Случай на мосту через Совиный ручей
На железнодорожном мосту, в северной Алабаме, стоял человек и смотрел вниз, на быструю реку в двадцати футах под ним. Руки у него были связаны за спиной. Шею туго стягивала верёвка. Она была прикреплена к поперечной балке над его головой и приспущена до его колен. Несколько досок, положенных на шпалы, служили помостом для него и для его палачей — двух солдат федеральной армии под началом сержанта, который в мирное время, вероятно, был помощником шерифа. На том же импровизированном эшафоте, немного поодаль стоял офицер в полной форме, при оружии. Он был в чине капитана. На обоих концах моста стояло по часовому с ружьём «на караул», то есть держа ружьё вертикально, против левого плеча, в согнутой под прямым углом руке, — поза напряжённая, требующая неестественного выпрямления туловища. По-видимому, знать о том, что делалось на мосту, не входило в обязанности часовых; они только преграждали доступ к настилу.
Позади одного из часовых никого не было видно; на сотню ярдов рельсы по прямой уходили в лес, затем исчезали за поворотом. По всей вероятности, в той стороне находился сторожевой пост. На другом берегу местность была открытая — пологий откос упирался в частокол из отвесно вколоченных брёвен с бойницами для ружей и амбразурой, из которой торчало жерло наведённой на мост бронзовой пушки. По откосу, на полпути между мостом и укреплением, выстроились зрители — рота солдат в положении «вольно»: приклады упирались в землю, стволы были слегка наклонены к правому плечу, руки скрещены над ложем. Справа от выстроенной роты стоял лейтенант, воткнув саблю в землю и сложив руки на эфесе. За исключением четверых людей на середине моста, никто не двигался. Рота была повёрнута фронтом к мосту, солдаты стояли как каменные, глядя в пространство. Часовые, обращённые лицом каждый к своему берегу, казались статуями, служившими для украшения моста. Капитан, скрестив руки, молча следил за работой своих подчинённых, не делая никаких указаний. Смерть — высокая особа, и если она заранее оповещает о своём прибытии, её следует принимать с официальными изъявлениями почёта; это относится и к тем, кто с ней на короткой ноге. По кодексу военного этикета безмолвие и неподвижность знаменуют глубокое почтение.
Человеку, которого готовили к повешению, было на вид лет тридцать пять. Судя по платью, — такое обычно носили плантаторы, — он был штатский. Черты лица правильные — прямой нос, энергичный рот, широкий лоб; зачёсанные за уши длинные чёрные волосы падали на воротник хорошо сшитого сюртука. Он носил усы и бородку клином, но щёки были выбриты; большие тёмно-серые глаза выражали доброту, что было несколько неожиданно в человеке с петлёй на шее. По всей видимости, это не был обыкновенный преступник. В своей универсальности закон военного времени предусматривает повешение для людей самых разных категорий, не исключая и джентльменов.
Закончив приготовления, оба солдата отступили и каждый оттащил доску, на которой стоял. Сержант повернулся к капитану, отдал честь и стал позади него, после чего капитан тоже сделал шаг в сторону. В результате этих перемещений осуждённый и сержант очутились на разных концах доски, покрывавшей три перекладины моста. Тот конец, на котором стоял штатский, почти — только почти — доходил до четвёртой. Раньше эта доска удерживалась в равновесии тяжестью капитана; теперь его место занял сержант. По сигналу капитана сержант должен был шагнуть в сторону, доска — качнуться, и осуждённый — повиснуть в пролёте между двумя перекладинами. Он оценил по достоинству простоту и практичность этого способа. Ему не закрыли лица и не завязали глаз. Он взглянул на своё шаткое подножие, затем обратил взор на бурлящую речку, бешено несущуюся под его ногами. Он заметил пляшущее в воде бревно и проводил его взглядом вниз по течению. Как медленно оно плыло! Какая ленивая река!
