87
Глава III. Взаимная помощь среди дикарей
Громадную роль, которую играет взаимная помощь и взаимная поддержка в эволюции животного мира, мы бегло рассмотрели в предыдущих двух главах. Теперь нам предстоит бросить взгляд на роль, которую те же факторы играли в эволюции человечества. Мы видели, как незначительно число животных видов, ведущих одинокую жизнь, и как, напротив того, бесчисленно количество тех видов, которые живут сообществами, объединяясь в целях взаимной защиты или для охоты и накопления запасов пищи, ради воспитания потомства, или — просто для наслаждения жизнью сообща. Мы видели также, что, хотя между различными классами животных, различными видами или даже различными группами того же вида, происходит немало борьбы, но, вообще говоря, в пределах группы и вида господствуют мир и взаимная поддержка; причём те виды, которые обладают наибольшим умением объединяться и избегать состязания и борьбы, имеют и лучшие шансы на переживание и дальнейшее прогрессивное развитие. Такие виды процветают, в то время как виды, чуждые общительности, идут к упадку.
Очевидно, что человек являлся бы противоречием всему тому, что нам известно о природе, если бы он 88 представлял исключение из этого общего правила: если бы существо столь беззащитное, каким был человек на заре своего существования, нашло бы для себя защиту и путь к прогрессу не во взаимной помощи, как другие животные, а в безрассудной борьбе из-за личных выгод, не обращающей никакого внимания на интересы всего вида. Для всякого ума, освоившегося с идеею о единстве природы, такое предположение покажется совершенно недопустимым. А между тем, несмотря на его невероятность и нелогичность, оно всегда находило сторонников. Всегда находились писатели, глядевшие на человечество, как пессимисты. Они знали человека более или менее поверхностно, из своего личного ограниченного опыта, в истории они ограничивались знанием того, что рассказали нам летописцы, всегда обращавшие внимание, главным образом, на войны, на жестокости, на угнетение; и эти пессимисты приходили к заключению, что человечество представляет собою ничто иное, как слабо связанное сообщество существ, всегда готовых драться между собою, и лишь вмешательством какой-нибудь власти удерживаемых от всеобщей свалки.
Гоббс стоял на такой точке зрения; и хотя некоторые из его преемников в XVIII веке пытались доказать, что ни в какую пору своего существования, — даже в самом первобытном периоде — человечество не жило в состоянии непрерывной войны, что человек был существом общественным даже в «естественном состоянии», и что скорее отсутствие знаний, чем природные скверные наклонности, довели человечество до всех ужасов, которыми отличалась его прошедшая историческая жизнь, — но многочисленные последователи Гоббса продолжали тем не менее утверждать, что так называемое «естественное состояние» было ничем иным, как постоянной борьбой между индивидуумами, случайным образом столпившимися под импульсами их звериной природы. Правда, со времени Гоббса наука сделала кое-какие успехи, и теперь у нас под ногами более твёрдая почва, чем была во времена Гоббса или Руссо. Но философия Гоббса по сию пору имеет достаточно поклонников, и в последнее время создалась целая школа писателей, которые, вооружившись не столько идеями Дарвина, сколько его терминологией, 89 воспользовались последней для аргументации в пользу взглядов Гоббса на первобытного человека; им удалось даже придать этой аргументации какое-то подобие научной внешности. Гексли, как известно, стал во главе этой школы, и в статье, напечатанной в 1888 году, он изобразил первобытных людей чем-то вроде тигров или львов, лишённых каких бы то ни было этических понятий, не останавливающихся ни пред чем в борьбе за существование, — вся жизнь которых проходила в «постоянной драке». «За пределами ограниченных и временных семейных отношений, гоббсовская война каждого против всех была, говорил он, нормальным состоянием их существования»[1].
Не раз уже замечено было, что главная ошибка Гоббса, а также и философов XVIII века, заключалась в том, что они представляли себе первобытный род людской в форме маленьких бродячих семей, наподобие «ограниченных и временных» семейств более крупных хищных животных. Между тем, теперь положительно установлено, что подобное предположение совершенно неверно. Конечно, у нас нет прямых фактов, свидетельствующих об образе жизни первых человекообразных существ. Даже время первого появления таких существ ещё в точности не установлено, так как современные геологи склонны видеть их следы уже в плиоценовых и даже в миоценовых отложениях третичного периода. Но мы имеем в своём распоряжении косвенный метод, который даёт нам возможность осветить до известной степени даже этот отдалённый период. Действительно, в течение последних сорока лет сделаны были очень тщательные исследования общественных учреждений у самых низших рас, и эти исследования раскрыли в теперешних учреждениях первобытных народов следы более древних учреждений, давно уже исчезнувших, но тем не менее оставивших несомненные признаки своего существования. Мало-помалу целая наука, посвящённая эмбриологии человеческих учреждений, была создана трудами Бахофена, Мак-Ленанна, Моргана, Эдуарда Б. Тэйлора, Мэна, Поста, Ковалевского и мн. др. И эта наука установила теперь, вне 90 всякого сомнения, что человечество начало свою жизнь не в форме небольших одиноких семей.
Семья не только не была первобытной формой организации, но, напротив, она является очень поздним продуктом эволюции человечества. Как бы далеко мы ни восходили вглубь палеоэтнологии человечества, мы везде находим людей, живших тогда сообществами, группами, подобными стадам высших млекопитающих. Очень медленная и продолжительная эволюция потребовалась для того, чтобы довести эти сообщества до организации рода или клана, которая в свою очередь должна была подвергнуться другому, тоже очень продолжительному процессу эволюции, прежде чем могли появиться первые зародыши семьи, полигамной или моногамной. Сообщества, банды, роды, племена, — а не семьи, — были, таким образом, первобытной формой организации человечества и его древнейших прародителей. К такому выводу пришла этнология после тщательных кропотливых исследований. В сущности, этот вывод могли бы предсказать зоологи, так как ни одно из высших млекопитающих, за исключением весьма немногих плотоядных и немногих, несомненно вымирающих, видов обезьян (орангутанов и горилл), не живёт маленькими семьями, изолированно бродящими по лесам. Все остальные живут сообществами. И Дарвин так прекрасно понял, что изолированно живущие обезьяны никогда не смогли бы развиться в человекоподобные существа, что он был склонен рассматривать человека происходящим от какого-нибудь сравнительно слабого, но непременно общительного вида обезьян, вроде шимпанзе, а не от более сильного, но необщительного вида, вроде гориллы[2]. Зоология и палеоэтнология приходят, таким образом, к одинаковому заключению, что древнейшей формой общественной жизни была группа, племя, а не семья. Первые человеческие сообщества просто были дальнейшим развитием тех сообществ, которые составляют саму сущность жизни высших животных[3]
91Если перейти теперь к положительным данным, то мы мы увидим, что самые ранние следы человека, относящееся к ледниковому или раннему послеледниковому периоду, дают несомненные доказательства того, что человек уже тогда жил сообществами. Очень редко случается найти одинокое каменное орудие, даже из древнейшего, палеолитического периода; напротив того, где бы ни находили одно или два кремнёвых орудия, там всегда находили вскоре и другие, почти всегда в очень больших количествах. Уже в те времена, когда люди жили ещё в пещерах или укрывались под нависшими скалами вместе с исчезнувшими с тех пор млекопитающими и едва умели выделывать кремнёвые топоры самого грубого вида, они уже были знакомы с выгодами жизни сообществами. Во Франции, в долинах притоков Дордони, вся поверхность скал в некоторых местах покрыта пещерами, служившими убежищем палеолитическому человеку[4]. Иногда пещерные жилища расположены этажами и, несомненно, более напоминают гнёзда колоний ласточек, чем логовища хищных животных. Что же касается до кремнёвых орудий, найденных в этих пещерах, то, по выражению Леббока, «без преувеличения можно сказать, что они — бесчисленны». То же самое справедливо относительно всех других палеолитических стоянок. Судя по изысканиям Ларте, обитатели округа Ориньяк, в южной Франции, устраивали уже родовые пиры при погребении своих умерших. Таким образом люди жили сообществами, и у 92 них проявлялись зачатки родового религиозного обряда, уже в ту, чрезвычайно отдалённую, эпоху.
То же самое подтверждается ещё с большим обилием доказательств относительно позднейшего периода каменного века. Следы неолитического человека встречаются в таких громадных количествах, что по ним можно было в значительной мере восстановить весь его образ жизни. Когда ледяной покров (который должен был простираться от полярных областей вплоть до середины Франции, Германии и России, и покрывал Канаду, а также значительную часть территории, занимаемой теперь Соединёнными Штатами) начал таять, то поверхности, освободившиеся от льда, покрылись сперва топями и болотами, а позднее — бесчисленными озёрами[5]. Озёра заполняли в ту пору все углубления и расширения в долинах, раньше чем воды промыли себе те постоянные русла, которые в последующую эпоху стали нашими реками. И куда бы мы ни обратились теперь, в Европе, Азии или Америке, — мы находим, что берега бесчисленных озёр этого периода, — который по справедливости следовало бы назвать Озёрным периодом, — покрыты следами неолитического человека. Эти следы так многочисленны, что можно лишь удивляться густоте населения в ту эпоху. На террасах, которые теперь обозначают берега древних озёр, «стоянки» неолитического человека близко следуют одна за другой, и на каждой из них находят каменные орудия в таких количествах, что не остаётся ни малейшего сомнения в том, что в продолжение очень долгого времени эти места были обитаемы довольно многочисленными племенами людей. Целые мастерские кремнёвых орудий, которые, в свою очередь, свидетельствуют о количестве рабочих, собиравшихся в одном месте, были открыты археологами.
