Обряды и церемонии
[474]Религиозные обряды распадаются теоретически на два отдела, которые, однако, на практике сливаются между собой. Они имеют частью изобразительно-знаменательное или символическое значение, являясь драматическим выражением религиозной мысли или пантомимным языком религии, частью же представляют средство общения с духовными существами или воздействия на них. В этом смысле они имеют столь же непосредственное практическое значение, как всякий химический или механический процесс, потому что догмат и поклонение относятся между собою, как теория и практика. В науке о религии изучение обрядов имеет и сильные и слабые стороны. С одной стороны, получать точные сведения об обрядах через посредство очевидцев вообще несравненно легче, чем добывать столь же достоверные и ясные данные о самом учении. Очень многое из того, что нам известно о религии диких и варваров, заключается в наших сведениях об их церемониях. Вместе с тем некоторые религиозные обряды отличаются удивительным постоянством, сохраняя, в сущности, ту же форму и значение в течение длинных периодов времени, заходящих далеко за пределы истории. Но, с другой стороны, для уяснения смысла обрядов [475] одного внешнего знакомства с ними недостаточно. По мере того как религия в её длительном и разнообразном историческом течении приспособляется к новым умственным и нравственным условиям среды, случается иногда, что самым резким переворотам подвергаются такие из религиозных обычаев, форма которых тщательно и даже рабски воспроизводилась до тех пор из века в век, тогда как внутренний смысл подвергался частым превращениям.
Естественная трудность прослеживания всех этих изменений увеличивается в религиях великих народов тем, что жреческое сословие старается обыкновенно оставлять в стороне или изглаживать следы неизбежных изменений в религии, или даже силится придать таинственное значение тем из древних обрядов, истинный варварский смысл которых не соответствует больше духу позднейшего времени. Однако трудности, встречающиеся перед исследователем при изучении какой-нибудь одной религии в отдельности, уменьшаются при широком сравнительном изучении. Этнограф, сопоставляющий примеры какого-нибудь обряда на различных стадиях культуры, часто может объяснить его гораздо рациональнее, чем жрец, для которого смысл обряда, иногда очень отдалённый от первоначального, стал предметом слепой веры. Имея в виду объяснительное значение низших фаз религии для высших, я собрал здесь с этнографической целью в форме дополнения к учению о религии группу священных обрядов, из которых каждый представляет в своём развитии много поучительного, хотя пути, которыми они развивались, и были весьма различны. Все эти обряды издавна в рудиментарном виде встречаются в культуре дикарей, все они налицо в эпоху варварства и, наконец, все они представлены и в новейшее время. Эти обряды — молитва, жертвоприношение, пост (и другие способы искусственного возбуждения экстаза), обращение на восток и очищение.
Молитва, «искреннее стремление души, выразившееся или не выразившееся внешним знаком», есть обращение личного духа к личному же духу. Когда с молитвой обращаются к бестелесным обоготворённым душам людей, она есть не что иное, как дальнейшее развитие повседневного общения людей между собой. Пока поклоняющийся обращается к существу, хотя бы и значительно превышающему его по положению и могуществу во вселенной, но к существу духовному, скроенному по образцу его собственной духовной природы, состояние его ума остаётся таковым, что молитва является актом и разумным и практическим. Природа молитвы, в самом деле, настолько проста и понятна, что изучение её далеко не требует тех фактических подробностей и тех свидетельств, которые часто бывают необходимы для обрядов, сравнительно ничтожных по практическому значению. Впрочем, молитву нельзя считать необходимым последствием анимистического верования, потому что на низших (преимущественно) ступенях культуры встречается много племён, которые отчётливо признают существование духов, но относительно которых неизвестно с достоверностью, чтобы они молились им даже мысленно.
Однако за пределами этого низкого уровня анимизм и молитва начинают более и более сближаться между собой. Их взаимное отношение на первоначальных стадиях можно видеть всего яснее из некоторых молитв, принадлежащих диким и варварским обществам и записанных буквально. Данные эти оправдывают мнение, что молитва фигурирует в религии уже на низших ступенях культуры, но здесь не имеет ещё нравственной основы. В ней испрашивается исполнение желания, но желание ограничивается одними личными выгодами. Только на более поздних и более высоких ступенях нравственности поклоняющийся начинает прибавлять к прошению о благополучии мольбу о помощи в совершении добра и избежании зла. Таким путём молитва становится орудием нравственности.
На папуасском острове Танна, где богами являются души умерших [476] предков, покровительствующие произрастанию плодов, начальник племени, действующий в качестве верховного жреца, после приношения первых плодов среди безмолвствующего собрания громогласно произносит следующую молитву: «Сострадательный отец! Вот пища для тебя; ешь её и надели нас ею!» Затем все произносят то же самое[1]. На Самоанских островах после возлияния кавы за ужином глава семейства произносит следующую молитву: «Вот кава для вас, о, боги! Обратите милостивый взор на это семейство, пошлите ему благоденствие, и пусть оно размножится. Сохраните всех нас в добром здоровье. Пошлите плодородие нашим полям и рост хлебу, чтобы было изобилие пищи у нас, ваших созданий. Вот кава для вас, наши боги брани. Да произрастёт для вас могучее и многочисленное племя в этой стране. Вот кава для вас, о, морские боги (боги, приплывающие в тонганских лодках и на чужеземных судах). Не приставайте к нашим берегам, но да будет вам угодно плыть по океану в другую землю»[2].
Индеец сиу в Северной Америке, испытав, несомненно, в той или иной степени европейское влияние, говорит: «Духи умерших, пожалейте и помилуйте меня!», затем просит то, что ему нужно, например, хорошей погоды или удачи в охоте[3]. У осаго ещё недавно на рассвете читались молитвы Ваконде, владыке жизни. Как поступают алгонкинские индейцы, пускаясь в опасное путешествие, можно видеть из рассказа Джона Тэннера об отправлении в путь в тихое утро на рассвете целой флотилии лёгких индейских челноков из древесной коры по Верхнему озеру: «Едва мы проехали по озеру ярдов двести, как все челноки остановились, и предводитель начал читать громким голосом молитву великому духу, прося его помощи при переезде через озеро. «Ты, — сказал он, — сотворил это озеро и нас, твоих детей; ты можешь сделать, чтобы воды остались покойны и мы могли переехать безопасно». В таком роде он продолжал молиться минут пять или десять. Затем он бросил в озеро щепотку табаку. То же сделано было на остальных лодках»[4]. Индеец племени нутка, собираясь на войну, молится так: «Великий Квагутце, сохрани мне жизнь, избавь от болезни, помоги мне найти врага и не бояться его, дай мне найти его спящим и убить многих врагов» [5]. В следующей военной песне делаваров ещё больше пафоса:
«О, великий дух на небе,
Сжалься над моими детьми
И над моей женой!
Пусть не придётся им оплакивать меня!
Пошли мне удачу в этом деле,
Чтоб я мог убить врага
И принести домой знаки победы
Моей милой семье и моим друзьям,
Чтобы мы могли порадоваться вместе...
Будь милостив ко мне и защити мою жизнь,
И я принесу тебе дар» [6].
В Африке зулусы, обращаясь к духам своих предков, думают, что достаточно призвать их, не упоминая о том, что́ молящемуся нужно, так как они убеждены, что духи сами знают это. Поэтому вся их молитва иногда заключается в восклицании: «Отцы нашего дома!» Когда зулус чихает, то в этот момент он стоит очень близко к божественным духам, и тогда ему достаточно лишь намекнуть на свои нужды («пожелать желанное», как говорит английское народное поверье). В этих случаях отдельные слова «корову!», «детей!» — это уже молитвы. В более полной форме они имеют следующий вид: «Отцы нашего дома! Скота!» — «Отцы нашего дома! Счастья и здоровья!» — «Отцы нашего дома! Детей!» При приношении домашнего скота в жертву предкам молитвы принимают характер настоящих речей. По окончании праздника старшина говорит посреди всеобщей мёртвой [477] тишины следующее: «Да, да, наши отцы, совершившие такие-то и такие-то благородные дела, обращаюсь к вам с молитвой. Прошу у вас благоденствия, принеся в жертву одного из ваших буйволов. Я не могу, говорю я, отказать вам в пище, потому что скот, который здесь, дали мне вы. И если вы требуете от меня пищи, которую вы сами дали мне, не следует ли мне дать её вам? Прошу вас о скоте, чтобы эта изгородь была полна им. Я молю о хлебе, чтобы как можно более народа могло собраться в этой деревне, повеселиться и воздать вам хвалу. Молю также о детях, чтобы население этой деревни умножилось и чтобы ваше имя не уничтожилось никогда». Этим он кончает [7].
Типичные формы молитвы можно найти в Азии на переходной стадии между диким состоянием и варварством. Бирманские карены приносят жертвы богине жатвы в маленьком домике посреди рисового поля и кладут перед ней два шнурка, чтобы она могла связать дух всякого человека, осмелившегося прийти на её поле. Затем они обращаются к ней таким образом: «Бабушка, ты охраняешь моё поле, ты стережёшь мой посев. Зорко смотри за теми, которые приходят в поле. Если они придут, свяжи их этой верёвкой, свяжи их этим шнурком и не пускай их!» При молотьбе риса они говорят: «Пошевелись, бабушка, пошевелись! Вырасти рис вышиною с холм, с гору. Пошевелись, бабушка, пошевелись!»[8].
Приведём выдержку из длинных молитв орисских кондов: «О, Бура-Пенну! О, Тари-Пенну и все другие боги (перечисление их имён). Ты, о, Бура-Пенну, сотворил нас и вселил в нас чувство голода. Поэтому нам необходима пища, поэтому нужно, чтобы поля были плодородны. Ты дал нам всякие семена и приказал употреблять в работу буйволов, делать плуги и пахать. Если бы мы не получили от тебя этого искусства, мы кормились бы до сих пор дикими плодами кустарников и равнин, и, покинутые тобой, мы не могли бы поклоняться тебе. Исполни же наши теперешние молитвы, памятуя о связи между нашим богатством и твоим чествованием. Утром мы выйдем ещё до света в поле сеять. Спаси нас от тигров, змей и всего, приносящего вред. Сделай так, чтобы семена показались пожирающим их птицам землёй и камнями для пожирающих их земных зверей. Пусть зерно прорастает так же быстро, как наполняется водой в одну ночь высохший ручей. Сделай, чтобы земля уступала плугу так же легко, как уступает воск горячему железу. Пусть глыбы вспаханной земли рассыпаются так же легко, как тает град. Пусть плуг ведёт борозду с такой же силой, как выпрямляется согнутое дерево. Пошли такой урожай, чтобы на будущий год, когда мы снова выедем сеять, луга и тропинки, на которые теперь случайно просыпались семена, превратились в новые хлебные поля. Мы искони жили твоими милостями. Продолжай посылать их теперь. Помни, что увеличение нашего богатства усиливает поклонение тебе, а уменьшение его поведёт к ослаблению твоего чествования»[9].
Таковы образцы молитв на низших ступенях культуры. Они оказываются не менее характерными и у более культурных народов. Хотя китайцы поднялись ещё в давно прошедшие времена из состояния варварства до уровня их настоящей своеобразной культуры, в их консервативной религии молитвы душам предков, духам природы и милосердному небу о дожде, урожае, богатстве и долголетии остались почти без изменения по сравнению с молитвами северных народов Сибири. В других религиях мира молитва, если не полностью, то в большей или меньшей части, примыкает по своему смыслу к молитве дикарей. В Веде мы находим следующую молитву: «Того, чего ты мне ещё не давал, молниеносный Индра, всякие блага дай нам обеими руками. Пошли мне богатства, множество скота, потому что ты велик»[10]. Мусульмане молятся так: «О, Аллах! Освободи из плена пленных и уничтожь долги должников; пошли этому городу [478] тишину и безопасность, благослови его богатством и довольством, а также и все города мусульман, о, господь всех тварей! Пошли безопасность и здоровье нам и всем путникам, богомольцам, воинам и странствующим по твоей земле и твоим морям мусульманам, о, господь всего творения»[11].
Во всём этом сказывается устойчивость и консерватизм обычаев и привычек. Взглянем теперь на столь же заметные признаки видоизменений и новообразований в молитве. Развитие идеи обособленной народности встречается у дикарей лишь в зачаточном состоянии, но в варварскую эпоху момент этот достигает уже такого развития, что выражается во враждебности к людям, исповедующим другую веру. Это чувство высказывается в характерных молитвах. Так, в Риг-Веде говорится: «Избавь нас от бед! Да победим мы священными стихами тех, которые не знают святых песен! Отличи арийцев от дасиев [12], накажи тех, которые не соблюдают священных обрядов, подчини их приносящему жертвы... Индра подчиняет нечестивых благочестивым и истребляет неверующих руками верующих»[13]. Следующая выдержка представляет заключительную молитву, которая читалась ещё недавно мальчиками во многих школах в Каире и которая читается приблизительно в той же форме и теперь: «Я ищу убежища у Аллаха от проклятого сатаны. Во имя Аллаха, сострадательного и милосердного... О, господь всего творения! О, Аллах! Истреби неверующих и многобожников, твоих врагов, врагов веры! О, Аллах! Сделай их детей сиротами, оскверни их жилища, заставь их ноги споткнуться и обрати в добычу мусульман их самих, их семейства и достояние, их жён, детей и родственников по браку, их братьев и друзей, их владения, их племя, богатства и землю! О, господь всего творения!»[14].
Другая важная тенденция культуры, а именно тенденция к регулированию человеческих отношений путём определённых правил, с незапамятных времён сказывалась в старании втиснуть обряды поклонения в рамку механической рутины. При этом в религии из насыщенного раствора, если можно так выразиться, выкристаллизовывались определённые застывающие формы верований и обрядов. В силу этого молитвы, бывшие первоначально свободными, подвижными порывами души, вроде обращения к живому главе семьи или начальнику, застыли в неподвижные традиционные формулы, которые должны были повторяться слово в слово и стали по своему практическому значению чем-то вроде заклинаний. Богослужения, особенно в тех трёх четвертях мира, где древний церковный язык сделался в одно и то же время и непонятным и священным, переполнены примерами этого исторического процесса... Достаточно взглянуть на ту роль, которую играют чётки, например, у буддистов. Если древним буддистам нельзя приписать изобретение их, то за ними должно быть оставлено особое развитие употребления этого орудия, играющего у них роль счётной машины набожности. Составляющие его 108 шариков и до сих пор ещё перебираются пальцами буддистов, отсчитывающих священные формулы, повторение которых занимает столь важное место во всякой благочестивой жизни. Чётки перешли к мусульманам и христианам не ранее как в средние века и вошли в общее употребление с того времени.
То же должно сказать и о другом, ещё более крайнем, проявлении механической религии, — о молитвенной мельнице тибетских буддистов. Этот снаряд первоначально был, вполне возможно, символическим «чакра», или колесом закона, но впоследствии превратился в цилиндр, вращающийся на оси, каждый оборот которого соответствует произнесению изречений, [479] начертанных на бумажках, наполняющих его. Молитвенные мельницы изменяются по величине, начиная от объёма маленькой деревянной вещицы, которую держат в руке, до размеров громадных барабанов, приводимых в движение ветром или водой, — барабанов, которые повторяют изречения миллионы раз[15].
Буддистское представление, будто повторением этих изречений приобретается «заслуга», способно до известной степени навести на очень важную мысль в деле изучения религии и суеверий, а именно на мысль, что происхождение волшебных заклинаний и заговоров можно объяснить теорией развития молитв. В самом деле, заклинательные формулы во 
Рис. 120. Тибетская молитвенная мельница многих случаях — это настоящие молитвы. Они понятны только с этой точки зрения. Там, где они имеют чисто словесную форму и влияют на природу и людей некоторым необъяснимым образом, не были ли первоначально они сами или типы, которые для них служили образцом, молитвами, переродившимися мало-помалу в мистические изречения? [16]
Жертвоприношение появляется, по-видимому, в столь же ранний период культуры и берёт начало в той же анимистической системе, как и молитва, с которой оно остаётся в самой тесной связи в течение столь долгого периода истории. Подобно тому как молитва есть такое обращение к божеству, как будто оно было человеком, так и жертвоприношение есть такое приношение даров, как будто божество есть человек. Житейские типы той и другой формы (то есть молитвы и жертвоприношения) можно наблюдать не изменёнными в общественной жизни и до настоящего времени. Проситель, кланяющийся перед начальником и кладущий к его ногам с униженной просьбой подарок, представляет антропоморфный образчик жертвы и молитвы в одно и то же время. Однако жертвоприношение, в своих древнейших стадиях столь же понятное, сколь понятна молитва, и в своём прежнем и в своём позднейшем состоянии проходило в течение истории религии через различные изменённые положения не только по отношению к обрядовой стороне, но и по отношению к лежащим в его основе мотивам.
Богословы обращали исключительное внимание на одну лишь обрядовую сторону дела, с которой они сталкивались в более развитых религиях, и потому затемнили мистицизмом такие церемонии, которые доступны весьма простому, рациональному объяснению, если проследить их [480] этнографически, начиная от их диких форм. Многие подробности жертвенных обрядов были уже рассмотрены выше при различных случаях как материал для выяснения характера тех божеств, с которыми они связаны. Кроме того, значительная часть учения о жертвоприношениях была уже изложена при описании приношений духам умерших. В самом деле, у примитивных людей отвлечённое разграничение между душой и божеством исчезает, так как у них часто божественные человеческие души бывают теми самыми божествами, которые принимают жертвы.
