351 pervob kult/16

Материал из Enlitera
Перейти к навигации Перейти к поиску
Первобытная культура
Автор: Эдвард Бёрнет Тайлор (1832—1917)
Редактор: В. К. Никольский (1894—1953)
Перевод: Д. А. Коропчевский (1842—1903), П. А. Лавров (1823—1900)

Опубл.: 1872 ·Язык оригинала: англ. · Название оригинала: Primitive culture Источник: Тайлор Э. Б. Первобытная культура / Пер. с английского. Под редакцией, с предисловием и примечаниями проф. В. К. Никольского. М., 1939 Качество: 100%

241
ГЛАВА XIV

Мифология (окончание)

Философские мифы: обращение их в псевдоисторию. — Геологические мифы. — Действие учения о чудесах на мифологию. — Мифы о родстве между обезьянами и людьми. — Этнологическое значение мифов о людях-обезьянах, о людях с хвостом и о лесных людях. — Мифы, основанные на заблуждении, извращении и преувеличении: истории великанов, карликов и чудовищ. — Фантастические объяснительные мифы. — Мифы, относящиеся к легендарным или историческим личностям. — Этимологические мифы о названиях местностей и лиц. — Эпонимические мифы о названиях племён, народов, стран и пр.; их этнологическое значение. — Прагматизированные мифы, созданные посредством реализации метафор и идей. — Аллегория. — Басня о животных. — Заключение.

Хотя попытка систематизировать и привести к известным законам всю область мифологии была бы в настоящее время опрометчивой и преждевременной, но овладевать по частям одной отраслью мифологии за другой — дело и полезное и возможное. После рассмотрения теории природных мифов для нас будет небезынтересно уловить и в других направлениях проблески грубой и детской мысли человечества, выраженной не абстрактными учениями, но воплощённой в мифотворческом вымысле. Мы найдём их в массе легенд, полных значения для древнейшей истории человеческих воззрений. Их можно приблизительно классифицировать под следующими рубриками: мифы философские, или объяснительные; мифы, основанные на реальных, но неправильно понятых, преувеличенных или искажённых описаниях; мифы, в которых предполагаемые происшествия приписываются легендарным или историческим личностям; мифы, основанные на реализации фантастической метафоры; мифы, созданные или применённые для распространения нравственных, социальных или политических учений.

Стремление человека узнать причины, двигающие каждым событием, происходящим перед его глазами, причины, почему такое-то положение вещей, которое он наблюдает, является таким-то, а не иным, не есть продукт высшей культуры, а характерная черта человеческого рода, проявляющаяся уже на самых низких ступенях культуры. Уже у грубых дикарей является умственная жажда, на удовлетворение которой уходит бо́льшая часть того времени, которое у них не занято войной, телесными упражнениями, едой или сном. Даже у ботокуда или австралийца его ежедневный опыт носит в себе зародыш научного мышления: он научился совершать определённые действия с целью получения определённых результатов, видеть последовательность действий и определённых результатов у других, делать заключение от следствия обратно к вызвавшему его действию и 242 находить подтверждение своему заключению на факте. Увидев однажды следы оленя или кенгуру, оставленные ими на мягкой почве, и найдя на другой день новые следы и заключая отсюда, что их сделало такое же животное, а затем отправляясь по этому следу и убивая животное, дикарь уже знает, что им была восстановлена история прошлых событий посредством заключения по их результатам. Но на ранних стадиях познания имеет место крайнее смешение между сообщением о действительных событиях и фантастическим воспроизведением их. Даже в наше время по всему свету распространены бесконечные истории, выдаваемые за описание действительных происшествий, но оказывающиеся при критическом исследовании просто выводами, и часто совершенно ошибочными, из фактов, подстрекнувших изобретательность какого-нибудь любознательного исследователя.

Так, один автор в труде, написанном лет 80 тому назад, передаёт следующий рассказ об андаманских островитянах как исторический факт, который дошёл до его сведения: «Вскоре после того, как португальцы открыли путь в Индию вокруг мыса Доброй Надежды, один из их кораблей, на котором было несколько мозамбикских негров, пропал около бывших доселе необитаемыми Андаманских островов. Негры остались на острове и населили его, а белые устроили небольшую лодку и переплыли на ней в Пегу». Эта курьёзная история, вероятно, возбудит интерес многих читателей, но при первом соприкосновении с фактами она оказывается философским мифом, который возник вследствие лёгкости перехода от того, что могло быть, к тому, что было. Острова эти не только не были необитаемы во время путешествия Васко да Гамы, но шестьсот лет до него уже существовало описание их чёрных, шерстистоволосых и нагих обитателей. Людям, удивлённым присутствием чёрного населения на Андаманских островах, подобный рассказ мог показаться правдоподобным, но он, без сомнения, был отвергнут этнологами, знавшими об обширном распространении негровидных папуасов, на самом деле столь отличных от какой бы то ни было расы африканских негров[1].

Не так давно мне самому случилось натолкнуться на замечательный миф такого рода. Близ Лондона, на одном поле, в красной глине было найдено несколько ископаемых костей мамонта, и вскоре после этого в окрестностях распространился рассказ приблизительно в следующей форме: «Несколько лет тому назад в этих местах проходили животные, назначавшиеся для зверинца Уомвелля. Один из слонов пал и был зарыт в поле, а теперь эти учёные господа нашли его кости и воображают, что напали на допотопного слона». Казалось почти жестоким разрушить этот остроумный миф указанием на то обстоятельство, что приобретение такого экземпляра, как живой мамонт, превышает средства даже зверинца Уомвелля. Но для людей, не задумывающихся над мелкими отличиями между существующими и вымершими видами слонов, такого рода история настолько удовлетворительно объясняет факты, что в другое время и в другом месте подобный же рассказ появился при подобных же обстоятельствах. В Оксфорде Бёкленд услышал ту же историю зверинца Уомвелля и павшего слона по поводу найденных и там ископаемых костей[2].

Подобные вымыслы встречаются нередко, и нахождение ископаемых легко наводит на них. Так, например, найденные в Альпах окаменелые кости были приписаны слонам Ганнибала. Отысканные около Мон-Сени окаменелые устричные раковины навели Вольтера на мысль о пилигримах, идущих в Рим. Те же раковины, найденные на вершинах и скатах гор, вызвали предположение христианских богословов, будто они были занесены туда волнами всемирного потопа.

В связи с этим можно вкратце упомянуть учение о чудесах, насколько оно специально касается мифологии. Для дикаря чудесные мифические 243 эпизоды и поразительные, сверхъестественные деяния его богов и героев являются чудесами в первоначальном, общем смысле этого слова, то есть странными и поразительными явлениями, но он не признаёт их чудесами в новейшем смысле, где под этим словом часто подразумевается нарушение или аннулирование признанных законов природы. «Исключение подтверждает правило», следовательно, признавать что бы то ни было исключением значит признавать правило, от которого оно отступает, но ведь дикарь не признаёт ни правила, ни исключения. Европеец, напротив, приучен воспитанием к применению совершенно иных приёмов доказательства, и он спокойно отвергнет старые предания, перед которыми благоговеет дикарь, на том простом основании, что они трактуют о событиях, совершенно невозможных. Однако мерило возможности, применяемое к достоверности предания, бесконечно изменялось в движении культуры через её дикую, варварскую и цивилизованную ступени. В этом случае для нас важно то обстоятельство, что эта перемена в общественном мнении, действующем обыкновенно так неотразимо, оставила целый обширный отдел легенд почти нетронутым. Доводы опыта иногда отступали перед бездоказательным уверением религии о сверхъестественном вмешательстве благодетельной и злой силы. Это освящённое временем воззрение дошло до своего апогея в средние века. Следствием этого было то, что учение религии о чудесах сделалось как бы мостом, по которому мифология переходила из низшей культуры в высшую. Принципы образования мифов, свойственные собственно умственному состоянию дикаря, этим путём сохраняются, чтобы усиленно действовать и в цивилизованном мире. Мифическим эпизодам, которые европейцы отвергли бы с презрением, если бы они касались богов и героев, чтимых дикарями, нужно было только придать местный колорит в отношении деталей, провозгласить их чудесами, случившимися в жизни какого-нибудь сверхъестественного лица, и за ними вновь оставалось их прежнее почётное место в истории.

