351 pervob kult/15

Первобытная культура Автор: Эдвард Бёрнет Тайлор (1832—1917) Редактор: В. К. Никольский (1894—1953) Перевод: Д. А. Коропчевский (1842—1903), П. А. Лавров (1823—1900)

Опубл.: 1872 ·Язык оригинала: англ. · Название оригинала: Primitive culture Источник: Тайлор Э. Б. Первобытная культура / Пер. с английского. Под редакцией, с предисловием и примечаниями проф. В. К. Никольского. М., 1939 Качество: 100%

---

222ГЛАВА XIII

Мифология (продолжение)

Природные мифы, их происхождение, правила их истолкования. — Природные мифы высших диких обществ в сравнении с родственными формами у варварских и цивилизованных народов. — Небо и земля как всеобщие родители. — Солнце и луна: затмение и закат солнца в виде героя или девы, поглощённой чудовищем; солнце, встающее из моря и опускающееся в подземный мир; пасть ночи и смерти; Симплегады; глаз неба, глаз Одина и Граий. — Солнце и луна как мифические цивилизаторы. — Луна, её непостоянство, её периодическая смерть и оживание. — Звёзды, их порождение. — Созвездия, их место в мифологии и астрономии. — Ветер и буря. — Гром. — Землетрясение.

Установив общие начала развития мифа, мы можем перейти теперь к обозрению группы природных мифов, и по преимуществу тех из них, которые свой первоисточник имеют у примитивных представителей человеческого рода.

Наука, занимающаяся исследованием природы, разъясняет её факты и излагает её законы на специальном языке, ясном и определённом для опытного учёного, но являющемся каким-то мистическим жаргоном для варваров, малокультурных людей или детей. Язык поэтического мифа, насколько последний представляет собой настоящую поэзию, а не изысканное, вычурное подражание, предназначен для понимания именно таких простых, нетронутых школьным образованием умов. Поэт созерцает тот же естественный мир, как и человек науки, но своей, столь отличной манерой он стремится облегчить всякую затруднительную мысль. Он придаёт ей видимый и осязаемый образ, относя с этой целью прежде всего мировое бытие и движение к сфере такой же личной жизни, какую ощущают в себе его слушатели. Он даёт, таким образом, широкое применение правилу, что «человек есть мерило всех вещей». Стоит только отыскать ключ к этому мифическому наречию, и его сложные и изменчивые термины станут прозрачными, и тогда будет видно, как легенда в своих рассказах о войне, любви, преступлении, случае и судьбе сообщает только всё ту же вечную историю обычной жизни мира. Мифы, выработавшиеся из тех бесконечных аналогий между человеком и природой, которые составляют душу поэзии, и вылившиеся в эти сказания, всё ещё не утратившие для нас своей неувядаемой жизни и красоты, являются мастерскими произведениями искусства, принадлежащего более к прошлому, чем к настоящему. Развитие мифа было задержано наукой, и оно замирает под тяжестью мер и весов, пропорций и моделей и даже почти умерло уже. Оно рассекается ныне анатомическим ножом учёных.

Европейский учёный и теперь ещё может до известной степени понимать верования греков, ацтеков или маори в их туземные мифы и в то же самое 223 время может сравнивать и истолковывать их без того тревожного чувства, с которым подходят к ним люди, для которых эти сказания действительная и даже священная история.

При первом знакомстве с воззрениями новейшей школы мифологов, и иногда даже после долгого и тщательного изучения их, многие нередко относятся полускептически к изяществу и простоте их объяснений и спрашивают — неужели всё это правда? Неужели возможно объяснить такую значительную часть античной, варварской и средневековой европейской поэзии всё тем же изображением солнца и неба, утренней и вечерней зари, дня и ночи, лета и зимы, облаков и бури? Неужели столь многие действующие лица преданий, несмотря на их героически-человеческий образ, могут иметь реальное начало в антропоморфических мифах природы? Оставляя в стороне общее обсуждение этих мнений, мы увидим, что исследование природной мифологии говорит в пользу проводимой здесь точки зрения.

Близкими и глубокими аналогиями между жизнью природы и жизнью человека в продолжение веков пользовались поэты и философы, которые в своих уподоблениях толковали о свете и тьме, о буре и затишье, о рождении, росте, перемене, упадке, разрушении и возобновлении. Но не следует думать, что эти до бесконечности многосторонние совпадения могут быть каким-либо односторонним объяснением сведены все к одной теории. К поспешным выводам, которые вследствие видимого сходства выводят эпизоды мифа из эпизодов природы, следует относиться с крайним недоверием, так как учёный, не имеющий другого, более строгого критерия для своих мифов о солнце, небе и рассвете, найдёт их везде, где только вздумает искать их. Даже жизнь Юлия Цезаря может быть подведена под схему солнечного мифа. В какую бы страну он ни являлся, он приходит, видит и побеждает. Он покидает Клеопатру, устанавливает солнечный год, умирает от руки Брута, подобно Зигфриду в песне о Нибелунгах, умирающему от руки Гагена, и, падая под множеством ударов, обагрённый кровью, он завёртывается в тогу, чтобы умереть во тьме.

При истолковании героической легенды на основании природного мифа следует быть чрезвычайно осторожным в пользовании аналогией, и во всяком случае здесь требуется доказательство более убедительное, чем простое неясное сходство между человеческой и космической жизнью. Однако такого рода доказательства выступают с большой силой в несметном количестве мифов, сомневаться в значении которых было бы, по меньшей мере, бесполезно: так мало скрыты в именах или значениях обычные явления природы, представляемые как события личной жизни. Даже в тех случаях, когда рассказчики легенд могли изменить или забыть их первоначальное мифическое значение, часто замечаются достаточные основания для попытки восстановления его. Несмотря на искажение и изменение, мифы лишь медленно утрачивают весь смысл своего первоначального происхождения.