Следы более позднего периода, уже характеризуемого 93 употреблением глиняных изделий, мы имеем в так называемых «кухонных отбросах» Дании. Как известно, эти кучи раковин от пяти до десяти футов толщиною, от 100 до 200 футов в ширину, и в 1000 и более футов в длину, так распространены в некоторых местах морского побережья Дании, что долгое время их считали естественными образованиями. А между тем они состоят «исключительно из таких материалов, которые так или иначе употреблялись человеком», и они до такой степени переполнены продуктами человеческого труда, что Леббок в течение всего лишь двухдневного пребывания в Мильгаарде нашёл 191 кусков каменных орудий и четыре обломка глиняных изделий[6]. Сами размеры и распространённость этих куч кухонных отбросов доказывают, что в течение многих и многих поколений по берегам Дании основались сотни небольших племён или родов, которые без всякого сомнения жили так же мирно между собою, как живут теперь обитатели берегов Огненной Земли, которые также набрасывают теперь подобные же кучи раковин и всяких отбросов[7].
Что же касается до свайных построек Швейцарии, представляющих дальнейшую ступень на пути к цивилизации, они дают ещё лучшие доказательства того, что их обитатели жили обществами и работали сообща. Известно, что уже в каменном веке, берега швейцарских озёр были усеяны рядами деревень, состоявших каждая из нескольких хижин, построенных на платформе, поддерживаемой бесчисленными 94 сваями, вбитыми в дно озера. Не менее двадцати четырёх деревень, из которых большинство принадлежало к каменному веку, было открыто за последние годы на берегах Женевского озера, тридцать две на Констанцском озере, сорок шесть на Нефшательском, и т. д; и каждая из них свидетельствует о громадном количестве труда, выполненного сообща — не семьёй, а целым родом. Некоторые исследователи предполагают даже, что жизнь этих обитателей озёр была в замечательной степени свободна от воинственных столкновений; и предположение это весьма вероятно, если принять в соображение жизнь тех первобытных племён, которые теперь ещё живут в подобных же деревнях, построенных на сваях по берегам морей.
Мы видим, таким образом, даже из предыдущего краткого очерка, что, в конце концов, наши сведения о первобытном человеке вовсе не так скудны, и что они во всяком случае скорее опровергают, чем подтверждают, предположения Гоббса. Сверх того, они могут быть пополнены в значительной мере, если обратиться к прямому наблюдению таких первобытных племён, которые в настоящее время стоят ещё на том же уровне цивилизации, на каком стояли обитатели Европы в доисторические времена.
Что эти первобытные племена, которые существуют теперь, вовсе не представляют, — как утверждали некоторые учёные, — выродившихся племён, которые когда-то были знакомы с более высокой цивилизацией, но утратили её — уже было вполне доказано Эд. Б. Тэйлором и Дж. Лёббоком. Впрочем, к аргументам, приводившимся против теории вырождения, можно прибавить ещё нижеследующий. За исключением немногих племён, которые держатся в малодоступных горных странах, так называемые «дикари» занимают пояс, который окружает более или менее цивилизованные нации, преимущественно на тех оконечностях наших материков, которые большею частью сохранили до сих пор или же недавно ещё носили характер ранней поледниковой эпохи. Сюда принадлежат эскимосы и их сородичи в Гренландии, арктической Америке и северной Сибири, а в южном полушарии — австралийские туземцы, папуасы, обитатели 95 Огненной Земли и отчасти бушмены; причём в пределах пространства, занятого более или менее цивилизованными народами, подобные первобытные племена встречаются только в Гималаях, в нагорьях юго-восточной Азии и на Бразильском плоскогорье. Не должно забывать при этом, что ледниковый период закончился не сразу на всей поверхности земного шара; он до сих пор продолжается в Гренландии. Вследствие этого, в ту пору, когда приморские области Индийского океана, Средиземного моря или Мексиканского залива уже пользовались более тёплым климатом, и в них развивалась более высокая цивилизация, — громадные территории в Средней Европе, Сибири и Северной Америке, а также Патагонии, в Южной Африке, Юго-восточной Азии и Австралии, оставались ещё в условиях раннего послеледникового периода, которые делали их необитаемыми для цивилизованных наций жаркого и умеренного пояса. В эту пору названные области представляли нечто вроде теперешних ужасных «урманов» северо-западной Сибири, и их население, недоступное для цивилизации и незатронутое ею, удерживало характер раннего послеледникового человека. Только позднее, когда высыхание сделало эти территории более пригодными для земледелия, стали они заселяться более цивилизованными пришельцами; и тогда часть прежних обитателей была ассимилирована новыми засельщиками, тогда как другая часть отступала всё дальше и дальше в направлении к приполярным странам и осела в тех местах, где мы теперь их находим. Территории, обитаемые ими в настоящее время, сохранили по сию пору или до очень недавнего времени сохраняли в физическом отношении окололедниковый характер, а искусства и орудия их обитателей до сих пор ещё не вышли из неолитического периода; и, несмотря на расовые различия и на пространства, которые разделяют их друг от друга, образ жизни и общественные учреждения этих племён поразительно схожи между собою.
Мы можем, поэтому, рассматривать этих «дикарей», как остатки раннего послеледникового населения, занимавшего то, что теперь представляет цивилизованную область.
Первое, что поражает нас, как только мы 96 начинаем изучать первобытные народы, это — сложность организации брачных отношений, под которою они живут. У большинства из них семья в том смысле, как мы её понимаем, существует только в зачаточном состоянии. Но в то же самое время «дикари» вовсе не представляют из себя «мало связанных между собою скопищ мужчин и женщин, сходящихся беспорядочно под влиянием минутных капризов». Все они подчиняются, напротив, известной организации, которую Льюис Морган описал в её типичных чертах и назвал «родовою», или клановою, организацией[8].
Излагая вкратце этот очень обширный предмет, мы можем сказать, что в настоящее время нет более сомнения в том, что человечество в начале своего существования прошло чрез стадию брачных отношений, которую можно назвать «коммунальным 97 браком»; то есть, мужчины и женщины целыми родами жили между собою как мужья с жёнами, обращая весьма мало внимания на кровное родство. Но несомненно также и то, что некоторые ограничения этих свободных отношений между полами были налагаемы уже в очень раннем периоде. Брачные отношения вскоре были запрещены между сыновьями одной матери и её сёстрами, её внучками и её тётками. Позднее такие отношения были запрещены между сыновьями и дочерями одной и той же матери, а затем вскоре последовали и другие ограничения. Развилась мало-помалу идея рода (gens), который обнимал собою всех действительных, или предполагаемых, потомков от одного общего корня (скорее — всех, объединённых в одну родовую группу таким предполагаемым родством.) А когда род размножался от подразделения на несколько родов, из которых каждый делился в свою очередь на классы (обыкновенно на четыре класса), и брак разрешался лишь между известными, точно определёнными классами. Подобную стадию можно наблюдать ещё теперь между туземцами Австралии, говорящими камиларойским языком. Что же касается до семьи, то её первые зародыши появились в родовой организации. Женщина, которая была захвачена в плен во время воины с каким-нибудь другим родом и прежде принадлежала бы целому роду, в более поздний период удерживалась за собой тем, кто взял её в плен, при соблюдении известных обязательствах по отношению к роду. Она могла быть помещена им в отдельной хижине, после того как она заплатила известного рода дань роду, и таким образом могла основать в пределах рода отдельную семью, появление которой, очевидно, открывало собой новую фазу цивилизации. Но ни в каком случае жена, клавшая это основание патриархальной семье, не могла быть взята из своего рода. Она должна была происходить из чужого рода.
Если мы примем во внимание, что эта сложная организация развилась среди людей, стоявших на самой низшей из известных нам ступеней развития, и что она поддерживалась в сообществах, не знавших никакой другой власти, кроме власти общественного мнения, мы сразу поймём, как глубоко должны были 98 корениться общественные инстинкты в человеческой природе даже на самых низших ступенях её развития. Дикарь, который мог жить при такой организации, подчиняясь по собственной воле ограничениям, которые постоянно сталкивались с его личными пожеланиями, конечно, не был похож на зверя, лишённого каких бы то ни было этических принципов и не знающего узды для своих страстей. Но этот факт становится ещё более поразительным, если принять во внимание неизмеримо отдалённую древность родовой организации.
В настоящее время известно, что первобытные семиты, гомеровские греки, доисторические римляне, германцы Тацита, древние кельты и славяне, — все прошли чрез период родовой организации, очень близко сходной с родовой организацией австралийцев, краснокожих индейцев, эскимосов и других обитателей «пояса дикарей»[9].
Таким образом мы должны допустить одно из двух: или эволюция брачных обычаев шла по каким-нибудь причинам в одном и том же направлении у всех человеческих рас, или же зачатки родовых ограничений развились среди некоторых общих предков, бывших родоначальниками семитов, арийцев, полинезийцев и т. д. прежде чем эти предки дифференцировались в отдельные расы, и что эти ограничения поддерживались вплоть до настоящего времени среди рас, давно уже отделившихся от общего корня. Обе альтернативы в равной степени указывают, однако, на поразительную устойчивость этого учреждения — такую устойчивость, которой не могли разрушить никакие посягательства на неё личности в течение многих десятков тысячелетий. Но сама стойкость родовой организации показывает, насколько ложен тот взгляд, в силу которого первобытное человечество изображают в виде беспорядочного скопища 99 индивидуумов, подчиняющихся одним лишь собственным страстям и пользующихся каждый своею личною силою и хитростью, чтобы одерживать верх над всеми другими. Необузданный индивидуализм — явление новейшего времени, но он вовсе не был свойствен первобытному человечеству[10].