Из бесчисленного количества примеров, доказывающих вышесказанное, возьмём два случая, принадлежащие к разряду геологических мифов. Первый из них есть всем известная легенда о св. Патрике и змеях. Д-р Эндрью Бурд в своём описании Ирландии и ирландцев в царствование Генриха VIII упоминает о ней в следующих выражениях: «Между тем в Ирландии происходят поразительные вещи, так как там нет ни соро́к, ни ядовитых гадов. Там не видать ни ехидны, ни змеи, ни жабы, ни ящерицы и ничего подобного. А я видел камни, которые имели вид и форму змеи и других ядовитых гадов. Народ в тех местах говорит, что камни эти прежде были гадами и что они были превращены в камни волею божией и молитвами св. Патрика. И английские купцы из Англии посылают в Ирландию за землёй, чтобы посыпать ею свои сады и этим уничтожать и препятствовать зарождению ядовитых гадов»[3]. Разбирая этот отрывок, прежде всего следует отделить то, что вошло в него из иноземных мифов и принадлежит собственно не Ирландии, а островам Средиземного моря. Рассказ об острове Крите, земля которого уничтожает ядовитых змей, имеется уже у Элиана[4], а предшественником ирландского святого является, по-видимому, св. Гонорат, очистивший от змей свой остров (один из Леринских островов против Канн). Мы имеем перед собой философский миф, объясняющий окаменением змей существование ископаемых аммонитов. Этому мифу придаётся историческое значение тем, что явление это считается чудом и приписывается св. Патрику.

Второй из этих мифов важен по тому историческому и геологическому свидетельству, которое случайно сохранилось в нём. В знаменитых развалинах храма Юпитера-Сераписа в Поццуоли, древнем Путеоли, мраморные колонны до половины покрыты маленькими отверстиями, 244 просверлёнными литодомами. Это свидетельствует о том, что место, на котором стоит храм, должно было некогда опуститься в море на несколько футов, а затем, поднявшись, снова стать сушей. Поразительно, что история умалчивает о событиях, на которые указывает это убедительное геологическое свидетельство. До последнего времени не было известно никаких документов, упоминающих о существовании храма в тот промежуток времени, между II и III вв., когда, как известно, римские императоры украшали его, и XVI в., когда о нём упоминается, как о развалинах. В настоящее время Тёкет указал, что в апокрифических деяниях Петра и Павла, принадлежащих, по-видимому, приблизительно к концу IX столетия, есть одно место, которое упоминает о погружении храма и приписывает это чуду св. Павла.

Предположить, что теории о родстве человека с низшими млекопитающими являются лишь продуктом науки, было бы жестокой ошибкой. Даже на самых низших уровнях культуры люди старались объяснить сходство человека с обезьянами и приходили к заключениям, которые удовлетворяли их умственным запросам и которые мы должны причислить к классу философских мифов. Между ними рассказы, которые воплощают в себе мысль о возвышении обезьяны в человека, более или менее приближающуюся к научной теории развития, находятся рядом с другими, которые, наоборот, происхождение обезьян объясняют как результат вырождения человека.

В мифологии Центральной Америки высказывается мысль, что обезьяны были некогда человеческим племенем[5]. В юго-восточной Африке один миссионер давно ещё заметил, что туземцы «полагают, будто обезьяны были в древности мужчинами и женщинами, и поэтому называют их на своём языке первым народом». Зулусы до сих пор рассказывают сказку об одном племени амафен, которое обратилось в павианов[6]. Амафены были народ ленивый, не любили обрабатывать землю, а предпочитали кормиться у других и говорили: «Мы будем жить не трудясь, если станем есть то, что запасают люди, обрабатывающие землю». Всё племя собралось по призыву вождя из дома Тузи и, наготовив пищи, отправилось в пустыню. Оно прикрепило к спине рукоятки ставших для них бесполезными мотыг, которые приросли к телу и приняли форму хвостов. Тело их покрылось шерстью, лбы нависли, и они, таким образом, превратились в павианов, которые и до сих пор называются «людьми Тузи»[7].

Обезьяны могут считаться превращёнными туземцами. Вот что рассказывают у племени мбокоби в Южной Америке. Во время сильного лесного пожара мужчина и женщина влезли на дерево, чтобы спастись от огненного потопа, но пламя опалило их лица, и они сделались обезьянами[8]. Среди более цивилизованных народов вымыслы эти встречаются в картинных легендах мусульман, из которых передаём следующую: «Близ одного еврейского города протекала река, переполненная рыбой, но эти хитрые животные, узнав нравы горожан, смело плавали на виду в субботу и тщательно скрывались в будни. Наконец, еврейские рыбаки поддались искушению и отправились на ловлю в субботу; но они дорого поплатились за несколько раз хорошего улова, ибо были превращены в обезьян в наказание за нарушение субботы. Впоследствии Соломон, проезжая через Долину Обезьян, между Иерусалимом и Маребом, узнал эту странную историю из уст их потомков-обезьян, живших в домах и одетых, как люди»[9]. В классические времена Юпитер таким же образом наказал вероломный народ церкопов. Он отнял у них язык, употреблявшийся лишь для ложных клятв, дозволив им только дикими криками оплакивать свою судьбу, и обратил их в косматых питекузских обезьян, в одно и то же время похожих и не похожих на людей, которыми они некогда были.

245Переходя от вырождения к развитию, мы видим, что легенды о происхождении человеческих племён от обезьян прилагаются в особенности к племенам и народам, которые более цивилизованными соседями считаются низшими и звероподобными. Таким образом, туземные черты у разбойничьей касты мараваров, в южной Индии, служат оправданием их предполагаемого происхождения от обезьян Рамы. Такую же генеалогию приписывают мало культурным каткуриям, в чём на самом деле нисколько не сомневаются сами эти малорослые, смуглые, низколобые и курчавые племена. Среди диких племён Малайского полуострова, на которых более воинственные и цивилизованные малайцы смотрят как на низших животных, сохранились предания об их происхождении от пары «белых обезьян», которые, вырастив своих детёнышей, послали их в долины, где они достигли такой степени совершенства, что они сами и их потомки сделались людьми, но те из них, которые вернулись обратно в горы, остались по-прежнему обезьянами[10]. Одна буддийская легенда рассказывает о происхождении плосконосых, неуклюжих племён Тибета от двух необыкновенных обезьян, превращённых в людей с целью заселить царство снегов[11]. В этих преданиях развитие обезьяны в человека считается совершающимся в продолжение нескольких поколений, а у негров этого результата достигает каждое отдельное лицо путём метампсихоза. Фрёбель говорит, что негры-невольники в Соединённых штатах верили, что в будущей жизни они станут белыми и свободными. Это тем менее удивительно, что такое же верование сильно распространено между их соплеменниками в Западной Африке[12]. 