Приступая теперь к указанию категорий жертвоприношений в процессе изменения этого обряда на протяжении истории религий всего мира, я считаю наиболее удобным сгруппировать относящиеся сюда факты по мере возможности сообразно способам, которыми дар приносится верующими и принимается божеством. В то же самое время примеры должны быть подобраны таким образом, чтобы выставить на вид главнейшие направления тех превращений, которые претерпевал обряд. Грубое воззрение, что божество принимает и ценит жертву ради неё самой, предполагает, с одной стороны, мысль об уважении, выражающемся в форме приношения, а с другой стороны, отрицательное воззрение, что заслуга приносящего заключается в лишении себя чего-нибудь ценного. В этих идеях можно в общем различить три теории: теорию дара, теорию чествования и теорию лишения, или отречения. Во всех трёх случаях можно найти обычные обрядовые превращения от совершенно реального акта до формальной церемонии. Приношение, вначале действительно ценное, заменяется мало-помалу меньшими дарами или более дешёвыми предметами и, наконец, доходит до степени ничего не стоящих знаков, или символов.
Теория дара, естественно, занимает первое место. Этот чисто детский способ приношения без всякой определённой мысли о том, как примет дары и что сделает с ними принимающий, представляет собой первобытную и самую зачаточную форму жертвоприношения. Кроме того, следя за историей этого обряда от одного уровня культуры до другого, мы долго ещё находим ту же неясность смысла обряда. Очень часто бывает крайне трудно добиться от дикарей и варваров выяснения, что делается, по их мнению, с пищей и ценностями, которые они приносят богам. Это может объясняться до известной степени тем, что древние приносители жертв не только знали об этом предмете так же мало, как современные этнологи, но и не заботились знать. Однако те подробности, которыми дикари начинают, а более культурные народы продолжают обставлять церемонии жертвоприношений, дают ключ к уразумению смысла последних, а именно, к разъяснению вопроса, каким предполагается переход жертвы во владение божества.
Если начать с примеров, когда эта передача совершается физически, то в тех случаях, в которых божеством являются олицетворённые вода, земля, огонь, воздух или же дух-фетиш, оживляющий или делающий своим жилищем подобную стихию, само божество может принимать, а иногда и в действительности потреблять приношения, отдаваемые этой материальной среде. Каким образом подобные представления могут облекаться в ту или иную форму, легко можно видеть из странной и вместе с тем рациональной мысли древних перуанцев, что солнце пьёт приносимые ему возлияния, или из воззрения современных обитателей Мадагаскара, что Ангатра выпивает арак, который ставится ему в чашке из листьев. Разве они не видят, в самом деле, что жидкость убывает день ото дня?[17] Примером жертвоприношения воде может служить обычай североамериканских индейцев бросать в воду собаку со связанными ногами с целью умилостивления разгневанного буреносного божества, когда их застигает буря на озерах[18].
[481] Следующий случай, замеченный в Гвинее, хорошо раскрывает смысл подобных приношений. Раз в 1693 г. море было как-то необычайно бурно. Старейшины отправились с сетованиями к королю, и последний успокоил их уверением, что он завтра же усмирит море. Согласно обещанию король послал к морю своего колдуна с кувшином пальмового масла, мешком риса и хлеба, с кувшином браги, бутылкой водки, куском раскрашенной бумажной материи и многими другими вещами для принесения их в дар морю. Колдун, придя к морю, обратился к нему с речью, в которой уверял его, что король — друг ему и любит белых людей, что последние — добрые люди и приехали торговать вещами, которые нужны королю, и что король просит море перестать сердиться и не мешать белым выгрузить свои товары. 
Рис. 121 Жертвенная площадка индейцев мандан. Черепа предков, которым приносятся в жертву животные Затем он сказал морю, что если ему нужно пальмовое масло, то король прислал ему его, и с этими словами он бросил в море кувшин с маслом. С такими же объяснениями были брошены рис, хлеб, водка, бумажная материя и т. д.[19].
Североамериканские индейцы приносят жертвы земле, зарывая их в неё. Определённость представлений, с которыми связаны подобные жертвоприношения, хорошо видна в одной легенде сиу. Дух земли, по-видимому, требует жертв от таких людей, которые совершают необычайные подвиги. Поэтому земля разверзается перед сказочным героем. Во время подобного землетрясения он бросает куропатку в пропасть и затем перепрыгивает через нее[20]. Одним из наиболее известных примеров приношения земле является отвратительное жертвоприношение богине земли у орисских кондов, причём от человеческой жертвы отрываются куски мяса. Половину их жрец зарывает, не оглядываясь кругом, позади себя в яму, а остальное разбирается по кускам главами семейств, которые хоронят их таким же образом на своих полях[21]. Пример жертвоприношения огню представляют якуты, которые не только приносят ему первую ложку своей пищи, но и отдают остатки ежедневной еды, так как они не моют своей глиняной посуды водой, а очищают её огнем[22].
[482] В Новой Зеландии существует обряд, называемый уангайгау, то есть «кормление ветра». Он сопровождается следующим обращением:
«Подними его приношение
К Уэнга а те Ранги,
Ешь, о, невидимый, и внемли мне,
Пусть эта пища низведёт тебя с неба»[23].
Рядом с этим может быть поставлено странное описание того, как негры фанти приносят в жертву местному фетишу людей и скот. Они убеждены, что вихрь уносит свои жертвы из тесного кружка жрецов и жриц, хотя вихрь этот и не ощущается присутствующими поклонниками[24]. Этот ряд фактов, взятых из быта малокультурных народов, бросает свет на любопытные вопросы, касающиеся смысла жертвоприношений в религиях классического мира: почему, например, Ксеркс бросил в Геллеспонт золотой кубок и меч, после того как он сковал и высек море, зачем Ганнибал бросал в море животных в виде жертв Посейдону, какой религиозный смысл лежал в основе римской патриотической легенды о прыжке Марка Курция[25].
Священные животные в их многообразных значениях воплощений, представителей, агентов или символов божественных существ, естественно, получают приношения пищи и питья, а иногда и другие дары. Примерами могут служить «солнечные птицы», для которых флоридские апалачи выставляют толчёный маис и семя[26], или божества Полинезии, воплощающиеся в тела птиц и пожирающие жертвенную пищу и остатки человеческих жертв, которые выставляются для них на помостах[27], откормленные священные змеи Западной Африки, местные животные-фетиши вроде аллигатора в бухте Дикс, который идёт на свист человека и следует за ним до полумили, если человек несёт в руках белую курицу, акула в Бонни, которая приплывает каждый день к берегу посмотреть, не приготовлена ли ей на обед человеческая жертва[28], коровы в современной Индии, которых почтительно кормят свежей травой, приношения богине земли, выставляемые на камнях для шакалов, и знаменитые аллигаторы, которые содержатся в прудах или храмах[29].
С этой точки зрения в круг священных животных, очевидно, включается и человек. Так, в Мексике поклонялись пленнику-юноше как живому представителю Тецкатлипока и в честь его устраивались празднества в течение разгульного двенадцатого месяца, предшествовавшего времени, когда его приносили в жертву на празднестве олицетворяемого им божества. Ещё яснее выразилось это по отношению к Кортесу. Монтесума предположил в нём воплощённого Кветцалькоатля, возвратившегося на землю, а так как он должен был жаждать крови, к нему посланы были человеческие жертвы, которые должны были быть заколоты перед его глазами. В современной Индии женщина, представляющая Раду, ест и пьёт жертвенные яства и питьё в бесстыдных оргиях шактизма[30]. Однако же львиная часть [483] жертвенных приношений или даже безраздельное право пользоваться ими принадлежит по большей части жрецу как служителю божества. И это замечается, начиная от фиджийского жреца, который прибирает к рукам черепах и сладкие кушанья, приносимые его богу, и западноафриканского жреца, который поедает сам как лицо наиболее близкое к духу, жертвенные яства, приносимые местным духам гор, рек и рощ, до брахмана, который берёт себе приношения, назначаемые божественным предкам, так как у приносителя нет священного огня для поглощения жертвы 
Рис. 122. Культ медведя у остяков и так как «для всякого, кто знает Веду, нет разницы между огнём и брахманом».
Излишне было бы приводить дальнейшие примеры этого столь распространённого обычая во всех систематических религиях света, — обычая, в силу которого жрецы как специальные слуги и агенты божества всегда имеют долю в жертвенных яствах. Отсюда, однако, никак не следует, что жрец предполагается потребляющим жертву непременно в качестве представителя божества. Там, где на этот счёт не имеется ясных определений, описанный факт имеет значение лишь внешнего церемониального обычая. Случай этот показывает, насколько нужно быть осторожным при объяснении религиозных обрядов, которые в некоторых местностях могут иметь значение, совершенно отличное от их общего смысла.
Кормление идолов, вроде обычая остяков выливать ежедневно суп в чашку, приделанную ко рту идола, или обычая ацтеков выливать кровь и класть сердце убитой человеческой жертвы в рот их чудовищного идола, имеет, по-видимому, лишь чисто формальное значение, но во всяком случае эти факты показывают, что божество предполагалось пожирающим так или иначе жертвенные яства. Подобное представление, конечно, очень мало вяжется со свойственным и примитивным людям воззрением на божество, как на существо бестелесное и духовное. Тем не менее представление, будто божественное существо может потреблять материальную пищу, всё-таки встречается. В древние времена мы узнаём это из легенды о Беле и Драконе, где следы ног в золе, которой был посыпан пол, выдают плута-жреца, приходившего через потайную дверь поедать яства, которые ставились перед изображением Бела[31]. В новейшее время пример того же самого представляют лабодские негры, которые слышат, как их бог Джимауонг глотает бутылку за бутылкой водку, приносимую к дверям его храма [484] с соломенной крышей. Точно так же остяки, по словам Палласа, оставляли для своего бога рожок с нюхательным табаком и пучок ивовых мочал для затыкания носа по туземной моде и крайне удивлялись, когда какой-нибудь неверующий русский уносил ночью то и другое, предоставляя простодушному народу воображать, что божество, вынюхав табак, вероятно, отправилось на охоту. Но все эти случаи вертятся около обмана, тогда как корень тех нелепостей, в которые глубоко верят примитивные племена, лежит скорее в совершенно искреннем заблуждении. В самом деле, их преобладающие воззрения на способ восприятия жертвоприношений божеством вытекли никак не из обмана, а из фактов, и с этой точки зрения на них следует смотреть, как на строго рациональные и при этом совершенно добросовестные выводы из низшего анимизма. Наиболее общее и ясное из этих воззрений заключается в следующем.
Если божество признаётся принимающим в действительности приносимые ему яства или другие предметы, то это нужно понимать так, что здесь дело идёт об абстракции жизни, вкуса, эссенции или качества приношений, или, ещё определённее, об их духе, или душе. Вещественная же сторона предмета может умереть, уничтожиться, быть взятой прочь, разрушенной или даже остаться нетронутой. Из этой группы взглядов самым наивно реалистическим является тот, который следует первобытному всесветному воззрению, будто жизнь есть кровь. Сообразно с этим божеству приносится в жертву кровь, и даже бестелесные духи считаются способными потреблять её. Так, Одиссей, вступив в Аид, выливает для теней в пропасть кровь принесённого в жертву барана и чёрной овцы, и бледные тени, выпив её, стали говорить[32]. Минтира на Малайском полуострове отгоняют злых духов от рожениц тем, что помещают последних близ огня, и это делается на том основании, что демоны, по их мнению, всегда пьют человеческую кровь, если только могут найти ее[33].
В Виргинии индейцы приносили детей в жертву (аллегорически или действительным образом) и думали, что «оки», или дух, высасывает из их левой груди кровь. Борнейские кайяны имели обыкновение приносить человеческие жертвы, когда какой-нибудь очень важный начальник переселялся в новоотстроенный дом. Уже в новейшее время, около 1847 г., для этой цели была куплена малайская девушка-невольница, и её умертвили выпусканием крови. Этой последней, как единственно действительным средством, были окроплены столбы и основание дома, а труп был брошен в реку[34]. Те же воззрения проявляются и у туземцев Индии, в северной Бенгалии и Декане, где божеству назначается только кровь жертвы, а мясо предоставляется жертвователю [35]. То же самое рассказывают и о западноафриканских неграх бенин. Они приносят своему идолу в жертву петуха и отдают ему только кровь, а мясо, до которого они большие охотники, приберегают для себя [36]. Когда у иоруба приносится в жертву животное за больного человека, то кровью жертвы окропляют стены и мажут лоб больного, думая этим передать ему жизнь жертвы[37]. Иудейский закон о жертвоприношениях ставит ясное различие между приношением крови как жизни и приношением её как пищи. Так как сами израильтяне не могли есть мяса с кровью, представлявшею жизнь, но должны были выливать её, как воду, на землю, то этот обычай перешёл и на жертвоприношения. Кровью кропилось святилище, ею поливались углы алтаря и самый алтарь, но она не представляла жертвенного питья: «Я не возливаю им кровавых возлияний их» [38].
Так как дух рассматривался в низшем анимизме как нечто по своей эфирной природе подобное дыму или пару, то мысль, что приношения, [485] приведённые в такое же состояние, могут передаваться и быть потреблены духовными существами, к которым они возносятся в форме пара, является, очевидно, вполне разумной. Эта мысль ясно высказывается в случае приношения курений, а в особенности в курениях туземных племён Америки. Привычка курить табак не имеет у нас никакой связи с религиозными обрядами, но на родине этого обычая, где он распространён до такой степени сильно, что может служить едва ли не лучшим доводом в пользу культурной связи между северным и южным материками, курение табака занимает важное место в религиозных обрядах. Осаги начинают всякое предприятие трубкой табаку, сопровождаемой следующей молитвой: «Великий дух, сойди и покури со мной, как друг! Огонь и Земля, покурите со мной и помогите мне победить врагов!» Во времена Геннепена сиу, собираясь курить трубку, обращали глаза к солнцу, и когда калюмэ было зажжено, они протягивали его к нему со словами: «Покури, Солнце!» У натчезов предводитель, закурив при солнечном восходе трубку, пускал дым сначала на восток, потом в других трёх направлениях. Однако в таких случаях не одни только клубы табачного дыма приносились божеству, имея лишь значение приношения нескольких кусочков пищи или капель питья. Индейский калюмэ есть особый дар солнца, или великого духа, а табак — священная трава, и потому курение — угодная богам жертва, возносящаяся по воздуху к местопребыванию богов и духов[39]. У караибов туземный колдун, вызывая демонов, пускает в воздух табачный дым как приятный аромат, привлекающий духа. У бразильских племён колдуны пускают дым на окружающих и на больного с целью излечения последнего.
Насколько тождественны между собой по природе курения и огненные жертвы, ясно показывают зулусы, сжигающие ароматы вместе с жиром убитого животного, чтобы сделать жертву вкусной для ду́хов. Что же касается курений из рода тех, с которыми мы знакомы по собственной практике, то употребление их ещё давно имело место в мексиканских храмах, в которых такие курения производились ежедневно и где к числу часто встречающихся древностей принадлежат глиняные горшки для курений, в которых сжигались «копалли» (отсюда слово «копал», копаловая медь) и горное масло. Хотя курение едва ли было в обычае в древней религии Китая, однако в современных китайских домах и храмах существуют ароматические палочки и курильницы для приношений всем божественным существам, начиная от теней предков до великих богов, неба и земли. В истории религиозных курений Греции и Рима резко проявляется контраст между древней простотою и новейшей роскошью — между первоначальным сжиганием трав или кусков душистого дерева и позднейшим воскурением восточных ароматов, мирры, кассии и пр.
На бесчисленных изображениях жертвенных церемоний в храмах древнего Египта показано сжигание курительных шариков в курильницах перед изображениями богов. Плутарх говорит, что в Египте приносились солнцу курительные жертвы три раза в день: при восходе его сжигалась смола, в полдень — мирра, а на закате — куфи. У семитических племён обычай этот был в большом ходу. По словам Геродота, в Вавилоне в годовой праздник Бела халдеи в храме на большом алтаре перед золотым изображением бога сжигали курений на тысячу талантов[40]. В древнеизраильских памятниках дошли до нас самые рецепты составления курений, наподобие аптекарских. Жрецы, каждый с курильницей, подходили к алтарю курения, обложенному золотом и, стоя перед завесой ковчега, жгли денно и нощно непрерывные курения перед лицом бога.
Огненная жертва весьма обыкновенна в религии североамериканских племён. Так, у алгонкинов существовал обычай на празднестве бросать первый кусок пищи в огонь. Бросая в огонь жир духам, они просили их [486] «помочь им отыскивать пищу». Кэтлин описал и даже приложил изображение, как манданы пляшут вокруг огня, после того как в него брошен первый горшок зернового хлеба, — приношение великому духу перед началом праздника[41]. О перуанцах рассказывают, что в большой праздник солнца они сжигали как всесожжение освящённую чёрную ламу и внутренности целых тысяч других жертвенных животных, мясо которых шло для пиршества. Та же мысль лежит в основе жертвоприношений сибирских тунгусов и бурят, во время которых бросаются в огонь куски мяса, печени и жира. Китайские жертвы солнцу, луне, звёздам и созвездиям выражают ту же цель в ещё более определённом виде: сжигаются не только животные, но даже шёлк и драгоценные камни, чтобы их пар мог возноситься к божественным духам.