Переходя теперь к существующим в настоящее время дикарям, мы можем начать с бушменов, стоящих на очень низкой ступени развития — настолько низкой, что они не имеют даже жилищ и спят в норах, вырытых в земле, или просто под прикрытием лёгких щитов из трав и ветвей, защищающих их от ветра. Известно, что когда европейцы начали селиться на их территории и истребили громадные дикие стада красного зверя, пасшиеся до того времени на равнинах, бушмены начали красть рогатый скот у поселенцев, — и тогда эти пришельцы начали против бушменов отчаянную войну и стали истреблять их со зверством, о котором я предпочитаю не рассказывать здесь. Пятьсот бушменов было истреблено таким образом в 1774 году; в 1808—1809 годах союз фермеров истребил их три тысячи, и 100 т. д. Их отравляли, как крыс, выставляя отравленное мясо этим доведённым до голода людям, или пристреливали, как зверей, спрятавшись в засаде за трупом подброшенного животного; их убивали при всякой встрече[11]. Таким образом, наши сведения о бушменах, полученные в большинстве случаев от тех самых людей, которые истребляли их, не могут отличаться особенной дружелюбностью. Тем не менее, мы знаем, что во время появления европейцев бушмены жили небольшими родами, которые иногда соединялись в федерации; что они охотились сообща и делили между собою добычу без драки и ссор; что они никогда не бросали своих раненых и выказывали сильную привязанность к сотоварищам. Лихтенштейн рассказывает чрезвычайно трогательный эпизод об одном бушмене, который едва не потонул в реке и был спасён товарищами. (Они сняли с себя свои звериные шкуры, чтобы прикрыть его, и сами дрожали от холода; они обсушили его, растирали его пред огнём и смазывали его тело тёплым жиром, пока, наконец, не возвратили его к жизни. А когда бушмены нашли в лице Иогана Вандервальта человека, обращавшегося с ними хорошо, они выражали ему свою признательность проявлениями самой трогательной привязанности[12]. Бурчелль и Моффатт изображают их добросердечными, бескорыстными, верными своим обещаниям и благодарными[13], — все качества, которые могли развиться, лишь будучи постоянно практикуемы, в пределах рода. Что же касается до их любви к детям, то достаточно напомнить, что когда европеец хотел заполучить себе бушменку в рабство, он похищал её ребёнка; мать всегда являлась сама и 101 становилась рабыней, чтобы разделить участь своего дитяти[14].
Та же самая общительность встречается у готтентотов, которые немногим превосходят бушменов по развитию. Лёббок говорит о них как о «самых грязных животных», и они действительно очень грязны. Всё их одеяние состоит из повешенной на шею звериной шкуры, которую носят, пока она не распадётся в куски; а их хижины состоят из нескольких жердей, связанных концами и покрытых циновками, причём внутри хижин нет ровно никакой обстановки. Хотя они держат быков и овец и, кажется, были знакомы с употреблением железа уже до встречи с европейцами, тем не менее они до сих пор стоят на одной из самых низких ступеней человеческого развития. И всё же европейцы, которые были близко знакомы с их жизнью, с великой похвалою отзывались об их общительности и готовности помогать друг другу. Если дать что-нибудь готтентоту, он тотчас же делит полученное между всеми присутствующими — обычай, который, как известно, поразил также Дарвина у обитателей Огненной Земли. Готтентот не может есть один, и как бы он ни был голоден, он подзывает прохожих и делится с ними своей пищей. И когда Кольбен выразил по этому поводу своё удивление, ему ответили: «Таков обычай у готтентотов». Но этот обычай свойствен не одним готтентотам: это — почти повсеместный обычай, отмеченный путешественниками у всех «дикарей». Кольбен, хорошо знавший готтентотов и не обходивший молчанием их недостатков, не может нахвалиться их родовою нравственностью.
«Данное ими слово — для них священно», — пишет он. «Они совершенно незнакомы с испорченностью и вероломством Европы». «Они живут очень мирно и редко воюют со своими соседями». Они «полны мягкости и добродушия во взаимных отношениях… Одним из величайших удовольствий для готтентотов является обмен подарками и услугами». «По своей честности, по быстроте и точности отправления правосудия, по 102 целомудрию готтентоты превосходят все, или почти все, другие народы»[15].
Ташар (Tachart), Барроу (Barrow) и Муди (Moodie)[16] вполне подтверждают слова Кольбена. Нужно только заметить, что когда Кольбен писал о готтентотах, что «во взаимных своих отношениях они — самый дружелюбный, самый щедрый и самый добродушный народ, какой когда-либо существовал на земле» (I, 332), — он дал определение, которое с тех пор постоянно повторяется путешественниками при описании самых разнообразных дикарей. Когда европейцы впервые сталкивались с какими-нибудь первобытными расами, они обыкновенно изображали их жизнь карикатурным образом; но стоило умному человеку прожить среди них более продолжительное время, и он уже описывал их как «самый кроткий» или «самый благородный» народ на земном шаре. Совершенно теми же самыми словами самые достойные доверия путешественники характеризуют остяков, самоедов, эскимосов, даяков, алеутов, папуасов и т. д. Я также помню, что подобные же отзывы мне приходилось читать о тунгусах, о чукчах, об индейцах Сиу, и некоторых других племенах дикарей. Само повторение подобной похвалы уже говорит нам больше, чем целые тома специальных исследований.
Туземцы Австралии стоят по развитию не выше своих южно-африканских братьев. Их хижины имеют тот же характер и очень часто они довольствуются даже простым щитом или ширмой из хвороста для защиты от холодных ветров. В пище они не отличаются разборчивостью: в случае нужды они пожирают совершенно разложившуюся падаль, а когда случится голод, то иногда прибегают и к людоедству. Когда австралийские туземцы впервые были открыты европейцами, то оказалось, что они не имели никаких других орудий, кроме сделанных самым грубым образом из камня или кости. Некоторые племена не имели даже лодок и были совершенно 103 незнакомы с меновой торговлей. А между тем, после тщательного изучения их привычек и обычаев оказалось, что у них существует та самая выработанная родовая организация, о которой говорилось выше[17].
Территория, на которой они живут, обыкновенно бывает поделена между различными родами, но область, на которой каждый род производит охоту или рыбную ловлю, остаётся в общественном владении, и продукты охоты и ловли идут всему роду[18]. Роду же принадлежат орудия охоты и рыбной ловли. Еда происходит сообща. Подобно многим другим дикарям, австралийские туземцы держатся известных правил относительно сезонов, когда разрешается сбор различных видов камеди и трав[19]. Что же касается до их нравственности вообще, то лучше всего привести здесь следующие ответы, данные Лумгольцем, миссионером, жившим в Северном Квинсланде, на запросы Парижского Антропологического общества[20]:
«Чувство дружбы им знакомо; оно развито очень сильно. Слабые пользуются общественной помощью; за больными очень хорошо смотрят: их никогда не бросают на произвол судьбы и не убивают. Племена эти — людоеды, но они очень редко едят членов собственного племени (если не ошибаюсь — только тогда, когда убивают по религиозным мотивам); они едят только чужих. Родители любят своих детей, играют с ними и ласкают их. Детоубийство практикуется лишь с общего согласия. Со стариками обращаются очень хорошо и никогда не убивают их. У них нет ни религии, ни идолов, а существует только страх 104 смерти. Брак — полигамический. Ссоры, возникающие в пределах рода, решаются путём дуэлей на деревянных мечах и с деревянными же щитами. Рабства не существует; обработки земли — никакой; глиняных изделий не имеется; одежды — нет, за исключением передника, носимого иногда женщинами. Род состоит из двухсот человек, разделённых на четыре класса мужчин и четыре класса женщин; брак допускается только между обычными классами, но никогда не в пределах самого рода».
Относительно папуасов, близкородственных австралийцам, мы имеем свидетельство Г. Л. Бинка, жившего в Новой Гвинее, преимущественно в Geellwinck Вау, с 1871 по 1883 год. Приводим сущность его ответов на те же вопросы[21].
«Папуасы — общительны и весьма весёлого нрава; они много смеются. Скорее робки, чем храбры. Дружба довольно сильна между членами разных родов и ещё сильнее в пределах одного и того же рода. Папуас часто выплатит долги своего друга с условием, что последний уплатит этот долг без процентов его детям. За больными и стариками присматривают; стариков никогда не покидают и не убивают, — за исключением рабов, которые долго болели. Иногда съедают военнопленных. Детей очень ласкают и любят. Старых и слабых военнопленных убивают, а остальных продают в рабство. У них нет ни религии, ни богов, ни идолов, ни каких бы то ни было властей: старейший член семьи является судьёй. В случае прелюбодеяния, (то есть нарушения их брачных обычаев), виновник платит штраф, часть которого идёт в пользу «негории» (общины). Земля состоит в общем владении, но плоды земли принадлежат тому, кто их вырастил. Папуасы имеют глиняную посуду и знакомы с меновой торговлей, причём, согласно выработавшемуся обычаю, купец даёт им товары, а они возвращаются по домам и приносят туземные произведения, в которых нуждается купец; если же они не могут добыть нужных произведений, то возвращают купцу его европейский 105 товар[22]. Папуасы «охотятся за головами», то есть практикуют кровавую месть. Впрочем, «иногда, говорит Финш, дело передаётся на рассмотрение намототского раджи, который заканчивает дело наложением виры».
Когда с папуасами хорошо обращаются, то они очень добродушны. Миклухо-Маклай высадился, как известно, на восточном берегу Новой Гвинеи в сопровождении лишь одного только матроса, прожил там целых два года среди племён, считавшихся людоедами, и с грустью расстался с ними; он обещал вернуться к ним и сдержал слово, — и прожил снова год, причём за всё время у него не было с туземцами никакого столкновения. Правда, он держался правила: никогда — ни под каким предлогом — не говорить им неправды и не делать обещаний, которых он не мог выполнить. Эти бедные создания, не умеющие даже добывать огня и потому тщательно поддерживающие огонь в своих хижинах, живут в условиях первобытного коммунизма, не имея никаких начальников, и в их посёлках почти никогда не бывает ссор, о которых стоило бы говорить. Они работают сообща — ровно столько, сколько нужно для добывания пищи на каждый день; они сообща воспитывают своих детей; а по вечерам наряжаются, как можно кокетливее, и предаются пляскам. Подобно всем дикарям, они страстно любят пляски, представляющие своего рода родовые мистерии. В каждой деревне имеется своя «барла» или «балай» — «длинный» или «большой» дом — для холостых, в котором бывают общественные собрания и обсуждаются общественные дела, — опять-таки черта общая почти всем обитателям островов Тихого океана, а также эскимосам, краснокожим индейцам и т. д. Целые группы деревень находятся в дружественных отношениях между собою и навещают друг друга целым обществом.