Для понимания этих рассказов нужно оставить в стороне результаты современной научной зоологии и стать на точку зрения более элементарного состояния знания. Мифы о человеческом вырождении и развитии имеют гораздо больше общего с измышлениями лорда Монбоддо, чем с анатомическими доводами профессора Гексли. С другой стороны, нецивилизованные люди свободно приписывают обезьянам такое количество человеческих качеств, которое современному натуралисту кажется просто забавным. Всякому известен рассказ о неграх, утверждающих, что обезьяны на самом деле могут говорить, но что они весьма рассудительно молчат, чтобы их не заставили работать, но гораздо менее известно то, что рассказ этот служит предметом серьёзного верования в различных отдалённых местностях Западной Африки, Мадагаскара, Южной Америки и пр., где водятся различные породы обезьян[13]. Вместе с этим весьма распространён другой антропоидный рассказ, в котором говорится, что большие обезьяны, вроде горилл и орангутанов, похищают женщин и уводят их в свои леса, подобно тому, как в настоящее время апаши и команчи уводят в свои степи женщин северной Мексики[14].

С другой стороны, народное убеждение настолько же умалило человека, насколько возвысило обезьяну. Известно, что матросы и переселенцы смотрят на дикарей, как на бессмысленных, обезьяноподобных животных, и что некоторые антропологи старались установить, что незначительное умственное различие между англичанином и негром почти тождественно громадной разнице между негром и гориллой. Итак, нам нетрудно понять, каким образом дикари могли представляться простыми обезьянами в глазах людей, которые охотились за ними, как за дикими зверями, в лесах и слышали в их языке только род бессмысленного ворчания и лая, вовсе не будучи в состоянии объяснить действительную культуру, которая при лучшем 246 знакомстве всегда обнаруживается среди самых примитивных человеческих племён.

На островах Индийского архипелага, тропические леса которых изобилуют высшими обезьянами и низшими дикарями, полуцивилизованные жители до совершенной путаницы смешивают тех и других[15]. Малайцы обыкновенно грубых лесных жителей называют орангутанами, то есть «лесными людьми». Но на Борнео этот термин прилагается к обезьяне миасу, откуда мы научились называть это животное орангутаном. Сами малайцы дают это название в одной и той же области и дикарю и обезьяне[16]. Термин «человек лесов» распространён гораздо далее индусских и малайских пределов. Сиамцы под словом «кхонпа» — «люди лесов» — подразумевают обезьян[17], а бразильцы под словом «кауйари», или «лесные люди», — одно из диких племён[18]. Слово «бушмен» есть не что иное, как голландское произношение слова «бушман» — «человек лесов или кустов»[19]. О взгляде европейцев на туземные племена Нового Света можно судить по тому факту, что в 1537 г. папа Павел III был вынужден официально объявить, что эти индейцы — действительно люди.

Самая полная из мистификаций встречается в португальской рукописи, упоминаемой в отчёте экспедиции Кастельно и сообщающей вполне серьёзно следующий рассказ о народе, называемом куата: «Это многолюдное племя живёт на восток от Журуены, в соседстве рек Сан-Джоаньо и Сан-Томе, подвигаясь иногда к слиянию Журуены и Ариноса. Замечательно, что индейцы этого племени ходят, обыкновенно, как четвероногие, опираясь руками о землю. Они низкого роста, и их живот, грудь, руки и ноги покрыты волосами. Они весьма свирепы и употребляют зубы в виде оружия. Они спят на земле или на сучьях деревьев, не обрабатывают земли, не имеют никакой промышленности и питаются только плодами, дикими кореньями и рыбой»[20]. По всем признакам, автор этого рассказа не имеет ни малейшего понятия о том, что куата, или «коата», есть название большой чёрной обезьяны и что он описывает на самом деле не индейское племя, а вид обезьян.

Различные причины могли породить другую странную группу легенд, описывающих человеческие племена с хвостами, как у животных. Для тех, которые способны верить в одно и то же время, что обезьяна есть род дикаря, а дикарь — род обезьяны, люди с хвостами являются существами, подходящими под то и другое определение. Европейские путешественники пытались дать рациональное объяснение слышанным ими в Африке и на Востоке рассказам о людях с хвостами. Д-р Крапф, например, указывает на кусок кожи, который племя вакамба привешивает сзади к поясу, и на этом основании замечает: «Неудивительно, что народ рассказывает, будто во внутренней Африке есть люди с хвостами». Другие писатели указывают на висячие цыновки, или передники, искусственные хвосты в виде хлопушек для мух, носимые в виде украшения, которые носившим их издали могли придать вид хвостатых людей[21].

Эти, по-видимому, бессмысленные мифы часто имеют, однако, действительное этнологическое значение, и во всяком случае более глубокое, нежели простое грубое заблуждение. Исследователь, наталкивающийся в какой-нибудь местности на рассказы о людях с хвостами, должен отыскивать какое-либо презираемое туземное племя, каких-нибудь отверженцев или еретиков, живущих около или среди господствующего 247 населения, которое смотрит на них, как на животных, и сообразно с этим приписывает им хвосты. Несмотря на то, что туземное племя миау-тсе, или «сыны почвы», по временам спускается в Кантон для торговли, китайцы до сих пор твёрдо убеждены, что люди эти, подобно обезьянам, обладают короткими хвостами[22]. Полуцивилизованные малайцы описывают более дикие лесные племена в виде людей с хвостами[23]. Мусульманские народы Африки рассказывают ту же историю о народе ньям-ньям, живущем внутри материка[24]. О каготах, обитающих близ Пиренеев, говорили, что они родятся с хвостами.

Не менее любопытно сохраняющееся у диких племён предание, что в древнейшем или первобытном состоянии человек был наделён хвостом. На островах Фиджи существует легенда о погибшем в великом потопе Рис. 89. Ацефалы Южной Америки в изображении ЛафитоРис. 89. Ацефалы Южной Америки в изображении Лафито человеческом племени с собачьими хвостами, а тасманийцы говорили, что у людей первоначально были хвосты и не было сгибов в коленях. Один португальский писатель, около 1600 г., сообщает следующий обычай бразильских туземцев. После каждой свадьбы отец жениха или невесты перерезывает палку острым кремнём, воображая, что этой церемонией он отрезает хвосты будущих внуков и что они вследствие этого родятся без хвоста[25]. Нельзя предположить, чтобы случайное появление уродства в виде хвостовидного удлинения находилось в связи с возникновением этих рассказов о людях с хвостами[26].

До самых новейших времён антропология заносила в число своих фактов предания об особенностях чудовищных человеческих племён — то неестественно высоких, то чрезмерно малых, одноглазых, одноногих, безголовых или безротых. Сочинения древних географов и естествоиспытателей изобилуют описаниями этих странных существ. Такие писатели, как Исидор Севильский и Роджер Бэкон, собрали их и способствовали обширному распространению их в средние века, а в народных поверьях они сохранились и до сих пор. Только около начала XIX в., когда был 248 настолько изучен действительный мир, что в нём не осталось места для всех этих чудовищ, науке удалось изгнать их в мир мифологии. Так как мы достаточно говорили о двух главных видах, населяющих этот поразительный получеловеческий зверинец, то небезынтересно будет взглянуть и на остальные и поискать в них указаний на источники мифических вымыслов[27].

После доказательств, представленных Гриммом, Нильсоном и Ганушем, нельзя больше сомневаться в том, что некоторые мифы о великанах и карлах находятся в связи с преданиями о действительно существовавших туземных или враждебных племенах. Как ни трудно анализировать сложную природу карлов европейских народных поверий и решить, насколько они гномы, или эльфы, или тому подобные духи природы и насколько они человеческие существа в мифическом образе, тем не менее нельзя не признать наличия в некоторых таких мифах намёков на воспоминания о тех или иных добродушных или злобных туземцах, с их своеобразным языком, религией и одеждой. Мусульманские легенды, например, рассказывают о народе гогов и магогов, которые чрезвычайно малы ростом, но наделены такими же ушами, как у слона. Они были очень многочисленны и опустошали мир. Жили они на Востоке, отделённые от Персии высокой горой с одним только проходом. Когда соседние с ними народы узнали о подвигах Александра Великого, они заплатили ему дань, за что он построил им стену из бронзы и железа для ограждения их от гогов и магогов[28]. Кто не узнает монголов Азии в этом мифическом описании? Профессор Нильсон старается вообще объяснить огромный или крошечный рост легендарных племён простым преувеличением действительного их высокого или низкого роста. Нельзя не согласиться, что иногда это совпадает с действительностью. Рассказы европейских очевидцев о колоссальном росте патагонцев, которым они доходили только до пояса, позволяют раз навсегда установить факт, что мифы о великанах могут возникнуть при виде просто рослых людей[29]. То же можно сказать по поводу легенд о карликах.