Он закрыл глаза, стараясь сосредоточить свои последние мысли на жене и детях. До сих пор вода, тронутая золотом раннего солнца, туман, застилавший берега, ниже по течению — маленький форт, рота солдат, плывущее бревно, — всё отвлекало его. А теперь он ощутил новую помеху. Какой-то звук, назойливый и непонятный, перебивал его мысли о близких — резкое, отчётливое металлическое постукивание, словно удары молота по наковальне; в нём была та же звонкость. Он прислушивался, пытаясь определить, что это за звук и откуда он исходит; он одновременно казался бесконечно далёким и очень близким. Удары следовали один за другим через правильные промежутки, но медленно, как похоронный звон. Он ждал каждого удара с нетерпением и — сам не зная почему — со страхом. Постепенно промежутки между ударами удлинялись, паузы становились всё мучительней. Чем реже раздавались звуки, тем большую силу и отчётливость они приобретали. Они, словно ножом, резали ухо; он едва удерживался от крика. То, что он слышал, было тиканье его часов.
Он открыл глаза и снова увидел воду под ногами. «Высвободить бы только руки, — подумал он. — Я сбросил бы петлю и прыгнул в воду. Если глубоко нырнуть, пули меня не достанут, я бы доплыл до берега, скрылся в лесу и пробрался домой. Мой дом, слава богу, по ту сторону фронта; моя жена и дети всё ещё недосягаемы для захватчиков».
Когда эти мысли, которые здесь приходится излагать словами, сложились в сознании обречённого, точнее — молнией сверкнули в его мозгу, капитан сделал знак сержанту. Сержант отступил в сторону.
2
Пейтон Факуэр, состоятельный плантатор из старинной, весьма уважаемой алабамской семьи, рабовладелец и, подобно многим рабовладельцам, участник политической борьбы за отделение Южных Штатов, был ярым приверженцем дела южан. По некоторым не зависящим от него обстоятельствам, о которых здесь нет надобности говорить, ему не удалось вступить в ряды храброго войска, несчастливо сражавшегося и разгромленного под Коринфом, и он томился в бесславной праздности, стремясь приложить свои силы, мечтая об увлекательной жизни воина, ища случая отличиться. Он не сомневался, что такой случай представится ему, как он представляется всем в военное время. А пока он делал что мог. Не было услуги, — хотя бы самой скромной, — которой он с готовностью не оказал бы делу Юга; не было такого рискованного предприятия, на которое он не пошёл бы, если против него не восставала совесть человека штатского, но воина душой, чистосердечно и не слишком вдумчиво признавшего — пусть и не полностью — откровенно гнусный принцип, что в делах любовных и военных дозволено всё.
Однажды вечером, когда Факуэр с женой сидел на деревянной скамье у ворот своей усадьбы, к ним подъехал верховой в серой форме и попросил напиться. Миссис Факуэр с величайшей охотой отправилась в дом, чтобы собственноручно исполнить его просьбу. Как только она ушла, её муж подошёл к запылённому всаднику и стал жадно расспрашивать его о положении на фронте.
— Янки восстанавливают железные дороги, — сказал солдат, — и готовятся к новому наступлению. Они продвинулись до Совиного ручья, починили мост и возвели укрепление на левом берегу. Повсюду расклеен приказ военного командования, что всякий штатский, замеченный в порче железнодорожного полотна, мостов, туннелей или составов, будет повешен без суда. Я сам читал приказ.
— А далеко до моста? — спросил Факуэр.
— Миль тридцать.
— А наш берег охраняется?
— Там только сторожевой пост на линии, в полумиле от реки, да один часовой в конце моста.
— А если бы какой-нибудь кандидат висельных наук и притом штатский проскользнул мимо сторожевого поста и справился с часовым, — с улыбкой сказал Факуэр, — что мог бы он сделать?
Солдат задумался.
— Я был там с месяц назад, — ответил он, — и помню, что во время зимнего разлива к деревянному устою моста прибило много плавника. Теперь брёвна высохли и вспыхнут, как пакля.
Тут вернулась миссис Факуэр и дала солдату напиться. Он учтиво поблагодарил её, поклонился хозяину и уехал. Час спустя, когда уже стемнело, он миновал плантацию в обратном направлении, держа путь на север. Это был лазутчик федеральных войск.