К несчастью, между деревнями нередко возникает вражда, — не из-за «излишней густоты населения» или 106 «обострённого соревнования» и тому подобных измышлений нашего меркантильного века, а, главным образом, вследствие суеверий. Как только кто-нибудь заболел, собираются его друзья и родственники и тщательнейшим образом обсуждают вопрос, — кто мог бы быть виновником болезни? При этом перебирают всех возможных врагов, каждый кается в самых мелких своих ссорах, и наконец — истинная причина болезни найдена. Её наслал такой-то враг из соседней деревни, — а потому решают произвести на эту деревню набег. Вследствие этого ссоры обыкновенны даже между береговыми деревнями, не говоря уже о живущих в горах людоедах, которых считают настоящими колдунами и врагами, — хотя при ближайшем знакомстве оказывается, что они ничем не отличаются от своих соседей, живущих по морскому побережью[23].
Много поразительных страниц можно было бы написать о гармонии, господствующей в деревнях полинезийских обитателей на островах Тихого океана.
Но они стоят уже на несколько высшей ступени цивилизации, а потому мы возьмём дальнейшие примеры из жизни обитателей дальнего Севера. Прибавлю только, прежде чем покинуть южное полушарие, что даже обитатели Огненной Земли, пользовавшиеся такой плохой репутацией, начинают выступать в более благоприятном свете, по мере того, как мы лучше знакомимся с ними. Несколько французских миссионеров, живущих среди них «не могут пожаловаться ни на один враждебный поступок». Они живут родами, по 120 и 150 душ, и так же практикуют первобытный коммунизм, как и папуасы. Они всё делят между собою и очень хорошо обращаются со стариками. Полный мир господствует между этими племенами[24].
У эскимосов и их ближайших сородичей, 107 тлинкетов, колошей и алеутов, мы находим наиболее близкое подобие того, чем был человек во время ледникового периода. Употребляемые ими орудия едва отличаются от орудий древнего каменного века, и некоторые из этих племён до сих пор ещё не знакомы с искусством рыбной ловли: они просто убивают рыбу острогой[25]. Они знакомы с употреблением железа, но добывают его только от европейцев или же находят в остовах кораблей после крушения. Их общественная организация отличается полною первобытностью, хотя они уже и вышли из стадии «коммунального брака», даже с его «классовыми» ограничениями. Они живут уже семьями, но семейные узы ещё слабы, так как по временам у них происходит обмен жён и мужей[26]. Семьи, однако, остаются объединёнными в роды, — да иначе и быть не может. Как могли бы они выдержать тяжёлую борьбу за существование, если бы не объединяли своих сил самым тесным образом? Так они и поступают, причём родовые узы всего теснее там, где борьба за жизнь наиболее тяжела, а именно, — в северо-восточной Гренландии. Живут они обыкновенно в «длинном доме», в котором помещается несколько семейств, отделённых друг от друга небольшими перегородками из рваных мехов, но с общим для всех коридором. Иногда такой дом имеет форму креста и в таких случаях в центре его помещается общий очаг. Германская экспедиция, которая провела зиму возле одного из таких «длинных домов» могла убедиться, что за всю арктическую зиму «мир не был нарушен ни одною ссорою, и никаких споров не возникало из-за пользования этим тесным пространством». Выговор или даже недружелюбные слова не допускаются, иначе как в законной форме насмешливой песни (nith-song)[27] 108 которую женщины поют хором. Таким образом, тесное сожительство и тесная взаимная зависимость достаточны для поддержания из века в век того глубокого уважения к интересам сообщества, которым отличается жизнь эскимосов. Даже в более обширных эскимосских общинах «общественное мнение является настоящим судебным учреждением, причём обычное наказание состоит в том, что провинившегося стыдят перед всеми»[28].
В основе жизни эскимосов лежит коммунизм. Всё, добываемое путём охоты или рыбной ловли, принадлежит всему роду. Но у некоторых племён, особенно на Западе, под влиянием датчан начинает слагаться частная собственность. Они, однако, употребляют довольно оригинальное средство, чтобы ослабить неудобства, возникающие из накопления богатства отдельными лицами, которое вскоре могло бы разрушить их родовое единство. Когда эскимос начинает сильно богатеть, он созывает всех своих сородичей на пиршество, и когда гости насытятся, он раздаривает им всё своё богатство. На реке Юконе, в Аляске, Далль видел, как одна алеутская семья раздала таким образом десять ружей, десять полных меховых одежд, двести ниток бус, множество одеял, десять волчьих шкур, двести бобровых шкур и пятьсот горностаевых. Затем они сняли с себя свои праздничные одежды, отдали их и, одевшись в старые меха, обратились к своим сородичам с краткою речью, говоря, что хотя теперь они стали беднее каждого их гостей, зато они приобрели их дружбу[29].
Подобные раздачи богатств стали, по-видимому, 109 укоренившимся обычаем у эскимосов и практикуются в известную пору каждый год после предварительной выставки всего того, что было приобретено в течение года.[30] Они представляют, по-видимому, очень древний обычай, возникший одновременно с первым появлением личного богатства, как средство восстановления равенства между сородичами, нарушавшегося обогащением отдельных лиц. Периодические переделы земель и периодическое прощение всех долгов, существовавшие в исторические времена у многих различных народов (семитов, арийцев и т. д.) были, вероятно, пережитком этого старинного обычая. Обычай погребения с покойником или уничтожения на его могиле всего его личного имущества, — который мы находим у всех первобытных рас, — должен, по-видимому, иметь то же самое происхождение. В самом деле, в то время, как всё, принадлежавшее покойнику лично, сжигается или же разбивается на его могиле, те вещи, которые принадлежали ему совместно со всем его родом, как, например, общинные лодки, сети и т. п., оставляются в целости. Уничтожению подлежит только личная собственность. В более позднюю эпоху этот обычай становится религиозным обрядом: ему даётся мистическое толкование, и уничтожение предписывается религиею, когда общественное мнение, одно, оказывается уже не в силах настоять на обязательном для всех соблюдении обычая. И наконец, действительное уничтожение заменяется символическим обрядом, то есть, — на могиле сжигают простые бумажные модели, или изображения имущества покойника (так делается в Китае), или же на могилу несут имущество покойника и приносят его обратно в дом по окончании погребальной церемонии; в этой форме обычай до сих пор сохранился, как известно, 110 между европейцами по отношению к мечам, крестам и другим знакам общественного отличия.[31]
О высоком уровне племенной нравственности эскимосов довольно часто упоминается в общей литературе. Тем не менее следующие заметки о нравах алеутов, — близких сородичей эскимосов, — не лишены интереса, тем более, что они могут служить хорошим пояснением нравственности дикарей вообще. Они принадлежат перу чрезвычайно выдающегося человека, русского миссионера Вениаминова, который написал их после десятилетнего пребывания среди алеутов и тесного общения с ними. Я сокращаю их, удерживая по возможности собственные выражения автора.
Выносливость, — писал он, — их отличительная черта, и она, поистине, колоссальна. Они не только ходят купаться каждое утро в покрытое льдом море, и стоят затем, нагие, на берегу, вдыхая морозный воздух, но их выносливость, — даже при тяжёлой работе и недостаточной пище, — превосходит всё, что только можно вообразить. Если случится недостаток пищи, алеут прежде всего заботится о своих детях; он отдаёт им всё, что имеет, а сам голодает. Они не склонны к воровству, как это уже было замечено первыми русскими пришельцами. Не то чтобы они никогда не воровали; каждый алеут признается, что он когда-нибудь уворовал что-нибудь, но всегда это какой-нибудь пустяк, и всё это носит совершенно ребяческий характер. Привязанность у родителей к детям очень трогательна, хотя она никогда не выражается в ласках или словами. Алеут с трудом решается дать какое-нибудь обещание, но, раз давши, он сдержит его во что бы то ни стало. (Один алеут подарил Вениаминову связку вяленой рыбы, но при спешном отъезде она была забыта на берегу, и алеут унёс её обратно домой. Случая отправить её Вениаминову не представилось вплоть до января, а между тем в ноябре и декабре среди этих алеутов была большая недостача съестных припасов. Но голодающие алеуты не дотронулись до подаренной уже рыбы, и в январе она была послана по назначению). Их нравственный кодекс и разнообразен и суров. Так, например, считается постыдным: бояться неизбежной смерти; просить пощады у врага; умереть, не убив ни одного врага; быть изобличённым в воровстве; опрокинуться с лодки в гавани; бояться выехать в море в бурную погоду; лишиться сил раньше других товарищей, если случится недостаток в пище во время длинного пути; обнаружить жадность во время дележа добычи, — причём, дабы устыдить такого жадного товарища, остальные отдают ему свои доли. Постыдным считается также: выболтать общественную тайну своей жене; будучи вдвоём на охоте, не предложить лучшую долю добычи товарищу; хвастать своими подвигами, а в особенности вымышленными; ругаться со 111 злобою; также — просить милостыню; ласкать свою жену в присутствии других и танцевать с ней; торговаться самолично: продажа всегда должна быть сделана через третье лицо, которое и определяет цену. Для женщины считается постыдным: не уметь шить и вообще неумело исполнять всякого рода женские работы; не уметь танцевать; ласкать мужа и детей или даже говорить с мужем в присутствии посторонних[32].