Так, например, в античной литературе достаточно сохранился смысл великого солнечного мифа греков, и даже Ламприер в классическом словаре признаёт, что Аполлон, или Феб, «часто отожествлялись с солнцем». Как другой пример, можно указать, что греки никогда не забывали значения Аргуса Паноптея, всевидящего стоглазого стража Ио, убитого Гермесом и превращённого в павлина, и Макробий признаёт в нём звездоглазое небо. Индийский Индра — Небо точно так же называется «тысячеглазым». В настоящее время встречается пережиток или рецидив этой мысли в одной оригинальной области языка. В воровском наречии Италии, слово «арго» означает небо, и кто бы ни был тот, кто ввёл это слово, он должен был иметь в виду звёздное небо, подстерегавшее его, подобно стоглазому Аргусу.

224Кроме того, этимология имён может в одно и то же время как давать мифологу руководящую нить, так и предохранять его. Несмотря на все старания комментаторов, совершенно недвусмысленное значение слов много способствовало сохранению признаков точного смысла в античной легенде. Никто не оспаривал очевидного факта, что Гелиос был Солнце, а Селена — Луна. И относительно Юпитера все псевдоисторические бессмыслицы не могли вполне уничтожить идеи, что он был действительно Небо, так как язык сохранил это понятие в таких выражениях, как «sub Jove frigido» (под открытом небом). Объяснение похищения Персефоны, как природного мифа о лете и зиме, держится не на одной только случайной аналогии, но подтверждается самими именами: Зевс, Гелиос, Деметра, то есть Небо, Солнце и Мать-земля. Наконец, олицетворение природы до сих пор совершенно очевидно в сказаниях о мифических существах, считавшихся властительными гениями звёзд или гор, деревьев или рек, или же героями и героинями, действительно превращёнными в подобные предметы. Поэт может и теперь, так же как и прежде, видеть Атласа, поддерживающего небо на своих могучих плечах, и пылкого Алфея, преследующего девственную Аретузу.

При изучении природных мифов всего мира едва ли было бы полезно идти от понятий самых примитивных из человеческих племён и уже от них восходить к вымыслам более развитых обществ. Во-первых, наши сведения очень скудны относительно поверий этих скрытных и редко вполне понятных для нас людей, во-вторых, существующие у них легенды не достигли ещё той художественной и систематической обработки, которую они приобретают у народов, стоящих непосредственно выше их в скале культуры. Вследствие этого наиболее удобным будет принять за отправной пункт мифологию североамериканских индейцев, островитян Тихого океана или других высших диких племён, которые в настоящее время могут служить лучшими представителями древнейшего мифологического периода человеческой истории. Для начала нашего обозрения вполне подходит замечательный по своему оригинальному совершенству космический миф Новой Зеландии.

Людям, по-видимому, давно ещё и часто приходило на ум, что всепокрывающее небо и всепорождающая земля — это как бы отец и мать всего мира, а все живые существа — люди, животные и растения — их дети. Нигде эта давно уже рассказывающаяся сказка не представляет нам природу в столь прозрачном олицетворении и не передаёт нам повседневную, обычную жизнь мира с такой детской простотой в виде рассказа о давно минувших временах, как легенда о «детях неба и земли», записанная сэром Джорджем Грэем у маори в 1850 г.

От Ранги, Неба, и Папы, Земли, сказано там, произошли все люди и вещи, но Земля и Небо прильнули друг к другу, и тьма покрывала их и порождённых ими существ, пока, наконец, дети их не учинили совет — должны ли они разъединить своих родителей или убить их. Тогда Тане-Магута, отец лесов, сказал своим пяти великим братьям: «Лучше разлучить их, и пусть Небо станет высоко над нами, а Земля ляжет под нашими ногами. Пусть Небо сделается нам чуждым, а Земля останется близка к нам как наша мать и кормилица». И восстал Ронго-ма-тане, бог и отец возделанной пищи человека, и пытался разъединить Небо и Землю. Он напрягся, но тщетно, и тщетны также были усилия Тангароа, отца рыб и пресмыкающихся, и Гаумиа-Тикитики, отца дикорастущей пищи, и Ту-Матауенги, бога и отца свирепых людей. Тогда тихо поднялся Тане-Магута, бог и отец лесов, и вступил в борьбу со своими родителями, стараясь разъединить их своими дланями и руками. «Вот он приостановился. Его голова теперь крепко упёрлась в Матерь-землю, свои ноги он поднял вверх, упёрся в Отца-небо и напряг свою спину и члены в могучем усилии. Теперь разорваны Ранги и Папа, и с плачем и проклятиями они громко 225 застонали… Но Тане-Магута не останавливается; далеко, далеко под себя вдавливает он Землю, далеко, далеко над собой отбрасывает он Небо». Но Таугири-ма-теа, отец ветров и бурь, никогда не соглашался на то, чтобы мать его оторвали от её господина, и в груди его возникло лютое желание напасть на своих братьев. И вот бог бури поднялся и последовал за своим отцом в поднебесную область и помчался к защищённым пещерам беспредельного неба, под кровом которых он нашёл себе пристанище и приют. Тогда вышли его дети, могучие ветры и буйные шквалы, тучи тёмные, плотные, огненные, дико мчавшиеся, с треском разражавшиеся, и, окружённый ими, ринулся отец их на своего врага. Тане-Магута и его гигантские леса стояли, ничего не ведая и не подозревая, когда бешеный ураган разразился над ними, с треском ломая могучие деревья и Рис. 87. Деревянное изображение морского бога Тангароа (Новая Зеландия) разбрасывая по земле вырванные и растерзанные стволы и сучья, отдавая их на съедение насекомым. Тогда отец бурь бросился вниз и начал бичевать воды, так что волны поднялись подобно скалам, а Тангароа, бог океана и отец всего живущего в нём, в ужасе бежал по своим морям. Дети его, Икатере, отец рыб, и Ту-те-вегивеги, отец пресмыкающихся, также бросились искать себе безопасного места. «Слушай, слушай, — кричал отец рыб, — давай скроемся в море!» Но отец пресмыкающихся кричал ему в ответ: «Нет, нет, лучше искать спасения на суше!» И так существа разделились: рыбы ушли в море, пресмыкающиеся искали спасения в лесах. Но морской бог Тангароа, взбешённый изменой детей своих, пресмыкающихся, поклялся в вечной вражде к брату своему Тане за то, что тот приютил их в своих лесах. Тане с своей стороны отплачивает ему тем же, позволяя детям брата своего Ту-Матауенги, отца свирепых людей, посредством лодок, копий и удочек, сделанных из его деревьев и сетей, сплетённых из его волокнистых растений, уничтожать всю рыбу, детей бога морей. А бог морей в гневе набрасывается на бога лесов, заливает его лодки волнами моря, сносит наводнениями его деревья и дома в беспредельный океан. Затем бог бури набросился на братьев своих, отцов и родителей возделанной и дикой пищи, но Папа, Земля, схватила их и спрятала в такое безопасное место, что бог бури искал их тщетно. Тогда он накинулся на последнего из братьев, отца свирепых людей, но его он даже не мог и пошатнуть, хотя и напрягал всю свою мощь. Какое было дело Ту-Матауенги до ненависти своего брата? Это он задумал план погибели своих родителей и выказал себя храбрым и свирепым на войне. Его братья отступили перед ужасным нападением бога бури и его потомства: бог лесов и его дети были изломаны и разнесены в мелкие щепки, бог моря и его потомство бежали в глубину океана или в береговые углубления, боги пищи нашли спасение в тайном убежище, и только человек всегда стоял отважно и непоколебимо на груди своей Матери-земли, пока сердца Неба и Бури не смягчились и не утихла их вражда.