Тем не менее эта самая группа мифов о карликах и великанах может предостеречь нас от слишком обширного распространения какого-либо частного объяснения, как бы оно ни было здраво в известных пределах. Существует достаточно доказательств в пользу того, что легенды о великанах бывают иногда философскими мифами, объясняющими нахождение больших ископаемых костей. Рассказы о великанах и карликах порождались многими разнородными фактами, и в основании одной и той же легенды лежит, быть может, иногда несколько мифологических элементов, что до бесконечности затрудняет толкователя мифов.

Перейдём к рассмотрению новых групп объяснительных сказаний, которые возникли вследствие присущего человеку стремления допытываться причины явлений. Когда человек по своему умственному развитию находится ещё в периоде создания мифов и его поражает какое-либо явление или обычай, причина которых ему неясна, он придумывает и рассказывает сказку для объяснения. И если даже он сам не убеждён, что это — настоящая легенда, перешедшая к нему от предков, то соплеменник, который слышит её от него и повторяет её, не смущается этим обстоятельством. Наша задача в объяснении этих рассказов нетрудна, когда имеется возможность применения к ним критерия правдоподобия. В настоящее время всякому достоверно известно, что асбест, или горный лён, не есть на самом деле шерсть саламандры, что болезненный голод не причиняется в действительности ящерицей или птицей в желудке человека, что огненное сверло действительно изобретено вовсе не китайским философом, увидевшим птицу, долбившую сучья дерева до тех пор, пока показались искры.

249Наиболее затруднителен анализ тех объяснительных преданий, которые не настолько неправдоподобны, чтобы оставить их без внимания, и не настолько вероятны, чтобы можно было принять их. Этнографы, знающие, как по всему миру среди примитивных обществ распространён обычай обезображивать зубы и как обыкновение это прекращается только мало-помалу при высшей культуре, естественно приписывают его какой-либо общей причине, кроющейся в природе человека на известной ступени его развития. Но эти уродующие себя племена имеют местные легенды для объяснения этих местных обычаев. Так, например, бирманские пенонги и батоки Восточной Африки выбивают свои передние зубы, но одно из этих племён говорит, что делает это для того, чтобы не походить на обезьян, а другое — для того, чтобы быть похожими на быка, а не на зебру[30]. Из легенд о татуировании одна из самых странных та, которая рассказывается для объяснения факта, почему у фиджийцев татуируются только женщины, а у соседей их, тонганцев, — только мужчины. Рассказывают, что один тонганец, отправившись с Фиджи к своим соотечественникам, чтобы научить их настоящим образом обычаю, которому они должны были следовать, шёл, повторяя в дороге правило, тщательно им заученное наизусть: «Татуируйте женщин, но не мужчин». К несчастию, он споткнулся о пень, перепутал свой урок и дошёл до Тонга, повторяя: «Татуируйте мужчин, а не женщин», чему они всегда следовали с тех пор. Насколько такое объяснение казалось разумным полинезийскому уму, можно судить из того, что у самоанцев существует вариант этого рассказа с другими подробностями, применяемый ими к своему острову вместо Тонганских островов[31].

Всякий чувствует, каким недостатком в смысле реальности страдает рассказ, в котором нельзя опереться на какое-либо собственное имя. Этот недостаток следующим образом наглядно выражен историком Шпренгером в его «Жизнеописании Магомета». Совершенно иное впечатление испытываешь, когда рассказывается, что «пророк сказал Алкаме» — если даже не знаешь ничего другого об Алкаме, — чем если просто сказано: «он сказал кому-то». Это чувство с ранних времён появилось у людей и породило немало мифологических продуктов. Вот почему случилось так, что одно из главных лиц, встречаемых в преданиях мира, есть на самом деле не кто иной, как «Некто». Нет того дела, которого не могло бы совершить это чудесное существо, нет того образа, в который оно не могло бы облечься. Его стесняет одно только ограничение, заключающееся в том, что присвоенное им имя должно хотя несколько соответствовать предпринимаемому им делу, но и от этого он часто отделывается. Так, для развалин древних построек, относительно действительной истории и цели которых в местных воспоминаниях не сохранилось никакого достоверного предания, миф указывает и строителей и назначение. В Мексике великий «Некто» принимает имя Монтесумы и строит водопровод в Тецкуко. В Иране каждая обширная и древняя развалина считается делом героического Антара, а в Испании — Боабдила или Карла V.

Европейское народное поверье способно приписать дьяволу всякое древнее здание, поражающее своей массивностью, в особенности те каменные строения, которые археологи причисляют теперь к доисторическим памятникам. Новозеландцы рассказывают, что герой Купе отделил Северный остров от Южного и образовал пролив Кука. Греческий миф поставил у входа в Средиземное море двойные столбы Геркулеса, а в менее отдалённое время вскрытие Гибралтарского пролива явилось одним из многих подвигов Александра Македонского[32]. Такое множество подобных рассказов достаточно свидетельствует о значении преданий о личных именах, которые прямо разрешают вопрос, задаваемый в течение веков человечеством, о 250 происхождении его обрядов, законов, обычаев и искусств. Нет сомнения, что некоторые из этих преданий представляют действительный факт и в тех случаях, когда они касаются времён не слишком отдалённых, мы имеем возможность отличить в них действительное от воображаемого. Но прежде всего следует установить тот принцип, что при отсутствии подтверждающих доказательств в каждом предании можно заподозрить мифическое начало, если это предание могло быть составлено с простым умыслом приурочить к тому или иному обычаю или установлению какое-нибудь собственное имя из соображения, что кто-нибудь должен же был ввести в употребление огонь, оружие, украшения, игры, хлебопашество, брак или любой из других элементов цивилизации.

Среди бесчисленных предметов, возбуждавших любопытство, для удовлетворения которого составлялись объяснительные мифы, были местные имена. Когда первоначальное значение их исчезало в народном сознании, имена эти в период варварства были весьма пригодны для составителей мифов, которые объясняли их на свой лад. Так, например, тибетцы говорят, что их озеро Хоморири получило своё название вследствие того, что одна женщина, «хомо», была завезена в воду яком, на котором сидела, и закричала в ужасе: «ри! ри!» Арабы рассказывают,что основатели города Сеннаар увидали на берегу реки замечательную красавицу, зубы которой блистали, как огонь, отчего они и прозвали это место «Шиннар», то есть «огненный зуб». Подобные грубые вымыслы по своей сущности нисколько не отличаются от английских местных легенд, ходивших ещё в недавнее время.

Нельзя отрицать, что собственные имена становятся иногда нарицательными. Но такого рода этимология должна быть подкреплена современными документами или какими-нибудь другими, не менее сильными доказательствами, так как эта форма объяснения встречается в самых несомненных мифах. Рассказывают, что в числе учеников живописца Давида находился многообещавший мальчик, сын торговца овощами, по имени Шик. Юноша этот умер восемнадцати лет, но Давид и впоследствии выставлял его своим ученикам как образец артистической восприимчивости, и отсюда возник всем известный термин «шик». Этимологи вообще не страдают недостатком смелости, но и они едва ли когда-либо шли дальше этой нелепой утки; слово шик во всяком случае существовало уже в XVII в.[33].