Не менее характерны, хотя и в другом смысле, приношения сиамцев домашним божествам, состоящие в курениях и кипящем отваре риса в араке. Сиамец знает, что божество и не дотронется до приношений, но любит вдыхать в себя благоуханный пар их. Обращаясь к жертвоприношениям арийцев, мы встречаем в них достаточно ясно выраженные подобные же представления. Когда брахман сжигает приношения на жертвенном алтаре, их воспринимает божественный огонь, Агни, «уста богов», «посланник всеведущего», которому поётся следующая строфа Веды: «Агни! Жертва, которую ты охватываешь собою, идёт к богам!» Гомеровские поэмы выясняют простое значение гекатомб древневарварской Греции, где предполагалось, что эссенция сжигаемых приношений уносится вьющимся дымом к небу. Вступив в совершенно иную эпоху истории, человеческий ум сохранил, однако, воспоминание о древних представлениях даже во времена Порфирия: последний знает ещё, как любят демоны, желающие сделаться богами, жертвенные возлияния и курения, от которых жиреет их духовное и телесное существо, живущее паром и испарениями и укрепляемое дымом крови и мяса[42].
Взгляд комментаторов, по которому жертвоприношение, бывшее всесветным религиозным обрядом отдалённой древности, было принято, регламентировано и освящено иудейским законом, находится в полном согласии с этнографическими данными по этому предмету. Здесь с жертвою связано уже не прежнее грубое представление о дарах, принимаемых божеством и даже полезных ему, но более высокое значение набожного почитания или искупления за грехи. Жертва состояла, как это обыкновенно имеет место в истории религий, из съедобного вещества и приносилась при посредстве огня. К подробностям жертвенного церемониала у израильтян, предписывающего то сжигание быка или овцы, то сжигание бескровной жертвы, состоящей из смеси муки и масла, при всяком случае делается прибавление, разъясняющее цель обряда: это — «жертва богу, совершаемая посредством огня, сладко-благоуханная». Многочисленные описания жертвоприношений в ветхом завете дают нам возможность проследить изменения этого обряда от простых, патриархальных форм пастушеского племени до сложной системы, организованной с целью приспособить древнее богослужение к быту сложившегося многолюдного государства.
Из числа авторов, писавших о религии иудеев, декан Стэнли очертил живыми красками вид храма, во дворах которого толпятся стада овец и быков, где собраны массами жертвы кровавой священной бойни, где высоко поднимается над толпой громадный алтарь огненных жертв, на который кладутся тела животных, и где текут потоки крови в рвы под алтарём. Этот историк, симпатизирующий скорее пророческому духу, чем обрядовой стороне богослужения, с любовью останавливается на великом движении более позднего иудейства, старавшемся поставить нравственную религию выше обрядовой[43]. В эти времена еврейской истории [487] пророки обращались со строгими упрёками к тем, которые ставили предписания церемониала выше поучений закона. «Я желал милости, а не жертвоприношений, познания бога, а не огненных жертв. Меня не может радовать кровь овец, ягнят или коз... Омойтесь, очиститесь! Удалите от моих очей зло ваших дел. Оставьте делать злое, научитесь делать добро».
Следя, далее, за физическим значением жертвоприношений, мы встречаем ещё иное представление. Оно заключается в идее, известной уже на низших ступенях культуры, будто божество, оставляя делаемые ему приношения видимо нетронутыми, тем не менее берёт из них, так сказать, извлекает то, что можно в общем смысле назвать их эссенцией. Зулусы оставляют мясо жертвенного буйвола на всю ночь и убеждены, что духи божественных предков приходят есть его, хотя на следующее утро всё остаётся, как было. Описав этот обычай, один туземец очень наивно объяснил его: «Но когда мы спрашиваем, что же едят «амадлози», так как утром мы всё находим целым, старики нам отвечают, что «аматонго» лижут яства. Мы не можем спорить с ними и должны молчать, потому что они старше нас и всё нам рассказывают, а мы только слушаем. Они научают нас всему, и мы должны соглашаться, хотя бы и не видели ясно, правду ли они говорят или нет»[44]. Подобные же представления существовали у туземцев Вест-Индского архипелага.
Нигде, однако, подобные идеи не высказываются с такой ясностью, как у караибов, которые воображают, что они даже слышат, как по ночам духи стучат посудой и жуют выставленную для них пищу, хотя на следующее утро всё это оказывается нетронутым. Мясо, до которого прикасались таким образом духи, считается до такой степени священным, что есть его могут лишь старики и почётные лица, причём даже и со стороны их требуется особая телесная чистота[45]. Жители острова Пуло Аур думают, что изгнанные из человека духи болезни хотя и не поедают выставляемого им риса, но воспринимают его эссенцию. Про туземцев Гарроуских высот в Индии рассказывают, что они прячут голову и кровь принесённого в жертву животного под бамбуковую чашку, покрытую белым полотном. Бог приходит и берёт, что ему нужно, а затем это специальное приношение поедается вместе с прочими частями животного. Божества кондов питаются запахом и эссенцией приношений своих поклонников или животными и семенами, которые погибают по их воле. Сибирские буряты, принеся в жертву барана и сварив его, выставляют кушанье на возвышении для богов под пение шамана, и уже после того жертва поедается присутствующими[46].
Анимистическое воззрение на жертвоприношение доходит до своего крайнего предела в идее, что божеством извлекается или ему передаётся душа приносимого в жертву животного или предмета. Это представление является в формах, несколько разнящихся между собой: так, племя бинуа в Джогоре думает, что злые духи рек причиняют болезнь человеку тем, что питаются его «семангат», или невещественным телом (в обычной речи — духом), в котором заключена жизнь. Демон каренов пожирает не тела, а «ла», то есть дух, или жизненное начало. Так, если он пожирает глаза человека, вещественная часть их остаётся, а между тем человек слепнет. Подобная же идея лежит у полинезийцев в основе их теории жертвоприношения. Жрец может посылать поручения через посредство убиваемой человеческой жертвы. Духи умершего поедаются богами или дьяволами. Духовная часть жертвы поедается духом идола (то есть божеством, пребывающим в идоле или воплощённым в нём), которому она приносится[47]. По мнению фиджийцев, из их огромных жертвенных приношений одна только душа достаётся на долю богов, которые вообще считаются чрезвычайно прожорливыми, вещественная же сторона потребляется поклонниками. Здесь, [488] как и во многих других областях мира, человеческая жертва имеет, в сущности, значение приношения яства. Людоедство составляет часть фиджийской религии, и боги считаются большими охотниками до человеческого мяса[48].
Подобные же представления весьма определённы у индейских племён североамериканских озёр. Они думают, что жертвы, будут ли они оставлены или съедены поклонниками, во всяком случае поступают в духовной форме к духу, которому посвящаются. Туземные легенды поясняют это воззрение. Приводим выдержку из сказки племени оттава о приключениях Уассамо, который был принесён духом девы в жилище её отца, Духа песчаных отмелей, под водами Верхнего озера. «Зятюшка, — сказал старый дух, — у меня нет табака. Вернись к родным и сообщи им мои желания. Из тех, которые переезжают эти отмели, очень редкие приносят в дар табак. Но, если это делается, он тотчас же поступает в мои руки. Вот таким образом», — прибавил он, высунув руку из своего жилища и схватив несколько щепоток табаку, которые случайно были принесены кем-то в эту минуту в жертву духу, для того чтобы озеро было спокойно и путешествие благополучно. «Ты видишь, — сказал он, — что всякая вещь, приносимая мне на земле, тотчас же приносится к моему жилищу». Уассамо видел также, как женщины хватали что-то около дома руками и потом делили между собой. Он узнал, что то были яственные приношения смертных на земле. Чисто духовная природа этих веществ обнаруживается тотчас же вслед за этим, когда Уассамо не может съесть этой духовной пищи и его жена-дух принуждена высунуть руки из жилья, чтобы поймать в озере настоящую рыбу и сварить её для него[49].
Другая оттавская легенда, представляющая собой, как уже было показано выше, натуралистический миф солнца и луны, имеет большой интерес не только с этой стороны, но ещё и в том отношении, что она ясно указывает на мотивы, которыми руководствовались дикие анимисты в своих жертвоприношениях, и на способы, которыми, по их мнению, воспринимаются жертвы божеством. Оновуттоквутто, юноша из племени оджибве, последовавший за Луной в прелестные небесные луга, чтобы сделаться её супругом, раз был взят братом своей жены, Солнцем, посмотреть, как оно добывает себе обед. Оба начали глядеть через отверстие в небе вниз на землю, и Солнце, указав на группу детей, игравших около хижины, пустило в голову одному прелестному мальчику маленький камень. Ребёнок упал, и они увидели, что его унесли в хижину. Затем послышались звуки шишигвуна (трещотки), пение и молитва знахаря о помиловании жизни дитяти. На эту просьбу знахаря Солнце отвечало: «Пошли мне белую собаку». После этого оба зрителя могли усмотреть на земле хлопоты и беготню при приготовлении к празднику и видели, как была убита и сварена белая собака и народ собрался к хижине. Пока всё это происходило, Солнце обратилось к Оновуттоквутто и сказало: «Среди вас в нижнем мире есть люди, которых называют великими врачами; они исцеляют больных только потому, что уши их открыты, и они слышат мой голос, когда я поражаю человека. Они уговаривают народ послать мне то, чего я требую, иногда вещь послана, я снимаю мою руку с тех, которых поразил болезнью». Когда оно сказало это, белая собака была разложена на блюде для присутствующих, и лишь только окружающие собрались есть, знахарь сказал: «Мы посылаем тебе это, великий Маниту». Тотчас же вслед за этим Солнце и его товарищ увидели, как сваренная и готовая для еды собака стала подниматься к ним по воздуху, и они пообедали ею [50].
Насколько подобные представления простираются и на значение человеческих жертв, можно, по-видимому, судить из следующей молитвы ирокеза, приносящего человеческую жертву богу войны: «Для тебя, о, дух [489] Ариэской, мы убиваем ату жертву, чтобы ты мог насытиться её мясом и посылал нам с этих пор удачу и победу над врагами!»[51] Между молитвами ацтеков следующая была обращаема к Тецкатлипока-Яутлю во время войны: «Властитель битв, всем известно, что замышляется, предписывается и устраивается большая война. Бог войны открывает уста, жаждущие поглотить кровь многих, которые должны пасть в эту войну. Солнце и бог земли Тлатекутли, по-видимому, собираются повеселиться и намереваются послать пищу и питьё богам неба и ада, устроив для них пир из мяса и крови людей, которые должны пасть в эту войну».
Подобные же идеи духовной жертвы встречаются и в других частях света. Так, по рассказам, в Западной Африке фетиш-дерево пользуется 
Рис. 123. Древнемексиканское изображение человеческого жертвоприношения духом съедобных жертв, оставляя их материальную часть, а на Золотом Берегу каждый «вонг», или великое божество, имеет своё жилище, жреца и жрицу, которые убирают его помещение и дают ему каждый день хлеб, замешанный на пальмовом масле, «у которого, так же как у всех даров подобного рода, «вонг» поедает только невидимую душу»[52]. В Индии племя лимбу в Дарджилинге делает маленькие приношения хлебного зерна, растений вообще и сахарного тростника, приносит в жертву коров, свиней, домашнюю птицу и пр., руководясь мыслью, что «жизнь жертвы идёт к богам, а мясо её достаётся людям».
Подобные воззрения могут, по-видимому, в значительной степени содействовать разъяснению жертвенных приёмов в других религиях. Поставив рядом с приведёнными примерами ясные по смыслу погребальные жертвоприношения, в которых жертвы передаются духовным образом духу умершего, мы получаем некоторое право думать, что подобные же [490] представления о духовной передаче господствуют и у тех многих народов, жертвенные обряды которых известны нам лишь фактически, но не со стороны их первоначального смысла.
Рассмотрев, таким образом, физические последствия, приписываемые жертвоприношению в более или менее определённой форме, и отметив идею действительной передачи приношений в вещественной, эссенциальной 
Рис. 124. Жертвенная пещера у лапландцев или духовной форме, обратимся теперь к вопросу о мотивах, побуждающих жертвователя приносить дары. Как ни важна и ни сложна эта задача, ключ к её пониманию до такой степени ясен, что можно ограничиться общей формулировкой действующего здесь основного принципа. Если иметь в виду основное положение естественной анимистической религии, что идея человеческой души есть прообраз идеи божества, тогда взаимные отношения человека к человеку должны объяснить по аналогии мотивы жертвоприношений. Так оно и оказывается на деле. Можно утверждать в самом общем смысле, что если в акте приношения даров обыкновенным человеком высокопоставленному лицу, имеющем целью получить выгоду или избежать чего-нибудь неприятного, добиться помощи и прощения обиды, важное лицо будет замещено божеством и соответственным образом будут приноровлены способы передачи ему даров, то перед нами выступит логическая теория жертвенных обрядов, дающая почти полное объяснение их прямых целей и даже указание их первоначального смысла, в течение времени претерпевавшего разнообразные изменения.
Вместо того чтобы приводить здесь ряд примеров в доказательство этого положения, достаточно будет взглянуть со вниманием на любой подробный овод описаний жертвоприношений вроде тех, например, которые были приведены с различными целями в этом труде. При этом легко будет заметить, что жертвы божествам могут быть классифицированы совершенно таким же образом, как приношения на земле. Случайные дары по поводу каких-нибудь внезапных происшествий, периодическая дань, платимая подданными своему властелину, регалия, обеспечивающая собственность или охраняющая приобретённые богатства, — все это имеет вполне ясные, определённые образцы в системах жертвоприношений всего мира. Удовлетворительность такой теории жертвоприношений становится ещё яснее, если обратить внимание на то, с какой незаметной постепенностью совершается переход от приношения и получения предметов натурой к церемониальному обряду почитания, является ли получателем приношений человек или бог. Нам обыкновенно бывает трудно анализировать [491] впечатления, возбуждаемые в нас подарками, то есть отделить чувство, вызываемое качеством самой вещи, от чувства благодарности к приносителю за выражаемую им доброжелательность или почтение. Вследствие этого нам точно так же трудно определить с точностью, насколько необразованный человек учитывает и осознаёт это различие в своих сношениях с божеством. В общем смысле можно допустить, что уже в весьма раннюю пору представления о ценности или годности приношений божеству начинают уступать место стремлению ублаготворять или умилостивлять его почтительностью приношения, хотя бы последнее само по себе и мало значило для столь могучего существа, как божество. Обе эти стадии жертвенной идеи резко проявляются, с одной стороны, у каренов, которые приносят демону в жертву арак, хлеб или часть убитой добычи с мыслью, что просьба без вещественной придачи не имеет силы, с другой стороны, у негров Сиерра Леоне, которые приносят в жертву быка с целью «сильно порадовать бога и сделать добро крусам»[53].
Как ни трудно бывает исследователю различить в сотнях случаев жертвоприношений, думает ли приносящий доставить жертвой прямую выгоду божеству или только порадовать его, встречается также множество случаев, в которых цель жертвователя не идёт далее идеи церемониальных знаков почитания. Один из наиболее характерных жертвенных обрядов на свете заключается в приношении при помощи огня или другим способом кусков пищи и возлияний за обедом. Этот обычай, прослеживаемый от религии североамериканского индейца до верований классического грека и древнего китайца, продолжает ещё удерживать своё место среди крестьянства Европы. Другой ряд обрядов переходит уже в чистую формальность почтительности. Таков обычай гвинейского негра проходить молча мимо священного дерева или пещеры и бросить листок или морскую раковину в качестве приношения местному духу. Таков обычай бирманских таленов поднимать за обедом блюдо, предлагая его «нату» (духу), прежде чем начать есть. Таков, наконец, обычай индуса поднимать перед едой на высоту своей головы щепотку риса и приносить его мысленно Шиве или Вишну.
То же можно сказать и о тех значительно распространённых в религиях случаях жертвоприношений, которые, уклонившись от их первоначального значения, превратились на практике в празднества. Пиршество, в котором божество имеет лишь воображаемую, а поклонник реальную долю, кажется с виду просто насмешкой над жертвоприношением. Насколько искренно подобные пиршества считаются религиозными церемониями, всего лучше показывает следующий анекдот из жизни североамериканских индейцев.Однажды целая партия бывших в походе индейцев из племени потаватоми не находила целых три дня дичи и сильно страдала от недостатка пищи. На третью ночь вождь, по имени Саугана, увидел сон, в котором ему было объявлено, что они страдают потому, что вышли из дому без жертвенного праздника и без всякого религиозного приготовления, «как сделал бы это белый человек». За это великий дух и наказал их голодом. Вождю было повелено отправить двенадцать человек, которым предстояло убить четырёх оленей, прежде чем солнце будет на определённой высоте над землёй (около девяти часов). Начальник видел этих четырёх оленей во сне убитыми. Охотники действительно убили их, после чего был устроен жертвенный праздник.