Но тогда Ту-Матауенги, отец свирепых людей, стал думать, как ему отомстить своим братьям, которые оставили его без помощи во время его борьбы с богом бурь. Он свил силки из листьев дерева ванаки, и перед ним пали птицы и звери, дети Тане, бога лесов. Он сплёл сети из растения льна и ловил рыб, детей Тангароа, бога морей. Он отыскал подземное убежище детей Ронго-ма-тане, сладкий картофель и всю возделанную пищу, и детей Гаумиа-Тикитики, корень папоротника и всю дикорастущую пищу, выкопал их и заставил увядать на солнце. Но хотя он взял верх 226 над своими четырьмя братьями, которые все послужили ему пищей, ему никогда не удалось одолеть пятого, Таугири-ма-теа, бога бури, который всё ещё насылает на него ураган и бурю и старается сгубить его как на море, так и на суше. Вследствие порыва гнева бога бури против своих братьев суша скрылась под водами. Существа давнопрошедших времён, потопившие таким образом землю, были: ливень-дождь, долго продолжающийся дождь и свирепые ураганы; дети их были: туман, тяжёлая роса и лёгкая роса, и оттого только небольшая часть суши осталась над поверхностью моря. Тогда яркий свет увеличился в мире, и существа, остававшиеся скрытыми между Ранги и Папа до их разъединения, теперь размножились на земле. Вплоть до настоящего времени беспредельное Небо всегда оставалось в разлуке со своей супругой Землёй. Но обоюдная любовь их не прекращается; тёплые мягкие вздохи её любящего сердца и поныне возносятся к нему, поднимаются от лесистых гор и долин, и люди называют их туманами. А беспредельное Небо, тоскуя в долгие ночи в разлуке со своей возлюбленной, часто проливает слёзы на её грудь, и люди, видя их, называют их каплями росы.

Разрыв неба с землёй — это очень распространённая полинезийская легенда, хорошо известная и на островах, лежащих к северо-востоку. Но выработка её в только что представленный нами миф, по всей вероятности, принадлежит Новой Зеландии. Нет также основания предполагать, что та особая форма, в которой записал её английский губернатор у маорийских жрецов и рассказчиков, относится к отдалённому времени. Нельзя приписывать одной только давности тот отпечаток архаизма, который присущ этому рассказу. Точно так же как недавно ещё употреблявшиеся жителями Новой Зеландии тёсла из полированного нефрита и плащи из вязаного льна относятся к более древнему историческому времени, чем бронзовые боевые секиры и полотняные покрывала древних египтян, точно так же поэтическое воспроизведение природы в природном мифе маори принадлежит к той стадии интеллектуальной истории, которая у греков оканчивала свой век двадцать пять столетий тому назад. И тем не менее как указанные орудия маори, так и форма приведённого мифа могут относиться к сравнительно недавнему прошлому.

Мифический вымысел, что небо и земля были отцом и матерью всего существующего на свете, естественно породил легенду, что в древнейшие времена они были соединены и только впоследствии были разлучены друг от друга. В Китае та же идея космического родства сопровождается такой же легендой о разлуке. Я не берусь решать, существует ли тут историческая связь между мифологией Полинезии и Китая, но, без сомнения, древняя китайская легенда о разъединении неба и земли в первобытные времена Пуанг-Ку имела, по-видимому, такую же форму, как и полинезийский миф. «Рассказывают, что некто, по имени Пуанг-Ку, открыл или отделил небо и землю, которые первоначально были тесно соединены друг с другом». Что касается мифических подробностей рассказа о «детях неба и земли», то едва ли в них найдётся хоть одна мысль, которая не осталась бы до сих пор вполне прозрачной, или хоть одно слово, которое утратило бы для нас своё значение. Отрывки преданий, которые отцам нашим казались остатками древней истории, по справедливости могут быть названы воспоминаниями прошлого, которое никогда не было настоящим. Но простой природный миф, каким он выступает перед нами в нынешнем своём развитии или в реставрации из легендарных остатков, может скорее быть назван воспоминанием настоящего, которое никогда не бывает прошлым. Борьба бури с лесом и океаном всё ещё происходит на наших глазах. Мы всё ещё видим победу человека над существами, населяющими сушу и море. Растения, служащие нам пищей, всё ещё скрываются в недрах 227 своей Матери-земли, рыбы и пресмыкающиеся находят себе убежище в океане и лесной чаще, а могучие лесные деревья твёрдо укрепились своими корнями в почве, тогда как ветви их всё выше и выше поднимаются к небу. И, если мы постигли тайну человеческой мысли на младенческой стадии нашего рода, для нас, вместе с дикарём, до сих пор может казаться реальным личное существование Неба и Земли наших предков.