Такова нравственность алеутов, и дальнейшее подтверждение сказанного легко было бы заимствовать из их сказок и легенд. Прибавлю только, что когда Вениаминов писал свои «Записки» (в 1840 году), среди алеутов, — представлявших население в 60 000 человек, за шестьдесят лет совершено было только одно убийство, а за сорок лет среди 1800 алеутов не было совершено ни одного уголовного преступления. Это, впрочем, не покажется странным, если вспомнить, что всякого рода брань и грубые выражения абсолютно неизвестны в жизни алеутов. Даже их дети никогда не дерутся между собой и не оскорбляют друг друга словесно. Самым сильным выражением в их устах являются фразы вроде «твоя мать не умеет шить» или «твой отец — кривой»[33].
Многие черты в жизни дикарей остаются, однако, загадкой для европейцев. В подтверждение высокого развития родовой солидарности у дикарей и их добрых взаимных отношений можно было бы привести какое угодно количество самых достоверных показаний. А между тем не менее достоверно и то, что те же самые дикари практикуют детоубийство, что они 112 в некоторых случаях убивают своих стариков, и что все они слепо повинуются обычаю кровавой мести. Мы должны поэтому попытаться объяснить одновременное существование таких фактов, которые для европейского ума кажутся на первый взгляд совершенно несовместимыми.
Мы только что упомянули о том, как алеут будет голодать целыми днями и даже неделями, отдавая всё съедобное своему ребёнку; как мать-бушменка идёт в рабство, чтобы не разлучаться со своим ребёнком, и можно было бы заполнить целые страницы описанием действительно нежных отношений, существующих между дикарями и их детьми. У всех путешественников постоянно попадаются подобные факты. У одного вы читаете о нежной любви матери; у другого рассказывается об отце, который бешено мчится по лесу, неся на своих плечах ребёнка, ужаленного змеёй; или какой-нибудь миссионер повествует об отчаянии родителей при потере ребёнка, которого он же спас от принесения в жертву тотчас же после рождения; или же вы узнаёте, что «дикарки»-матери обыкновенно кормят детей до четырёхлетнего возраста, и что на Ново-Гебридских островах в случае смерти особенно любимого ребёнка его мать или тётка убивает себя, чтобы ухаживать за своим любимцем на том свете[34], и т. д. без конца.
Подобные факты упоминаются во множестве; а потому, когда мы видим, что те же самые любящие родители практикуют детоубийство, мы необходимо должны признать, что такой обычай (каковы бы ни были его позднейшие видоизменения) возник под прямым давлением необходимости как результат чувства долга по отношению к роду и ради возможности выращивать уже подрастающих детей. Вообще говоря, дикари вовсе «не плодятся без меры», как выражаются некоторые английские писатели. Напротив, они принимают всякого рода меры для уменьшения рождаемости. Именно в этих видах существует у них 113 целый ряд самых разнообразных ограничений, которые европейцам, несомненно, показались бы даже излишне стеснительными, и, тем не менее, строго соблюдаются дикарями. Но при всём том, первобытные народы не в силах выкармливать всех рождающихся детей и тогда они прибегают к детоубийству. Впрочем, не раз было замечено, что как только им удаётся увеличить свои обычные средства существования, они тотчас же перестают прибегать к этому средству; вообще, родители очень неохотно подчиняются этому обычаю и при первой возможности прибегают ко всякого рода компромиссам, лишь бы сохранить жизнь своих новорождённых. Как уже было прекрасно указано моим другом Эли Реклю[35], они выдумывают ради этого счастливые и несчастные дни рождения, чтобы пощадить хотя жизнь детей, рождённых в счастливые дни; они всячески пытаются отложить умерщвление на несколько часов и потом говорить, что если ребёнок уже прожил сутки, ему суждено прожить всю жизнь[36]. Им слышатся крики маленьких детей, будто бы доносящиеся из леса, и они утверждают, что если послышится такой крик, он предвещает несчастье для целого рода; а так как у них нет ни специалистов по «производству ангелов», ни «яслей», которые помогали бы им отделываться от детей, то каждый из них содрогается пред необходимостью выполнить жестокий приговор, и потому они предпочитают выставить младенца в лес, чем отнять у него жизнь насильственным образом. Детоубийство поддерживается, таким образом, недостатком знаний, а не жестокостью; и вместо пичканья дикарей проповедями миссионеры сделали бы гораздо лучше, если бы последовали примеру Вениаминова, который ежегодно, до глубокой старости, переплывал Охотское море на плохонькой шхуне для посещения тунгусов и камчадалов или же путешествовал на собаках среди чукчей, снабжая их хлебом и принадлежностями для охоты. 114 Таким образом ему действительно удалось совершенно вывести детоубийство[37].
То же самое справедливо и по отношению к тому явлению, которое поверхностные наблюдатели называют отцеубийством. Мы только что видели, что обычай умерщвления стариков вовсе не так широко распространён, как это рассказывали некоторые писатели. Во всех этих рассказах много преувеличения; но несомненно, что такой обычай встречается, временно, почти у всех дикарей и в таких случаях он объясняется теми же причинами, как и умерщвление детей. Когда старик-«дикарь» начинает чувствовать, что он становится бременем для своего рода; когда каждое утро он видит, что достающуюся ему долю пищи отнимают у детей, — а малютки ведь не отличаются стоицизмом своих отцов и плачут, когда они голодны; когда каждый день молодым людям приходится нести его на своих плечах по каменистому побережью или чрез девственный лес, — у дикарей ведь нет ни кресел на колёсах для больных, ни бедняков, чтобы возить такие кресла, — тогда старик начинает повторять то, что и до сих пор говорят старики-крестьяне в России: «Чужой век заедаю, — пора на покой!» И он идёт на покой. Он поступает так же, как в таких случаях поступает солдат. Когда спасение отряда зависит от его дальнейшего движения вперёд, а солдат не может дальше идти, и знает, что должен будет умереть, если останется позади, он умоляет своего лучшего друга оказать ему последнюю услугу, прежде чем отряд двинется вперёд. И друг дрожащими руками разряжает ружьё в умирающее тело. Так поступают и дикари. Старик дикарь просит для себя смерти; он сам настаивает на выполнении этой последней своей обязанности по отношению к своему роду. Он получает сперва согласие своих сородичей на это. Тогда он сам роет для себя могилу и приглашает всех сородичей на последний прощальный пир. Так в своё время поступил его отец, — теперь его черёд, 115 и он дружественно прощается со всеми, прежде чем расстаться с ними. Дикарь до такой степени считает подобную смерть выполнением обязанности по отношению к своему роду, что он не только отказывается, чтобы его спасали от смерти (как это рассказывает Моффатт), но даже не признаёт такого избавления, если бы оно было совершено. Так, когда одна женщина, которая должна была умереть на могиле своего мужа, (в силу обряда, упомянутого раньше), была спасена от смерти миссионерами и увезена ими на остров, — она убежала от них ночью, переплыла широкий пролив и явилась к своему роду, чтобы умереть на могиле[38]. Смерть в таких случаях становится у них вопросом религии. Но, вообще говоря, дикарям настолько противно бывает проливать кровь, иначе как в битве, что даже в этих случаях, ни один из них не возьмёт на себя убийство, а потому они прибегают ко всякого рода окольным путям, которых европейцы не понимали и совершенно ложно истолковывали. В большинстве случаев старика, решившегося умереть, оставляют в лесу, выделив ему более чем должную ему долю из общественного запаса. Сколько раз разведочным партиям в полярных экспедициях случалось поступать точно так же, когда они не в силах были более везти заболевшего товарища. «Вот тебе провизия. Проживи ещё несколько дней! Быть может, откуда-нибудь придёт неожиданная помощь!»
Западно-европейские учёные, встречаясь с такими фактами, оказываются решительно неспособными понять их; они не могут примирить их с фактами, свидетельствующими о высоком развитии родовой нравственности, и потому предпочитают набросить тень сомнения на абсолютно надёжные наблюдения, касающиеся последней, вместо того, чтобы искать объяснения для совместного существования двоякого рода фактов: высокой родовой нравственности, и рядом с нею — убийства престарелых родителей и новорождённых детей. Но если бы те же самые европейцы, в свою очередь, рассказали дикарю, что люди, чрезвычайно 116 любезные, привязанные к своим детям и настолько впечатлительные, что они плачут, когда видят несчастье, изображаемое на сцене театра, живут в Европе бок о бок с такими лачугами, где дети мрут прямо-таки от недостатка пищи, — то дикарь тоже не понял бы их. Я помню, как тщетно я старался объяснить моим приятелям тунгусам нашу цивилизацию, построенную на индивидуализме: они не понимали меня и прибегали к самым фантастическим догадкам. Дело в том, что дикарь, воспитанный в идеях родовой солидарности, практикуемой во всех случаях, худых и хороших, точно так же неспособен понять «нравственного» европейца, не имеющего никакого понятия о такой солидарности, как и средний европеец не способен понять дикаря. Впрочем, если бы нашему учёному пришлось прожить среди полуголодного рода дикарей, у которых всей наличной пищи не хватило бы даже для прокормления одного человека на несколько дней, тогда он, может быть, понял бы, чем дикари руководятся в своих поступках. Равным образом, если бы дикарь пожил среди нас и получил наше «образование», он, может быть, понял бы наше европейское бездушие по отношению к ближним и наши Королевские комиссии, занимающиеся вопросом о предупреждении различных легальных форм детоубийства, практикуемых в Европе[39]. «В каменных домах сердца становятся каменные», — говорят русские крестьяне, но дикарю всё-таки пришлось бы пожить сперва в каменном доме.