Примеры подобных священных трапез можно привести для различных периодов и стадий в истории культуры. Зулусы умилостивляют небесного бога, чтобы он послал дождь, приношением в жертву чёрного быка. Старейшины деревни выбирают быков, из которых один убивается в действительности, а другие лишь предполагаются убитыми. Мясо убитого быка [492] съедается среди глубокого молчания, которое служит выражением почтительной покорности, кости сжигаются вне деревни, и праздник оканчивается музыкальным пением без слов[54]. Жители острова Сервати приносят в жертву идолам буйволов, свиней, коз и домашних птиц, если предпринимается какое-нибудь важное дело или путешествие отдельным лицом или целой общиной. Так как убитые животные поедаются присутствующими, то случаи больших жертвоприношений сопровождаются обыкновенно многолюдными собраниями. У племён северной Индии приношения в жертву животных сопровождаются возлияниями опьяняющего напитка, так что здесь слова «жертвоприношение» и «праздник» становятся в самом деле синонимами. У ацтеков военнопленные составляли прежде всего жертву, угодную божеству, а затем основание праздника для победителей и их друзей. В древнем Перу целые стада жертвенных лам поедались народом. История религии греков представляет ясные указания на переход от древних всесожжений богам к великим пиршествам, на которых жертвы давали лишь материал для угощения народа. Целью этого обряда было церемониальное чествование богов[55].
Наряду с тем, как дары обращаются постепенно в знаки почитания, возникает новое учение, согласно которому сущность жертвоприношения заключается не в том, чтобы божество получало какой-нибудь драгоценный дар, а в том, чтобы поклонник пожертвовал им. Это учение, которое можно назвать теорией лишений, легко объясняется, если смотреть на него как на продукт первоначальной теории даров. Мы знаем по собственному опыту, насколько человек чувствует себя удовлетворённым, если ему случается сделать хотя бы и незначительное даяние, и насколько неприятно брать его назад в случае отказа и как человек старается тогда отделаться от него так или иначе. Это — милостыня. Смотря на дело с этой точки зрения, мы можем понять чувства индейцев ассинобоин, когда они оставляют в лесах как исцелительную жертву шерстяные одеяла, одежду, медные котлы и прочую домашнюю утварь с мыслью, чтобы все эти вещи могли послужить в пользу нашедших их дружественных племен[56]. Понятны и чувства ава, являющихся буддистами, которые, принося в храм варёный рис, разные сласти и жареные в масле кокосовые орехи, и не думают отгонять прочь ворон и диких собак, пожирающих жертву перед их глазами[57].
То же можно сказать и относительно современных мусульман, приносящих в жертву овец, быков и верблюдов, когда они достигают долины Муна, возвращаясь из Мекки. При этом они считают делом благочестия, принося жертвы, не дотрагиваться до них. А между тем толпы такруров стоят кругом, как коршуны, готовые броситься на тела убитых животных[58]. Если, таким образом, приношение божеству переходит в церемониальный пережиток, несмотря на усиливающееся сознание, что божество в конце концов не нуждается в приношениях и не может воспользоваться ими, то жертвоприношение продолжает поддерживаться вопреки его практической нерациональности, и жертвователь продолжает измерять степень действительности жертвы её ценностью. Смотреть на теорию лишения или пожертвования иначе, то есть видеть в лишении себя, в самоотречении первобытное назначение жертвы, значило бы, по моему мнению, извращать ход истории.
Уже одно то обстоятельство, что на всех ступенях культуры, от низшей до высшей, из общего числа жертв девять десятых или даже более заключается в приношении яств и священных пиршествах, ясно говорит против исконности теории лишения. Если бы первоначальный мотив жертвования заключался в стремлении отдать какую-нибудь ценную собственность, то на низших ступенях культуры мы должны были бы встретить [493] приношение в жертву оружия, одежды и украшений, чего вовсе нет на самом деле. С другой стороны, предположить, что люди выдумали вдруг приносить своим божествам в жертву такие вещи, которые заведомо не нужны богам, другими словами, терпеть потери без того, чтобы кто-либо выигрывал от этого, — значило бы ценить слишком низко практический смысл дикаря, который может, правда, сохранять старые обряды, после того как они утратили прежний смысл, но никогда не примет новых без разумного на его взгляд основания.
Изучая религии малокультурных обществ, мы находим, что люди относятся к своим богам так же непосредственно и реалистически, как, например, к своим соседям, и там, где может быть открыта простая первобытная цель этих отношений, её следует принимать за достаточное объяснение дела. Буддизм представляет поучительный пример того, каким образом теория даров переходит в теорию лишения, или пожертвования. По этому учению, грешники осуждены возрождаться в ряде переселений в странствующих, палимых огнём, несчастных демонах. Демоны эти могут получать приношения пищи и питья от своих родственников. Последние могут оказать им благодеяние совершением за них дел благочестия, например, предложением пищи жрецам, если только злополучные духи пали не настолько низко, что жертва уже не приносит им пользы. Однако и в последнем случае признаётся, что если доброе дело не приносит пользы духу, ради которого творится, то приносит её творящему[59].
Ясные примеры самопожертвования в деле жертвенных приношений представляют такие случаи, в которых ценность приношения для жертвователя значительно превосходит предполагаемую ценность его для божества. Наиболее поразительные случаи подобного рода, встречающиеся притом у народов уже сравнительно культурных, мы находим в истории человеческих жертвоприношений у семитических народов. Царь моавитян, увидев, что победа склоняется не на его сторону, принёс в жертву на городской стене своего старшего сына. Финикияне приносили в жертву, с целью умилостивления богов, самых ценных и милых своих детей. Они увеличивали ценность жертвы тем, что выбирали её из благородных семейств. Они полагали, что угодность жертвы измеряется тяжестью потери. Это убеждение было в них настолько сильно, что ежегодную праздничную жертву составляли только единородные дети. Гелиогабал перенёс этот отвратительный азиатский обряд в Италию, избирая в жертвы своему солнечному божеству мальчиков из самых благородных семейств в стране. Из всех подобных примеров случаи нарушения священного закона гостеприимства в виде принесения в жертву Юпитеру Гостеприимному гостей, отчётливее всего указывают на убеждение семитов, что степень угодности жертвы богу измеряется ценностью её для жертвователя[60].
Таким-то образом незначительно на низших ступенях культуры и в больших размерах в религии более культурных народов совершался переход от теории даров к теории пожертвования, или лишения. Этот переход заметен и в языке, именно в современном значении слова «жертва» по сравнению с его древним смыслом. В истории жертвоприношений мы видим, что многие народы додумались до мысли, что можно сократить издержки на жертвы и без ущерба для их действенности. Результатом этого были различные остроумные уловки, имевшие целью облегчить жертвователя заменой полагающейся жертвы каким-нибудь менее ценным приношением. Даже в такой области существенное сходство человеческих умов оказалось достаточным для того, чтобы выразиться у отдалённых друг от друга и совершенно независимых обществ в таком замечательном единообразии результатов, что трёх или четырёх рубрик будет совершенно достаточно для классифицирования главнейших видов замены жертв у человечества.
[494] Отдавать часть вместо целого представляет действие, до такой степени похожее на обыкновенную дань вассала своему господину, что оно должно было непосредственно вытекать из теории даров. Оно и в самом деле всюду выступает рядом с нею. Только там, где часть, приносимая богам, представляет уже очень несоразмерную ценность сравнительно с ценой целого, полное жертвоприношение начинает переходить мало-помалу в замену. Такой случай мы имеем, например, у жителей Мадагаскара, когда они, насадив голову принесённого в жертву животного на шест и вымазав алтарь его кровью и жиром, оставляют мясо животного для себя, своих друзей и священнодействующего жреца или когда гвинейские негры, принося фетишу в жертву овцу и козу, сами угощаются со своими друзьями мясом, а божеству отдают только часть внутренностей. Так же поступают и тунгусы, отдавая богам из жертвы кусок печени и жира и вывешивая в лесу шкуру, или монголы, оставляющие перед идолом до другого дня одно только сердце животного. У греков древний обычай всесожжения жертвы выродился в сжигание для богов одних только костей и жира убитых быков, мясо же поедалось верующими. Этот экономный обряд облечён в мифическую форму в легенде о хитром Прометее, который предлагал Зевсу на выбор две части жертвенного быка, предназначенные для богов и для смертных: с одной стороны, были кости, искусно обложенные белым жиром, а с другой — части мяса, прикрытые отвратительной шкурой и внутренностями[61]. Но религия Зороастра заменила древнеарийскую огненную жертву не из побуждений экономии, а ради сохранения этого древнего обряда. Жертвоприношение «Агништома» в Веде требовало, чтобы животные убивались и одна часть мяса приносилась богам путём сожжения, а другая поедалась жертвователями и жрецами. Формальное наследие этого кровавого обряда — церемония Изешне у парсов — уже не требует убиения животных. По её предписаниям, достаточно вложить шерсть быка в сосуд и подержать его перед огнём[62].
Принесение в жертву части тела самого почитателя является весьма обычным обрядом. При этом целью жертвы может быть или принесение дара, дани, или согласно правилу — часть вместо целого — замена какой-либо частью тела целого человека. Такие жертвы приносятся или для ограждения себя от каких-нибудь опасностей или как выкуп за других. Так, у никобарских островитян можно видеть погребальное жертвоприношение, в котором сустав пальца служит заменой целого человека. Они хоронят с умершим всё его имущество и отрезают у его жены сустав одного пальца (очевидно, взамен её самой). Если же она отказывается даже и от этого пожертвования, тогда в одном из столбов её дома делается глубокий вырез. Для нас, впрочем, принесение в жертву пальца представляет больше интереса, когда оно совершается не в честь умершего, а в честь других божеств. Последнего рода идею мы видим у жителей Тонга в обычае, известном под именем «тутунима». Он заключается в отрубании топором или острым камнем сустава мизинца руки в виде жертвы богам ради исцеления от болезни важных родственников. Маринеру случалось видеть, что пятилетние дети оспаривали друг у друга честь принесения этой жертвы[63].
У манданов обряд посвящения юношей в мужи состоял в том, что посвящаемого обвивали верёвками, как лубком, и оставляли висеть на них до тех пор, пока он не терял сознания; в этом бесчувственном (или безжизненном, по их выражению) состоянии его клали на землю, и когда он приходил в себя, то он подползал на четвереньках к старому индейцу, сидевшему во врачебном шалаше с топором в руках и буйволовым черепом перед собою. Юноша поднимал мизинец левой руки как жертву великому духу, и он отсекался, иногда вместе с указательным пальцем, на черепе[64].
[495] В Индии этот обычай (скорее, впрочем, дравидийского, чем арийского происхождения) выступает с полной ясностью его смысла. Подобно тому как в мифе Шива отсекает себе палец с целью умилостивить Кали, так в южных провинциях матери отсекают себе пальцы в жертву божеству из боязни потерять детей. Здесь же мы узнаём о принесении в жертву золотого пальца взамен собственного, то есть о замене самой замены. Новозеландцы вешают пряди волос на деревьях своих кладбищ, которые признаются местами для жертвоприношений. Что волосы могут заменять всю особу их собственника, мы узнаём из описания, как в Малабаре колдун, выгнав беса из одержимого им больного и загнав его на дерево, связывает затем волосы пациента в крепкий пучок и отрезает их для умилостивления демона. С этой точки зрения существующий в Европе обряд освящения волос, отстригаемых у мальчиков, имеет, быть может, значение символической жертвы.
Что касается обрядов символического проливания крови, то они могут заменять собою настоящее заклание в таких случаях, когда, например, яга, или жрецы, в Киломбо лишь помечали копьями приносимых им детей, вместо того чтобы пронзать их. Точно так же в Греции древний варварский обычай человеческих жертвоприношений уступил место обряду проливания нескольких капель крови[65]. И в наше время между поклонниками Вишну существует ещё убеждение, что человек, убивший нечаянно обезьяну или очковую змею, может искупить свою вину только человеческой жертвой. В силу этого избранная жертва получает рану в бедро, притворяется умершей и затем притворно воскресает, а вытекшая из неё кровь считается жертвой, заменяющей её жизнь. Один из самых замечательных случаев переживания такого символического проливания крови, сохранившихся в быту современной Европы, можно найти в поверье эстов. Молящийся выпускает перед молитвой несколько капель крови из указательного пальца и затем произносит следующую молитву, записанную буквально со слов лица, помнившего её: «Я называю тебя через мою кровь и посвящаю тебе мою кровь, да снизойдёт твоё благословение на мой дом, конюшни, хлева и курятники; да снизойдёт на них твоё благословение моей кровью и твоей милостью!». — «Будь мне радостью, о, всемогущий, помощник моих отцов, мой покровитель и охранитель моей жизни! Умоляю тебя силою плоти и крови. Прими яства, которые я приношу тебе для твоего поддержания и на радость моему телу. Сохрани меня, как твоего доброго сына, и я возблагодарю и прославлю тебя. Помоги мне, всемогущий, и услышь меня! То, что я сделал по нерадению дурного перед тобой, прости мне! Но не запамятуй, что я честно отдавал дань во имя чести, радости и спокойствия моих родичей. Сверх того я, припадая, трижды целую землю. Пошли мне преуспеяние в делах, и да будет с тобою мир!»[66].
Мы должны были упомянуть об обрядах отсекания пальцев, отрезания волос и выпускания крови ввиду их связи с жертвоприношением. Сами по себе они относятся к тому обширному отделу разнообразных и часто тёмных по цели обрядов, которые можно поместить в общую категорию церемониальных уродований.
Если жизнь приносится за жизнь вообще, то за жизнь, находящуюся в опасности, можно приносить и чью-либо другую, менее ценную. Когда в Перу заболевал инка или другой важный человек, он приносил в жертву божеству одного из своих сыновей, умоляя принять эту жертву вместо себя самого. Греки находили достаточным приносить богам преступников или пленных. Так же поступали и языческие племена Северной Европы, которым христианские купцы продавали, как говорят, рабов для этой цели[67]. Между фактами подобного рода один из самых типичных относится ко времени пунических войн. Карфагеняне, потерпевшие на войне неудачу [496] и теснимые Агафоклом, приписали своё поражение гневу богов. В прежние времена их Кронос получал в жертву избранных детей своего народа, но впоследствии они стали для этой цели покупать и откармливать чужих детей. В действительности они подчинялись здесь естественному стремлению жертвователя к замещению дорогих жертв, но теперь, в годину бедствий, наступила реакция. Решено было отпраздновать чудовищное жертвоприношение, чтобы уравнять счёт и компенсировать подставные жертвы. Двести детей из благороднейших семейств страны были принесены в жертву идолу. «Ибо у них была медная статуя Кроноса с руками, наклонёнными таким образом, что ребёнок, положенный на них, скатывался в глубокую яму, наполненную огнём»[68]. Финикийский бог, называемый здесь Кроносом, обыкновенно, хотя и не вполне достоверно, отождествляется с Молохом.
Мы легче поймём, каким образом принесение в жертву животного может идти взамен человеческой жизни, если взглянем, как в Южной Африке зулусы выкупают потерявшегося ребёнка, отдавая вола нашедшему дитя, и как кимбунды искупают кровь убитого раба принесением в жертву быка, так как кровью последнего смывается кровь первого. Примерами жертвенной замены человека животным могут служить следующие факты. Когда полковнику Макферсону было поручено положить конец человеческим жертвоприношениям у кондов в Ориссе, в секте поклонников богини земли, последние начали обсуждать между собой возможность замены человеческих жертв принесением в жертву рогатого скота. Далее, есть основания предполагать, что подобный же способ ритуальной замены может служить объяснением следующего жертвенного обычая в другой секте кондов. У последних, поклонявшихся богу света, существовал праздник в честь этого божества, на котором они убивали буйвола в воспоминание того времени, когда, по их словам, взявшая верх богиня земли требовала человеческих жертв, но бог света послал племенное божество, которое придавило горой кровожадную богиню земли и вывело при этом из чащи буйвола, сказав народу: «Освободите человека и принесите в жертву буйвола!»
Если отбросить в этой легенде мифологическую окраску, то она получает характер воспоминания об историческом факте замены человека животным в жертвенных обрядах. На Цейлоне заклинатель спрашивает имя беса, которым одержим бесноватый, и последний отвечает: «Я называюсь так-то и так-то, хочу человеческой жертвы и не выйду без нее». Жертва обещается, больной освобождается от припадков, и несколько недель спустя жертва приносится, но вместо человека убивается курица[69]. Классическими примерами подобной замены могут служить приношения лани вместо девицы Артемиде в Лаодикее, козы вместо мальчика Дионису в Потнии. Здесь проглядывает некоторая связь с семитизмом, что уже ясно видно из истории принесения тенедосскими эолийцами Меликерту (Мелькарту) новорождённого телёнка вместо новорождённого ребёнка, причём жертва обувалась в сапожки, а с матерью-коровой обращались, как с матерью-женщиной[70].
Ещё один шаг в деле замены, и вместо жертвы приносится её подобие. Поучительный пример того, каким образом возникает этот род замены, представляют обряды древней Мексики. На годовых праздниках в честь богов вод и гор в храмах совершались настоящие человеческие жертвоприношения. В домах частных лиц происходило в это время ясное по смыслу, но невинное по сущности подражание тому же кровавому обряду. С этой целью изготовлялись из теста изображения жертв, которым сначала поклонялись, но у которых потом, в подражание подлинному обряду, вскрывали грудь, вынимали сердце, отрубали голову, а члены разделялись на куски и поедались. В античных религиях Греции и Рима желание [497] сохранить священные обряды предшествующих более варварских, более кровожадных и расточительных времён выразилось в компромиссах. Вместо человеческих жертв, например, приносились медные статуи, вместо животных — символические фигуры из теста или воска.