Идея о земле как матери гораздо проще и нагляднее, и, без сомнения, вследствие этого гораздо более распространена, чем идея о небе как отце. У туземных американских племён Мать-земля есть одна из великих мифологических личностей. Перуанцы поклонялись ей как Мама-Ппаче, или «Матери-земле». Караибы, при землетрясении, говорили, что это Мать-земля пляшет и тем повелевает им танцовать и веселиться, подобно ей, что они и делали. У североамериканских индейцев команчи обращались к земле как к матери, а к великому духу как к отцу. Рассказ, передаваемый Греггом, обнаруживает несколько иное понятие о мифическом родстве. Генерал Гаррисон, призвав однажды Текумсе, вождя племени шауни, чтоб поговорить с ним, сказал ему: «Поди сюда, Текумсе, и присядь около своего отца!» — «Ты — мой отец? — сурово ответил вождь. — Нет! Вот это солнце (указывая на него) — мой отец, и земля моя мать, и я останусь на её груди», — и он сел на землю. Такого же рода вымысел существовал у ацтеков, как видно из следующего отрывка молитвы, с которой мексиканцы обращались к Тецкатлипока во время войны: «Соблаговоли, о господь, чтобы благородные воины, которые падут в этой войне, были приняты в мире и радости Солнцем и Землёю, любящими отцом и матерью всего сущего». В мифологии финнов, эстов и лапландцев Матерь-земля есть богопочитаемая личность.

И у других народов так же далеко распространён и пустил такие же глубокие корни двойной миф о «двух великих родителях», как называются они в Риг-Веде. Греки, называя мужем и женой Урана и Гею, или Зевса и Деметру, подразумевают под этим союз неба и земли, и Платон, говоря, что земля породила людей, а бог был их творцом, по всей вероятности, имел в виду ту же древнюю мифологическую мысль. Она встречается в древней Скифии, так же как и у китайцев, которые в Шу-кинге называют небо и землю «отцом и матерью всех вещей». Китайская философия естественным путём переработала эту идею в схему двух великих начал природы, Ин и Ианг, мужское и женское, небесное и земное, и из этого распределения природы вывела следующее практическое нравоучение: Небо, говорят философы династии Сунг, породило мужчин, а Земля — женщин, и поэтому женщина должна быть подвластна мужчине, как Земля Небу.

Если коснуться ближе распространённых по всему миру мифов о солнце, луне и звёздах, то окажется, что правильность и единообразие процессов человеческого воображения прежде всего выражается в поверьях, относящихся к затмениям. Всем известно, что эти явления, служащие теперь для нас неоспоримыми примерами точности законов природы, на более низких ступенях культуры представляются олицетворением сверхъестественного бедствия. У туземных племён Америки можно подобрать типический ряд мифов, описывающих и объясняющих этих вестников несчастия. Чикито южного материка думали, что за луною гонятся по небу огромные собаки, которые хватают и терзают её, пока свет её не становится багровым и тусклым от крови, струящейся из её ран. Индейцы, поднимая страшный вой и плач, стреляли в небо, чтобы отогнать от неё чудовищ. Караибы, полагая, что демон Мабойа, ненавистник всякого света, 228 пытается пожрать солнце и луну, скопом плясали и выли в течение всей ночи, чтобы отогнать его. Перуанцы, представляли себе такого же злого духа в образе чудовищного зверя, поднимали при затмении луны подобный же оглушительный шум, стреляли, играли на музыкальных инструментах и били собак, чтобы и их вой присоединялся к этому ужасному концерту.

Подобные идеи не исчезли и в наше время. На языке тупи солнечное затмение выражается словами: «ягуар съел солнце». Полный смысл этой фразы до сих пор обнаруживается некоторыми племенами тем, что они стреляют горящими стрелами, чтобы отогнать свирепого зверя от его добычи. На северном материке некоторые дикари верили также в огромную пожирающую солнце собаку, а другие пускали стрелы в небо для защиты своих светил от воображаемых врагов, нападавших на них. Но рядом с этими преобладающими понятиями существуют ещё и другие. Караибы, например, представляли себе затмившуюся луну голодной, больной или умирающей. Перуанцы воображали, что солнце сердится и скрывает свой лик и что больная луна может совершенно померкнуть и тогда настанет конец света. Гуроны считали луну больной и совершали своё обычное шаривари со стрельбой и воем собак для её исцеления. Точно так же и в других странах при низкой степени культуры преобладают подобные же мифические понятия.

Нет причины удивляться тому, что во времена астрономического невежества такое поразительное небесное явление, как затмение, возбуждало в людях боязнь приближающегося разрушения мира.

Древнее учение о затмении не утратило ещё всего своего интереса. Проследить его с раннего дикого периода до того времени, когда астрономия стала заявлять на него права, и исследовать ход возникшего по поводу его столкновения между богословием и наукой значит ознакомиться с такой главой в истории человеческих воззрений, из которой учёный, смотрящий как вперёд, так и назад, может почерпнуть много весьма поучительного.