3
Падая в пролёт моста, Пейтон Факуэр потерял сознание и ничего не чувствовал, как будто был уже мёртв. Очнулся он, — через тысячелетие, казалось ему, — от резкой боли в сдавленном горле, за которой последовало ощущение удушья. Мучительные боли, начинаясь у шеи, распространялись вниз по всему телу и точно острые стрелы пронзали его. Они мчались по точно намеченным разветвлениям, пульсируя с непостижимой частотой. Они казались огненными потоками, накалявшими его тело до нестерпимого жара. Головы боль не касалась — голова гудела от сильного прилива крови. Мысль вовсе не участвовала в этих ощущениях. Сознательная мозговая деятельность уже прекратилась; он мог только чувствовать, а чувствовать было пыткой. Но он знал, что движется. Лишённый материальной субстанции, превратившись в огненный центр светящегося облака, он качался словно гигантский маятник, описывая немыслимую дугу колебаний. И вдруг, со страшной внезапностью, раздался громкий всплеск и, замыкавший его свет взлетел кверху; уши ему наполнил неистовый рёв, наступили холод и тьма. Но мозг уже снова работал; он понял, что верёвка оборвалась и что он упал в воду. Но он не захлебнулся; петля, стягивавшая ему горло, не давала воде заливать лёгкие. Смерть через повешение на дне реки! Сочетание показалось ему диким. Он открыл глаза в темноте и увидел над головой слабый свет, но как далеко, как недосягаемо далеко! По-видимому, он ещё погружался в воду, так как свет всё слабел и слабел, пока не осталось едва заметное мерцание. Потом свет опять стал больше и ярче, и он понял, что его выносит на поверхность, понял с сожалением, ибо теперь чувствовал себя хорошо. «Быть повешенным и утопленным, — подумал он, — это ещё куда ни шло; но я не хочу быть пристреленным. Нет, меня не пристрелят; это было бы несправедливо».
Он не делал сознательных усилий, но по острой боли в запястьях догадался, что пытается высвободить руки. Он стал внимательно следить за этими попытками, равнодушный к исходу борьбы, словно праздный зритель, следящий за напряжённой работой жонглёра. Какая изумительная ловкость! Какая великолепная, нечеловеческая сила! Ах, просто замечательно! Браво! Верёвка упала, руки его разъединились и всплыли наверх, он смутно различал их в ширящемся свете справа и слева от себя. С растущим вниманием следил он за тем, как сначала одна, потом другая метнулась к петле на его шее. Они сорвали её, со злобой отшвырнули, она извивалась, как уж. «Наденьте, наденьте опять!» Ему казалось, что он крикнул это своим рукам, ибо муки, последовавшие за ослаблением петли, превзошли всё испытанное им до сих пор. Шея невыносимо болела; голова горела, как в огне; сердце, прежде едва бившееся, подскочило к самому горлу, стремясь вырваться наружу. Всё тело извивалось в мучительных корчах. Но непокорные руки не слушались его приказа. Они били по воде сильными, короткими ударами сверху вниз, выталкивая его на поверхность. Он почувствовал, что голова его поднялась над водой; солнце ослепило глаза; грудная клетка судорожно расширилась — и в апогее боли его лёгкие наполнились воздухом, который он тут же с воплем исторгнул из себя.
Теперь он полностью владел своими чувствами. Они даже были необычайно обострены и восприимчивы. Страшное потрясение, перенесённое его организмом, так утончило и возбудило их, что они отмечали явления, которые раньше были им недоступны. Он ощущал лицом набегающую рябь и отчётливо различал звук каждого толчка воды. Он смотрел на лесистый берег, видел отдельно каждое дерево, каждый листок и жилки на нём, вплоть до насекомых в листве — цикад, мух с блестящими спинками, серых пауков, протянувших свою паутину от ветки к ветке. Он видел все цвета радуги в капельках росы на миллионе травинок. Жужжание мошкары, плясавшей над быстро текущей рекой, трепетание крылышек стрекоз, удары лапок жука-плавунца, похожего на лодку, приподнятую вёслами над водой, — всё это было внятной музыкой. Рыбёшка скользнула у самых его глаз, и он услышал шум, с каким она рассекала воду.