У брахманистов замена живых жертв моделями жертвенных животных, приготовленными из муки и масла, произошла не из побуждений экономии, а с целью избежать лишения жизни. Современный китаец, приверженность которого к подобного рода символам сказывается с такой отчётливостью в изготовлении бумажных фигур, предназначаемых быть слугами покойника, выработал с не меньшей изобретательностью жертвенное подобие для испрошения у божества, первенствующего в данном году, исцеления больному. С этой целью вырезается из бумаги или рисуется на ней в грубом виде человеческая фигура, изображение приклеивается к бамбуковой палке, и последняя втыкается в мешок с фольговыми деньгами. Этот символ выносится с подобающими заклинаниями вместе с больным на улицу, жрец набирает в рот воды, опрыскивает ею больного, изображение и фольговые деньги. Затем последние две вещи сжигаются, а общество садится за праздничный обед в честь божества этого года[71].
В Каире существует обычай при разливах Нила выставлять в затопляемом месте конический земляной столбик, который уносится поднимающейся водой. Обычай этот, известный под именем «арусех» (невеста), имеет историческое значение, представляя, по-видимому, замену древнего обряда бросания в реку молодой девушки в пышном наряде с целью получения полноводного разлива. Замена эта произошла под более гуманным влиянием мусульманства. Приношение больным человеком модели своих поражённых членов имеет явный характер жертвоприношения, всё равно, совершается ли оно перед исцелением для умилостивления божества, или после излечения для выражения благодарности. Модели рук и ушей, ставившиеся по обету в древних египетских храмах, считаются, с одной стороны, благодарственными приношениями, как это имеет место, например, по отношению к моделям лиц, грудей, рук и пр. в бэотийских храмах. С другой стороны, известны случаи, когда модели приносились как замена поражённых частей тела для получения исцеления. Так, в Германии в первые времена христианства церкви не раз приходилось выступать против языческого обычая вешать на идолов с просьбой о помощи деревянные модели членов человеческого тела, а в современной Индии пилигрим, пришедший вымаливать исцеление, помещает в храме изображение своего больного члена из золота, серебра или меди, смотря по состоянию.
Обращаясь к идее жертвоприношений в современном христианстве, мы встречаем её в двоякой форме: как пережиток в народных поверьях и как один из элементов официальной религии. Один из замечательных пережитков её сохранился в Болгарии, где принесение живых жертв по сие время принадлежит к числу наиболее распространённых среди сельского населения обрядов. В день св. Георгия там приносят в жертву ягнёнка и объясняют этот обычай легендой, в которой слиты библейский рассказ о жертвопринесении Исаака и чудо с тремя отроками. В праздник панагии (девы Марии) приносятся в жертву ягнята, козлята, мёд, вино и пр., чтобы дети пользовались здоровьем в течение года. Младенцу предоставляют сделать выбор свечки трём святителям, для которых предназначается приношение, и когда эта операция проделана, каждый из присутствующих выпивает чашку вина со словами: «Святитель такой-то, тебе это приношение». Затем они режут ягнёнка или выбирают из ульев мёд, и вечером вся деревня устраивает пир из жертвенных приношений, кончающийся у мужчин обыкновенно пьяной оргией[72].
Во многих других странах Европы консервативная память [498] земледельцев сохранила во всей неприкосновенности наследие дохристианских религий. Во Франконии простой народ перед питьём выливает на землю несколько капель в качестве возлияния. При входе в лес там кладут на камень приношение из хлеба и плодов, чтобы избежать нападения лешего. Хлебопёки бросают в печь на счастье куски теста, приговаривая: «Вот, чёрт, тебе!» Крестьянин в Каринтии кормит ветер, выставляя на дереве перед своим домом блюдо с пищей, и кормит огонь, бросая в него свиное сало и говяжий жир. Всё это делается с целью отвратить бури и пожары. Это непосредственное жертвоприношение стихиям совершалось в Германии в Иванов день в самой недвусмысленной форме ещё в конце прошлого столетия. При этом одна часть похлёбки выливалась в огонь, другая — в проточную воду, третья зарывалась в землю, наконец, четвёртой намазывались листья, которые клались для ветра на дымовые трубы[73]. У французских крестьянок есть обычай выливать перед обедом на землю ложку молока или супа. Далее, Андрие описывает обычай крестьян в Дофинэ выходить во время солнцестояния при солнечном восходе на мост и приносить в жертву солнцу яичницу[74]. Последний известный случай соблюдения обычая зарывать самого лучшего телёнка живым в землю, чтобы спасти зачумлённое стадо, имел место в Корнуэльсе в нынешнем столетии.
Рассказы о жертвоприношениях дьяволу сохранялись в Шотландии в течение всего прошлого столетия, и старики до сих пор помнят здесь те участки полей, которые оставались непаханными как «поле доброго человека» (то есть дьявола). Но обычай «надувать чёрта» был уже в ходу, и чёрту отдавались во владение никуда негодные клочки земли. Обычай шведов печь на святках пирог в форме кабана является пережитком жертвенного обряда, заключавшегося в принесении свиньи в жертву богу Фрейру, тогда как в Оксфорде пережиток этой же прародительской церемонии сохранился в виде обычая вносить кабанью голову в королевскую коллегию под звуки песни: «Приношу голову кабана, воздавая хвалу господу». В поговорке немецкого пьяницы, что недопитый стакан — это приношение дьяволу, всё ещё чувствуется память о древних возлияниях.
Что касается жертвенных обрядов, существующих в современном христианстве, так сказать, официально, то примером могут служить приношения по обету. Оппозиция со стороны духовенства продолжению этого классического способа выражения благодарности была лишь временной и неполной. В V в., по-видимому, существовал обычай приносить золотые и серебряные модели глаз, ног и пр. святым за полученное от них исцеление. В начале XVI в. Полидор Вергилий, описав классический обычай, продолжает: «Совершенно таким же образом приносим мы в наших храмах маленькие восковые изображения и фигурки. Как только начинает болеть какая-нибудь часть тела, например, рука, нога или грудь, мы даём обет богу и его святым и приносим в дар им для получения исцеления руку, ногу или грудь, вылепленные из воска. Этот обычай так распространился, что подобные приношения стали делать и за животных. Поэтому в храмы ставят фигурки быка, лошади, овцы. При виде этого всякий скромный и добросовестный человек вправе задаться вопросом, не соперничаем ли мы с религией или с предрассудками древних»[75]. Этот обычай до сих пор сильно распространён в Европе, но начинает, кажется, вырождаться, судя по тому, что изображения, приносимые по обету, делаются уже из фальшивого серебра и других недорогих материалов.
В христианских храмах, как и в дохристианских, одинаково поднимаются клубы ладана. Кроме того, обряд жертвоприношения, хотя и не входил первоначально в христианское богослужение, уже рано занял выдающееся место в ритуале. Христианство вербовало своих сторонников среди народов, у которых идея жертвоприношения укоренилась очень [499] глубоко, а церемония жертвоприношения была одним из наиболее важных обрядов богопочитания. Отсюда возник обычай, которому предстояло заполнить пустое место после вытеснения язычества христианством. Это было достигнуто не нововведением, а приспособлением. Евхаристическая трапеза ранних христиан приняла характер жертвоприношения, обедни, мессы, во время которой приношение пищи и питья совершается священником, возлагающим их на алтарь, после чего они потребляются священником и верующими. Естественным заключением этнографического обозрения жертвоприношений должно быть указание на распрю между протестантами и католиками — одну из самых жестоких, разделявших за последние столетия христианский мир — по вопросу о том, составляет ли жертвоприношение христианский обряд или нет.
Рис. 125. Обетные приношения в ЛурдеСледующую группу обрядов, подлежащих нашему рассмотрению, составляют посты и некоторые другие средства вызывания экстаза или иного рода болезненного возбуждения для религиозных целей. При рассмотрении анимизма мы часто замечали или приходили к заключению, что верования малокультурных обществ в немалой мере основываются на фактах видений и снов, принимаемых за реальное общение с духовными существами. Поднимаясь от древнейших эпох культуры, мы находим религию тесно связанной с экстатическими состояниями тела. Нам незачем, конечно, напоминать читателю, что эти явления, происходящие в ущерб нормальным отправлениям тела и духа, объяснялись философскими теориями, предшествовавшими учению новейшей медицины, как признаки божественного посещения или, по крайней мере, как результат сверхъестественных духовных влияний. К сильнейшим средствам доводить расстройства душевных функций до степени экстатического визионерства принадлежит пост, связанный обычно с другими лишениями при продолжительном созерцательном уединении в лесу или пустыне. Дикарю-охотнику в его богатой неожиданными испытаниями жизни часто случается невольно испробовать на себе в течение дней и даже недель последствия подобного существования, и он скоро привыкает видеть призраки и беседовать с ними, как с видимыми личными духами. После того как он таким образом выучился секрету общения с потусторонним миром, ему остаётся только впоследствии воспроизвести причину, чтобы вновь вызвать связанные с ней результаты.
Обряд поста и объективирование его болезненных проявлений иллюстрируются разительными примерами у североамериканских дикарей. У индейцев (рассказы относятся преимущественно к алгонкинским племенам) обычай продолжительных строгих постов обязателен даже для детей обоего пола с очень раннего возраста. Выдержать длинный пост считается делом почётным, достойным зависти, поэтому они не едят по три или даже по семи дней и пьют при этом лишь немного воды. В течение поста особенное внимание обращается на сны. Так, Таннер рассказывает историю одной индейской женщины Нет-но-ква, которая в двенадцать лет постилась однажды десять дней подряд, пока ей не явился во сне [500] человек, который, поговорив с ней, подал ей, наконец, две палки и прибавил: «Даю тебе эти два костыля, чтобы ты ходила на них, и сделаю твои волосы белыми, как снег». Женщина поняла эти слова как уверение в том, что она достигнет глубокой старости, и такая уверенность служила для неё поддержкой в минуты горя и опасности.
Индейский юноша, достигнув возмужалости, удаляется в уединённое место для поста, молитвы и размышлений. Там его посещают видения, и эти посещения накладывают сильнейший отпечаток на всю его жизнь. При этом он прежде всего дожидается появления во сне какого-нибудь животного, которое и делается для него с той поры его «лекарством», фетишем, представляющим его «маниту» и гения-покровителя. Например, если какой-нибудь воин видел в юности во сне летучую мышь, он всю жизнь носит на макушке шкурку этого зверя и считает себя так же застрахованным от оружия врагов, как летучая мышь во время полёта. В последующей жизни, если индейцу что-нибудь нужно, он начинает поститься до тех пор, пока «маниту» не обещает ему этого во сне. В то время как взрослые охотятся, детей иногда заставляют дома поститься, чтобы они увидали во сне, будет ли охота удачна.
Охотнику, постящемуся перед отправлением на охоту, сообщаются во сне места, где водится дичь, и средства для укрощения злых духов. Когда он видит во сне давно умершего индейца, который говорит ему: «Принеси мне жертву и ты настреляешь оленей вволю», — то тут же приносится жертва в честь духа, заключающаяся в сожжении целого оленя или части его. «Меда», или лекарь, приобретает во время постов многие из тех особенностей, которые считаются необходимыми для выполнения его священной миссии. Пророчица оджибве, известная впоследствии под именем Катерины Уабоз, рассказывая свою биографию, описывает, как, достигнув зрелости, она постилась раз в своём уединённом домике до тех пор, пока не была взята на небо. При входе туда она увидала сияющее Голубое Небо, и это было первым сверхъестественным общением в её пророческой карьере.
Очень интересен рассказ, сообщённый Скулькрафту Чингауком, одним из алгонкинских предводителей, глубоко посвящённым в мистическую мудрость и картинное письмо своего народа: «Чингаук начал рассказ с того, что древние индейцы считали пост делом очень почётным. Они постились иногда шесть, семь дней, пока тело и дух их не делались лёгкими и светлыми, что приготовляло их к снам. Стремлением древних духовидцев было увидеть во сне солнце, так как они думали, что этот сон делал их способными видеть всё на земле. И они обыкновенно успевали в этом путём долгого поста и долгих размышлений о предмете своих желаний. Посты и сны практиковались с раннего возраста. Всё, что юноша видит и испытывает во время поста и снов, считается им за истину и становится руководящим началом в его последующей жизни. За всяким успехом он обращается к этим откровениям. Если посты были для него благоприятны и народ уверует в его способность прозревать будущее, то для него открыт путь к высшим почестям. Пророк, продолжал рассказчик, испытывает свою силу сначала втайне, в присутствии одного лишь лица, свидетельство которого необходимо на случай удачи. Начав подвизаться на этом поприще, он отмечает образы своих снов и откровений знаками на древесной коре или другом материале, хотя бы для этого ему потребовалась целая зима, и таким образом сохраняет память о своих главнейших откровениях. Если его предсказания сбываются, свидетель заявляет об этом, а памятные заметки служат дальнейшим доказательством его пророческой силы и искусства. Время увеличивает его силу. Наконец, его таблички представляются в совет стариков, которые совещаются об этом предмете, так как весь народ верит в эти откровения. Старики решают дело и объявляют, что человек одарён пророческим даром — вдохновлен мудростью [501] и способен быть духовным водителем своего народа. Таков был, по словам рассказчика, древний обычай, и знаменитые древние воины-предводители достигали власти этим путём». Здесь остаётся заметить, что духовидцы американских племён вызывают в себе состояние конвульсивного экстаза постом и потогонными банями. В этом состоянии они возвещают повеления своих домашних духов [76].
У других нецивилизованных племён и народов цель постов заключается, по описаниям, в вызывании таких же экстатических состояний и сверхъестественного общения. Роман Пане в «Жизни Колумба» описывает обычай гаитян поститься с целью узнавать от духов «цеми» будущее. Столетие или два спустя строгий пост составлял там часть искуса для людей, приготовлявшихся к званию «бойе», то есть колдунов, вызывателей, советчиков, умилоcтивителей и заклинателей духов. «Кибеты», или заклинатели индейцев абипонов, считались у туземцев способными причинять болезнь и смерть, исцелять всякие недуги, узнавать близкое и отдалённое будущее, вызывать дождь, град, бури, тени умерших, оборачиваться в ягуаров, безнаказанно брать в руки змей и пр. Такое могущество считалось, однако, дьявольским даром, и Добрицгофер описывает способ получения его следующим образом: «Претенденты на звание кудесника должны влезть на старую иву, свешивающуюся над каким-нибудь озером, и воздерживаться от пищи в течение нескольких дней, пока не начнут прозревать будущее. Мне всегда казалось, что эти плуты начинают страдать от долгого поста ослаблением умственной деятельности, головокружениями и родом бреда, заставляющим их воображать, что они одарены высшей мудростью, и выдавать себя за волшебников. Они сначала обманывают самих себя, затем обманывают других»[77].
Малаец, желая застраховать себя от ран, удаляется на три дня в лес для уединения и поста, и если на третий день к нему является во сне прекрасный по облику дух, цель достигнута.
Зулусский врач приготовляет себя к общению с «амадлози», или духами, от которых он должен получить наставления в своём искусстве путём воздержания от пищи, путём лишений, страданий, бичевания и уединённых странствований. Всё это продолжается до тех пор, пока припадки или глубокий сон не приведут его в непосредственное общение с духами. Эти туземные прорицатели постятся вообще очень часто и доводят себя голоданием, продолжающимся иногда несколько дней, до состояния полного или почти полного экстаза, в котором они начинают галлюцинировать. Связь между постом и общением с духами считается у зулусов столь тесной, что у них есть поговорка: «Постоянно упитываемое тело не может видеть тайных вещей». В жирного пророка они никогда не уверуют.
Вера в эти ожидаемые или достигаемые результаты поста у некультурных народов сохраняется и у сравнительно культурных народов. Поэтому неудивительно, что в индусской сказке царь Васавадатта со своей царицей после торжественного покаяния и трёхдневного поста увидели во сне Шиву, милостиво беседовавшего с ними. Неудивительно также, что индусские йоги по сие время доводят себя постом до состояния, в котором они будто бы способны видеть богов телесными глазами. У греков жрецы-оракулы признавали пост средством вызывать пророческие сны и видения. Сама дельфийская пифия постилась для вдохновения. Гален замечает, что у постящихся сны бывают всего яснее. Спустя целые века обычай этот перешёл и в христианство. Так, архангел Михаил является с мечом в правой руке и с весами в левой некоему священнику в Сипонте, который пропостился и промолился целый год. Священник спрашивал его, не угодно ли будет ему, чтобы в его честь был выстроен храм.
[502] Читая рассказы о видениях св. Терезы и её окружающих о том, как святая была перенесена духом в ад и видела там тьму, огонь и невыразимое отчаяние, как она часто видела подле себя своих патронов Петра и Павла, как в присутствии сестры Марии Баптисты и других лиц она была «восхищена» ввысь над оградой монастыря после причащения и как подле неё появился ангел со златоогненным мечом, на конце которого горело маленькое пламя, как этот ангел пронзил ей мечом сердце и внутренности, вынул их и зажёг тело великой любовью к богу, — современный читатель, естественно, обращается к физиологической стороне этих явлений и к подробностям самого образа жизни в женских монастырях. Он узнает, что св. Тереза уже с детства была болезненного телосложения и была подвержена видениям, а в последующую жизнь изнуряла свою плоть долгими бдениями, суровой религиозной дисциплиной и строгими постами, длившимися по восьми месяцев в году[78]. Бесполезно было бы приводить другие средневековые рассказы о постах с их естественными последствиями — духовными видениями, — разве ими не 
Рис. 126. Туземцы тонга пьют опьяняющую каву во время религиозного празднества переполнены громадные фолианты болландистов? Там, где пост ещё сохраняется как религиозный обряд, последствие его, заключающееся в болезненной экзальтации, всё ещё остаётся наследием дикарской религии, для которой болезненный бред и сверхъестественное общение одно и то же. Хлеб и мясо не раз лишали аскета ангельских посещений, и отверзание двери в трапезную не раз затворяло для его глаз врата неба.