Есть основание предполагать, что все или почти все цивилизованные народы начали с мифа о чудовище-Затмении, выражавшегося в формах столь же диких, как и в Новом Свете. Он преобладает и до сих пор у азиатских народов. Индусы говорят, что демон Рагу проник в общество богов и получил долю амриты, напитка бессмертия. Вишну отрубил его ставшую бессмертной голову, и она с того времени преследует солнце и луну, бдительный взгляд которых открыл непрошенного гостя в божественном собрании. У китайцев всегда появляются официальные извещения о предстоящем затмении, но они тем не менее встречают зловещее чудовище гонгами, колокольчиками и предназначенными на этот случай молитвами. Путешественники прошлого или позапрошлого столетия рассказывают курьёзные подробности об этом соединении верований в дракона и в календари, которое всего лучше выражается в следующем объяснении точности европейских предсказаний. Эти проницательные люди, говорят сиамцы, знают, в какое время чудовище обедает, и даже могут сказать, насколько оно будет голодно, то есть какое затмение понадобится для насыщения его.

В европейской народной мифологии встречаются представления о борьбе солнца или луны с небесными врагами или же о болезни и умирании луны. Эти остатки старинного верования преимущественно выражаются в шуме, поднимаемом в защиту или для ободрения несчастного светила. Римляне бросали в воздух зажжённые факелы, трубили в трубы и ударяли в медные горшки и кастрюли, чтобы помочь находящейся в затруднительном положении луне. Тацит, рассказывая историю заговора против 229 Тиверия, упоминает, как все планы заговорщиков были разрушены луной, внезапно зачахшей на ясном небе. Напрасно старались они разогнать тьму звуками труб и литавр; тучи собрались и покрыли всё, и злоумышленники с горестью увидели, что боги отвернулись от их преступления. Во времена обращения Европы христианские проповедники стали нападать на языческое суеверие и говорить, что пора людям перестать шуметь и кричать: «победи, луна!» в желании избавить её от опасности. Наконец, наступило время, когда изображение солнца или луны в пасти дракона сделалось только старинным символом для обозначения затмения в календарях. В 1654 г. Нюрнберг был объят ужасом в ожидании предстоявшего тогда солнечного затмения. Торговля на рынках остановилась, церкви переполнились кающимися, и памятником этого события осталась напечатанная по этому случаю благодарственная молитва, в которой приносится благодарность всевышнему за то, что он покрыл небо тучами и освободил несчастных, устрашённых грешников от зрелища ужасного знамения на небесах. Затмение оставалось зловещим предзнаменованием почти до нашего столетия, будучи в состоянии рассеять поражённую ужасом армию и наполнить смятением всю Европу через тысячу лет после того, как Плиний написал свою достопримечательную похвалу астрономам. Эти великие люди, говорил он, выше обыкновенных смертных, и, открыв законы небесных тел, они освободили бедный ум людей от страха перед зловещими предзнаменованиями затмений.

День ежедневно поглощается ночью и освобождается затем на рассвете, а от времени до времени подвергается такому же, хотя и более краткому, пребыванию в пасти Затмения или Грозовой тучи; Лето побеждается и заточается мрачной Зимой, чтобы снова стать свободным. Весьма правдоподобно мнение, что эти сцены из великой драмы природы — столкновения между светом и тьмою, говоря вообще, представляют те простые факты, которые во многих странах и веках принимали мифический образ в виде легенд о Герое или Деве, поглощённых чудовищем и затем извергнутых им или освобождённых из его чрева. Только что выставленные нами мифы показывают с абсолютной ясностью, что миф может описывать затмение в виде пожирания и освобождения чудовищем личного Солнца или Луны. Следующая маорийская легенда служит таким же положительным доказательством того, что эпизод смерти Солнца или Дня во время заката может драматизироваться в рассказе о личном солнечном герое, погружающемся в тело Ночи.

Мауи, космический герой. Новой Зеландии, под конец своей славной деятельности возвращается в страну своего отца и узнаёт, что здесь, быть может, он будет побеждён, так как здесь поселилась могущественная прародительница его Гине-нуи-те-по, великая дочь Ночи, которую «вы можете видеть отражающейся, исчезающей и снова появляющейся там, где горизонт сливается с небом. Это её глаза сияют там ярким багрянцем; зубы её остры и тверды, как осколки вулканического стекла; тело её подобно мужскому; а зрачки её глаз из яшмы; её волосы подобны прядям длинной морской травы, а рот её подобен рту барракуты». Мауи похвалился своими прежними подвигами и сказал: «Пойдём без страха, узнаем, должны ли люди умирать или жить ьечно». Но отец его припомнил дурное предзнаменование: он пропустил часть установленных молитв во время крещения Мауи и знал поэтому, что сын его должен погибнуть. Однако же он сказал: «О, мой последнерождённый, опора моих старых годов… будь отважен, пойди, посети свою великую прародительницу, которая так сильно отражается там, где окраина горизонта сходится с небом». Тогда к Мауи подлетели птицы, желая быть товарищами в его предприятии, и был вечер, когда они отправились с ними, и они пришли 230 к жилищу Гине-нуи-те-по и застали её в глубоком сне. Мауи запретил птицам смеяться, когда они увидят его влезающим в старую повелительницу, а когда он весь скроется в ней и начнёт выходить из её рта, тогда они могут смеяться громко и долго. Затем Мауи сбросил свою одежду, и кожа его бёдер, татуированная резцом Уетонги, была разноцветна и прекрасна, как чешуя макрели. Сначала птицы молчали, но когда он вошёл уже до пояса, маленькая тивакавака не могла долее сдерживаться и разразилась громким и весёлым смехом; тогда проснулась прародительница Мауи, схватила и крепко стиснула его, и он лишился жизни. Так умер Мауи, и смерть посетила мир, так как Гине-нуи-те-по есть богиня и ночи и смерти. Если бы Мауи вошёл в её тело и проник через него невредимым, люди не умирали бы более.