Подобные же замечания можно бы было сделать и относительно людоедства. Если принять во внимание все факты, которые выяснились недавно, во время рассуждений об этом вопросе в Парижском Антропологическом Обществе, а также многие случайные заметки, разбросанные в литературе о «дикарях», мы обязаны будем признать, что людоедство было 117 вызвано настоятельною необходимостью; и что только под влиянием предрассудков и религии оно развилось до тех ужасных размеров, каких оно достигло на островах Фиджи или в Мексике. Известно, что вплоть до настоящего времени многие дикари бывают вынуждены иногда питаться падалью почти совершенно разложившеюся, а в случаях совершенного отсутствия пищи некоторым из них приходилось разрывать могилы и питаться человеческими трупами, даже во время эпидемии. Такого рода факты вполне удостоверены. Но если мы перенесёмся мысленно к условиям, которые приходилось переносить человеку во время ледникового периода, в сыром и холодном климате, не имея в своём распоряжении почти никакой растительной пищи; если мы примем в расчёт страшные опустошения, производимые по сию пору цингой среди голодающих полудиких народов, и вспомним, что мясо и свежая кровь были единственными известными им укрепляющими средствами, мы должны будем допустить, что человек, который сперва был зерноядным животным, стал плотоядным во время ледникового века. Конечно, в то время, вероятно, было изобилие всякого зверя; но известно, что звери часто предпринимают большие переселения в арктических областях[40], и иногда совершенно исчезают на несколько лет из данной территории. В таких случаях человек лишался последних средств пропитания. Мы знаем, далее, что даже европейцы во время подобных тяжёлых испытаний прибегали к каннибализму: немудрено, что прибегали к нему и дикари. Вплоть до настоящего времени они по временам бывают вынуждены съедать трупы своих покойников, а в прежние времена они в таких случаях вынуждены были съедать и умирающих. Старики умирали тогда убеждённые, что своей смертью они оказывают последнюю услугу своему роду. Вот почему некоторые племена приписывают каннибализму божественное происхождение, представляя его как нечто, внушённое повелением посланника с неба.
Позднее каннибализм потерял характер 118 необходимости и обратился в суеверное «переживание». Врагов надо было съедать, чтобы унаследовать их храбрость; потом, в более позднюю эпоху, для той же цели съедалось уже одно только сердце врага или его глаз. В то же время среди других племён, у которых развилось многочисленное духовенство и выработалась сложная мифология, были придуманы злые боги, жаждущие человеческой крови, и жрецы требовали человеческих жертв для умилостивления богов. В этой религиозной фазе своего существования каннибализм достиг наиболее возмутительных своих форм. Мексика является хорошо известным в этом отношении примером, а на Фиджи, где король мог съесть любого из своих подданных, мы также находим могущественную касту жрецов, сложную теологию[41] и полное развитие неограниченной власти королей. Таким образом, каннибализм, возникший в силу необходимости, сделался в более поздний период религиозным учреждением, и в этой форме он долго существовала после того, как давно уже исчез среди племён, которые, несомненно, практиковали его в прежние времена, но не достигли теократической стадии развития. То же самое можно сказать относительно детоубийства и оставления на произвол судьбы престарелых родителей. В некоторых случаях эти явления также поддерживались как пережиток старых времён в виде религиозно хранимой традиции прошлого.
В заключение я упомяну ещё об одном чрезвычайно важном и повсеместном обычае, который также дал повод в литературе к самым ошибочным заключениям. Я имею в виду обычай кровавой мести. Все дикари убеждены, что пролитая кровь должна быть отомщена кровью. Если кто-нибудь был убит, то убийца тоже должен умереть; если кто-нибудь был ранен и пролита была его кровь, то кровь нанёсшего рану тоже должна быть пролита. Никаких исключений из этого правила не допускается: оно распространяется даже на животных; если охотник пролил кровь — убивая медведя, или белку, — его кровь тоже должна быть 119 пролита, по возвращении его с охоты. Таково понятие дикарей о справедливости — понятие, до сих пор удержавшееся в Западной Европе по отношению к убийству.
Покуда оскорбитель и оскорблённый принадлежат к тому же самому роду, дело решается очень просто: род и потерпевшее лицо сами решают дело[42]. Но когда преступник принадлежит к другому роду и этот род по каким-либо причинам отказывает в удовлетворении, тогда оскорблённый род берёт на себя отмщение. Первобытные люди смотрят на поступки каждого в отдельности, как на дело всего его рода, получившее одобрение рода, а потому они считают весь род ответственным за деяния каждого его члена. Вследствие этого отмщение может упасть на любого члена того рода, к которому принадлежит обидчик[43]. Но часто случается, что месть превзошла обиду. Имея в виду нанести только рану, мстители могли убить обидчика или же ранить его тяжелее, чем предполагали; тогда получается новая обида, другой стороны, которая требует от неё новой родовой мести; дело затягивается таким образом без конца. А потому первобытные законодатели очень старательно 120 устанавливали точные границы возмездия: око за око, зуб за зуб и кровь за кровь[44].
Замечательно, однако, что у большинства первобытных народов подобные случаи кровавой мести несравненно реже, чем можно было бы ожидать; хотя у некоторых из них они достигают совершенно ненормального развития, особенно среди горцев, загнанных в горы иноземными пришельцами, как, например, у горцев Кавказа и в особенности у даяков на Борнео. У даяков — по словам некоторых современных путешественников — дело дошло до того, что молодой человек не может ни жениться, ни быть объявленным совершеннолетним, прежде чем он принесёт хоть одну голову врага. Так, по крайней мере, рассказывается со всеми подробностями в одной английской книге[45]. Оказывается, однако, что сведения, сообщаемые в этой книге, до крайности преувеличены. Во всяком случае, то, что англичане называют «охота за головами», представляется в совершенно ином свете, когда мы узнаём, что предполагаемый «охотник» вовсе не «охотится» и даже не руководится личным чувством мести. Он поступает сообразно тому, что считает нравственным обязательством по отношению к своему роду, а потому поступает точно так же, как европейский судья, который, подчиняясь тому же, очевидно, ложному началу: «кровь за кровь», отдаёт осуждённого им убийцу в руки палача. Оба — и даяк и наш судья — испытали бы даже угрызения совести, если бы из чувства сострадания пощадили убийцу. Вот почему даяки вне этой сферы убийств, совершаемых под влиянием их понятий о справедливости, оказываются, по единогласному свидетельству всех, кто хорошо познакомился с ними, чрезвычайно 121 симпатичным народом. Сам Карл Бокк, который дал такую ужасную картину «охоты за головами», пишет о них:
«Что касается до нравственности даяков, то я должен отвести им высокое место в ряду других народов… Грабежи и воровство совершенно неизвестны среди них. Они также отличаются большой правдивостью… Если я не всегда успевал добиться от них «всей правды», — всё же я никогда не слыхал от них ничего, кроме правды. К сожалению, нельзя сказать того же о малайцах» (стр. 209 и 210).
Свидетельство Бокка вполне подтверждается Идой Пфейффер. «Я вполне поняла, — писала она, — что с удовольствием продолжала бы путешествовать среди них. Я обыкновенно находила их честными, добрыми и скромными… в гораздо большей степени, чем какой-либо из других, известных мне, народов»[46]. Штольце, говоря о даяках, употребляет почти те же самые выражения. Даяки обыкновенно имеют по одной только жене и хорошо обращаются с нею. Они очень общительны и каждое утро весь род отправляется большими партиями на рыбную ловлю, на охоту или на огородные работы. Их деревни состоят из больших хижин, в каждой из которых помещается около дюжины семейств, а иногда и несколько сот человек, причём все они живут между собою очень миролюбиво. Они с большим уважением относятся к своим жёнам и очень любят своих детей; когда кто-нибудь заболевает, женщины ухаживают за ним поочерёдно. Вообще они очень умеренны в пище и питье. Таковы даяки в своей действительной повседневной жизни.
Приводить дальнейшие примеры из жизни дикарей, значило бы только повторять, ещё и ещё, то что уже сказано. Куда бы мы ни обратились, везде мы находим те же общительные нравы, тот же мирской дух. И когда мы пытаемся проникнуть в мрак былых веков, мы видим в них ту же родовую жизнь и те же, хотя бы и очень первобытные, союзы людей для взаимной поддержки. Поэтому Дарвин был 122 совершенно прав, когда видел в общественных качествах человека главную деятельную силу его дальнейшего развития, а вульгаризаторы Дарвина совершенно не правы, когда утверждают противное.
«Сравнительная слабость человека и малая быстрота его движений, — писал он, — а также недостаточность его природного вооружения и т. д., более чем уравновешивались, — во-первых, его умственными способностями (которые, как заметил Дарвин в другом месте, развивались главным образом, или даже исключительно, в интересах общества); и во-вторых, его общественными качествами, в силу которых он подавал помощь своим собратьям людям и получал её от них»[47].
В восемнадцатом веке было в ходу идеализировать «дикарей» и жизнь «в естественном состоянии». Теперь же люди науки впали в противоположную крайность, в особенности с тех пор, как некоторые из них, стремясь доказать животное происхождение человека, но не будучи знакомы с общественностью животных, начали обвинять дикаря во всевозможных воображаемых «скотских» наклонностях. Очевидно, однако, что такое преувеличение ещё более ненаучно, чем идеализация Руссо. Первобытный человек не может считаться ни идеалом добродетели, ни идеалом «дикости». Но у него есть одно качество, выработанное в нём и укреплённое самими условиями его тяжкой борьбы за существование: он отождествляет своё собственное существование с жизнью своего рода; и без этого качества человечество никогда не достигло бы того уровня, на котором оно находится теперь.