Нас интересует, однако, не вся теория постов как религиозного обряда, а лишь часть её, впрочем, очень важная и, быть может, самая основная. Воздержание от пищи как акт самоистязания и покаяния относится к области таких религиозных предписаний, до которых нам едва ли есть дело в настоящем исследовании. При рассмотрении обычая постов с анимистической точки зрения, как процесса вызывания снов и видений, [503] целесообразно будет упомянуть о других способах вызывания экстатического состояния.
Одним из них служит употребление лекарственных веществ. Колумб нашёл существовавшую на Вест-Индском архипелаге религиозную церемонию, заключавшуюся в том, что на голову идола ставилось блюдо с порошком когобы, который вдыхался через посредство двух стеблей тростника, вставлявшихся в ноздри. Далее, Пане описывает, как 
Рис. 127. Ритуальная пляска индейцев, сопровождающаяся курением табака (по Лафито) тамошний жрец, призванный к больному, вступает в общение с духами, нанюхавшись когобы до того, «что, опьянев, не знает, что делает, и говорит страшную нелепицу, считающуюся разговором с «цеми», которые, по утверждению жреца, и являются виновниками болезни». На Амазонке племя омагва до новейшего времени употребляло наркотические растения, которые производят опьянение, длящееся целые сутки и сопровождающееся необыкновенными видениями. Из одного такого растения они получают порошок «курупа», который нюхают, как табак, посредством тростинки в форме Y. Сходство названий и обычаев ясно указывает на связь между омагва и антильскими островитянами. Калифорнийские индейцы дают детям наркотическое питьё, чтобы получить на основании их видений сведения о неприятеле. Мундруку в северной Бразилии, желая открыть убийц, дают такое питьё духовидцам, чтобы преступники явились им во сне[79].
Индейцы дариен кормили детей семенами Datura sanguinea [80], чтобы вызвать у них пророческий бред, в котором они открывали скрытые сокровища. В Перу жрецы, разговаривавшие с «гуака», или фетишами, имели обыкновение приводить себя в экстатическое состояние наркотическим напитком «тонка» из того же растения, вследствие чего последнее называлось «гуакакача», фетишем-травой[81]. Мексиканские жрецы, [504] по-видимому, также употребляли мазь или напиток из семян «ололиуки», вызывавших бред и видения[82]. Табак употреблялся с той же целью в обеих Америках. Вообще следует заметить, что первобытные народы курят табак ради полного опьянения, и с этой целью глотают его дым. Колдуны бразильских племён приводили себя в экстаз во время конвульсивных оргий курением табака и видели при этом духов. Поэтому неудивительно, что табак стал называться у них «священной травой»[83]. На этом же основании североамериканские индейцы считали табачную наркотизацию сверхъестественным экстазом, а грёзы в этом состоянии — наитиями. Такие воззрения делают понятной следующую замечательную церемонию делаваров. Во время празднества в честь бога огня и двенадцати прислуживающих ему «маниту» внутри жертвенного дома сооружался шалаш, сделанный из двенадцати палок, связанных у верхушки и покрытых одеялами. Вышиной он был приблизительно в рост человека. По окончании праздника шалаш этот нагревался двенадцатью докрасна раскалёнными камнями, и в него помещалось двенадцать человек. Один из стариков бросал двенадцать трубок табаку на камни, и когда страдальцы доходили до крайних пределов удушья от табака и жара, их вытаскивали, обыкновенно, в бессознательном состоянии[84].
Этот обычай, соблюдавшийся ещё в прошлом столетии, замечателен своим сходством со способом очищения после похорон у скифов, описанным у Геродота. Он рассказывает, что скифы устраивают шалаш из трёх наклонных жердей, связанных у верхушки и покрытых войлоком. Через отверстие в стене в него кладутся раскалённые докрасна камни, и на них насыпается конопляное семя: благодаря этому в шалаше накопляется дыма не меньше, чем в паровой бане у греков, и скифы ревут от наслаждения в этом потогонном шалаше[85].
Не останавливаясь на древнеарийском обоготворении наркотического напитка, послужившего оригиналом божественной соме индусов и божественной гаоме парсов, а также на пьяных оргиях поклонников Диониса в древней Греции, мы обнаруживаем в древнем мире точное подражание низшей культуре в деле употребления вызывающих экстаз лекарственных средств. Таковы настои, описываемые Плинием как напитки, вызывающие бред и видения, лекарства, упоминаемые Гезихием, при помощи которых вызывалась Геката, средневековые мази ведьм, дававшие пациенту способность видеть призраки или переносившие его на шабаш и помогавшие ему оборачиваться зверем. Употребление подобных средств сохранилось до сих пор у персидских дервишей. Эти мистики — не только потребители опиума, подобно множеству своих соотечественников, но они курят ещё гашиш, и это средство доводит их до состояния экзальтации, сопровождающегося очень живыми и яркими галлюцинациями. Человеку в подобном состоянии, говорит д-р Полак, маленький камешек на дороге кажется огромной глыбой, через которую едва можно перебраться, водосточная канав — такой широкой рекой, что он требует лодку для перевоза. Человеческий голос звучит в его ушах, как гром, он воображает, что у него есть крылья, которые поднимают его от земли. На эти экстатические эффекты, в которых чудеса становятся обычным делом, в Персии смотрят, как на высшие религиозные проявления, и лица, подверженные им, равно как их поведение, считаются святыми и находят последователей[86].
Многие подробности вызывания экстаза и обморока усиленными движениями, пением и криками были уже не раз описаны выше, когда речь шла об одержимости бесами. Здесь я приведу лишь несколько характерных случаев с целью показать, что обычай вызывать действительные или мнимые обмороки и припадки путём религиозных упражнений (радений) [505] первоначально принадлежал дикарям и уже от них перешёл на более высокие ступени культуры. По самым приготовлениям кандидата в жрецы или колдуны у гвианских индейцев к отправлению священных обязанностей мы уже можем судить о его физическом и умственном состоянии. Приготовления эти заключаются прежде всего в суровом посте и нещадном самобичевании. Под конец поста он должен плясать до обморока, а в чувство он приводится питьём, приготовленным из табачного сока, производящим страшную тошноту и кровавую рвоту. Такой режим соблюдается изо дня в день, пока кандидат не доведён до конвульсивного состояния. Тогда из больного он делается врачом[87].
На празднике знахарей у виннебаго члены братства собираются вместе с кандидатами на посвящение в длинном крытом шалаше. Кандидаты приготовляются к этому под наблюдением стариков-лекарей трёхдневным постом, сочетающимся с сильным потением и вдыханием дурманящих паров. Посвящение же совершается в общем собрании несколькими членами, число которых соответствует числу кандидатов. Посвящающие выстраиваются в одну линию и, держа каждый обеими руками свои врачебные мешочки, начинают танец, сопровождаемый тихими горловыми звуками. Темп танца, вначале медленный, по мере приближения к кандидатам ускоряется, и вместе с этим усиливаются и звуки, которые переходят, наконец, в оглушительное «уф!», когда посвящающие останавливаются перед претендентами. В эту минуту врачебные мешочки летят в грудь кандидатам. Последние, как бы поражённые электрическим ударом, падают ничком на землю с вытянутыми, как в столбняке, и конвульсивно вздрагивающими ногами. Их накрывают тогда одеялами и оставляют на несколько минут в покое. Как только они начинают приходить в себя после припадка, им помогают встать на ноги и ведут к месту, где дают в руки каждому врачебный мешочек, а в рот кладут врачебный камень. С этой минуты они становятся лекарями или лекарками, смотря по полу, и полноправными членами братства. Затем они прохаживаются по шалашу вместе со старейшими членами и в свою очередь пробуют силу врачебного мешочка над другими, бросая его им в грудь. Продолжением праздника бывает пир с танцами под звуки барабана и трещотки[88].
Следующим примером может служить способ призывания духа Эмпонг Лембей у альфуров на Целебесе. В то время как жрецы поют, главный жрец, гримасничая и трясясь всем телом, возводит глаза к небу. Лембей входит в него, и он со страшными кривляньями вскакивает на возвышение, хлещет вокруг себя пучком листьев, скачет, пляшет и поёт легенды о древнем божестве. Через несколько часов его сменяет другой жрец, который поёт уже о другом божестве. Это продолжается день и ночь до пятого дня. Тогда главному жрецу обрезают язык, он падает без сознания, как мёртвый, и его прикрывают. Отрезанный кусочек языка окуривается ладаном, и над телом жреца кадят курильницей, призывая обратно его душу. Придя в себя, жрец снова начинает бурный, но уже бессловесный танец, пока не заживёт язык и не вернётся способность речи[89].
Таким образом, в религии малокультурных народов то состояние, при котором человек в просторечии именуется «тронутым», занимает столь видное место, что всегда находились обманщики, симулировавшие это состояние. По своей болезненной природе припадки эти чрезвычайно похожи на те, о которых упоминает история у конвульсионеров Сен-Медарда и севеннских энтузиастов [90]. Впрочем, нам незачем далеко ходить [506] за примерами: меньше одного поколения тому назад симптомы того же рода считались ещё в нашей образованной среде признаками благодати.
Медицинские описания сцен, вызывавшихся фанатическими проповедниками в Англии, Ирландии и Америке, представляют величайший интерес для изучающих историю религиозных обрядов. Я приведу здесь один лишь случай: «Молодая женщина лежала на земле, вытянувшись во всю длину; глаза у неё были закрыты, руки сжаты и подняты, а тело, конвульсивно изгибаясь, образовывало по временам дугу, упиравшуюся в пол с одного конца пятками, а с другого — затылком. В этом положении она находилась без слов и движения в течение нескольких минут, затем страшно вскрикнула и начала пучками вырывать волосы из своей непокрытой головы. Потом, как бы отталкивая от себя что-то руками с выражением величайшего ужаса, проговорила: «О, это ужасная пропасть!» Во время этого пароксизма трое сильных мужчин едва могли сдержать её. Она размахивала руками в обе стороны, судорожно хваталась за траву и корчилась от ужаса, как бы мучимая каким-нибудь внутренним видением, но под конец, истомлённая, впала, по-видимому, в бессознательное состояние»[91]. Подобные описания, показывая, как люди нового времени в искреннем неведении воспроизводят те же припадки и обмороки, которым с незапамятных времён приписывалось дикими племенами религиозное значение, отодвигают нас далеко назад в историю человеческого ума. Подобные проявления в современной Европе представляют в действительности оживание древней религии, религии умственного расстройства.
От этой группы сугубо практических обрядов, часто весьма вредных по своим результатам, мы обращаемся к группе церемоний, носящих характер образного символизма. Говоря о солнечном мифе и поклонении солнцу, мы видели, как с незапамятных времён в религиозные верования глубоко вкоренилась ассоциация представлений о востоке с идеей света и тепла, жизни, счастья и славы, тогда как с представлением о западе всегда соединялись понятия о мраке и холоде, смерти и разрушении. Это воззрение может быть разъяснено и подкреплено наблюдением того, как такая символизация востока и запада выразилась и во внешних обрядах, породив ряд практических приёмов касательно положения умерших в могилах и живых людей в храмах, — приемов, которые можно поместить под общую рубрику ориентации, или обращения на восток.
В то время как область солнечного заката представлялась людям ещё в диком состоянии западной страной смерти, область солнечного восхода рисовалась в более радостных красках, как восточная обитель божества. Два противоположные друг другу обычая хоронить мёртвых, сходные, однако, в том, что тело помещается в направлении видимого солнечного пути с востока на запад, развились, по-видимому, под влиянием аналогии солнечного заката и смерти, с одной стороны, солнечного восхода и новой жизни — с другой. Так, в некоторых частях Австралии туземцы имеют ясные представления о западной стране мёртвых, тем не менее у них встречается обычай хоронить умерших в сидячем положении, с лицом, обращённым на восток[92]. Самоанцы и фиджийцы, думая, что страна умерших лежит на далёком западе, хоронят мёртвых головой на восток, а ногами на запад[93], чтобы тело, поднявшись, могло идти прямо вперёд в обиталище [507] души. Та же мысль ясно выражается у виннебаго в Северной Америке. Они зарывают труп иногда только по грудь, в сидячем положении, с лицом, обращённым на запад. Иногда могила вырывается в направлении с востока на запад, и тело кладётся головой на восток, чтобы «покойник мог смотреть на счастливую страну запада»[94].
Подобные же обычаи существуют и у некоторых племён Южной Америки. Юманы хоронят мёртвых в согнутом положении, с лицом, обращённым к небесной области солнечного восхода, обиталищу их великого доброго божества, которое, как они веруют, примет души их в свою обитель. Гуарайо хоронят мёртвых головой на восток, потому что «охотничий рай» их бога Тамои (Старца неба), куда направляются умершие, расположен в восточной части неба. С другой стороны, у перуанцев был обычай класть тело в сидячем положении лицом на запад. Представителями варварской Азии могут служить современные обитатели Йессо, айну, которые хоронят мёртвых в белых одеждах головой на восток, «потому что там восходит солнце», средневековые татары, воздвигавшие над мертвецом большой холм, увенчанный статуей с лицом, обращённым на восток, и с чашкой в руке против середины живота, или, наконец, современные сиамцы, которые никогда не спят головой на запад, потому что в этом положении погребают умерших.
Способ древних греков хоронить тела в направлении с востока на запад (головами на запад, как у афинян, или наоборот) представляет дальнейшее звено в цепи развития этого обычая. В силу того же древнего и широко распространённого представления, а не вследствие позднейшего самостоятельного измышления, предание утверждает, будто тело Христа было похоронено головой на запад, следовательно, лицом на восток. Отсюда же произошёл не забытый до сих пор обычай средневековых христиан рыть могилы с востока на запад. Христианское правило класть мёртвых головой на запад, а равно и цель его убедительно иллюстрируются следующей выдержкой из одного духовного сочинения XVI в.: «Всякий должен быть погребён так, чтобы голова его была обращена к западу, а ноги направлены к востоку. Он при этом как бы самым своим положением молится и выражает, что он готов спешить от запада к востоку, от заката к восходу, от сего мира в вечность»[95]. Подобным положением трупа хотели дать покойнику возможность встать лицом на восток.
Там, где у малокультурных народов поклонение солнцу начинает облекаться в форму систематического ритуала, ориентация молящихся и храма становится обычным и отчётливо выраженным явлением. Поклоняющиеся солнцу команчи, приготовляясь идти на войну, кладут своё оружие перед восходом солнца на восточную сторону хижин, чтобы его осветили первые лучи. Индейцы пуэбло в Новой Мексике, принявшие христианство, все ещё сохраняют следы прежнего поклонения солнцу, обращаясь к нему при восходе. Выше было уже упомянуто, как некогда солнечный вождь луизианских натчезов каждое утро перед восходом становился в дверях своего дома лицом на восток и пускал табачный дым сначала в направлении востока, а потом и остальных стран света. У поклоняющихся солнцу флоридских апалачей пещерный храм открывался на восток. В праздничные дни у входа стояли на рассвете жрецы, чтобы с первыми лучами солнца начать предписанные обряды пения, курения и принесения жертв. В древней Мексике поклонение солнцу было средоточием всей её сложной религии. Коленопреклонённые молельщики обращались лицом на восток, а двери их святилищ были обращены большей частью на запад. У перуанцев поклонение солнцу выражалось очень характерно в том, что даже деревни строились у них на покатостях, обращённых на восток, чтобы обитатели могли видеть и приветствовать [508] своё национальное божество при его восходе. В храме солнца в Куско золотой блестящий диск этого светила, помещавшийся на западной стене, смотрел через восточные двери прямо на восток, так что на него падали первые лучи восходящего солнца и, отражённые им, озаряли все святилище[96].
В Азии древнеарийское поклонение солнцу выражается не менее ясно в обрядах ориентации. Правила, относящиеся к этому, составляют часть того утомительного церемониала, который ежедневно должен проделываться брахманом. Совершив на рассвете омовение, он углубляется в размышления о лучезарном свете солнца, который есть Брахма, высшая душа. Потом он приступает к поклонению солнцу, причём становится на одну ногу, касаясь другою пятки или стопного сочленения. Лицом он обращён на восток и держит перед собой сложенные горстями руки. В полдень он снова поклоняется солнцу, садится лицом на восток и читает свою ежедневную порцию Веды. Делая богам приношение воды и ячменя, 
Рис. 128. Алтарь жрецов антилопы у индейского племени гопи (Сев. Америка), обращённый на восток он обращается сначала на восток и уже потом на север и на юг. Освящение огня и жертвенных орудий, составляющее главную часть его религиозного ритуала, совершается при обращении лица прежде всего или преимущественно на восток[97]. Смысл такого почитания светозарной области солнечного восхода становится ещё яснее, если рядом с приведёнными фактами поставить обряды другой, более мрачной, религии, в которых выражается благочестивый ужас перед западной страной смерти. Противоположностью поклоняющихся востоку правоверных брахманов могут служить туги, поклонники Кали, богини смерти. В честь этой богини умерщвлялись люди, и ей же посвящались те заступы, которыми рыли могилы убитых. Во время борьбы с этим кровавым культом англичане заставляли совершать обряд освящения заступов только для вида в своём присутствии, [509] но совершавшие этот обряд хорошо знали его мрачный смысл. На страшное орудие не должна была падать тень какого бы то ни было живого существа. Освящающий его жрец, совершая предписанное четырёхкратное омовение орудия водой и семикратное очищение огнём, сидел, обращённый лицом на запад. Когда затем ему удавалось с одного удара расколоть кокосовый орех, что означало, что освящение совершилось, орудие клалось на землю, и присутствующие поклонялись ему, обратив лицо на запад[98].