Племена и народы нередко принимают имена своих предводителей. Так, например, мы читаем в путешествиях по Африке о «народе Эйо» или о «народе Камрази». Иногда эти термины удерживаются навсегда, как османли у турок, имя, которое заимствовано от великого Отмана, или Османа. В какой мере племенные названия примитивных народов могли быть произведены от личных имён их предводителей или предка, это вопрос, относительно которого нет возможности добыть убедительные доказательства. Творец мифа, желая узнать, каким образом такой-то народ или страна получили своё название, должен был заключить только, что оно произошло от великого предка или правителя, и затем простой процесс обращения местного или национального названия в собственное имя сразу присоединял новую генеалогию к историческому преданию. В некоторых случаях творец мифов придавал воображаемым предкам такое имя, которое в грамматическом отношении могло служить началом для местных или национальных наименований, как часто бывает в действительности, подобно происхождению названий Цезарея от Цезаря и бенедиктинцев от Бенедикта. Но в фиктивной генеалогии или истории составителя мифов простое, неизменное имя народа, племени, страны или города часто без дальнейших хлопот становится именем эпонимического героя.

251Многочисленность эпонимических предков древних греческих племён и народов облегчает нам возможность проверки их посредством сравнения, и эта проверка является губительной для них. Если к героическим генеалогиям, к которым они принадлежат, отнестись, как к преданиям, основанным на действительной истории, то они выступают перед нами без всякой связи и зависимости между собой. Но если их рассматривать преимущественно как местные и племенные мифы, такая независимость и бессвязность оказываются присущими им признаками. Грот, который склонен смотреть на все мифы, как на фикции не только необъяснённые, но и необъяснимые, делает исключение в пользу этого случая: он признаёт, что эпонимические предки, от которых греческие города и племена вели своё легендарное родство, — не что иное, как олицетворение местных и народных названий. Таким образом, из пятидесяти сыновей Ликаона целая обширная группа является олицетворёнными городами Аркадии: Мантиней, Фигал, Тегеат согласно простой извращающей легенде называются основателями Мантинеи, Фигалии и Тегеи. Отец царя Эака был Зевс, а мать его Эгина, то есть олицетворение его собственных владений; город Микены имел не только прародительницу Микену, но и эпонимического праотца Микенея. Спустя много столетий средневековая Европа, подстрекаемая блестящими генеалогиями, которыми Рим связал себя с Грецией и её богами и героями, нашла возможность соперничать с ним в хрониках Готфрида Монмоутского и других, признавая основателями Парижа и Тура троянцев Париса и Турна и связывая Францию и Британию с троянской войной посредством Франка, сына Гектора, и Брута, правнука Энея.

Впрочем, при рассмотрении эпонимической легенды не следует останавливаться на этой разрушительной стадии. В самом деле, пройдя через строгую критику, она всё же сохраняет действительно историческое значение, не уступающее, быть может, тому значению, какое она имела бы, если бы её имена были настоящими именами древних вождей. При всех своих вымыслах, ошибках и недомолвках героические генеалогии сохраняют в себе древние воззрения на национальности, предания о переселениях, завоеваниях и связи вследствие родства или каких-либо сношений. Греческая легенда о братьях-близнецах Данае и Египте, родоначальниках народов данаев, или гомеровских греков, и египтян, представляет определённую, хотя и несостоятельную этнологическую теорию. Эпонимический миф об Эллине, этом олицетворении народа эллинов, представляет собой другое, более разумное этнологическое свидетельство о родстве четырёх великих отраслей греческого народа. У Эллина, рассказывает он, было три сына: Эол, Дор и Ксут. От первых двух получили свои названия эолийцы и дорийцы, третий же имел двух сыновей — Ахея и Иона, имена которых были унаследованы ахейцами и ионийцами. Убеждение лидийцев, мизийцев и карийцев в их национальном родстве ясно выражено и в генеалогии Геродота, который указывает их происхождение от трёх братьев — Лида, Миза и Кара[34]. Персидская легенда о Феридуне и его трёх сыновьях — Иреи, Туре и Сельме — различает две народности, иранцев и туранцев, то есть персов и татар[35].

Народная генеалогия афганцев также достойна внимания. Она заключается в следующем: Мелик Талут (царь Саул) имел двух сыновей, Беркию и Ирмию (Берекия и Иеремия), которые служили Давиду. Сын Беркии был Афган, а сын Ирмии — Узбек. Благодаря орлиным носам афганцев и употреблению у них библейских имён, заимствованных из библейских источников, мысль об их происхождении от потерянных племён Израиля имела многих приверженцев среди европейских учёных вплоть до настоящего столетия. Такая родословная не что иное, как этнологическая 252 нелепость, потому что источник воображаемого родства столь различных по внешнему виду и по языку афганцев и узбеков, по-видимому, кроется в их связи через посредство ислама. С другой стороны, производство их обоих от одного общего семитического корня возможно только при той бессмысленной подделке истории, которая характерна для мусульманских летописей.

Из этого видно, что древняя этнология обыкновенно выражается метафорами, в которых олицетворяются страны и народы, и связь между ними обозначается терминами личного родства. Теми же особенностями отличается и замечательный документ древней этнологии — исчисление народов в 10-й главе «Книги бытия»[36]. В некоторых случаях от критики требуется немало мелочной и трудной работы, чтобы отличить среди этих прародительских имён те, которые представляют лишь обозначения мест или народов в личной форме. Но для критика, знакомого с этническими генеалогиями других народов (из которых мы уже приводили примеры), достаточно одного взгляда на этот перечень народов, чтобы убедиться, что часть заключающихся в нём имён — имена не действительных лиц, а олицетворённых городов, стран и рас. Город Сидон называется братом Хета, отца хеттитов, а за ними появляются в лицах иевузиты и амориты. Куш (или Эфиопия) здесь родит Немврода, Ашур (или Ассирия) строит Ниневию и даже двойственный Мицраим (или «оба Египта», по-видимому, Верхний и Нижний Египет) является личным сыном или братом обеих стран и прародителем их населения. Арийское происхождение ясно обозначается в двух олицетворениях: Мадая — мидянина, и Явана — ионийца. А что касается семейства, к которому принадлежат сами израильтяне, то стоит только взять Ханаана, отца Сидона, и поставить его как представителя финикиян наряду с Ашуром, Арамом, Эбером и другими потомками Сима, чтобы получить в результате распределение семитического племени, сообразно с обычной классификацией современной сравнительной филологии.

Переходя от тех случаев, где мифологическая форма служит средством для передачи философских воззрений, бросим беглый взгляд на ту область, где вымысел принимает подобие объяснительной легенды. Средневековые схоластики справедливо подвергались насмешкам за обычный для них способ передачи метафизическими терминами простых фактов, которые потом в этой научной оболочке торжественно выдавались ими за объяснение самих фактов, вроде того, например, что опиум вызывает в людях сон оттого, что обладает усыпляющим свойством. Приёмы творца мифов в одном отношении могут быть пояснены сравнением с упомянутым приёмом схоластиков. Многие из приведённых выше легенд показали, что половина всей мифологии занята воспроизведением обыденных фактов ежедневной жизни в вымышленных рассказах о происхождении и причине этих фактов. То были ребяческие ответы на древние, как мир, вопросы — откуда и почему, — вопросы, одинаково тревожащие и дикаря и мудреца. Описания эти, облечённые в историческую форму, так незамысловаты по своей сущности, что более лёгкие из них истолковываются без затруднений.

