3978

Материал из Enlitera
Перейти к навигации Перейти к поиску
Жа-ан Поклен
Автор: Джордж Кейбл (1844—1925)
Перевод: Вера Топер (1890—1964)

Опубл.: 1946 ·Язык оригинала: английский · Название оригинала: Jean-ah Poquelin Источник: Американская новелла. Том 1. — М.: Художественная литература, 1958. Качество: 100%


В первое десятилетие нашего века, когда недавно установленное американское правление было предметом жесточайшей ненависти всей Луизианы; когда креолы всё ещё противились таким мерзостным новшествам, как суд присяжных, американские танцы, законы, карающие контрабанду, и опубликование губернаторских приказов на английском языке; когда англо-американская иммиграция, которая вскоре хлынула бурным потоком в дельту реки Миссисипи, ещё только начинала просачиваться сквозь почву, но креолам уже становилось скользко ходить по ней, — неподалёку от улицы, теперь называемой Кэнел-стрит, позади квартала вилл, раскинувшегося на берегу реки, стоял старый, полуразрушенный дом колониальной архитектуры.

Он стоял в стороне от цивилизации; прилегающие к нему поля, где некогда выращивали индиго, вновь захлестнула первобытная растительность, и теперь на пятьдесят миль в окружности не было трясины страшней этой.

Дом, сложенный из плотного кипариса, на сваях, казался угрюмым и грозным; это прочное, массивное здание живо напоминало о ещё более ранних временах, когда каждый плантатор сам чинил суд и расправу на своих землях, а восстания негров были повседневным явлением. Облупленная крыша и потемневшие стены уныло торчали над одичалой низиной, словно увязнувшая в грязи гигантская повозка с военным снаряжением, брошенная отступающей армией. Вокруг дома теснилась густая поросль ивняка и с полсотни различных видов колючего, а то и зловонного кустарника, столь же неведомых «языку цветов», как и ботаническому словарю. Повсюду свисали, переплетаясь, белёсые, покрытые шипами стебли сарсапарильи, а непроходимая топь под кустами щетинилась рогатками карликовых пальм. В самой середине болота высились два одиноких дерева, два засохших кипариса, на которых дремали сарычи. Неглубокие окна были скрыты мириадами водяных растений, и тот, кто заглянул бы под их жёсткие, безжизненные цветы и увидел приютившихся там больших и малых гадов, с содроганием вспоминал бы об этом до конца своих дней.

Дом стоял на небольшой возвышенности, на дамбе дренажного канала. Воды этого канала не струились — они едва ползли и кишели крупными прожорливыми рыбами и аллигаторами, преграждающими доступ к нему.

Таково было жилище Жана-Мари Поклена, некогда богатого плантатора, весьма уважаемого в избранном кругу друзей, куда допускались одни мужчины, ныне же отшельника, избегающего всех, кого когда-либо знавал, и столь же тщательно избегаемый всеми. «Последний в роду», — говорила о нём молва. Отец его покоился под плитами собора св. Людовика между спутницей юности и спутницей преклонных лет. Старый Жан ежедневно посещал могилы. А его сводный брат, которого он так нежно, казалось, любил, — увы! — тут сокрыта тайна; никто не знает, что сталось с кротким юношей, который был на тридцать с лишним лет моложе Жана и который семь лет назад внезапно исчез, не оставив ключа к своей судьбе.

По всей видимости, жизнь их текла счастливо, исполненная взаимной любви. У обоих ни отца, ни матери, ни жены, ни детей, никакой родни на всём белом свете. Старший — человек смелый, прямодушный, властный и деятельный; младший — кроткий, тихий, погружённый в книги затворник; они жили в поместье своих предков, как голубь с голубкой, — один всегда в полёте, другой всегда в гнезде.

Немногочисленным друзьям Жана-Мари Поклена — так говорила молва — хорошо было известно, какую горячую любовь он питал к своему младшему брату. «Жак сказал это», и «Жак сказал то», и «пусть в этом деле решает Жак», потому что «Жак учёный», и «Жак добрый», или «умный», или «справедливый», или «проницательный» — в зависимости от обсуждаемого предмета — и «он спросит у Жака, как только воротится домой», ибо сам Жак никогда не показывался вне дома.

Непоседливый нрав старшего брата и пристрастие младшего к книжной премудрости и явились причиной тому, что поместье пришло в упадок. Жан-Мари, широкая натура, проигрывал одного за другим всех своих рабов, пока не осталось у него ни единого негра или негритянки, кроме старого немого африканца.

По всей Луизиане поля индиго и чаны, где вываривалась краска, были заброшены, так как они больше не приносили дохода. Кое-кто из наиболее предприимчивых плантаторов стал разводить на своих землях сахарный тростник; но затворнику не хватало энергии для такого начинания, а Жан рассчитывал на более крупные и, по тогдашним понятиям, столь же почётные доходы — сначала с контрабанды, потом и с работорговли. Что в этом могло быть зазорного? Все в один голос говорили, что это насущная необходимость, а отвечать на требования насущной общественной необходимости, разумеется, похвально, и потому он отложил не один дублон, нажитый таким способом, нисколько не уронив себя в глазах общества.

Однажды Жан-Мари собрался в дальний путь, намереваясь пробыть в отлучке гораздо дольше, чем обыкновенно. Много дней Жак горячо просил его не уезжать, но он только посмеивался и, наконец, сказал, целуя Жака:

— Прощай, малыш.

— Нет, — сказал Жак, — я поеду с тобой.

Они оставили свой большой запущенный дом на попечение немого африканца и вместе уехали на побережье Гвинейского залива.

Два года спустя старший Поклен возвратился без своей голубки. Прибыл он, должно быть, ночью. Никто не видел, как он вошёл в дом. Никто не видел «малыша»; ходили тёмные слухи, что и он возвратился, но он словно в воду канул.