Новозеландцы думают, что солнце на ночь опускается в свою пещеру, купается в Ваи-Ора-Тане, или воде жизни, и возвращается на рассвете из подземного мира. Этим объясняется их идея, что если бы человек точно так же опустился в Аид и возвратился оттуда, то человечество стало бы бессмертным. Дальнейшее доказательство того, что Гине-нуи-те-по есть божество Ночи, или Аид, мы видим в другом новозеландском мифе. Тане, опускаясь к подземным теням, преследуя свою жену, приходит к Гине-нуи-те-по, дочери Ночи, которая говорит ему: «Я так сказала ей: Уходи из этого места, так как я, Гине-нуи-те-по, нахожусь здесь».

Некоторые мифы о поглощающих чудовищах почти столь же ясно обнаруживают, что они порождены знакомым зрелищем дня и ночи, или света и тьмы. Простая, незамысловатая история дня сказывается в сказке каренов о Та-Иве, который родился крайне тщедушным ребёнком и отправился к Солнцу, чтобы вырасти побольше. Солнце напрасно старалось извести его дождём и жаром и затем вырастило его столь большим, что голова его касалась самого неба. Тогда он оставил свой дом и предпринял дальнее путешествие. После многих бывших с ним приключений его проглотила змея, но её разрубили, и Та-Ива ожил, так же как и Солнце в буддийском мифе о затмении было спасено рассечением змея-демона.

В североамериканской мифологии одно из главных лиц есть Манабозо, герой или божество алгонкинов, солнечный характер которого прекрасно выступает в мифе племени оттава, где Манабозо является старшим братом Нинг-га-бе-ар-нонг-Манито, Духа запада, бога страны умерших в области заходящего солнца. Солнечная природа Манабозо выступает также в рассказе, где он тащит Запад, своего отца, через горы и озёра на самый край света, хотя и не мог убить его. Однажды Манабозо, этот солнечный герой, стараясь выудить царя рыб, был проглочен с лодкой и прочим. Тогда он начал поражать сердце чудовища своей палицей, так что чуть не был выброшен им прямо в озеро, но герой поставил лодку поперёк горла рыбы и кончил тем, что убил её. Когда мёртвое чудовище было выброшено на берег, чайки проклевали в нём отверстие, в которое вышел Манабозо. Этот рассказ знаком из введения к поэме о Гайавате. Другой вариант этой сказки оказывается у племени оджибве. В Южной Африке распространены мифы, в которых рассказывается, по-видимому, история мира, заключённого в чудовище Ночи и освобождаемого восходящим Солнцем. Племя басуто имеет свой миф о герое Литаолане, который родился на свет совершенно взрослым и мудрым. Всё человечество, за исключением его матери и его самого, было пожрано чудовищем. Он напал на это животное и был им проглочен целиком, но пропорол себе путь наружу и освободил всё население мира. Столь же поучительны сказки зулусов на тему подобного рода.

Всем известное новейшее объяснение мифов о Персее и Андромеде или Геркулесе и Гезионе, принимаемых за описание Солнца, побивающего 231 Тьму, находится в известной связи с этой группой легенд. В одном замечательном варианте этого мифа рассказывается, что когда троянский царь Лаомедон приковал дочь свою Гезиону к скале в качестве жертвы прожорливому морскому чудовищу Посейдона, Геркулес спас деву, прыгнув в полном вооружении в открытую пасть рыбы, и вышел оттуда совершенно безволосым после трёхдневной борьбы в чреве чудовища. Эта странная история, имеющая, вероятно, отчасти семитическое происхождение, представляет переплетение известного мифа о Гезионе и Андромеде с историей пребывания Ионы во чреве кита. Вот почему греческое изображение чудовища Андромеды служило образцом в раннехристианском искусстве, тогда как Иоппа была местом, где ещё во времена Плиния показывали следы цепей Андромеды на скале, а в Рим привозились китовые кости в качестве останков чудовища Андромеды. Выяснение места, занимаемого природным мифом о человеке, проглоченном чудовищем, в мифологии, начиная от наиболее диких племён до народов высокой культуры, подкрепляет позицию библейской критики. Это даёт новый аргумент тем критикам, которые, видя, что книга Ионы содержит два чудесных эпизода, принятых для внедрения двух религиозных поучений, не могут больше считать претендующим на буквальное понимание историческим повествованием то, что с полным правом можно рассматривать как наиболее разработанную притчу ветхого завета. Если бы книга Ионы была утеряна в древности и теперь найдена заново, то вряд ли какое-нибудь иное мнение принято было бы учёными.

Понятие об Аиде как о чудовище, поглощающем умерших, в действительности не было чуждо и христианской мысли. Приведём два примера из различных периодов. В апокрифическом евангелии Никодима описывается сошествие во Ад, причём этот последний, говоря от своего собственного лица, жалуется на то, что чрево его страдает, когда спаситель нисходит туда и освобождает святых, содержавшихся в нём от начала мира. А в одном из средневековых изображений этого освобождения Христос стоит у открытой пасти огромного рыбоподобного чудовища, из которого выходят первые представители человечества — Адам и Ева.

Рассказы, принадлежащие к этой же группе, знакомы и европейской народной поэзии. К числу их принадлежит сказка о «Красной Шапочке». В сказках Гримма встречается другой рассказ, в котором трудно не видеть некоторых признаков солнечного мифа. Это рассказ о волке и семи козлятах, в котором волк пожирает поочерёдно всех козлят, кроме младшего, спрятавшегося в стенных часах. Так же, как в «Красной Шапочке», здесь вскрывают волка и наполняют его каменьями. Сказка эта, получившая нынешнюю форму после изобретения часов, имеет вид, как будто рассказчик разумел не настоящих козлят и волка, но дни недели, поглощаемые ночью; иначе как объяснить себе фантазию, что волк не нашёл младшего, потому что он спрятался (как текущий день) в стенные часы?