Когда, например, самоанцы говорят, что со времени большой битвы между платанами и бананами побеждённые опустили головы, тогда как 253 победители гордо подняли свои[37], кто не поймёт, что эта простая метафора сравнивает растения вертикально стоящие и поникшие с победителем, стоящим среди побеждённых врагов. В таком же очевидном уподоблении кроется начало другой полинезийской легенды, которая говорит, что кокосовый орех был сотворён из головы человека, каштан из его почек и ямс из его ног[38]. Очень прозрачен вымысел оджибве о небесном юноше в зелёной одежде, с развевающимися перьями, который для блага человечества был побеждён и похоронен индейцами, но восстал из могилы в виде маиса, Мондамина, или «зерна духа»[39]. На красных скалах Кукова пролива маори видят следы крови Купе, который, оплакивая смерть своей дочери, изранил свой лоб обломками обсидиана. На том месте, где Будда отдал своё тело в пищу голодным детёнышам тигрицы, его кровь на вечные времена окрасила почву, деревья и цветы. Современные албанцы до сих пор видят следы резни в реках, принимающих красный цвет от почвы, подобно тому, как древние греки видели кровь Адониса в летних волнах реки, орошавшей Библос. Красные налёты, покрывающие речные голыши, до сих пор считаются корнвалийцами признаком совершенного в том месте убийства. В Германии кровь Иоанна Крестителя всё ещё превращается в растение в Иванов день, и крестьяне продолжают отыскивать его. Красный гриб — это кровь гуннов, во время бегства изранивших свои ноги. В Индии путешественник может видеть на развалинах стен Ганга-Раджи следы крови убитых во время осады горожан, а — что ещё удивительнее — на плитах церкви св. Дениса в Корнуэлльсе видны пятна крови, упавшей туда, в то время как голова святого была отсечена в другом месте[40]. Всякое собрание мифов переполнено примерами подобной описательной метафоры под оболочкой истории.

Самый незначительный, туманный вымысел и самая несвязная метафора, будучи поняты в реальном смысле, могут считаться описанием действительного события. Мусульмане слышали, как самые камни хвалили Аллаха не только в уподоблении, но и на самом деле, а известное изречение, что судьба человека написана на его челе, воплощено ими в поверье, будто это выражается в швах черепа, извилины которых походят на буквы. Одно из чудесных происшествий в жизни самого Мохаммеда правдоподобно объяснено Шпренгером такой прагматизованной метафорой. Легенда говорит, что архангел Гавриил вскрыл грудь пророка, вынул из его сердца чёрный комок, обмыл его в воде Земзема и положил на прежнее место. Одеяние ангела и золотой сосуд описаны со всеми подробностями, и Анасибн-Малик объявляет, что видел самый рубец сшитой раны. Вместе с названным историком мы решаемся рассматривать эту легенду как реализацию известной из Корана метафоры, где Мохаммед говорит, что бог раскрыл его сердце[41].

Одного примера будет достаточно для выяснения того же самого приёма в католической легенде. Марко Поло говорит, что в 1225 г. халиф багдадский приказал подвластным ему христианам под страхом смерти или перехода в ислам подтвердить текст священного писания, сдвинув с места гору. В числе этих христиан находился башмачник, который, будучи чрезмерно искушён красотой одной женщины, вырвал свой преступный глаз. Этот человек приказал горе сойти с места, что она и сделала к великому ужасу халифа и всего народа, и с тех пор день, в который совершилось это чудо, считался священным. По манере, общей всем средневековым писателям, венецианский путешественник передаёт этот рассказ без малейшего признака сомнения[42], тогда как для нас он совершенно явно основан на трёх 254 стихах евангелия св. Матфея[43]. Для современного взгляда такие вымыслы далеко не привлекательны. И действительно, как ограничен должен быть такой прагматизатор, который одним своим прикосновением делает самую прекрасную и священную мысль скучной и вульгарной, будучи принуждён воплотить её в какое-либо материальное событие вследствие своей полной неспособности понять какую бы то ни было абстрактную идею. Но как бы он ни был скучен, мы тем не менее необходимо должны понять его, признать его обширное влияние на верования человечества и видеть в нём образец доведённой до крайнего злоупотребления склонности облекать каждую мысль в конкретную форму, в чём во все века заключался главный источник мифологии.

Хотя за аллегорией не может быть оставлено того видного места, которое ей часто приписывалось в мифологии, но влияние её, тем не менее, было так сильно, что его невозможно обойти в этом обозрении. Правда, отыскивание аллегорических объяснений часто заводило многих ревностных исследователей в болото мистицизма. В некоторых случаях, однако, аллегория, несомненно, употреблялась с исторической целью, как, например, в апокрифической «Книге Еноха», где коровы и овцы представляют израильтян, а волки и ослы — мидианитов и египтян, и все эти существа фигурируют в псевдопророческом очерке ветхозаветных хроник.

Что касается нравственной аллегории, то она распространена в мире в несметном изобилии, хотя пределы её более ограничены, чем предполагали мифологи прошлых веков. Теперь по справедливости считается нелепым истолковывать греческие легенды как нравственные поучения, подобно философу Гераклиту, который мог различить притчу о кающемся благоразумии в рассказе об Афине, схватившей Ахиллеса в ту минуту, как он собирался поразить мечом Агамемнона[44]. Надо заметить, впрочем, что в оправдание такого способа толкования говорит то обстоятельство, что многие из числа фантастических мифов всего мира представляют собой действительные аллегории. Так, можно видеть несомненную аллегорию в мифе Гезиода о Пандоре, которую Зевс послал к людям убранной золотой повязкой и гирляндой из весенних цветов. Она казалась достойной восторженной и продолжительной любви, но, имея чёрную душу, она употребляла свои способности на ложь, обман и сладкие речи. Неразумный Эпиметей, не послушавшись предостережений более проницательного брата, взял её в жёны. Она приподняла крышку большого ларца и выпустила из него всё зло, которое странствует среди людей, и все болезни, которые днём и ночью безмолвно подходят к человеку, принося ему несчастье. Затем она снова закрыла крышку и заперла туда надежду, чтобы человечество оставалось навеки безнадёжным в своём горе.

Изменённая ради иной морали, аллегория эта в последующем варианте рассказа заключается в том, что ларец был наполнен не проклятиями, а благословениями. Эти последние были выпущены и утрачены для людей, когда сосуд был вскрыт из-за излишнего любопытства, и в нём осталась одна надежда в утешение злосчастного человечества[45].

Тем не менее первобытный характер таких легенд составляет подкладку их моральной оболочки. Зевс — не аллегорический вымысел, и Прометей, если только современные мифологи не судят о нём совершенно превратно, имеет значение более глубокое, чем притча. Ксенофонт (после Продика) рассказывает историю о Геркулесе, которому предстоял выбор между долгим и трудным путём добродетели и кратким и лёгким путём 255 наслаждения[46]. Но хотя мифический герой, таким образом, приспособляется к нравственному поучению, тем не менее вымысел так мало соответствует его вовсе не моралистической природе, что кажется уму читателя явным противоречием.

Общее отношение аллегории к чистому мифу лучше всего выясняется в отделе рассказов, знакомых каждому ребёнку, — в баснях о животных. С нашей обычной точки зрения, аллегория в таких вымыслах представляется, по-видимому, основным моментом и понятие о нравоучении кажется связанным с самой их сущностью. Однако исследование с более широкой точки зрения показывает, что аллегория является как бы паразитическим наростом на древнем стволе мифа, не имевшего в виду никакой морали. По понятиям дикарей, получеловеческое животное не есть фиктивное существо, придуманное для проповеди или насмешки, но существо чисто реальное. Басня о животных не кажется бессмыслицей людям, приписывающим низшим животным способность речи и свойства человеческой нравственной природы. Ведь, по мнению этих людей, каждый волк или гиена могут оказаться человеком-гиеной или оборотнем. Они ведь до того уверены, что «душа нашей бабушки может переселиться в птицу», что выбирают свою пищу так, чтобы не съесть какого-нибудь предка. У людей этих сплошь да рядом существенной частью религии может являться поклонение животным. Такие верования свойственны даже и теперь половине человечества.