Тяжкое подозрение пало на старого работорговца. Тщетно меньшинство напоминало большинству о нежности, с какой старик всегда говорил о пропавшем без вести. Те качали головой: «Вы же знаете его вспыльчивый и необузданный нрав»; и «почему он делает тайну из своей утраты», и «горе выдало бы правду».

«Взгляните ему в лицо, — отвечали немногие защитники старика, — разве вы не видите выражение подлинной человечности?» Но когда люди глядели ему в лицо, и он встречался с ними глазами, он читал в их взглядах безмолвный вопрос: «Где Авель, брат твой?» Защитников заставили умолкнуть, старые друзья умерли, и имя Жана-Мари Поклена стало символом колдовства и чудовищных злодеяний; няньки пугали им детей.

И старик и дом его равно пользовались дурной славой. Охотники на уток и бекасов далеко обходили болото, а дровосеки покинули эти места. Случалось, что мальчишки, из тех, кто посмелее, придя на болото охотиться на змей, слышали размеренный стук уключин. Тогда они с минуту смотрели друг на друга, испуганные, но предвкушая забаву, а потом, забыв про змей, кидались со всех ног к каналу и осыпали насмешками безобидного дряхлого старика в поношенной одежде, сидевшего на корме ялика, который вёл седоголовый немой африканец.

— У-у, Жа-ан Поклен!У-у, Жа-ан Поклен!Жа-ан Поклен!

Большего не требовалось: не было глумлений над каким-нибудь пороком или уродством, над физическим или нравственным изъяном, — только имя и насмешливый тон: «У-у, Жа-ан Поклен!»

Немой негр продолжал грести, потупив глаза, но его господин осторожно вставал с места, подымал смуглый кулак и грозил им мальчишкам, а когда те сломя голову, натыкаясь друг на дружку, пускались наутёк, он обрушивал на них такой поток французских богохульств и проклятий, что они себя не помнили от восторга.

И белым и неграм старый дом давал обильную пищу для суеверных басен. Утверждали, что в полночь feu follet[1] выходит из болота, мечется по комнатам, вспыхивает то в одном, то в другом окне. Ни в ком не вызвал сомнений рассказ нескольких юнцов, чьим словам обычно не давали веры, что однажды, когда они предпочли заночевать в лесу, лишь бы не проходить мимо усадьбы в темноте, они видели на заходе солнца, как все окна стали кроваво-красными, а на четырёх трубах село по филину, и, трижды повертев головой, птицы принялись стонать и смеяться человечьим голосом. Всем было известно, что под ветхой верандой находится бездонный колодец: кто ступит на порог входной двери, навсегда исчезнет в пропасти.

Чему же удивляться, если болото заросло и обезлюдело, как африканские дебри! Во всём предместье Сент-Мари и доброй половине Нового Орлеана не нашлось бы такого отчаянного головореза, который отважился бы и в ста ярдах пройти мимо этого дома после наступления темноты.

Чужеземные племена, хлынувшие в Новый Орлеан, находили, что малочисленные улицы этого старого города, носившие имена королей из династии Бурбонов, слишком тесны для них. Завертевшееся колесо фортуны отбросило их за городскую черту, и семена цивилизации и даже торговли проникли на земли, которыми некогда владели господа Гравье и Жиро. Поля стали дорогами, дороги — улицами. Повсюду землемеры вглядывались в трубку нивелира, топографы ставили рейки, продираясь сквозь заросли ивняка и цветники роз, и обливающиеся потом ирландцы подкидывали голубоватую глину заступами с длинной рукоятью.

«Всё это очень хорошо, — говорили креолы, уязвлённые тем, что новые хозяева не ищут у них ни помощи, ни совета, — но дай срок, вот доберутся они до болота Жана Поклена, ха-ха-ха!» Эта мысль так веселила их, что они, притворяясь перепуганными насмерть, сначала бросались врассыпную, потом, давясь от смеха, зажав руки между колен, хохотали до слёз; ибо засосёт ли трясина строителей дорог, или им удастся вторгнуться во владения старого «Жа-ана» — и то и другое равно сулило потеху. Между тем ряд деревянных колышков с белыми клочками бумаги, засунутыми в расщеплённый верхний конец, уже вытягивался по болоту, пересекая канал наискосок.

Эту лужу мы засыплем, — сказали люди в резиновых сапогах и пошли дальше, мимо самых ворот зловещего дома, защищённых цепью и огромным висячим замком. Да, Жан Поклен, это не мальчишки-креолы, которых можно спугнуть крепкой бранью!

Он пошёл к губернатору. Тот с интересом оглядел странного посетителя. Жан Поклен был широкоплеч и коренаст, с бронзовым львиным лицом. Лоб высокий и в резких морщинах. Большие чёрные глаза глядели бесстрашно и прямо, как глаза боевого коня, плотно сжатые челюсти казались отлитыми из стали. На нём был костюм из бумажной материи, из-под расстёгнутой и распахнутой у ворота рубашки виднелась богатырская грудь, поросшая седыми волосами. В его взгляде не чувствовалось ни вражды, ни вызова, ни гнева — ничего, что говорило бы о содеянных беззакониях или о неистовом нраве; напротив, глаза старика выражали миролюбие и спокойное мужество. На его лице, не обнаруживаясь в той или иной черте, словно едва уловимая дымка лежала печать какой-то великой скорби. Беспечный взор мог легко проглядеть эту дымку, но для того, кто раз увидел её, она существовала —неприметно, но неоспоримо.

Губернатор поклонился.

— Parlez-vous français?[2] — спросил посетитель.

— Я предпочёл бы говорить по-английски, если этот язык вам знаком.

— Мой имя Жан Поклен.

— Чем могу служить, мистер Поклен?

— Моя дом — там. Dans le marais[3].

Губернатор кивнул.

Это болото мой.

— Да, сэр.

— Мой, Жан Поклен; мой земля.

— И что же, сэр?

— Мой — не ваш; я получил от мой отца.