Эти два противоположные обряда обращения на восток и запад перешли и в современную религию Европы и до сих пор сохранились в ней. Если смотреть на возникновение их у христиан с исторической точки зрения, то едва ли можно допустить здесь влияние со стороны иудеев. Иудейский храм имел вход с востока, а святилище его было обращено 
Рис. 129. Брахман на молитве на запад. Поклонение солнцу считалось у иудеев великим грехом, и связанное с ним обращение поклонников на восток было противно иудейским обычаям. Это явствует из видения Иезекииля: «И там, у дверей храма Иеговы, между преддверием и алтарём, стояло около двадцати пяти человек, спиной к храму Иеговы и лицом на восток, и они молились на восход солнца» [99]. Нет основания предполагать, чтобы и в позднейшее время обряд этот проник в иудейское богослужение [100]. Притом же связанные с культом солнца обряды у других народов, идеи которых оказали значительное влияние на раннее развитие христианства, совершенно удовлетворительно объясняют возникновение рассматриваемого обычая у христиан. С одной стороны, играло роль поклонение солнцу в Азии, сказывавшееся в особенности в почитании восходящего солнца в древнеперсидской религии, остатки которой уцелели на востоке Турецкой империи. Христианские секты в Азии молятся, обратясь к солнцу, и иезиды обращаются к востоку и по направлению к нему хоронят своих мертвецов. С другой стороны, ориентация существовала в классической религии Греции, правда, не в форме слепого следования однообразному правилу, а лишь как общий принцип, выполнявшийся различным образом. У афинян был обычай располагать вход в храм на восток так, чтобы изображение божества внутри храма могло видеть восходящее солнце. Лукиан имеет в виду этот обычай, говоря о наслаждении смотреть на прекрасного, всегда желанного гостя, приветствовать его восход и упиваться его светом через отворённые двери. Не менее ясен смысл и противоположного обычая, на который указывает Витрувий. Священные дома бессмертных богов должны устраиваться в случае возможности выбора и отсутствия препятствий таким образом, чтобы храм и помещённая в нем статуя были обращены на запад. Тогда всякий, приближающийся к алтарю для жертвы, обета или молитвы, видит в одно и то же время статую и восток, и ему [510] кажется, что перед ним встают, глядя на него, божественные образы. Алтари богов должны были располагаться на восток[101].
Обычай обращения на восток, неизвестный первым христианам, развился в их религии в течение первых четырёх столетий. С этого времени устанавливается правило обращаться при молитве на восток, как к мистической области света мира, к солнцу правды. Августин говорит: «Стоя на молитве, мы обращаемся на восток, где возносится небо, не потому, чтобы бог пребывал только там, покинув другие страны света, но ради внушения нашему уму потребности обращаться к более совершенному, то есть к богу». Неудивительно, что древние христиане, следуя обряду поклонения солнцу лишь по форме, думали, однако, что они исполняют его по существу. Так, Тертуллиан пишет: «Другие же думают с большой уверенностью, что солнце — наш бог... Эта мысль возникла, когда стало известно, что мы молимся, обращаясь лицом на восток». Хотя из положения некоторых наиболее древних и почитаемых христианских церквей можно было видеть, что обращение на восток не было исконным правилом церковной архитектуры, однако этот обычай рано получил в ней господство.
Ни в одной из христианских церемоний обычай обращения на восток и запад не достиг такой полноты и образности, как в обрядах крещения. Принимавшего крещение ставили лицом на запад и заставляли отрекаться от сатаны с выражением отвращения. Он должен был вытягивать руки или взмахивать ими в направлении запада, наряду с этим полагалось троекратно дуть и плевать.
Постройка церквей на восток и обращение туда же молящихся удержались как в греческой, так и в римской церкви. В Англии обычай этот начал отмирать со времён Реформации и, по-видимому, совсем исчез в начале нынешнего столетия. Однако с тех пор он снова начал оживать до известной степени благодаря возродившимся в нынешнем веке средневековым тенденциям. Тот факт, что среди нас до сих пор живёт древний обряд поклонения солнцу, сохранив смысл символа, представляет для изучающего историю поразительный пример связи между обрядом и его смыслом, сохраняющейся в историческом движении религии на различных ступенях культуры. Влияние, которое божественное солнце имело на своих грубых первобытных поклонников, сохраняется по сие время, но уже в механической форме, располагая определённым образом ось церкви и тела молящихся.
Последнюю группу обрядов, историческое развитие которых подлежит нашему описанию, составляет символический церемониал очищения. Несмотря на темноту и путаницу, внесённые в этот вопрос многообразными видоизменениями церемонии в процессе её исторического развития, основная мысль её все же ясна. Это не что иное, как постепенный переход от буквального к символическому очищению, переход от устранения материально понимаемой нечистоты к освобождению себя от невидимого, духовного и, наконец, нравственного зла. Язык наш идёт рука об руку с этим движением идей, переходя в слове «очищение» от его первоначального материального значения к понятию об освобождении себя от ритуальной заразы, вины против закона и нравственного греха. То, что для нас метафора, для людей низшей культуры было с ранних пор обрядом: они очищали и лица и предметы на основании определённых предписаний, преимущественно путём погружения их в воду или окропления ею, а также путём окуривания их огнём или проведения их через него. Совершенно очевидное доказательство того, что обряд, превратившийся теперь в чистую формальность, первоначально имел практическое значение, заключается в том, что церемония очищения до сих пор применяется к таким случаям жизни, которые действительно требуют [511] реального очищения, как, например, очищение новорождённого и его матери, очищение убийцы, пролившего человеческую кровь, или, наконец, человека, осквернившегося прикосновением к трупу.
Изучая распределение различных форм очищения у различных народов и допуская даже в широких размерах возможность перенесения их из одной религии в другую и от народа к народу, мы всё же встречаем такое разнообразие в подробностях и целях этих церемоний, что трудно допустить, чтобы они своим источником имели одну или несколько религий древнего мира. Скорее они развивались независимо друг от друга в различных направлениях, исходя из одной и той же идеи, общей всему человечеству. Этот взгляд оправдывается, если рассматривать очищение на ряде таких типических примеров, где оно вызывалось как у дикарей, так и у варваров какими-либо определёнными событиями жизни.
Очищение новорождённых встречается у малокультурных обществ в разнообразных формах, но возможно, что в некоторых отдельных случаях мы имеем перед собой заимствования из ритуала более развитых народов. Следует заметить, что хотя наречение ребёнку имени часто связывается с его церемониальным очищением, прямой связи между обоими обрядами не существует, если не считать того, что совершаются они оба в одинаково ранний период жизни. Тем, кто интересуется действительным происхождением обычая, можно указать на рассказ о туземцах острова Киштак, моющих новорождённого и дающих ему имя не из ритуальных соображений, а из чисто практических целей[102]. У бразильских юманов, как только ребёнок выучивается сидеть, его окропляют настоем известных трав, давая ему имя, принадлежавшее одному из предков. У некоторых племён джакун и других племён Малайского полуострова ребёнка тотчас после рождения несут к ближайшей реке и моют. Затем в доме разводится огонь, в который бросают ароматическое дерево, и ребёнок проносится над курением несколько раз.
У новозеландцев крещение ребёнка не является каким-то новым обычаем. Обряд этот считается самими туземцами древним, имеющим очень давнюю традицию, а между тем у древних племён Полинезии ничего подобного не встречается. Развился ли у них этот обряд самостоятельно или нет, во всяком случае он вполне укладывается в систему туземной религии. Крещение совершалось жрецом на восьмой день по рождении или раньше на берегу реки или в другом месте. При этом жрец кропил ребёнка водой с помощью древесной ветви, а иногда ребёнка погружали целиком. Вместе с очищением ребёнок получал имя. С этой целью жрец до тех пор повторял список имён предков, пока ребёнок чиханьем не указывал, какое имя должно быть выбрано. Церемония имела характер посвящения и сопровождалась ритмически произносимыми формулами заклинаний. Будущего воина убеждали пламенеть гневом, легко прыгать и увёртываться от копий, быть злобным, смелым, энергичным, усердным тружеником, начинающим работу до того, как на земле высыхает роса. Будущую жену убеждали приготовлять пищу, ходить за дровами, ткать одежду и вообще работать, не покладая рук. В позднейший период жизни совершалось вторичное освящённое окропление, которое вводило юношу в число воинов. Относительно значения этого церемониального омовения следует вообще заметить, что новорождённый считался в высшей степени нечистым, так что прикасаться к нему могли до совершения этого обряда лишь немногие особые лица[103].
На Мадагаскаре при рождении ребёнка в доме поддерживается огонь в течение нескольких дней. Затем ребёнок, одетый в лучшие одежды, выносится из дому и вносится обратно к матери по установленному церемониалу, причём каждый раз его проносят через огонь, разведённый близ [512] двери. Из соответствующих церемоний в Африке можно указать на следующие. Туземцы Сарака омывают ребёнка через три дня после рождения святой водой. У мандингов ребёнку стригли волосы через неделю после рождения, и жрец, призывая на него благословение, брал его на руки, шептал на ухо, плевал три раза в лицо и громко произносил перед присутствующими его имя. В Гвинее рождение ребёнка возвещается публично, новорождённого носят по улицам, и старейшины селения или рода кропят его водой из чашки, призывая на него благословение, здоровье и богатство; друзья следуют этому примеру, пока ребёнок не промокнет до костей. В этих различных примерах очищения детей форма очищения огнём имеет большое этнологическое значение не потому, чтобы она была более свойственна умственному строю дикаря, чем форма омовения или окропления водой, а потому что церемония омовения или окропления могла быть заимствована у христиан. В действительности же если говорить о крещении у дикарей с общей точки зрения, то нет оснований не допустить самобытного возникновения у них этого обряда, хотя небезопасно утверждать это по отношению к каждому отдельному случаю.
Очищение женщин после родов и т. д. совершается у примитивных народов в таком виде, что исключается всякое предположение о заимствовании этого обряда у более цивилизованных народов. Обычай удаления и очищения женщины у североамериканских индейцев сравнивался с соответствующими предписаниями библии, но сходство между ними вовсе не близкое и объясняется оно всего скорее одинаковым уровнем культуры. Независимость развития этого обычая у разных народов очень ясно обнаруживается в обрядах вынесения огней при удалении женщины и зажигания «нового огня» при возвращении её у ирокезов и сиу в Северной Америке[104] и басуто в Южной Африке. У последних существует, кроме того, обряд очищения посредством окропления девушек в пору созревания. Готтентоты считают роженицу и ребёнка нечистыми, пока над ними не совершён обряд омовения и натирания жиром, выполняемый, впрочем, крайне неопрятно. Очищение водой было очень распространено в Западной Африке. В Монголии купают женщин, а в Сибири очищение производится перепрыгиванием через огонь. Купание женщин после родов у мантра Малайского полуострова является религиозным обрядом. То же мы видим и у туземцев Индии. Здесь как в северных, так и в южных провинциях церемония очищения матери и церемония наречения имени ребёнку совершаются в один и тот же день. Даже без дальнейших примеров легко убедиться, что мы имеем перед собой чисто практический обычай, освящённый традицией и превратившийся, наконец, в религиозную церемонию.
Почти то же можно сказать и об очищении от осквернения вследствие кровопролития или прикосновения к умершему у дикарей и варваров. Дакота в Северной Америке употребляют паровую баню не только как лекарство, но и как средство очищения после убийства человека или прикосновения к трупу[105]. У навахо человек, хоронивший мёртвого, считает себя нечистым, пока не вымоется водой, освящённой именно для этой цели. На Мадагаскаре никто из сопровождавших погребальную процессию не смеет войти во двор, не искупавшись, а одежды плакальщиков, возвращающихся с могилы, также подвергаются очищению.
У южноафриканских басуто воин, возвращающийся с битвы, должен очиститься от пролитой крови, иначе тени его жертв будут преследовать его по ночам и нарушать его сон. Поэтому воины в полном вооружении торжественной процессией отправляются на купанье к ближайшей реке и обмывают при этом и оружие. В таких случаях колдун обыкновенно пускает в реку выше места купанья какое-нибудь магическое снадобье, вроде употребляемых им для приготовления освящённой воды, которой [513] он кропит народ при помощи хвоста какого-нибудь животного во время праздников публичных очищений. Те же басуто применяют, кроме того, окуривание горящим деревом для очищения хлеба на полях и отбитого у неприятеля скота. Очищение огнём употребляется в незначительных случаях, не требующих жертвоприношений. Так, если мать видит, что её ребёнок перебежал через могилу, она поспешно подзывает его, ставит его перед собой и зажигает небольшой огонь у его ног.
Зулусы, у которых страх перед мёртвыми телами доходит до того, что они выбрасывают вон и покидают в лесах больных, по крайней мере, чужих, очищают себя после похорон омовением. Следует заметить, что эти обряды мало-помалу получили значение, отличное от простого очищения. Кафры моются ради ритуального очищения, но не имеют обычая мыться ради опрятности или мыть свою посуду (труд очищения молочных кувшинов с ними разделяют собаки и тараканы). Некоторые из средневековых татарских племён питали сознательное предубеждение против купанья и находили, что для очищения достаточно пройти через огонь или между огней. Последним путём они очищали и весь домашний скарб, оставшийся после покойника[106].
У государственно организованных народов полуцивилизованного и цивилизованного мира, у которых религия отлилась в законченные формы, обряды очищения становятся частью строго регламентированного ритуала. Достигнув этой ступени развития, они, по-видимому, присоединяют к своему прежнему церемониальному значению ещё нравственный смысл, который обыкновенно вовсе, или почти вовсе, отсутствует в них при первом их появлении на горизонте религии. Это делается ясным из обозрения правил очищения в наиболее развитых религиях мира. Удобнее всего начать с рассмотрения обычаев двух полуцивилизованных народов Америки, которые хотя и не имели широкого практического влияния на цивилизацию вообще, но зато представляют хороший пример переходного состояния культуры. При этом мы совершенно оставляем в стороне тёмный вопрос о том, подвергалась ли их своеобразная цивилизация влиянию Старого света в более или менее раннюю эпоху.
В религии Перу обряд очищения весьма замечателен и характерен. В день рождения ребёнка вода, которой он был обмыт, выливалась в яму в сопровождении заклинаний, произносившихся жрецом или колдунами. Это удачный пример ритуального очищения от недобрых влияний. Наречение имени ребёнку тоже сопровождалось обычно ритуальным омовением. В некоторых местностях по достижении ребёнком двухлетнего возраста его отнимали от груди, «крестили», стригли каменным ножом и давали ему имя. И теперь ещё перуанские индейцы отрезают у ребёнка при крещении клок волос. Кроме того, у древних перуанцев обнаруживаются ясные указания на то, что очищение имеет смысл удаления греха. После покаяния в грехе инка купался в ближней реке, произнося следующую формулу: «О, река, прими грехи, в которых я исповедался сегодня перед Солнцем, унеси их в море, и пусть они никогда не возвращаются»[107].
В древней Мексике первый акт ритуального очищения совершался при рождении. Кормилица обмывала ребёнка во имя богини воды с целью смыть с него нечистоту рождения, очистить его сердце и дать ему хорошую и добрую жизнь. Затем, дунув на воду, она снова купала ребёнка, держа его в правой руке и заклиная против искушений, бед и трудностей жизни. Вместе с тем она молила невидимое божество низойти на воду, очистить ребёнка от греха и скверны и избавить его от несчастий. Второй акт церемонии выполнялся дня четыре спустя, если только астрологи не откладывали его. На торжественном собрании между огней, горевших со времени первой церемонии, кормилица раздевала ребёнка, посланного богами [514] в этот мир зла и скорби, приглашала его воспринять животворную воду и, наконец, мыла ребёнка, выгоняя из каждого его члена грех и обращаясь к божеству со специальными молитвами для испрошения добродетели и благосостояния. В это время ребёнку давались в руку, смотря по полу, игрушечные орудия войны, ремесла или домашних работ (обычай, странно похожий на такой же обряд в Китае), а другие дети, по наставлению своих родителей, давали своему новому товарищу детское имя, которое впоследствии, при переходе в зрелость, заменялось другим. Нет ничего неправдоподобного и в том свидетельстве, что ребёнка проносили при этом четыре раза сквозь огонь, однако оно является недостаточно авторитетным.
Религиозный характер омовения в Мексике ясно обнаруживается в том, что этот обряд составлял часть каждодневных обязанностей жрецов. Конец жизни ацтека сопровождался, подобно началу её, церемониальным очищением. В погребальную церемонию входил обряд окропления головы покойника очистительной водой, употреблявшейся в земной жизни[108].