Здесь-то и зародились впервые рассказы о животных. Даже австралийцы рассказывают оригинальные сказки о животных, Крысе, Сове и толстом Чёрном человеке или о брате-Котёнке, который подпалил носы своих друзей во время их сна[47]. У камчадалов существует обработанный миф о приключениях их нелепого божества Кутхи с Мышами, которые различным образом издевались над ним, например, раскрасили ему лицо вроде женского, так что он влюбился в самого себя, когда увидал своё изображение в воде[48]. Рассказы о животных весьма распространены среди таких обществ, как полинезийцы и североамериканские индейцы, которые ценят в них остроумие приключения и тонкое знание привычек и характеров действующих лиц. Так, например, в одной легенде плоскоголовых индейцев Маленький волк находит в заоблачной стране своих дедов Пауков с их седыми волосами и длинными крючковидными ногтями. Они напряли ему несколько клубков ниток, чтобы он мог спуститься по ним на землю. Когда он вернулся и увидал свою жену, Пёструю утку, захваченную Старым волком, она в замешательстве обратилась в бегство, и поэтому она и до сих пор всегда живёт и плавает в одиночестве[49].

В Гвинее, где басни о животных служат одним из главных предметов разговора туземцев, следующая история может послужить образцом сказок, которые служат объяснением особенностей животных. Великая обезьяна Энгена предлагала свою дочь в жёны тому удальцу, который выпьет сразу целый бочонок рому. Величавый Слон, грациозный Леопард и угрюмый Кабан отступились после первого глотка огненной жидкости. Тогда выступил крошечный Телинга, лукавая обезьяна, который запрятал в высокой траве тысячи своих товарищей. Выпив первый стакан, он отошёл, но вместо него по очереди выходили другие обезьяны, все похожие одна на другую, пока бочонок не был осушён. Тогда Телинга удалился с дочерью царя обезьян. Но на узкой тропинке Слон и Леопард напали на него и заставили бежать, и он укрылся на верхних ветвях деревьев, поклявшись никогда более не спускаться на землю, где он подвергся такому насилию и такой несправедливости. Вот почему маленькие телинги до настоящего времени живут на самых верхушках деревьев[50].

256Такие рассказы целыми десятками собраны из преданий дикарей в их первоначальном виде, когда в них не входило ещё никакого нравоучения. Впрочем, лёгкий и естественный переход от рассказа к притче совершается у дикарей, по-видимому, без всякого участия высших обществ. В сказках готтентотов рядом с мифом о хитром Шакале, который разными штуками выманил у Льва лучшую часть его добычи и на спине которого чёрная полоса была выжжена Солнцем, когда он вздумал его похитить, появляется нравственное поучение о Льве, который вообразил, что он мудрее своей Матери, и был убит копьём Охотника, потому что не послушался её, когда она предостерегала его от убийственного создания, голова которого на одной линии с его плечами и грудью[51]. Среди североамериканских легенд о Манабозо встречается басня с чисто эзоповским юмором. Манабозо, превращённый в волка, убил жирного лося и, будучи очень голоден, тут же присел, чтобы съесть его. Но вдруг на него нашло сомнение, с которой стороны приступить к делу. Если начать с головы, народ будет смеяться и говорить: он начал не с того конца. Если начать с бока, они скажут: он ест его боком. Наконец, он решился и запустил было зубы в лакомый кусочек, как вдруг около него заскрипело дерево. «Тише, тише! — крикнул он дереву. — Я не могу есть при таком шуме», — и, несмотря на свой голод, бросил обед и полез на дерево, чтобы заставить его замолчать, но застрял между двумя ветвями и не мог сдвинуться с места. Вот подошла стая волков. «Идите той дорогой, идите той дорогой!» — кричит он им. Волки подумали: «Вероятно, он припрятал что-нибудь здесь, иначе он не посоветовал бы нам идти другой дорогой». Они подошли, увидели лося и съели его до костей, в то время как Манабозо с завистью смотрел на них. Между тем сильный порыв ветра, раздвинув ветви, освободил его, и он отправился домой, размышляя про себя: «Вот что значит заниматься пустяками, когда имеешь в руках настоящее благо»[52].

В Старом Свете нравоучительная басня о животных принадлежала к достаточно почтенной древности, но она не сразу вытеснила простой и чистый животный миф. Ум европейца в течение веков почерпал уроки мудрости от ворон и лисиц Эзопа и в то же время наслаждался художественными, хотя и вовсе не назидательными, рассказами о животных более первобытного типа. И действительно, собрания Бабрия и Федра существовали уже более тысячи лет, когда настоящий животный эпос достиг своего полного развития в несравненном «Рейнеке-Лисе». По мнению Якоба Гримма, его формирование можно проследить до оригинального франкского произведения XII в., которое в свою очередь заключало в себе ещё более древние материалы[53]. «Рейнеке-Лис» — не дидактическая поэма (если какое-либо нравоучение и встречается в ней кое-где, то оно по большей части макиавеллистического свойства) и не сатира, как едко она ни бичует человека вообще и духовенство в особенности. Все существа в ней — олицетворённые качества. Лис олицетворяет коварство, Медведь — силу, Осёл — тупое самодовольство, Овца — простодушие. Прелесть этого рассказа, которым в средневековой Европе наслаждались все классы народа, но который в наше время сделался достоянием чуть ли не одних учёных, заключается преимущественно в остроумно проведённом сочетании свойств животных со свойствами человека.

При изучении притчи весьма ярко выступает недостаток способности к отвлечению, который всегда имел такое пагубное влияние на верования человечества. Он приводит к смешиванию мифа с историческим преданием и затемнению смысла истории ненужным балластом буквально понимаемого предания. Состояние ума глухонемой и слепой Лауры Бриджмэн, столь поучительное для выяснения умственных приёмов малокультурных, хотя и обладающих всеми внешними чувствами, людей, выражает в крайней форме ту 257 трудность, с которой они воспринимают какой-нибудь нереальный рассказ. Её никак не могли заставить уразуметь, что арифметические задачи были вовсе не представлением конкретных фактов, и на вопрос учителя: «Если вы за четыре доллара можете купить бочонок сидра, то сколько можете вы купить за один доллар?» — она наивно отвечала: «Я не могу дать дорого за сидр, потому что он очень кисел»[54].

Поразительный пример этого стремления к конкретности представляют даже люди столь цивилизованные, как буддисты, у которых самые явственные моралистические басни о животных стали истолковываться как быль, как эпизоды священной истории. Во время своих 550 рождений Гаутама являлся в образе лягушки, рыбы, вороны, обезьяны и многих других животных. Его последователи были так далеки от сознания мифического характера этих превращений, что в буддийских храмах сохранялись в виде реликвий шерсть, перья и кости тех животных, в телах которых обитал великий учитель.

При наших современных понятиях нравоучение, которое является самою целью рассказа, есть признак, неблагоприятный для его истинности как факта. Но если случалось, что даже басни о говорящих животных и птицах понимались в буквальном смысле, то нельзя удивляться тому, что самое очевидное нравоучение не могло спасти от такого же толкования притчи, в которых действовали лица, возможные и похожие на людей. Ввиду этого весьма полезной является предосторожность, с которой в Новом завете каждая притча ясно обозначена именно как притча, но даже и это оказалось недостаточным. М-с Джемсон передаёт следующий любопытный факт из своей жизни: «Я помню, что была уже не очень молода, когда я не сомневалась в существовании бедного Лазаря, богача, Иоанна Крестителя и Ирода, когда добрый самарянин был в моих глазах такое же действительное лицо, как и любой из апостолов, когда я от всего сердца жалела неразумных дев, которые забыли зажечь свои светильники и с которыми, по моему мнению, обошлись слишком строго. Такое же понятие о буквальной, фактической истинности притчи я с тех пор часто встречала у детей и у необразованных, хотя и ревностных слушателей и читателей библии. Я помню, в какой ужас пришла одна добрая старушка, которой я старалась объяснить настоящее значение слов притчи и дать понять, что рассказ о блудном сыне вовсе не есть истинное происшествие. Она осталась при своём убеждении, что Христос не мог говорить своим ученикам ничего, кроме истины, и я сочла за лучшее оставить её в покое»[55].