— Совершенно верно, мистер Поклен, это не подлежит сомнению.

— Вы хотите делать там улица?

— Точно не скажу вам, сэр, но это весьма вероятно. Во всяком случае город возместит вам все убытки, если таковые будут вами понесены, — вам заплатят, понимаете?

— Там нельзя улица.

— По этому вопросу вам нужно обратиться к городским властям, мистер Поклен.

Презрительная усмешка появилась на лице старика;

— Pardon, м-сье, разве вы не gouverneur?

— Да, я губернатор.

— Ну вот. Вы gouverneur... Очень хорошо. Я приходил к вам. Я говорил, нельзя улица, где мой дом.

— Но по этому вопросу...

— Я приходил к вам. Вы gouverneur. Я не знаю новые законы. Я француз! Когда французу что-нибудь не годится, он идти к gouverneur. Я приходил к вам. Если бы вы меня не купили у мой король, как печной горшок, мой король, король Франции, говорил вам, что вы должны смотреть, чтобы ваши люди делал улица, где надо. Но я знаю, теперь не король, теперь monsieur le président. Я хочу, чтобы вы мне помогал.

— Чем именно? — терпеливо спросил губернатор.

— Я хочу, чтобы вы сказал monsieur le président: улица — нельзя — где — моя — дом.

— Присядьте, мистер Поклен.

Но старик не двинулся с места. Губернатор взял гусиное перо и написал несколько строк одному из городских чиновников, прося его принять подателя сего, мистера Поклена, с наивозможной учтивостью. Он вручил записку старику и растолковал ему, к кому обратиться.

— Мистер Поклен, — сказал он с примирительной улыбкой, — скажите, это о вашем доме креолы нашего города рассказывают всякие небылицы?

Старик суровым взглядом окинул собеседника; ни один мускул не дрогнул на его лице.

— Вы видели меня торговать гвинейский негры? — спросил он.

— Нет, конечно.

— Вы видели меня возить контрабанда?

— Нет, сэр, безусловно нет.

— Ну вот, я Жан-Мари Поклен. Мой дела никого не касается. Верно?

Он надел шляпу и удалился. Вскоре он уже стоял с письмом в руке перед особой, которой оно было адресовано. Особа прибегла к помощи переводчика.

— Он говорит, — сказал переводчик, обращаясь к чиновнику, — что он пришёл предостеречь вас, чтобы не прокладывали улицу мимо его дома.

Чиновник сказал, что «такое нахальство действует освежающе», но многоопытный переводчик перевёл эти слова вольно.

— Он говорит: «Почему вы не хотите?» — сказал переводчик.

Старый работорговец ответил довольно пространно.

— Он говорит, — сказал переводчик, снова обращаясь к чиновнику: — «Трясина вредное место, там людям жить нельзя».

— Но мы намерены осушить его болото; никакого болота там не будет.

— Он говорит... — начал переводчик по-французски.

Старик отвечал кратко.

— Он говорит, что канал — частное владение, — сказал переводчик.

— Ах, эта лужа? Она будет засыпана. Скажите старику, что он в накладе не останется.

Слова эти были надлежащим образом переведены, и облечённая властью особа усмехнулась про себя, увидев, как грозовые тучи собираются на челе старика.

— Скажите ему, — добавил он, — что к тому времени, как мы закончим работы, в его лачуге не останется ни одного привидения.

Переводчик начал было переводить, но...

— J'comprens, j'comprens[4], — перебил старик, нетерпеливо махнув рукой, и повернулся к двери, кляня Соединённые Штаты, президента, Орлеанскую территорию, конгресс, губернатора и всех его подчинённых. Не переставая браниться, он вышел крупными шагами из комнаты. Чиновник держался за бока и от восторга топал ногами.

— Вот дурень, его старая конура в десять раз подымется в цене, — сказал он переводчику.

— Участок его от этого не пострадает, — сказал переводчик.

— Ещё бы! — ответил чиновник, строгая ручку кресла перочинным ножом. — Но, видимо, среди этих старых креолов есть такие, которые скорей согласятся жить, как раки в норе, чем иметь соседей.

— А вы знаете, почему Жан Поклен так рассердился? Я вам скажу. Он...

Переводчик, свёртывавший папироску, прервал свою речь, чтобы высечь огонь; закурив, он выпустил через ноздри двойную струю густого дыма и сказал таинственным шёпотом:

— Он колдун.

— Хо-хо-хо! — покатывался чиновник.

— Не верите? Хотите биться об заклад? — воскликнул переводчик, привскочив на стуле и левой рукой засучивая рукав на вытянутой правой. — Хотите?

— Откуда вы знаете? — спросил чиновник.

— Сейчас скажу. Как-то вечером я пошёл пострелять бекасов. Убил трёх, но никак не мог найти — уже смеркалось. Потом нашёл и отправился домой, и пришлось мне идти мимо дома Жана Поклена.

— Хо-хо-хо! — заливался чиновник, перебрасывая ногу через ручку кресла.

— Погодите, — сказал переводчик. — Так вот, я иду медленно, стараясь не шуметь, тихо-тихо...

— И умираю от страха, — сказал, ухмыляясь, чиновник.

— Да погодите вы. Я уже миновал дом. «Уф, — думаю я, — пронесло!» Вдруг меня пот прошиб, и я застыл на месте, а сам дрожу, как лист. Вы думаете, мне померещилось? Вижу я как на ладони (хотя уже было темновато), вижу, идёт Жан-Мари Поклен, а рядом с ним что-то вроде человека, но только не человек, — что-то белое, как мел! Я так и повалился в траву со страху. Они прошли мимо. Как бог свят, это был дух его брата, Жака Поклена!

— Вздор! — сказал чиновник.

— Голову даю на отсечение! — сказал переводчик.

— А вам не приходило на ум, — спросил чиновник, — что это был не дух, а самый что ни на есть живой Жак Поклен, и что старший брат прячет его по какой-нибудь причине?

