйдёшь, — сказала Сашка, обтирая Шевелёва, вспотевшего прохладным потом. — К завтрему уйдёшь, она в кишках у тебя, смерть…
И в это мгновение многоголосый плотный удар повалился на землю. Четыре свежие бригады, введённые в бой объединённым командованием неприятеля, выпустили по Буску первый снаряд и, разрывая наши коммуникации, зажгли водораздел Буга. Послушные пожары встали на горизонте, тяжёлые птицы канонады вылетели из огня. Буск горел, и Лёвка, обеспамятевший холуй, полетел по лесу в качающемся экипаже начдива шесть. Он натянул малиновые вожжи и бился о пни лакированными колёсами. Шевелевская линейка неслась за ним, внимательная Сашка правила лошадьми, прыгавшими из упряжки.
Так приехали они к опушке, где стоял перевязочный пункт. Лёвка выпряг лошадей и пошёл к заведующему просить попону. Он пошёл по лесу, заставленному телегами. Тела санитарок торчали под телегами, несмелая заря билась над солдатскими овчинами. Сапоги спящих были брошены врозь, зрачки их заведены к небу, чёрные ямы ртов перекошены.
Попона нашлась у заведующего; Лёвка вернулся к Шевелёву, поцеловал его в лоб и покрыл с головой. Тогда к линейке приблизилась Сашка. Она вывязала себе платок под подбородком и отряхнула платье от соломы.
— Павлик, — сказала она. — Иисус Христос мой, — и легла на мертвеца боком, прикрыв его своим непомерным телом.
— Убивается, — сказал тогда Лёвка, — ничего не скажешь, хорошо жили. Теперь ей снова под всем эскадроном хлопотать. Несладко…
И он проехал дальше, в Буск, где расположился штаб 6-й кавдивизии.
Там, в десяти верстах от города, шёл бой с савинковскими казаками. Предатели сражались под командой есаула Яковлева, передавшегося полякам. Они сражались мужественно. Начдив вторые сутки был с войсками, и Лёвка, не найдя его в штабе, вернулся к себе в хату, почистил лошадей, облил водой колёса экипажа и лёг спать в клуне. Сарай был набит свежим сеном, зажигательным, как духи. Лёвка выспался и сел обедать. Хозяйка сварила ему картошки, залила её простоквашей. Лёвка сидел уже у стола, когда на улице раздался траурный вопль труб и топот многих копыт. Эскадрон с трубачами и штандартами проходил по извилистой галицийской улице. Тело Шевелёва, положенное на лафет, было перекрыто знамёнами. Сашка ехала за гробом на шевелёвском жеребце, казацкая песня сочилась из задних рядов.
Эскадрон прошёл по главной улице и повернул к реке. Тогда Лёвка, босой, без шапки, пустился бегом за уходящим отрядом и схватил за поводья лошадь командира эскадрона.
Ни начдив, остановившийся у перекрёстка и отдававший честь мёртвому командиру, ни штаб его не слышали, что сказал Лёвка эскадронному.
— Сподники… — донёс к нам ветер обрывки слов, — мать на Тереке… — услышали мы Лёвкины бессвязные крики. Эскадронный, не дослушав до конца, высвободил свои поводья и показал рукой на Сашку. Женщина помотала головой и проехала дальше. Тогда Лёвка вскочил к ней на седло, схватил за волосы, отогнул голову и разбил ей кулаком лицо. Сашка вытерла подолом кровь и поехала дальше. Лёвка слез с седла, откинул чуб и завязал на бёдрах красный шарф. И завывающие трубачи повели эскадрон дальше, к сияющей линии Буга.
Он скоро вернулся к нам, Лёвка, холуй начдива, и закричал, блестя глазами:
— Распатронил её вчистую… Отошлю, говорит, матери, когда нужно. Евоную память, говорит, сама помню. А помнишь, так не забывай, гадючья кость… А забудешь — мы ещё разок напомним. Второй раз забудешь — второй раз напомним…
Галиция, август 1920 г.
Примечания
Впервые под названием «Шевелев» в «Литературно-художественном приложении к газете «Известия Одесского губисполкома, губкома КП(б) V и губпрофсовета» 15 июля 1923 года.