Доказательство силы и упорства мифической способности, выражающееся в переходе притчи в псевдоисторию, может служить заключением этого рассуждения о мифологии. Мы рассмотрели в нём процессы одушевления и олицетворения природы, образование легенды посредством преувеличения и извращения фактов, отвердение метафоры вследствие ложно понятой реализации слов, превращение умозрительных теорий и ещё менее существенных вымыслов в предполагаемые исторические события, переход мифа в чудесную легенду, наполнение топографических и человеческих имён фантастическим содержанием, применение мифического события в виде нравственного примера и непрерывную кристаллизацию сказки в историю. Исследование этих сложных и неправильных действий всё более и более выявляло два принципа мифоведения. Первый заключается в том, что легенда, будучи классифицируема в достаточно длинном постепенном ряду, обнаруживает такую правильность развития, которую никак нельзя объяснить беспричинным вымыслом, и что возникновение её подчинено известным законам, согласно которым каждый рассказ, как старый, так и новый, имеет своё определённое начало и достаточную причину своего 258 появления. И это развитие в действительности так однообразно, что мы вправе смотреть на миф, как на органический продукт человечества вообще, продукт, в котором индивидуальные, национальные и даже расовые отличия являются подчинёнными общим для всего мира свойствам человеческого ума. Второй принцип касается отношения мифа к истории. Справедливо, что отыскивание изувеченных, искажённых преданий о действительных событиях, составлявшее главную часть прежних мифологических исследований, по-видимому, становится тем более безуспешным, чем более расширяется изучение легенды. Даже вплетённые в самую ткань мифа отрывки подлинно исторического предания по большей части так искажены, что не только не способствуют разъяснению истории, но нуждаются в разъяснении со стороны истории. И тем не менее творцы и рассказчики поэтической легенды бессознательно и как бы помимо своей воли сохранили для нас массу основательных исторических свидетельств. Они влагали в мифические жизнеописания богов и героев своё прадедовское наследие мысли и речи, они обнаруживали в построении своих легенд ход своих собственных мыслей, они сохранили, таким образом, искусства и обычаи, философию и религию своего времени, самая память о котором часто бывает утрачена письменной историей. Миф есть история его авторов, а не действующих в нём лиц. Он есть воспоминание о жизни не сверхъестественных героев, а создавших его своим поэтическим воображением народов.

Примечания

  1. ↑ 255a, 344; 150, IV, 385; 185, III, 682; IV, 9; 536a, 183.
  2. ↑ 93, XXII, 39.
  3. ↑ 69, 133.
  4. ↑ 4, II, 8.
  5. ↑ 79, I, 320.
  6. ↑ Павианы — собакообразные обезьяны.
  7. ↑ 564а; 115, I, 177; 101, 274; 662, II, 178.
  8. ↑ 459, II, 102.
  9. ↑ 671, 267; 333, III, 350; 103, II, 343.
  10. ↑ 640, III, 73; 308, II, 271.
  11. ↑ 48, III, 435; 47, III, 347, 349, 387; 325, II, 44; 570, 210.
  12. ↑ 222, 220; 492, XVI, 401; см. др. предания 203, 45.
  13. ↑ 492, XVI, 440; 662, II, 178; 129, 127; 177, I, 288; 47, II, 44; 521, 22.
  14. ↑ 428, 2 ed., 277; 133, 61; 301, I, 17; II, 239.
  15. ↑ 403, 41.
  16. ↑ 355, I, 246; III, 490; 633а, I, 350; 159, IV, 186.
  17. ↑ 48, I, 123; III, 435.
  18. ↑ 405, I, 425, 471.
  19. ↑ Кольб и после него другие производят слово «бушмен» от жилища, похожего на гнездо, которое эти люди устраивают себе в кустах, но это новейшее объяснение несколько натянуто. — Прим. Тэйлора.
  20. ↑ 125, III, 118; см. 248, I, 414, 563, 633.
  21. ↑ 329, 142; 38, I, 83; 301, I, 51, 405 и др.
  22. ↑ 355, I, 181.
  23. ↑ 308, II, 358; IV, 374; 119, 120; 403, 7.
  24. ↑ 169, 230.
  25. ↑ 682, I, 252; 527, IV, 1290; 329а, 543.
  26. ↑ 25, III, 149; 413, I, 454; 308, III, 261; 321, II, 246, 316; 153, 11.
  27. ↑ 118; 198.
  28. ↑ 327, XVIII, 92.
  29. ↑ 489, XI, 314; 66; 208, I; 662, III, 488.
  30. ↑ 48, I, 128; 354, 532.
  31. ↑ 682, I, 160; 578а, 113; 645, 182; 338, I, 152; 48, I, 112.
  32. ↑ 47, III, 167—168.
  33. ↑ 137; 214.
  34. ↑ 249; 475, III, 20; 173, V; 14, I, 7, 3; VI, 1, 4; 270.
  35. ↑ 616, I, гл. XLV, XLIX
  36. ↑ В 10-й главе «Книги бытия» даётся «родословие сынов ноевых», представляющее собой очень яркий образец олицетворения этнических и местных (топонимических) названий. Следы этого «родословия» поныне сохраняются в этнографической терминологии. Согласно этому «родословию» у трёх сыновей Ноя — Сима, Хама и Яфета — были следующие сыновья: у Яфета — Гомер, Магог, Мадай (мидийцы), Яван (греки, ионийцы), Фувал, Мешех и Фирас; у Хама — Куш (кушиты, абиссинцы), Мицраим (египтяне), Фут и Ханаан; внуком Хама объявляется Нимврод, или Немврод, легендарный зверолов, царствовавший будто бы в Месопотамии; у Сима — Элам, Ассур, Арфаксад, Луд, Арам и Каинан.
  37. ↑ 578а, 311; 645, 252.
  38. ↑ 192, I, 69.
  39. ↑ 571, I, 122; 572, I, 320; II, 230.
  40. ↑ 689, 160; 622, 268; 438, I, 665; 664, 192; 692, 16, 24; 366, 8; 47, II, 59; III, 185; 495, VIII, 714.
  41. ↑ 598, I, 78, 119, 162, 130.
  42. ↑ 399, XI, VIII.
  43. ↑ Имеются в виду стихи из 17-й главы евангелия Матфея. Там рассказывается о неудачной попытке апостолов исцелить бесноватого. Когда Иисус «изгнал беса», ученики спросили его, почему им не удалось это сделать. «Иисус же сказал им: по неверию вашему… Если будете иметь веру с горчичное зерно и скажете горе сей: перейди отсюда туда, и она перейдёт, и ничего не будет невозможного для вас».
  44. ↑ 249, I, 347.
  45. ↑ 672, I, 756.
  46. ↑ 694, II, 1.
  47. ↑ 640, III, 259.
  48. ↑ 608, 255.
  49. ↑ 687a, IV, 306.
  50. ↑ 686, 382.
  51. ↑ 65, 5, 47, 67.
  52. ↑ 571, I, 160.
  53. ↑ 246 (введение).
  54. ↑ 2, 120.
  55. ↑ 298, I, 375.
⬅  Предыдущая Содержание Следующая  ➡
Источник — http://www.enlitera.ru/index.php?title=351_pervob_kult/16&oldid=1921