— Да нет таких причин, — возразил переводчик, но появление новых посетителей помешало дальнейшему разговору.

Прошло несколько месяцев, и улица была проложена. Через болото прорыли широкий новый канал, а тот, что протекал перед домом Жана Поклена, засыпали, и улица, вернее широкая солнечная дорога, вплотную подошла к старой усадьбе. Болото высохло. Населявшие его гады ускользнули сквозь заросли; скотина, привольно разгуливая по отверделой почве, вытоптала буйно разросшийся подлесок. Лягушачье кваканье передвинулось на запад. Тростник сменили ирисы и лилии; сарсапарилья и ядовитый сумах уступили место вербене с лиловатыми кисточками и розовому тмину. Повсюду переплелись цветущие вьюнки, а на одном из кипарисов исполинский змеевик повис всей тяжестью своей тёмно-зелёной листвы, выставив раструбы цветов. Дрозды и ярко-красные кардиналы порхали в кустах, кругом чернели спелые ягоды ежевики. Над бывшей трясиной стоял сухой, целительный запах, какого не знало это гиблое место с той самой поры, когда наносы Миссисипи подняли его со дна океана.

Но владелец ветхой усадьбы не строился. Над зарослями ивняка, вдоль широкой улицы, вырастали новые дома то в одиночку, то рядами, всё ближе подбираясь к жилищу Жана Поклена. Даже на задворках усадьбы селились люди. Сперва одна-две хижины дровосека, потом шалаш огородника, потом оштукатуренный коттедж, и вдруг — целое предместье надвинулось и почти окружило старика и его осушенное болото.

И тут-то все возненавидели его: «Старый тиран!» — «Почему же тиран?» — «А отчего он не строится, когда этого требует общественная польза? Отчего не хочет знаться с соседями?» — «Старый разбойник!» — «Работорговец!» С какой лёгкостью самые строптивые луизианцы перенимали ввезённые с Севера принципы морали, когда их можно было обратить против нелюдимого старика! Вот он идёт, а мальчишки за ним по пятам: «Ха-ха-ха! Жа-ан Поклен! У-у, Жа-ан! У-у, Жа-ан-Мари! Жа-ан Поклен! Старый злодей!» С каким увлечением наводнившие город américains подхватили травлю! «Старый жулик, — говорили они, — морочит всех, будто живёт в доме с привидениями. Дай срок, мы обмажем его дёгтем и обваляем в перьях. Уж мы вразумим его

Теперь он больше не может возвращаться домой в ялике; он идёт пешком. Он очень одряхлел за последнее время; мальчишки уже не боятся его, и хотя он иногда оборачивается и, как в былые дни, разражается бранью, они не отстают от него ни на шаг.

И для креолов, и для невежественной иммигрантской бедноты — выходцев из Германии, Ирландии, Сицилии и других стран — Жан Поклен стал воплощением и знамением всех личных и общественных бедствий. Его имя давало обильную пищу самым диким суевериям. Если пламя охватывало чей-нибудь дом, это приписывалось его козням. Женщина впадёт в беспамятство — он околдовал её. Ребёнок на час убежит из дому — мать дрожит от страха, не принёс ли его Жан Поклен в жертву неведомым богам. Каждый враль, любитель страшных россказней, плёл небылицы о доме старика. «Пока стоит этот дом, несчастье будет преследовать нас. Разве вы не видите, что наши бобы и горох сохнут, капуста и салат прорастают, грядки рассыпаются пылью, а между тем в лесу каждый божий день льёт дождь. Дождю никогда не проникнуть за дом старого Поклена. Он заговорил дождь. Он заклял всё предместье Сент-Мари. И что мы ему сделали, старому хрычу? Разве только то, что наши невинные детки смеха ради дразнят его».

«Компания по планировке и благоустройству города», у которой ещё не было устава («но в ближайшее время будет») и которая пока не располагала никаким осязаемым капиталом («но в ближайшее время обзаведётся им»), присоединилась к войне против Жана Поклена. Дом с привидениями просто создан для того, чтобы открыть там рынок! Компания отправила делегацию к владельцу старой усадьбы с предложением продать её. Делегация так и не проникла дальше ворот, защищённых тяжёлой цепью, и ей пришлось удовольствоваться малосодержательной беседой с немым африканцем. Затем председатель правления получил полномочия (ибо он изучал французский язык в Пенсильвании и поэтому считался достойным такой миссии) посетить мистера Поклена и убедить его войти в долю; но...

— Должен сказать, джентльмены, — докладывал он на очередном заседании, — что нам пришлось бы потратить не меньше года на то, чтобы разъяснить мистеру Поклену несколько своеобразные принципы нашей деятельности, и даже после этого он не вошёл бы в долю; а помимо того, единственный способ переговорить с ним — это остановить его на улице.

Последние слова председателя были встречены дружным хохотом; члены правления не могли удержаться от смеха.

— Лучше повстречаться с медведицей, у которой отняли медвежат, — сказал один из них.

— Вы ошибаетесь, — возразил председатель. — Я как-то встретился с ним, остановил его, и он вёл себя весьма учтиво. Но толку я от него не добился; он не захотел разговаривать по-французски, а когда я стал изъясняться по-английски, он вскинул плечи и, что бы я ни говорил, на всё отвечал одно и то же.

— А именно? — спросили сразу два нетерпеливых голоса.

— А именно: «Не тратьте попусту время».

Слово взял один из членов правления:

— Господин председатель, насколько я понимаю, наш проект открытия рынка служит не только корыстным целям; всё население предместья выиграет от этого. Можно смело утверждать, что мы потрудимся для общего блага (члены правления многозначительно улыбнулись), если приложим все усилия к тому, чтобы изгнать из своей среды зловредного старика. Вам, вероятно, известно, что в своё время Поклен всячески пытался помешать прокладке дороги. Поскольку я имел некоторое касательство к этому делу, мне довелось услышать рассказ о привидении (члены правления весело усмехнулись, но тут же, спохватившись, приняли глубокомысленный вид) — рассказ о привидении, который, разумеется, я не намерен приводить здесь. Однако позволю себе заметить, что, тщательно продумав его, я пришёл к убеждению, что этот старый мошенник Жан Поклен держит родного брата под замком в своём доме. Если я прав и мы сумеем уличить его, то мы могли бы извлечь из этого обстоятельства немалую пользу. Я совершенно уверен, — присовокупил он, опускаясь на стул, — что наш долг перед обществом... кхм!