В связи со сказкой о «Красной Шапочке» следует упомянуть и русскую сказку о Василисе Прекрасной. Мачеха и две сестры Василисы, злоумышляя против её жизни, посылают её за огнём к колдунье Бабе-Яге, и описание её путешествия представляет историю Дня в истинно мифологической форме. Идёт Василиса и блуждает, блуждает по лесу. Идёт она и содрогается. Вдруг перед нею встал всадник, сам белый и в белой одежде, и конь под ним белый, с белой сбруей. День начинает заниматься. Она идёт далее, и перед ней встаёт другой всадник, сам красный, в красной одежде и на красном коне. Солнце начало всходить. Она идёт в продолжение всего дня и под вечер подходит к дому ведьмы. Вдруг выскочил третий всадник, сам чёрный, в чёрной одежде и на чёрном коне. Он подскакал к воротам Бабы-Яги и исчез, будто провалился в землю. Настала ночь. 232 После этого Василиса спрашивает ведьму: «Кто такой был белый всадник?» — «Это мой ясный День», — отвечает та. — «А кто был красный всадник?» — «Это моё красное Солнышко». — «А кто чёрный всадник?» — «Это моя тёмная Ночь, все они мои верные друзья». Имея в виду, что сказка о «Красной Шапочке» принадлежит к тому же отделу народных сказок, как и сказка о Василисе Прекрасной, мы, не задумываясь, можем искать в первой следы того же архаического природного мифа, который сохранился в последней, и даже с полным сознанием его значения.

Развитие героической легенды из природного мифа, по-видимому, имело место у диких племён островов Тихого океана и Северной Америки, так же как оно происходило и у предков классических народов древнего мира. Мы не вправе ожидать точного сходства и соответственной последовательности эпизодов в героических циклах, но по характерным чертам самих эпизодов мы можем судить об идеях, которые породили их.

Очень интересно сложен рассказ о солнечном закате, которым начинается прелестный миф североамериканских индейцев о Красной Лебеди. Сказание это принадлежит алгонкинам. Охотник из племени оджибве, убив медведя, начал сдирать с него шкуру, как вдруг заметил красный отлив в воздухе и на всём окружающем. Подойдя к берегу озера, он увидел, что причиной тому была чудная Красная Лебедь, перья которой блестели на солнце. Напрасно стрелял в неё охотник: птица плыла дальше, оставаясь невредимой и спокойной. Наконец, он вспомнил, что дома у него лежат три волшебные стрелы, некогда принадлежавшие его отцу. Первая и вторая стрелы подлетали всё ближе и ближе, наконец, третья ранила Лебедь, которая, взмахнув крыльями, медленно полетела по направлению к заходящему солнцу. С полным пониманием поэтического солнечного-значения этого эпизода Лонгфелло поместил его в одну из своих индейских поэм в виде картины солнечного заката.

Солнце ли это, опускающееся
Над гладкой равниною вод?
Или Красная Лебедь плавает и летает,
Раненная волшебной стрелою,
Окрасившая волны пурпуром,
Пурпуром крови своей жизни,
Наполнив воздух сиянием,
Сиянием своих перьев?

Далее в этом рассказе говорится, как охотник спешит на запад вдогонку за Красной Лебедью. Там, где он останавливался, ему говорили, что Лебедь часто пролетала по этим местам, но те, кто преследовали её, никогда не возвращались. Она — дочь старого, некогда скальпированного волшебника. Охотник отыскивает скальп и возвращает его старику, который после этого поднимается из земли уже не в виде немощного старца, но сияя всем блеском молодости. Перед уходом охотника волшебник вызывает прекрасную деву, которая перестала быть его дочерью, а сделалась его сестрою, и отдаёт её своему победоносному другу. Впоследствии, поселившись уже дома с молодой женой, отважный оджибве отправляется путешествовать и, придя к отверстию в земле, опускается туда и достигает обители духов умерших. Там он видит светозарную западную область добродетели и тёмную тучу порока. Но духи сообщают ему, что дома братья его враждуют между собой из-за обладания его женой. Наконец, после долгих странствований, этот краснокожий Одиссей возвращается к своей верной, скорбящей Пенелопе, берёт свой лук с волшебными стрелами и убивает вероломных поклонников своей жены. Таким образом, легенды 233 полинезийских и североамериканских дикарей могут служить полным подтверждением теории, что Одиссей, посещающий Елисейские поля, и Орфей, спускающийся в Аид для освобождения «далекосияющей» Эвридики, обозначали самое солнце, закатывающееся и снова выходящее из подземного мира.

Там, где Ночь и Аид принимают личный образ в мифе, мы часто встречаем понятие, подобное тому, которое так просто выражено санскритским словом, означающим вечер, — «райанимукха», то есть «пасть, или рот, ночи». Скандинавы говорили также, что открытая пасть богини смерти Гелы похожа на пасть брата её Фенриса, волка, пожирающего луну; а в одной старогерманской поэме описывается зияющая от неба до земли пасть Гелы.

Изваяния на соборах до сих пор ещё изображают для устрашения порочных ужасные челюсти Смерти или готовую поглотить свои жертвы широко раскрытую пасть Гелы. Кроме того, там, где космология варварских времён выработала доктрину о небесной тверди, возвышающейся над землёй, и о подземном мире, куда опускается солнце при закате и человек после смерти, там встречается реальное или метафорическое понятие о порталах, или воротах. Таковы описываемые неграми Золотого Берега большие ворота, поутру открываемые Небом для Солнца. Таковы были врата Аида древних греков и врата Шеол древних евреев.