Когда он всплыл на поверхность, мост был позади него; в то же мгновение видимый мир стал медленно вращаться вокруг него, словно вокруг своей оси, и он увидел мост, укрепление на откосе, роту солдат, капитана, сержанта, двух рядовых — своих палачей. Силуэты их чётко выделялись на синем небе. Они кричали и размахивали руками, указывая на него. Капитан выхватил пистолет, но не стрелял; у остальных не было в руках оружия. Их огромные жестикулирующие фигуры были нелепы и страшны.
Вдруг он услышал громкий звук выстрела, и что-то с силой ударило по воде в нескольких дюймах от его головы, обдав ему лицо брызгами. Опять раздался выстрел, и он увидел одного из часовых, — ружьё было вскинуто, над дулом поднимался сизый дымок. Человек в воде увидел глаз человека на мосту, смотревший на него сквозь щель прицельной рамки. Он обратил внимание на серый цвет этого глаза и вспомнил, что серые глаза считаются самыми зоркими и что все знаменитые стрелки будто бы были сероглазы. Однако этот сероглазый стрелок промахнулся.
Встречное течение подхватило Факуэра, и, сделав полуоборот, он снова очутился лицом к лесистому берегу. В ту же минуту позади него раздался отчётливый и звонкий голос, и звук этого голоса, однотонный и певучий, донёсся по воде так внятно, что пронизал все остальные звуки и заглушил их, — даже всплески воды в его ушах. Факуэр, хоть и не был военным, достаточно часто посещал военные лагеря, чтобы понять грозный смысл этого нарочито спокойного протяжного напева: командир роты, выстроенной на берегу, вступил в дело. Как холодно и неумолимо, с какой ровной, невозмутимой модуляцией, рассчитанной на то, чтобы внушить спокойствие солдатам, с какой размеренной точностью прозвучали беспощадные слова:
«Рота, смирно!.. К плечу!.. Готовьсь!.. Наводи!.. Пли!»
Факуэр нырнул — нырнул как можно глубже. Вода взревела в его ушах, словно то был Ниагарский водопад, но он всё же услышал приглушённый гром залпа и, снова всплывая на поверхность, увидел блестящие кусочки металла, странно сплющенные, которые, вращаясь, медленно опускались на дно. Некоторые из них коснулись его лица и рук, затем отделились, продолжая опускаться. Один кусочек застрял между воротником и шеей; стало горячо, и Факуэр его вытащил.
Когда он, задыхаясь, всплыл на поверхность, он понял, что долго пробыл под водой; его довольно далеко отнесло течением — прочь от опасности. Солдаты кончали перезаряжать ружья; стальные шомполы, выдернутые из стволов, все сразу блеснули на солнце, мелькнули в воздухе и стали обратно в свои гнёзда. Тем временем оба часовых снова выстрелили по собственному почину — и безуспешно.
Человек, в которого они метили, видел всё это, оглядываясь через плечо; теперь он уверенно плыл по течению. Его мозг работал с такой же энергией, как руки и ноги; мысль приобрела быстроту молнии.
«Лейтенант, — рассуждал он, — допустил ошибку, потому что действовал по шаблону; больше он этого не сделает. Увернуться от залпа так же легко, как от одной пули. Он, должно быть, уже приказал открыть одиночный огонь. Плохо дело; от всех не спасёшься».
Но вот в двух ярдах от него — чудовищный всплеск и тотчас же громкий стремительный звук, который, постепенно замирая, казалось, нёсся по воздуху обратно к укреплению, где завершился оглушительным взрывом, всколыхнувшим реку до самых глубин! Поднялась водяная стена, накренилась над ним, обрушилась на него, ослепила, задушила! В игру вступила пушка. Пока он отряхивался, высвобождаясь из вихря вспененной воды, он услышал впереди жужжанье отклонившегося ядра, и через мгновение из лесу донёсся треск ломающихся ветвей.
«Больше они этого не сделают, — думал Факуэр, — теперь они пустят в ход картечь. Нужно следить за пушкой; дым предостережёт меня — звук-то ведь запаздывает; он отстаёт от выстрела. А пушка хорошая».