— Что же вы предлагаете? — спросил председатель.

— Я считаю, — сказал оратор, — что нам, в качестве правления компании, не совсем удобно поощрять действия, связанные с нарушением границ частного владения, но если бы, например, вы, господин председатель, из чистой любознательности, попросили, скажем, нашего милейшего секретаря, просто в виде личной услуги, расследовать это дело... Я только выражаю своё скромное мнение.

Секретарь улыбнулся, давая понять, что, хотя такое более чем странное поручение несомненно выходит за круг его секретарских обязанностей, он тем не менее готов уступить просьбе председателя; и заседание правления закрылось.

«Маленький Уайт», как все называли секретаря, был кроткий, добросердечный человек, который, однако, не знал страха, кроме страха совершить недобрый поступок.

— Говоря откровенно, — сказал он председателю в частной беседе, — я берусь за это дело по чисто личным побуждениям.

На другой день, после наступления сумерек, Маленький Уайт уже крался вдоль изгороди за домом Поклена, готовясь вторгнуться в густо заросший травой двор, всем своим поведением напоминая скорее любителя кур редкой породы, чем почтенного секретаря правления.

Картина, открывшаяся ему, не способствовала укреплению в нём бодрости духа. Старый дом вырисовывался на закатном небе, чёрный и безмолвный. От дневного света оставалась только узкая багровая полоска, словно проведённая карандашом по свинцовому небу. Нигде ни признака жизни: ни огонька в окнах, выходящих во двор; ни филинов на печных трубах, ни собак возле дома.

Он перелез через забор и, сделав несколько шагов, спрятался за небольшой хибаркой, стоявшей поодаль от дома. Сквозь щель между брёвнами Уайт без труда разглядел немого африканца: он сидел на полу перед догорающим огнём, положив голову на колени, и крепко спал.

Решив проникнуть в дом, Уайт предварительно тщательно осмотрел его. Широкая лестница заднего крыльца показалась ему небезопасной: он легко мог встретить кого-нибудь на полпути. Он на глаз прикидывал высоту столбов, поддерживавших веранду, обдумывая, не вскарабкаться ли на один из них, как вдруг послышались шаги. Кто-то подтащил стул к перилам, но, по-видимому, не сел, а стал ходить взад и вперёд по веранде; тяжёлые шаги по старым высохшим половицам отдавались необычайно гулко. Маленький Уайт немного отступил, и когда силуэт шагавшего возник на фоне неба, он сразу узнал коренастую, широкоплечую фигуру Жана Поклена.

Уайт сел на деревянный чурбан и для защиты от комаров, налетевших на него жужжащей тучей, обвязал лицо и шею носовым платком, оставив только щёлку для глаз.

Уже минуту спустя он почувствовал какой-то странный, зловещий запах — слабый, точно шедший издалека, но тяжёлый и тошнотворный.

Откуда исходил этот запах? Не от хибарки африканца и не от бывшего болота, где почва была сухая, как порох. Он и не стоял в воздухе; казалось, он подымался с земли.

Маленький Уайт встал и тут впервые приметил в нескольких шагах от себя узенькую тропинку, ведущую к дому. Он вгляделся: по тропинке шёл кто-то — белый, как привидение!

С быстротой мысли, и столь же бесшумно, Уайт бросился на землю у стены хибарки. Манёвр был смелый, однако маленький секретарь не скрывал от себя, что ему страшно. «Это не привидение, — думал он, — я знаю, что это не может быть привидение»; но он весь покрылся испариной, и воздух, казалось, стал удушливо жарким. «Это живой человек, — говорил он себе. — Я слышу его шаги, это не шаги старика Поклена на веранде... Не заметил меня, прошёл мимо. Опять этот запах, точно запах смерти. Возвращается? Да. Остановился у двери хибарки. Смотрит в щёлку на спящего африканца? Вот отходит. Опять идёт по тропинке. Ушёл. Тайну я, кажется, раскрыл», — подумал Уайт с содроганием. Он осторожно встал, прижимаясь к стене, и взглянул на тропинку.

Неясная фигура, облик человека, если не человек, одетая во что-то белое или обнажённая, — темнота не давала разглядеть, — повернувшись спиной, медленно удалялась, тяжело ступая и, видимо, превозмогая боль. «Боже милостивый! Возможно ли, чтобы мёртвые ходили?» Маленький Уайт невольно прикрыл глаза руками. Когда он отнял их, он успел заметить, как страшное видение, пройдя между двумя столбами, скрылось под верандой. Он прислушался: раздался слабый стук шагов по ступенькам лестницы; потом наступила тишина, прерываемая только размеренной поступью Жана Поклена, шагавшего взад и вперёд по веранде, да тяжким дыханием негра, спящего в хибарке.

Маленький секретарь уже хотел уходить, но, ещё раз бросив взгляд на дом, он увидел тусклую полоску света в закрытом ставнями окне; и тотчас старик Поклен подтащил к окну стул и сел у освещённой щели. Он заговорил по-французски тихим, ласковым голосом, очевидно о чём-то спрашивая. Изнутри донёсся ответ. Был ли то голос человека? Он звучал так глухо, невнятно и страшно, что тайный соглядатай опять затрепетал с головы до ног и, когда что-то зашуршало в кустах возле него — вероятно, всегоавсего крыса — и побежало по траве, маленький секретарь не выдержал и бросился прочь. Благополучно выбравшись на дорогу, он успокоился и пошёл медленнее, но время от времени вскрикивал: «Ах, боже мой! Теперь я понял, всё понял!» — и закрывал лицо руками.