Хотя у народов Восточной Азии и во всех более культурных районах Средней Азии церемониальное очищение встречается часто, этнографу, однако, нередко бывает трудно решить вопрос, местный ли это обряд или заимствованный из чужих религиозных систем. Примерами могут служить: в Японии — окропление и наречение ребёнку имени по достижении им месячного возраста, а также и другие обряды очищения, связанные с религией этой страны; в Китае — религиозная церемония при первом омовении трёхдневного ребёнка, проведение невесты через раскалённые угли, окропление святой водой жертвенных приношений, жилища и участников похорон; в Бирме — очищение роженицы огнём и ежегодные праздники окропления[109].
Что касается буддизма, в частности, ламаизма, то у тибетцев и монголов мы находим очищение детей через несколько дней после рождения, причём лама, благословив воду, трижды погружает в неё ребёнка и даёт ему имя. У бурят освящение совершается посредством троекратного омовения. В Тибете провожавшие покойника, возвратившись с похорон, становятся перед огнём, моют руки тёплой водой над горящими угольями и окуривают себя, произнося подобающие формулы.
С описанным «крещением» детей у тибетцев и монголов можно сравнить соответствующий обряд родственных им народов в Европе. У лопарей в их полухристианском состоянии существовала следующая форма крещения: ребёнку давалось имя при троекратном окроплении и омовении тёплой водой, в которую клались наделённые будто бы мистическими свойствами ветви ольхи. Церемония эта, называвшаяся баней, «лауго» (слово не лапландского, а скандинавского происхождения), могла повторяться несколько раз и рассматривалась как местный обычай, вполне отличный от христианского крещения, которого лопари также придерживались[110]. С этнографической точки зрения простейшим объяснением обеих церемоний в Центральной Азии и Северной Европе было бы предположение, что они составляют подражание христианству, породившее совершенно новый обряд или видоизменившее прежний туземный обычай.
В других азиатских странах очищение является более цельным и характерным религиозным процессом. Брахман ведёт жизнь, наполненную ритуальными очищениями. Начиная с той минуты, когда его появление на свет ведёт за собой осквернение всего дома, требующее обливаний и очищения одежды, они продолжаются до старости то в форме омовений, составляющих часть длинного мелочного церемониала повседневного религиозного быта, то в форме омовений и окроплений, сопровождающих более торжественные религиозные акты, и кончаются в тот день, когда люди, возвращаясь с его похорон, очищают себя водой от прикосновения [515] к его останкам. При некоторых из своих многообразных очищений индус прибегает к моче священной коровы, но наиболее употребительным средством очищения тела и души остаётся вода[111].
Религия парсов предписывает систему очищений, общность происхождения которой с соответствующими обрядами индусов обнаруживается в одинаковом употреблении коровьей мочи и воды. Погружение в воду, кропление ею и прикладывание «ниранга», омытого водой, составляют часть ежедневных религиозных обрядов и употребляется также в специальных случаях, например, при наречении имени новорождённому, при наложении священной верёвки, при очищении рожениц, при очищении лица, прикасавшегося к трупу, когда кропление святой водой гонит дьявола по всему телу, начиная от макушки, из сустава в сустав и заставляет его, наконец, вылететь стрелой через большой палец левой ноги в злую область севера.
То обстоятельство, что современные иранцы доводят эти церемонии до крайностей, объясняется, быть может, скорее только что описанными обычаями их предков, чем предписаниями ислама. Впрочем, их благочестивая опрятность скорее формальная, чем действительная. Принцип ритуального очищения доводится у иранцев до того, что особенно благочестивый человек моет себе глаза, если осквернит их взглядом на неверного. Он постоянно носит с собой горшок воды для омовений. Но между тем народ вымирает в Персии от несоблюдения самых простых правил гигиены. Если набожность приводит человека к берегу маленького пруда, в котором перед ним побывали сотни народа, он расчищает рукой небольшой клочок жидкой грязи, погружается в воду и считает себя ритуально очищенным.
Арийским обрядам очищения в религиях Азии могут быть противопоставлены хорошо известные обряды религий классической Европы. У греков приблизительно через неделю по рождении ребёнка женщина, помогавшая при родах, умывала себе руки, а кормилица обносила ребёнка вокруг огня. При этом младенцу давалось имя. У римлян ребёнок подвергался очищению и получал первое имя приблизительно в таком же возрасте. Кроме того, упоминается, что при этом кормилица мазала ему слюной губы и лоб. Омовение перед актом религиозного поклонения составляло во все классические времена часть греческого и римского ритуала. Смесь святой воды с солью, сосуд святой воды при входах в храмы и кисть для окропления верующих составляют неизменные аксессуары античного ритуала.
Римляне, их стада и поля очищались от болезней и других напастей специальными церемониями, в которых обнаруживается полнейшее сходство между водой и огнём как средствами очищения. Прохождение стад вместе с пастухами через огонь, кропление водой посредством лавровых ветвей, окуривание душистыми ветвями, травами и серой составляли часть земледельческого праздника палилий. Пролитие крови требовало ритуального очищения. Гектор боится делать возлияние вина немытыми руками и молиться, будучи загрязнён кровью, закутанному в облака Зевсу. Эней не смеет дотронуться до домашних божеств, не очистив себя от крови в животворном потоке. Овидий должен был подняться уже очень высоко, когда он писал знаменитое порицание своим легковерным соотечественникам, воображающим, что вода в самом деле может смыть кровавое преступление.
Родственники покойного также подвергались очищению от осквернения, причинённого присутствием покойника. У греков около двери того дома, в котором лежал покойник, ставился сосуд с водой, чтобы лица, входившие в дом, могли окропить себя и очиститься. У римлян лица, [516] возвращавшиеся с похорон, очищали себя двойным очищением: кроплением водой и переступанием через огонь.
Очищение, предписываемое Ветхим Заветом, относятся в особенности к таким случаям, как роды, смерть и прочие указанные законом причины осквернения. Для очищения предписывалось омовение, а также окропление водой, смешанной с золой от сожжения бурой телицы. Омовение было также частью богослужебных обязанностей жреца, без этого он не мог ни служить у алтаря, ни входить в святилище. В позднейшие периоды еврейской истории, может быть, вследствие общения с другими народами, у которых очищение в большей мере вошло в повседневный быт, церемониальные омовения умножались. К этому периоду и относится, по-видимому, возникновение той церемонии, которая заняла впоследствии столь важное место в христианстве, а именно обряда крещения новообращённых. У мусульман очищение заключается в омовении водой, а в случае недостатка её — пылью или песком. Перед молитвой оно совершается частично, а в известные дни и для удаления известных форм осквернения оно совершается полностью, то есть путём обмывания всего тела. Обряды эти имеют у них строго религиозное значение, принадлежа по своему принципу к господствующим обычаям религий Востока, и частности их, изобретённые или воспринятые в том виде, в каком они фигурируют в исламе, никак не могут считаться заимствованиями из иудейства или христианства. Очистительные обряды христианства сложились из сочетания иудейских и языческих обрядов.
Очищение огнём существовало как обряд лишь в некоторых малоизвестных христианских сектах. Кроме того, в Европе существовал обычай переносить детей через огонь, но нельзя сказать с уверенностью, чтобы это был очистительный, а не жертвенный обряд. Обычным очищающим средством считалась вода. Святая вода в большом употреблении как в греческой, так и в римской церкви. Через неё будто бы нисходит благодать на верующего при входе в храм, она якобы исцеляет болезни, удаляет порчу от людей и животных, выгоняет демонов из бесноватых, останавливает перо спирита, наконец, от её окропления движущиеся столы спиритов бьются, как бешеные, об стену. Такова сила, приписываемая ей. Некоторые из наиболее фантастических чудес, ей приписанных, ещё недавно были заверены папской санкцией. Очищение святой водой столь явно и полно продолжает древнеклассическую религиозную традицию, что для объяснения сходства между христианскими и языческими обрядами очищения христианские апологеты способны заподозрить, не был ли очистительный ритуал выкраден у христиан сатаной для каких-либо его злокозненных целей[112]. Умывание рук католическим священником перед обедней составляет тоже продолжение древнего жертвенного обряда. Мазание слюной ушей и ноздрей при крещении, совершаемое священником, очевидно, основано на Евангелии, но принятие этой манипуляции в смысле обряда при крещении сравнивалось, и, может быть, справедливо, с классическим очищением слюной[113].
В заключение остаётся сказать, что ритуальное очищение у христиан заключается преимущественно в крещении водой, этом символическом посвящении новообращаемого. История проследила развитие этого церемониала от иудейского обряда до Иоанна Крестителя и отсюда до христианства. В последующие годы крещение взрослых продолжало собой иудейскую традицию допущения прозелитов. В крещение же ребёнка вкладывалась сверх того мысль об очищении новорождённого. Если пробежать мысленно промежуток, отделяющий посвящение римского центуриона от посвящения римского кардинала, из которых первое представлялось торжественным символом призвания к новой жизни и вере, а другое — актом сверхъестественной таинственной мощи, то оказывается, что [517] почти во всём христианском мире обряд крещения всегда оставался внешним знаком христианского вероисповедания.
Рассматривая только что описанную группу религиозных церемоний, мы обрисовали внешние выражения их в религиях высших народов менее яркими чертами, чем первоначальные формы обрядов на низших ступенях культуры. Это обстоятельство, обусловленное чисто практическими причинами, однако, не только не ослабляет этнографической поучительности, вытекающей из исторического рассмотрения обряда, но даже усиливает её. Каждая из форм обряда в различных фазах своего переживания, видоизменения и последовательного развития по-своему способствовала выяснению преемственности, существующей между верованиями народов, стоящих на более низкой и более высокой ступенях культуры. Эти же формы показывают, как трудно образованному человеку понимать обряды даже своей собственной страны, если он не знаком с тем смыслом, часто очень отличным, который вкладывали в эти обряды люди отдалённых веков и стран, представители совершенно иных ступеней культуры.
Примечания
- ↑ 645, 88.
- ↑ 645,200.
- ↑ 572, III, 237.
- ↑ 619, 46.
- ↑ 82, 297.
- ↑ 266, 354.
- ↑ 114, 141, 174, 182.
- ↑ 406a, 215.
- ↑ 382, 110, 128.
- ↑ 691, II, 342.
- ↑ 332, I, 128.
- ↑ Дасиями (врагами) древние индусы называли коренное туземное население Индии, имевшее более тёмную кожу и некоторые другие физические отличия по сравнению с пришельцами-завоевателями, говорившими на санскритском языке и заносчиво именовавшими себя арийцами (благородными).
- ↑ 439, II, гл. III.
- ↑ 332, II, 383.
- ↑ 325, I, 345, 556.
- ↑ Тэйлор совершенно неправильно освещает здесь отношение заклинаний к молитве. В развитии религии магический элемент предшествовал умилостивительному. Заклинания, заговоры и прочие словесные формулы, назначением которых было магическое, принудительное воздействие на фантастический сверхъестественный мир, гораздо древнее молитв, то есть просьб, умилостивительных формул, обращённых к фантастическим сверхъестественным существам. Впрочем, как показывают примеры самого Тэйлора, и в молитвах наиболее сложных религий магический элемент продолжает неразрывно переплетаться с умилостивительным. «Господи, помилуй!» как средство для отпугивания «нечистой силы» по существу не отличается от колдовского заклинания.
- ↑ 654, V, 19.
- ↑ 136, I, 394.
- ↑ 73a, XVI, 500.
- ↑ 572, II, 75.
- ↑ 382, 129.
- ↑ 63, 125.
- ↑ 622, 182.
- ↑ 555, 67.
- ↑ 249, X, 589, 715. Тит Ливий рассказывает, что в 392 году до н. э. среди форума в Риме внезапно образовался бездонный провал, который никак не удавалось засыпать. Гадатели истолковали это как грозное предзнаменование. Для его предотвращения гадатели предложили римлянам принести здесь в качестве жертвы то, в чём заключается главная сила Рима. Такова, мол, воля богов, и если она будет исполнена, то римское государство пребудет вечно. Долго римляне ломали голову над вопросом, что же составляет их главную силу. Тогда один отличившийся на войне юноша, Марк Курций, заявил, что воля богов совершенно ясна: главную силу римлян составляют оружие и воинская доблесть. Сидя верхом на коне в полном вооружении, он бросился в пропасть, чтобы исполнить волю богов и предотвратить своей гибелью беду, угрожавшую государству.
- ↑ 550, 367.
- ↑ 192, I, 336, 358.
- ↑ 73a, XVI, 494.
- ↑ 668, II, 195.
- ↑ 668, II, 194. Шактизм — религиозная секта в Индии. По учению этой секты, в основе природы лежит некое божественное материнское начало — Шакти («великая мать»). Шакти воплощается в женских божествах и духах, а также в земных женщинах. Ритуальное половое общение с женщинами, которые в этом случае тоже именуются «шакти», освобождает будто бы человека от власти «майи» (иллюзии) и приобщает его к божеству. Изуверский ритуал шактистов вменяет в обязанность разнузданные оргии с «причащением» посредством вина, мяса, рыбы, зёрен и женщин-шакти.
- ↑ 47, II, 210.
- ↑ 280, XI, XII.
- ↑ 308, I, 270.
- ↑ 308, III, 145.
- ↑ 277, 147; 291, 181; 347, 458.
- ↑ 73а, XVI, 531; 662, II, 192.
- ↑ 49, 96.
- ↑ Левит, I; Второзак., XII, 23; Псалт., XV, 4.
- ↑ 662, III, 181; 267, 302; 572, 1, 49.
- ↑ 270, I, 183.
- ↑ 128, I, 189.
- ↑ 514, II, 42.
- ↑ 604a, 410, 424.
- ↑ 114, 11 («амадлози» и «аматонго» — духи предков).
- ↑ 472, XII, 86; 411, II, 516; 441, 212.
- ↑ 321, III, 114.
- ↑ 49, II, 407; 622, 104, 220.
- ↑ 682, I, 231.
- ↑ 619, 286; 662, III, 207.
- ↑ 619, 286, 318.
- ↑ 441, 142.
- ↑ 662, II, 188, 196.
- ↑ 46, 43.
- ↑ 114, 59; 123, 252.
- ↑ 672, II, 50; 474, ст. «Sacrificia».
- ↑ 619, 154; 662, III, 167.
- ↑ 492, III, 302.
- ↑ 332, I, 132.
- ↑ 254, 59.
- ↑ 2-я Царств, III, 27.
- ↑ 672, I, 764; II, 51.
- ↑ 263, 238.
- ↑ 400, I, 454.
- ↑ 128, I, 172; 321, II, 170.
- ↑ 49, II, 229.
- ↑ 67, 4.
- ↑ 243, 40.
- ↑ 173, XX, 14.
- ↑ 49, 181.
- ↑ 474, ст. «Sacrificia»; 47, III, 114; 438, I, 300.
- ↑ 179, I, 152.
- ↑ 145, 43.
- ↑ 692, 86.
- ↑ 429, 187, 666.
- ↑ 56, II, 667; 513 (1521), V, 1.
- ↑ 619, 288; 572, I, 34, 113, 360, 391; 662, III, 206, 217.
- ↑ 177, II, 68.
- ↑ 68.
- ↑ 408; 425.
- ↑ Дурманящее растение из семейства паслёновых.
- ↑ 578, 256.
- ↑ 78, 558.
- ↑ 441, 277; 269, 51; 527, 1292.
- ↑ 358, I, 42.
- ↑ 270, IV. 73—75.
- ↑ 411, II, 216.
- ↑ 411, I, 162.
- ↑ 572, III, 286.
- ↑ 49, II, 145.
- ↑ Речь идёт о двух эпизодах из истории религиозных разногласий во Франции в начале XVIII века. Конвульсионеры Сен-Медарда — это калеки и припадочные, кликуши и сумасшедшие, которые будто бы исцелялись на кладбище Сен-Медард, в Париже, где был похоронен некий диакон по имени Парис. Слухи об этих чудесах на могиле Париса, который был янсенистом, то есть последователем учения епископа Корнелия Янсения о предопределении, распустили его единомышленники. Они хотели этим ущемить иезуитов, которые добились у папы буллы (1713), осудившей янсенизм. Что касается «севеннских энтузиастов», то это протестанты Южной Франции, сбежавшие в горы Севенн от драгонад (то есть от карательных экспедиций и постоя драгун) Людовика XIV. Голод, лишения, преследования вызвали среди них всякого рода мистические настроения. В 1702 году они восстали против «царства дьявола» и после долгого и упорного сопротивления были зверски истреблены озверелой солдатчиной, науськиваемой попами.
- ↑ 643, 368.
- ↑ 241, II, 327.
- ↑ 645, 230; 578a, 151.
- ↑ 572, IV, 54.
- ↑ 57; 77, II, 295, 318.
- ↑ 441, 363; 524, I, 3.
- ↑ 150, I, IV, V.
- ↑ 296, 46
- ↑ Иезек., VIII, 16.
- ↑ Здесь Тэйлор допустил фактическую ошибку. Обращение на восток является обязательным для молитвы в иудейском ритуале.
- ↑ 367, VI; 660, IV, 5.
- ↑ 63, 175.
- ↑ 622, 186; 695, 82; 510, I, 51; 321, IV, 304.
- ↑ 572, I, 261; III, 243.
- ↑ 572, I, 255.
- ↑ 49, III, 75.
- ↑ 441, 389.
- ↑ 562, VI, 441, 652.
- ↑ 48, II, 247; 411, II, 106.
- ↑ 341, I, 483; 321, III, 77.
- ↑ 668, II, 96, 246, 337; 691, II, 378.
- ↑ 64, XI, гл. 2; 243, 592; 476а.
- ↑ 227; 417.