Вдруг он почувствовал, что его закружило, что он вертится волчком. Вода, оба берега, лес, оставшийся далеко позади мост, укрепление и рота солдат — всё перемешалось и расплылось. Предметы давали о себе знать только своим цветом; бешеное вращение горизонтальных цветных полос — вот всё, что он видел. Он попал в водоворот, и его крутило и несло к берегу с такой быстротой, что он чувствовал головокружение и тошноту. Через несколько минут его выбросило на песок левого — южного — берега, за небольшим выступом, который скрывал его от врагов. Внезапно прерванное движение, ссадина на руке, пораненной о камень, привели его в чувство, и он заплакал от радости. Он зарывал пальцы в песок, пригоршнями сыпал его на себя и вслух благословлял его. Песок сверкал, словно алмазы, рубины, изумруды; он походил на всё, что только есть самого прекрасного на свете. Прибрежные деревья были точно гигантские кусты, посаженные в саду, он отметил стройный порядок их расположения, вдыхал аромат их цветов. Между стволами струился таинственный розоватый свет, а шум ветра в листве звучал как пение эоловой арфы. Он не испытывал желания завершить свой побег, и готов был остаться в этом волшебном уголке, пока его не настигнут.
Свист и треск картечи в ветвях высоко над головой нарушили его грёзы. Канонир, обозлившись, наугад послал ему прощальный привет. Он вскочил на ноги, бегом взбежал по отлогому берегу и укрылся в лесу.
Весь день он шёл, держа направление по солнцу. Лес казался бесконечным; нигде ни вырубки, ни хотя бы просёлка. Он и не знал, что живёт в такой глуши. В этом открытии было что-то жуткое.
К вечеру он обессилел от усталости и голода. Но мысль о жене и детях гнала его вперёд. Наконец он выбрался на дорогу и почувствовал, что она приведёт его к дому. Она была широкая и прямая, как городская улица, но, по-видимому, никто по ней не ездил. Поля не окаймляли её, не видно было и домов. Ни намёка на человеческое жильё, даже ни разу не залаяла собака. Чёрные стволы могучих деревьев стояли отвесной стеной по обе стороны дороги, сходясь в одной точке на горизонте, как линии на перспективном чертеже. Взглянув вверх из этой расселины в лесной чаше, он увидел над головой крупные золотые звёзды; они соединялись в странные созвездия и показались ему чужими. Он чувствовал, что их расположение имеет тайный и зловещий смысл. Лес вокруг него был полон диковинных звуков, среди которых — раз, второй и третий — он ясно расслышал шёпот на незнакомом языке.
Шея сильно болела, и, дотронувшись до неё, он убедился, что она страшно распухла. Он знал, что на ней чёрный круг — след верёвки. Глаза были выпучены, он уже не мог закрыть их. Язык распух от жажды; чтобы унять в нём жар, он высунул его на холодный воздух. Какой мягкой травой заросла эта неезженая дорога! Он уже не чувствовал её под ногами.
Очевидно, несмотря на все мучения, он уснул на ходу, ибо теперь перед ним совсем иная картина, — может быть, он просто очнулся от бреда. Он стоит у ворот своего дома. Всё осталось, как было, когда он покинул его, и всё радостно сверкает в утреннем солнце. Должно быть, он проблуждал всю ночь. Толкнув калитку и сделав несколько шагов по широкой аллее, он видит воздушное женское платье; его жена, свежая, спокойная и красивая, спускается с крыльца ему навстречу. На нижней ступеньке она останавливается и поджидает его с улыбкой неизъяснимой радости — вся изящество и благородство! Как она прекрасна! Он кидается к ней, раскрыв объятия. Он уже хочет прижать её к груди, как вдруг яростный удар обрушивается сзади на его шею; ослепительно белый свет с грохотом пушечного выстрела полыхает вокруг него — затем мрак и безмолвие!
Пейтон Факуэр был мёртв; тело его, с переломленной шеей, мерно покачивалось под стропилами моста через Совиный ручей.