Как странно, что с тех пор Маленький Уайт стал на защиту Жана Поклена! Кстати и некстати,— стоило кому-нибудь нелестно отозваться о старике, — секретарь правления ледяным тоном, который мгновенно заставлял умолкнуть сплетников, гневно спрашивал, на чём основан такой вывод или предположение; но так как сам он не желал объяснять, что побуждает его заступаться за Жана Поклена, то неприязнь и недоверие, столь долгие годы преследовавшие старика, не замедлили обратиться и на него.

Уже через день после ночной разведки он вызвал злобное удивление ста пятидесяти мальчишек, неожиданно приказав им прекратить улюлюканье. Жан Поклен, который, потрясая палкой, обрушивал на них свои замысловатые проклятия, сразу замолчал и пристально посмотрел на Уайта; потом вежливо поклонился и пошёл дальше. Мальчишки были так ошеломлены, что послушались, но маленький озорной ирландец, самый смелый из всех, метнул в старика увесистый ком грязи; ком угодил ему в спину между лопатками и разлетелся, словно разорвавшийся снаряд. Жан Поклен в ярости обернулся и с занесённой палкой погнался за удирающим сорванцом; и тут — не то он споткнулся, не то по другой причине, — он грохнулся оземь. Маленький Уайт поспешил к нему на помощь, но тот, сердито выбранившись, отстранил его, поднялся на ноги и продолжал свой путь. На губах его выступила кровь.

Маленький Уайт шёл на заседание правления. Он отдал бы всё, что имел, лишь бы не присутствовать на нём, ибо чувствовал себя одновременно и слишком взбешённым и слишком робким, чтобы выдержать ожидавшие его нападки.

— Ничего не могу поделать, джентльмены; я не могу содействовать вашему намерению — поднять дело против старика. Не могу и не стану.

— Мы не ожидали этого от вас, мистер Уайт.

— Ничего не могу поделать, сэр. Нет, сэр, не советую вам продолжать расследование. Оно может плохо кончиться для кого-нибудь. Нет, сэр, это не угроза, это только совет, но я предостерегаю вас, что тот, кто возьмётся за это дело, будет раскаиваться до самой смерти, которая, кстати сказать, может наступить несколько раньше срока.

Председатель высказал «своё крайнее удивление».

— Мне наплевать, — теряя власть над собой, отвечал Маленький Уайт. — Мне наплевать на ваше удивление, сэр. Нет, нервы мои не расстроены, в голове не мутится. Нет, я нисколько не взволнован.

Кто-то заметил, что Уайт похож на человека, только что очнувшегося от кошмара.

— Да, сэр, если хотите знать, то так оно и есть. И если вам угодно искать общества старика Поклена, то и вас ждёт это удовольствие.

— Послушайте, Уайт, — окликнул его один из членов правления, человек легкомысленный, но Уайт не обратил на него внимания. — Уайт, — снова позвал тот.

— Что? — нахмурившись, спросил Уайт.

— Вы видели привидение?

— Да, сэр, видел! — крикнул Уайт, стукнув кулаком по столу, и передал председателю бумаги, после чего правление перешло к очередным делам.

Старые сплетни обогатились рассказом о том, как кто-то (Маленького Уайта называть не решались) проник ночью в дом Поклена и нагляделся там всяких ужасов. Слухи были только тенью правды, преувеличенные и искажённые, как теням и полагается. Он видел-де скелеты, расхаживающие по саду, и спасся от когтей одного из них, только осенив себя крестным знамением.

Несколько отчаянных головорезов, любители сильных ощущений, набрались храбрости и ночью, в час, отведённый призракам, когда в воздухе носились летучие мыши, пересекли по коровьей тропе осушенное болото и подкрались к дому. Увидев что-то мельком, — этого оказалось вполне достаточно, — они бросились бежать сломя голову, продираясь сквозь заросли ивняка и густые кусты акации; домой они добрались, едва держась на ногах, вне себя от ужаса.

— Оно было белое? — спрашивали их.

— Нет — да — кажется — не знаем — но мы видели. — И, глядя на их посеревшие лица, никто не сомневался, что они видели, хотя и неизвестно что.

Если бы этот старый негодяй жил в наших краях, — говорил кое-кто из американцев, — давно бы его обмазали дёгтем и обваляли в перьях, как ты думаешь, Сэндерс?

— Ещё бы.

— И прокатили бы по городу верхом на шесте.

— Полагаю, что так.

— Знаете, что вы можете сделать? — Американцы обращались к нескольким предприимчивым креолам, которые испытывали настоятельную потребность что-то сделать.— Как это у вас называется, вот когда старик женится на молодой и вы идёте с дудками...

— Шаривари? — догадались креолы.

— Вот, вот. Почему бы вам не устроить ему шаривари? Счастливая мысль!

Маленький Уайт, по обычаю, перенятому у креолов, сидел с женой на крылечке своего дома и любовался закатом. Они недавно переселились на новую, только что застроенную улицу. Открывавшийся перед ними вид не блистал красотой. Дома были низенькие, разбросанные, а за пустырём, возвышаясь над зарослями ивняка и кустами акации, маячило мрачное жилище старика Поклена; высокая островерхая крыша заслоняла от них заходящее солнце. Месяц, белый и узкий, кончиком своего рога почти касался печной трубы.

— Так ты говоришь, — сказал Уайт, — что старый негр прошёл мимо один? Патти, а вдруг Жан Поклен задумал недоброе; его то и дело вызывают на это; на днях его чуть не убили, запустили в него комом земли. Ох, Патти, он упал как подкошенный! Может быть, поэтому его не видно. Не знают ли чего о нём в аптеке? Не сходить ли мне спросить?

— Ступай, — сказала его жена.