Первобытные люди, как мы уже сказали выше, до такой степени отождествляют свою жизнь с жизнью своего рода, что каждый из их поступков, как бы он ни был незначителен сам по себе, рассматривается как дело всего рода. Всё их поведение управляется целым бесконечным рядом устных правил благопристойности, которые являются плодом их общего опыта относительно того, что следует считать добром или злом, — то есть, что полезно или вредно для 123 их собственного рода. Конечно, умозаключения, на которых основаны их правила благопристойности, бывают иногда чрезвычайно нелепы. Многие из них имеют своё начало в суевериях. Вообще, что бы дикарь ни делал, он видит одни только ближайшие последствия своих поступков; он не может предвидеть их косвенные и более отдалённые последствия; но в этом он только усиливает ошибку, в которой Бентам упрекал цивилизованных законодателей. Мы можем находить обычное право дикарей нелепым, но они подчиняются его предписаниям, как бы они ни были для них стеснительными. Они подчиняются им даже более слепо, чем цивилизованный человек подчиняется предписаниям своих законов. Обычное право дикаря — это его религия; это — само свойство его жизни. Мысль о роде всегда присутствуете в его уме; а потому самоограничение и самопожертвование в интересах рода — самое обыденное явление. Если дикарь нарушил которое-нибудь из мелких правил, установленных его родом, женщины преследуют его своими насмешками. Если же нарушение имеет более серьёзный характер, тогда его день и ночь мучит страх, что он накликал несчастье на весь род, пока род не снимет с него его вины. Если дикарь случайно ранил кого-нибудь из своего собственного рода, и таким образом совершил величайшее из преступлений, он становится совершенно несчастным человеком: он убегает в леса и готов покончить с собой, если род не снимет с него вину, причинив ему какую-нибудь физическую боль, или пролив некоторое количество его собственной крови[48]. В пределах рода всё делится сообща; каждый кусок пищи разделяется между всеми присутствующими; даже если дикарь находится один в лесу, он не начнёт есть, не прокричав трижды приглашение всякому, кто может его услышать и пожелает разделить с ним пищу[49].
Короче говоря, в пределах рода правило: 124 «каждый за всех» царствует безусловно до тех пор, пока возникновение отдельной семьи не начнёт разрушать родового единства. Но это правило не распространяется на соседние роды или племена, даже если они вступили в союз для взаимной защиты. Каждое племя или род представляет отдельную единицу. Как у млекопитающих и у птиц, территория не остаётся нераздельной, а распределяется между отдельными семьями, так и у них она распределяется между отдельными племенами, и за исключением военного времени, эти границы свято соблюдаются. Вступая на территорию соседей, каждый должен показать, что он не имеет дурных намерений и чем громче он возвещает о своём приближении, тем более он пользуется доверием; если же он входит в дом, то должен оставить свой топор у входа. Но ни один род не обязан делиться своей пищей с другими родами: он волен делиться или нет. Вследствие этого вся жизнь первобытного человека распадается на два рода отношений, и её следует рассматривать с двух различных этических точек зрения: отношения в пределах рода и отношения вне его; причём (подобно нашему международному праву) «междуродовое» право сильно отличается от обычного родового права. Вследствие этого, когда дело доходит до войны между двумя племенами, самые возмутительные жестокости по отношению к врагам могут рассматриваться как нечто заслуживающее высокой похвалы. Такое двойственное понимание нравственности проходит, впрочем, чрез всю эволюцию человечества, и оно сохранилось вплоть до настоящего времени. Мы, европейцы, кое-что сделали, — не очень-то много, во всяком случае, — чтобы избавиться от этой двойной нравственности; но нужно также сказать, что если мы до известной степени распространили наши идеи солидарности, — по крайней мере в теории, — на целую нацию и отчасти также на другие нации, мы в то же самое время ослабили узы солидарности в пределах наших наций и даже в пределах самой нашей семьи.
Появление отдельных семей внутри рода неизбежным образом нарушало установившееся единство. Семья — особняк — неизбежно ведёт к отдельной собственности и к накоплению личного богатства. Мы 125 видели, однако, как эскимосы стремятся предотвратить неудобства этого нового элемента в родовой жизни.
В дальнейшем развитии человечества то же стремление принимает новые формы; и проследить различные бытовые учреждения (деревенские общины, гильдии и т. п.), при помощи которых народные массы стремились поддержать родовое единство, вопреки влияниям, стремившимся его разрушить, составило бы одно из самых поучительных исследований. С другой стороны, первые зародыши познания, появившиеся в чрезвычайно отдалённые времена, когда они ещё сливались с колдовством, также сделались в руках личности силою, которую можно было направлять против интересов рода. Эти зародыши знаний держались тогда в большом секрете и передавались одним лишь посвящённым, в тайных обществах колдунов, шаманов и жрецов, которые мы находим у всех решительно первобытных племён. Кроме того, в то же время войны и набеги создавали военную власть, а также касту воинов, которых союзы и «клубы» мало-помалу приобретали громадную силу. Но при всём том никогда, ни в какой период жизни человечества, войны не были нормальным условием жизни. В то время как воины истребляли друг друга, а жрецы прославляли эти убийства, народные массы продолжали жить обыденной жизнью и отправлять обычную свою повседневную работу. И проследить эту жизнь масс, изучить средства, при помощи которых они поддерживали свою общественную организацию, основанную на их понятиях о равенстве, взаимопомощи и взаимной поддержке, — то есть на их обычном праве, — даже тогда, когда они были подчинены самой свирепой теократии или автократии в государстве, — изучить эту сторону развития человечества — самое главное в настоящее время для истинной науки о жизни.
Примечания
- ↑ «Nineteenth Century», февраль 1898, стр. 165.
- ↑ «The Descent of Man», конец II гл., стр. 63 и 64, 2-го издания.
- ↑ Некоторые антропологи, вполне разделяющие вышеизложенные взгляды на человека, тем не менее иногда утверждают, что обезьяны живут полигамическими семьями под предводительством «сильного и ревнивого самца». Я не знаю, насколько подобное утверждение опирается на совершенно достоверные наблюдения. Но та страница в «Жизни животных» Брэма, на которую обыкновенно ссылаются, едва ли может считаться особенно доказательной. Она составляет часть его общего описания обезьян; но его же более подробные описания отдельных видов или противоречат такому общему выводу, или же не подтверждают его. Даже относительно мартышек (Cercopithecus) Брэм положительно утверждает, что «они почти всегда живут группами и очень редко семьями» (Франц. изд. т. I, стр. 59). Что же касается других видов, то уже само количество их групп, в которых всегда имеется много самцов, делает предположение о «полигамической семье» более чем сомнительным. Очевидно требуются дальнейшие наблюдения.
- ↑ Lubbock. «Prehistoric Times», 5-е издание, 1890.
- ↑ Большинство геологов специально изучавших ледниковый период, принимают теперь такое распространение ледяного покрова. (Русская Геологическая Съёмка держится этого взгляда по отношению к России, и большинство германских специалистов поддерживают его по отношению к Германии. Обледенение большей части центрального плоскогорья во Франции неизбежно будет признано французскими геологами, когда они вообще обратят больше внимания на ледниковые отложения.
- ↑ «Prehistoric Times», стр. 232 и 242.
- ↑ Кухонные остатки, то есть кучи отбросов, около сажени высоты и футов сто в длину, которые лежат на слоях известного холма в Хэстингсе (Hastings), впереди трещины в скале, где некогда обитали неолитические люди, принадлежат к той же категории. Они были тщательно просеяны и расследованы г. Льюис Абботтом. Они состоят исключительно из выеденных раковин, костей и обломков кремнёвых орудий, — эти последние в таких количествах, что посетив эти кучи вместе с г. Абботтом после сильного дождя, мы собрали в час около сотни обломанных скребков и ножей, которые выбрасывались дикарями в кучу, впереди их жилья, за негодностью. Эти кучи интересны ещё в том отношении, что в них нет орудий, которые могли бы рассматриваться как оружие для военных действий или даже для охоты за крупными зверями.
- ↑ Bachofen, «Das Mutterecht», Stuttgart, 1861; Lewis H. Morgan, «Ancient Society, or Researches in the Lines of Human Progress from Savagery through Barbarism to Civilization»; New-York, 1877; Mac Lennan, «Studies in Ancient History», 1-я серия, новое издание, 1886; 2-я серия, 1896; L. Fison и A. W. Howitt, «Кamilaroi and Kurnai», Melbourne. Эти четыре писателя, — по очень верному замечанию Giraud Teulon, — исходя из различных фактов и различных общих идей и употребляя различные методы, пришли к тому же самому выводу. Бахофену мы обязаны тем, что он установил понятие о материнской семье и о наследовании через мать. Моргану — за исследование системы родства в роде, у малайцев и туранцев, а также за очень умный очерк главных фраз человеческой эволюции; Мак-Леннану — за исследование экзогамии, то есть женитьбы вне своего рода; а Физону и Ховитту — за установление «куадро», то есть схемы родовых брачных соотношений в Австралии. И исследование всех четырёх сводится к установлению родового происхождения семьи. Когда Бахофен впервые обратил внимание на материнскую семью, в своей работе, составившей эпоху в науке, а Морган описал родовую (клановую) организацию, причём оба пришли к заключению, что эти учреждения имели почти всеобщее распространение, и утверждали, что брачные законы лежат в самой основе последовательных ступеней эволюции человечества, — их обвинили в преувеличении. Однако самые тщательные изыскания целого ряда исследователей, изучавших древнее право, доказали, что во всех расах человечества есть следы прохождения ими чрез такие же ступени развития брачных обычаев, каковые мы наблюдаем в настоящее время среди некоторых дикарей. Смотр. работы таких авторов, как Post, Dargun, Ковалевский, Lubbock и их многочисленные последователи, как Lippert, Mucke и др.
- ↑ О семитах и арийцах см. в особенности проф. Максима Ковалевского, «Первобытное право», Москва 1886 и 1887 гг. А также его Стокгольмские лекции («Тableau des origines et de l’évolution de la famille et de la propriété», Stockholm, 1890), представляющие превосходный обзор всего вопроса. См. также A. Post, «Die Geschlechtsgenossenschaft der Urzeit», Oldenburg, 1875.