С полчаса она просидела одна, наблюдая за быстрым наступлением темноты, обычным в южных широтах.

Если это дом с привидениями, то сейчас я видела одно, — сказала она мужу, когда тот возвратился. — Луна только что спустилась по печной трубе.

— Патти, — сказал Маленький Уайт, — приказчик в аптеке говорит, что ребята собираются сегодня устроить шаривари старому Поклену. Я попытаюсь остановить их.

— Нет, Уайт, — сказала жена, — не делай этого. Тебя изобьют.

— Не изобьют.

— Изобьют.

— Я сяду здесь и буду поджидать их. Они могут пройти только здесь.

— Послушай, Уайт, они, может быть, выйдут очень поздно. Не сидеть же тебе тут полночи.

— Буду сидеть.

Это очень глупо, — тихо сказала миссис Уайт, с тревогой косясь на мужа и постукивая ногой по ступеньке крыльца.

Они долго сидели рядом, беседуя о семейных делах.

— Что это? — вдруг спросила миссис Уайт.

Это девятичасовой выстрел, — сказал Уайт, и они погрузились в долгое, дремотное молчание.

— Патти, ты ступай и ложись, — сказал Уайт.

— Мне не хочется спать.

Это очень глупо, — негромко заметил Маленький Уайт, и снова воцарилось молчание.

— Патти, может быть, мне пойти к дому старика посмотреть, что там делается?

— А может быть, — сказала она, — ты ничего подобного не... Что это?

В конце улицы поднялся дикий шум. Собаки и мальчишки лаяли и выли; мужчины хохотали, вопили, хрюкали, дули в рожки, гикали, звенели коровьими колокольцами, визжали, свистели и стучали горшками и сковородками.

— Сюда идут, — сказал Маленький Уайт. — Тебе лучше уйти в комнаты, Патти.

— И тебе.

— Нет. Я попытаюсь остановить их.

— Уайт!

— Я сейчас вернусь, — сказал Уайт и пошёл навстречу шуму.

Несколько мгновений спустя маленький секретарь очутился лицом к лицу с беснующейся толпой. («Толпа» не то слово; есть существенная разница, измеримая только в свете истёкшего с тех времён полувека, между толпой нашего времени и тем, что называлось «шаривари».) Уайт что-то крикнул, но никто не слушал его. Тогда он кинулся прямо на толпу и, словно камень, пущенный из пращи, подскочил к возглавлявшему шествие рослому детине, который, судя по оглушительному грохоту и размерам его сковороды, был вожаком.

— Останови их, Бьенвеню, останови на минуту, я с ними поговорю!

Бьенвеню обернулся и заклинающим жестом простёр над толпой свои немузыкальные инструменты. Колонна убавила шаг, кое-кто, перестав дуть в рожок, присоединился к Маленькому Уайту и Бьенвеню, требуя внимания. Шум улёгся. Наступила блаженная тишина.

— Бьенвеню, — сказал Маленький Уайт, — не устраивай сегодня шаривари старику Поклену, он...

— Вот новости! — сказал Бьенвеню, пошатываясь, — кто это выдумал, что я хочу кому-то устраивать шаривари, а? По-твоему, если я балуюсь со сковородкой, так я уж и пьян?

— Да нет, нет, Бьенвеню, ты молодцом. Просто я думал, может, ты не знаешь, что старик Поклен болен, но ведь вы не к нему идёте?

— Нет, я вижу, ты сам в стельку нализался. Мне стыдно за тебя. Я слуга общества. Эти citoyens[5] направляются к Жану Поклену, чтобы выжать из него двести пятьдесят долларов на больницу святой Урсулы...

— Да, да! — подхватил голос из толпы.— Пусть выложит пятьсот пиастров!

— Вот-вот,— сказал Бьенвеню, — а если не даст, мы ему устроим маленький musique — та-ра-та! — Он весело взмахнул рукой и притопнул, потом, нахмурясь, добавил: — Пусть не дует, старый хрыч, столько виски.

— Но послушайте, господа, — сказал Маленький Уайт, вокруг которого образовалось кольцо слушателей, — старик очень болен.

— Позвольте, — крикнул маленький, тощий креол, — мы же не виноваты, что он болен. А раз мы уже сказали, что устроим шаривари, что же мы теперь — выйдем лгунами? Позвольте! Так нельзя!

— Но вы можете устроить шаривари кому-нибудь другому, — сказал Маленький Уайт, хватаясь за последнее средство.

— Верно! — крикнул Бьенвеню. — А Жану Поклену устроим шаривари завтра!

— Идём к мадам Шнейдер! — раздалось несколько голосов, и под какофонию диких криков, ликующих возгласов и оглушительных требований виски, исходивших от какого-то ирландца, шествие тронулось.

— Cent piastres pour l'hôpital de charité![6]

— Ура!

— Сто долларов на больницу!

— Ура!

— Бум! — грохнула сковорода, толпа взвыла, и беснование началось сызнова. Шествие круто свернуло за угол направо.

Миссис Уайт взглянула на каминные часы.

— Так и есть, уже первый час.

Чудовищный шум на улице постепенно замирал. Она подняла оконное стекло и прислушалась. С минуту всё было тихо. Потом за дверью раздались шаги.

Это ты, Уайт?

— Да. — Он вошёл в комнату. — Удалось, Патти.

— Вот как! — радостно сказала Патти.

— Да. Они пошли к старой голландке, которая женила на себе возлюбленного своей падчерицы. Они говорят, что не уйдут, пока она не даст сто долларов на больницу.

Супруги легли, и миссис Уайт задремала. Она проснулась, когда её муж щёлкнул крышкой часов.

— Который час? — спросила она.

— Половина четвёртого. Патти, я глаз не сомкнул. Они опять тут. Слышишь, какой шум?

— Уайт, они идут сюда!

— Знаю, — сказал Уайт и, соскочив с постели, начал одеваться, — и идут они быстро. Отойди от окна, Патти. Господи, какой грохот!

— Вот они, — сказала миссис Уайт, но мужа уже не было в комнате. Две-три сотни мужчин и подростков торопливым шагом прошли мимо окна, по широкой новой улице, в сторону ненавистного дома с привидениями. Трезвон раздирал уши. Она увидела Маленького Уайта — он размахивал руками перед толпой и тщетно пытался заставить себя слушать; все только мотали головой, ещё громче смеясь и вопя, и так прошли дальше, увлекая его за собой.

Уже осталась позади застроенная часть улицы, освещённая тусклыми, керосиновыми фонарями; миновав широкую дорогу, где светят одни звёзды, шествие углубляется в чащу ивняка, приближаясь к зловещей усадьбе. Некоторых покидает мужество, они замедляют шаг, потом поворачивают обратно, внезапно вспомнив, что уже скоро утро. Но большинство спешит дальше, оглашая воздух нестерпимым гамом.

Но странное дело — прямо впереди, на длинной затенённой кустами дорожке, мелькает слабый пляшущий огонёк. Видимо, огонёк этот у самого дома; так оно и есть. Вот остановился. Это фонарь, и светит он под молодым деревцем, которое выросло на краю дорожки после того, как засыпали канал. Теперь огонёк опять таинственно движется взад и вперёд. Суеверный страх охватывает многих, они выходят из игры, но добрая сотня бесноватых бежит дальше под удвоенный рёв и трезвон.

Да, это фонарь, и под деревом стоят двое. Приблизившись, толпа переходит на шаг; один из двоих — старый немой африканец; он поднимает фонарь, и свет падает на другого; толпа отшатывается, грохот сразу умолкает, из всех глоток вырывается вопль ужаса; побросав всё, что было в руках, люди бегут вспять, несутся мимо Маленького Уайта, не переводя дух мчатся дальше, и только когда чаща остаётся позади, оказывается, что и десятая часть не видела причины охватившей их паники, и ни один из видевших не может объяснить, что это было.

Из толпы выходит огромный детина, по нему видно, что он способен на любую гнусность. Он влезает на кочку и на креольском patois[7] приказывает всем остановиться. Бьенвеню опускается на землю и, тщетно пытаясь сохранить достойную осанку, уступает первенство. Сборище теснится вокруг оратора; он заявляет, что им нанесено оскорбление. Их право мирного передвижения по общественным дорогам попрано. Потерпят они такое гонение? Наступает рассвет, — так пойдём же при вольном свете дня и добьёмся свободного доступа к общественной дороге!

В ответ раздались нестройные возгласы одобрения, и толпа, поредевшая и сонная, вяло поплелась к старому дому. Одни вышли вперёд, другие тащились сзади, но все, подойдя к дереву, останавливались. На куче дёрна у противоположного края дорожки сидел Маленький Уайт; он глядел печально и сурово. Каждого подходившего он встречал вопросом:

— Вы пришли к старику Поклену?

— Да.

— Он умер. — И если тот, смутившись, намеревался уйти, он говорил: — Не уходите.

— Почему?

— Я хочу, чтобы вы присутствовали на похоронах.

Если кто-нибудь из креолов, слишком преданный возлюбленной Франции или Испании, чтобы выучиться английскому языку, выражал недоумение, находился переводчик. И вскоре все двинулись к дому — впереди Маленький Уайт, за ним толпа. Ворота, которые никто не видел иначе как на запоре, были распахнуты. Маленький Уайт молча остановился в двух шагах от них; шедшие за ним тоже остановились. Из-под веранды что-то выдвинулось. Все, перешёптываясь, вытянув шею, напряжённо вглядывались. Медленным шагом к воротам шёл немой африканец, ведя на верёвке, продёрнутой через ноздри, маленького бурого бычка, впряжённого в грубо сколоченную повозку. На её плоском дне, под чёрным покрывалом, стоял длинный ящик.

— Снимите шляпы, господа, — сказал Маленький Уайт, когда показался ящик, и все молча обнажили голову.

— Господа, — заговорил Маленький Уайт, — перед вами останки Жана-Мари Поклена, и смею сказать, что при всех своих грехах этот достойный — да, да, достойный — человек явил пример такой доброты, такой самоотверженной любви и заботы, о какой вам всем, вместе взятым, не дано и помыслить.

Никто не произнёс ни звука, никто не шелохнулся, пока повозка, поскрипывая, выезжала из ворот; но когда она повернула в сторону леса, стоявшие впереди вдруг попятились. Толпа подалась назад, потом все снова остановились, устремив взор в одну точку; ибо там, за гробом, опустив глаза, с усилием передвигая ноги, шёл белый, как снег, прокажённый: то были живые останки Жака Поклена, столь долго скрываемого «малыша».

Онемев от ужаса, толпа, не отрываясь, смотрела на идущую за гробом смерть. Долго следили испуганные взгляды за похоронной процессией, медленно, всё уменьшаясь, ползущей по длинной прямой дороге, пока она не остановилась у глухой заросшей тропинки, которая сквозь густой подлесок выводила за черту города.

— Они идут в Terre aux Lépreux[8], — сказал один из толпы. Остальные глядели молча.

Бурого бычка распрягли; африканец с поистине обезьяньей силой взвалил длинный ящик на плечо. Ещё минуту, меж тем как он прилаживал тяжёлую ношу, оба они, немой и прокажённый, были ясно видны всем; потом, даже не бросив прощального взора на мир, исполненный людской злобы, они обратились лицом к пологому холму в глубине топей, который звался Страной прокажённых, вошли в чащу, скрылись из глаз — и никто их больше не видел.

Примечания

  1. Блуждающий огонёк (франц.).
  2. Вы говорите по-французски? (франц.)
  3. На болоте (франц.).
  4. Понимаю (франц.).
  5. Граждане (франц.).
  6. Сто пиастров на больницу для бедных! (франц.)
  7. Местный диалект (франц.).
  8. Страна прокажённых (франц.).