- ↑ Мы не можем заняться здесь обсуждением вопроса о происхождении брачных ограничений. Замечу только, что разделение на группы, подобное описанному Морганом у гавайцев, существует у птиц: молодые выводки живут вместе, отдельно от своих родителей. Подобное же разделение можно проследить и у некоторых млекопитающих. Что же касается до последующего запрещения брачных отношений между братьями и сёстрами, то оно возникло, вероятно, не вследствие соображений о дурном влиянии кровного родства, каковые соображения едва ли вероятны, а скорее из стремления предупредить легко возникающую близость в слишком раннем возрасте. При тесном сожительстве в одном помещении подобное ограничение становилось положительно необходимым, и оно вполне согласно с предосторожностями, принимаемыми дикарями, чтобы отделять мужскую молодёжь в особый «длинный дом» под надзором воспитателей. До́лжно также заметить, что вообще, при обсуждении происхождения новых обычаев, до́лжно иметь в виду, что дикари, подобно нам, имеют своих «мыслителей» и учёных знахарей, колдунов, лекарей, пророков, — познания и идеи которых превосходят общий уровень массы. Объединённые в тайные союзы (другая почти универсальная черта), эти знахари, конечно, могли оказывать огромное влияние и устанавливать обычаи, полезность которых ещё не сознана была большинством рода.
- ↑ Col. Collins, в «Philips’ Researches in South Africa», London 1828. Цитаты даны y Вайца (Waitz, «Anthropologie der Naturvölker», t. II, c. 334).
- ↑ Lichtenstein, «Reisen im Südlichen Africa», II, стр. 92, 97. Berlin, 1881.
- ↑ Waitz, «Anthropologie der Naturvölker», II, стр. 335 seg. См. также Fritsch, «Die Eingeboren Afrika’s», Breslau, 1872, стр. 386 и след.; и «Drei Jahre in Süd-Afrika». Также W. Bleck, «A Brief Account of Bushmen Folklore», Capetown, 1875.
- ↑ Elisée Reclus, «Géographie Universelle», XIII, 475.
- ↑ P. Kolben, «The Present State of the Cape of Good Норе», перевод с немецкого Medley, London, 1731, том I, стр. 59, 71, 333, 336, etc.
- ↑ Цитируется у Waitz, «Antropologie», т. II, c. 335 и след.
- ↑ Туземцы, живущие на севере от Сиднея и говорящие на языке камиларои, наиболее исследованы в этом отношении, благодаря капитальной работе Lorimer Fison и A. W. Howitt, «Kamilaroi and Kurnai», Melbourne, 1880. См. также, A. W. Howitt «Further Note on the Australien Class Systems», в «Journal of the Authropological Institute», 1889, т. XVIII, стр. 31; в последней из указанных работ доказывается широкое распространение той же организации по всей Австралии.
- ↑ «The Folklore, Manners etc., of Australian Aborigines». Adelaide, 1879, стр. 11.
- ↑ Grey, «Journals of Two Expiditions of Discovery in North-West and Western Australia», London, 1841, том II, стр. 237, 298.
- ↑ «Bulletin de la Société d’Anthropologie», 1888, том XI, стр. 652. Я привожу ответы в сокращении.
- ↑ «Bulletin de la Société d'Anthropologie», 1888, том XI, стр. 386.
- ↑ Точно таким же образом практикуется меновая торговля с папуасами в Каймани-бей, которые пользуются репутацией высокой честности. «Не случалось ещё, чтобы папуас нарушил своё обещание», — говорит Finsch («Neuguinea und seine Bewchner», Bremen, 1865, стр. 829).
- ↑ «Известия Русского Географического Общества» 1880, стр. 161 и след. Немного найдётся книг, посвящённых путешествиям, которые давали бы лучшее представление о мелочах повседневной жизни дикарей, как эти отрывки из записной книжки Миклухи-Маклая.
- ↑ L. F. Martial, в «Mission Scientifique au Cap Horn», Paris, 1883, том I, стр. 183—201.
- ↑ Экспедиция капитана Гольма в Восточную Гренландию.
- ↑ В Австралии наблюдалось, что целые роды обмениваются жёнами с целью предотвращения какого-либо бедствия (Post, «Studien zur Entwicklungsgeschichte des Familienrechts», 1890, стр. 342). Большее проявление братских чувств, стало быть, является у них специфическим средством против бедствий.
- ↑ Dr. H. Rink, «The Eskimo Tribes», стр. 26 («Meddelelser om Grönland», том XI, 1887).
- ↑ Dr. Rink, loc. cit., стр. 24. Европейцы, выросшие в уважении к римскому праву, редко бывают в состоянии понять силу родовой власти. «В самом деле, пишет Ринк, — можно сказать не в виде исключения, а как общее правило, что белый человек, хотя бы он прожил десять или более лет среди эскимосов, уедет от них, не обогатит себя познаниями о традиционных идеях, на которых зиждется их общественный строй. Белый человек, будет ли это миссионер или купец, всегда держится догматического мнения, что самый вульгарный европеец всё же лучше самого выдающегося туземца». — «The Eskimo Tribes», стр. 31.
- ↑ Dall, «Alaska and its Resourses», Cambridge, U. S., 1870.
- ↑ О. Венияминов и Даль наблюдали этот обычай в Аляске, Якобсен в Игнитоке, в окрестностях Берингова пролива. Джильбер Спрот (Sproat) упоминает о существовании его среди ванкуверских индейцев; а доктор Ринк, описывая периодические выставки, о которых мы упомянули, прибавляет: «Главное употребление накопленного личного богатства состоит в пeриодической его раздаче». Он также упоминает (loc. cit. стр. 31) «об уничтожении имущества для той же цели» (то есть для поддержания равенства).
- ↑ См. Приложение XII.
- ↑ Вениаминов. «Записки об округе Уналашк», 3 тома, Спб., 1840. Отрывки из этих записок даны по-английски в книге Далля «Alaska». — Подобное же описание нравственности австралийских туземцев, очень схожее с предыдущим, было дано в английской «Nature», том XLII, стр. 639.
- ↑ Замечательно, что несколько писателей (Миддендорф, Шренк, О. Финш описывали других обитателей Севера — остяков и самоедов — почти в таких же выражениях. Даже когда они напьются пьяны, ссоры между ними бывают незначительны. «За целое столетие совершено было только одно убийство в тундре», писал Миддендорф. «Их дети никогда не дерутся между собой», «можно оставить в тундре на целые годы любой предмет, даже съестные припасы и спиртные напитки, и никто не тронет их» и т. д. Так говорят эти три знатока севера. Gilber Sproat «никогда не видел, чтобы подрались два трезвых туземца , из племени индейцев Ахт на острове Ванкувера». «Ссоры между их детьми также редки», говорит Ринк (loc. cit.) и т. д.
- ↑ Свидетельство Gill’а приводимое в Gerland und Waitz «Anthropologie der Naturvölker», т. V, стр. 641. См. также стр. 636—640 того же сочинения, где приводится много примеров отцовской и сыновней любви.
- ↑ «Les Primitifs». Paris, 1889.
- ↑ Gerland, loc. cit. V, 636.
- ↑ Я слышал это от него самого в 1864 году на Амуре, когда он был епископом Охотским и Камчатским, прежде чем стать митрополитом Московским.
- ↑ Erskine, цитируемый у Gerland und Waitz, «Anthropologie der Naturvölker», том V, стр. 640.
- ↑ В Англии широко практикуется отдача внебрачных детей в деревню, женщинам, которые специально занимаются этим ремеслом и положительно морят несчастных детей голодом и холодом. Смертность у этих «детских фермерш» — ужасная. Около того времени, когда я писал эти строки, заседала особая Королевская комиссия для расследования этого вопроса. Конечно, она ни к чему не привела.
- ↑ Олени, например, в Чукотской земле постоянно перекочёвывают.
- ↑ W. T. Pritchard, «Polynesian Reminiscences», London, 1866, стр. 363.
- ↑ Замечательно, однако, что в случае произнесения родом смертного приговора, никто не берёт на себя роль палача. Всякий, бросая свой камень или свою стрелу, или нанося свой удар топором, тщательно избегает нанести смертельный удар. В более позднюю эпоху жрец будет убивать осуждённого священным ножом; а ещё позднее это будет делать король, пока, наконец, не изобретут наёмного палача. См. глубокие замечания по этому поводу в известном труде Bastian’а, «Der Mensch in der Geschichte», т. III, Die Blutrache, стр. 1—36. Пережиток этого обычая из родового быта, как сообщает мне профессор E. Nys, сохранился при военных казнях вплоть до нашего времени. В средине XIX века принято было заряжать ружья двенадцати солдат, назначенных для расстреливания, одиннадцатью пулями и одним холостым зарядом. Делалось так чтобы солдаты не знали, кому достался холостой заряд, и потому каждый из них мог успокоить свою встревоженную совесть, думая, что холостой заряд был у него, и что он, таким образом, не был в числе убийц.
- ↑ В Африке, да и в других местностях, существует широко распространённый обычай, согласно которому при обнаружении воровства ближайший род возвращает стоимость украденной вещи и затем сам разыскивает вора. A. H. Post, «A rikanische Jurisprudenz», Leipzig, 1887, т. I, стр. 77.
- ↑ См. сочинение проф. М. Ковалевского, «Современный обычай и древний закон», Москва, 1885, т. II, которое содержит много очень важных соображений по данному вопросу.
- ↑ Carl Bock, «Тhe Head-Hunters of Borneo», London, 1881. — Мне, однако, говорил сэр Гюг Лoy, долгое время бывший губернатором Борнео, что утверждения Бокка страшно преувеличены. Вообще он говорил о даяках с такой же симпатией, как и Ида Пфейффер. Позволю себе прибавить, что Мэри Кингслей говорит в своей книге о Западной Африке с такой же симпатией о туземном племени фанов, которых раньше изображали как самых «ужасных каннибалов».
- ↑ Ida Pfeiffer, «Meine zweite Weltreise», Wien, 1856, том I, стр. 116 и след. См. также, Müllier and Temminck, «Dutch Possessions in Archipelagie India», цитируемое Э. Реклю в «Géographie Universelle», том XIII.
- ↑ «Descent of Man», 2-е изд., стр. 63, 64.
- ↑ См. Bastian, «Der Mensch in der Geschichte», том III, стр. 7. Также Grey, loc. cit, стр. 238.
- ↑ Миклухо-Маклай, в указанном сочинении. Такой же обычай существует у готтентотов.