Три мифических описания, находящиеся в связи с этими идеями, встречаемые у каренов, алгонкинов и ацтеков, заслуживают особенного внимания. Наибольшей определённостью отличаются описания бирманских каренов, у которых замечается странное смешение понятий, собственно им принадлежащих, с идеями более культурных буддистов, с которыми они приходили в соприкосновение. Они говорят, что на западе лежат два массивных пласта скал, которые постоянно открываются и закрываются. Между этими пластами солнце скрывается при закате, но как и чем поддерживается верхний слой — никто этого не знает. Идеи эти выступают чрезвычайно ярко в описании празднества бгаи, во время которого к приносимым в жертву домашним птицам обращаются со следующими словами: «Ты поднимешься к самой вершине семи небес. Ты опустишься к самому дну семи земель. Ты придёшь к Ху-те. Ты отправишься к Та-ме. Ты пройдёшь через трещины скал, ты пройдёшь через отверстия пропастей. Когда откроются и закроются западные врата скал, ты проскользнёшь между ними. Ты отправишься в подземные страны, где странствует Солнце. Я беру тебя в услужение, я взываю к тебе. Я делаю тебя своим посланным, я делаю тебя ангелом, и т. д.».

Переходя от Бирмы к области североамериканских озёр, мы встречаем подходящее к этому описание в оттавском рассказе об Иоско, о котором мы уже упоминали здесь, по поводу ярко обозначенного в нём олицетворения Солнца и Луны. Легенда эта, хотя и носит на себе следы новых влияний в описании европейцев, их кораблей и их далёких заморских земель, очевидно, основана на мифе о Дне и Ночи. Иоско, по-видимому, то же, что Иоскега, Белый человек, борьба которого с его братом Тавискарой, Тёмным человеком, составляет содержание древнего, вполне неподдельного природного мифа гуронов о Дне и Ночи. Иоско и друзья его целые годы подвигаются всё далее и далее на восток, желая дойти до солнца, и, наконец, приходят к жилищу Манабозо, на самом краю мира, а затем, немного далее, к пропасти, отделяющей их от страны Солнца и Луны. До них начал доноситься шум колеблющегося неба, которое, казалось, было совершенно близко, но им пришлось идти ещё далее, прежде чем они дошли до того места. Опустившись, небо своим давлением вытеснило из отверстия такие страшные порывы ветра, что они с трудом удержались на ногах, а солнце прошло в близком расстоянии над их головами. Небо опустилось 234 стремительно, но поднималось медленно и постепенно. Иоско и один из его друзей стояли около самой окраины и с большим трудом перепрыгнули на ту сторону, где нашли опору для ног. Двое других остались на месте в страхе и нерешимости. Когда же до них донеслись из мрака голоса их приятелей, кричавших им: «Прыгайте! Прыгайте! Небо приближается», — и когда они взглянули вверх и увидели, как оно опускается, они, парализованные страхом, прыгнули так неловко, что успели ухватиться за противоположный край только руками, и в это самое мгновение небо с ужасающим шумом ударилось о землю и сбросило их в страшную чёрную пропасть.

У ацтеков, наконец, в погребальном обряде встречается такого же рода описание первой опасности, с которой приходится бороться тени на её пути к подземной стране мёртвых, где светит солнце в то время, как ночь охватывает землю. Передавая покойнику первый из предметов, с помощью которых он безопасно может достигнуть цели путешествия, оставшиеся в живых говорят: «С ними ты пройдёшь между двумя горами, ударяющимися друг о друга». Если основываться на этой группе понятий солнечного мифа, так же как и на легенде о смерти Мауи, то допустимо предположение, что знаменитый эпизод греческой легенды о славном корабле Арго, проскользнувшем между Симплегадами, этими двумя огромными скалами, постоянно расходившимися и снова смыкавшимися в быстром и сильном движении, произошёл от какого-нибудь вымысла, составляющего отрывок солнечного мифа. Неужели ни на чём не основанная игра фантазии могла породить в уме поэта мысль, столь странную саму по себе и имеющую в то же время столь много общего с мифами каренов и ацтеков о вратах Ночи и Смерти?

Существует ещё другая солнечная метафора, описывающая солнце не личным существом, а членом другого, более обширного тела. На Яве и Суматре оно называется Мата-ари, на Мадагаскаре Мазо-андро, Глазом дня. Следя за этой мыслью, в стадии перехода её из метафоры в миф, мы встречаем её в Новой Зеландии, где Мауи привешивает к небу свой собственный глаз в виде солнца и глаза своих двух сыновей в виде утренней и вечерней звезды. Природный миф, выражаемый с такой ясностью и простотой, нашёл себе широкое развитие на арийской почве. Он составляет часть того макрокосмического описания вселенной, которое так общеизвестно в азиатском мифе и которое встречается в Европе в той части орфической поэмы, где Юпитер представлен в одно и то же время как властитель мира и как самый мир. Его сияющая голова озаряет своими лучами небо, по которому рассыпаны его звездоносные волосы. Воды шумящего океана опоясывают его священное тело — всепородившую землю. Глаза его — солнце и луна, а ум его, движущий и управляющий по предначертанию всеми вещами, есть царственный эфир, от которого не ускользает никакой голос, никакой звук.

Там, где арийский творец мифа не обращает внимания на меньшие светила, он часто в самых разнообразных терминах описывает солнце как «глаз неба». В Риг-Веде оно называется «глазом Митры, Варуны и Агни». В Зенд-Авесте оно «яркое солнце с быстрыми конями, глаз Агура-Мазды», в другом месте восхваляются «два глаза», по-видимому, солнце и луна. У Гезиода это «всевидящий глаз Зевса». Макробий, говоря о древности, называет солнце «глазом Юпитера». Древние германцы, называя солнце «глазом Вотана», тем самым признавали Вотана — Водена — Одина за самое божественное Небо. Эти мифические выражения принадлежат к числу наиболее прозрачных. На основании содержащихся в них 235 намёков мы можем, конечно, не утвердительно, а только предположительно предложить толкование для двух из самых поразительных эпизодов древнего европейского мифа. Отец всего сущего, Один, говорят древние скандинавские скальды, сидит среди своего Эзира в городе Асгарде, на своём высоком престоле Глидскиалфе, откуда он может видеть весь мир и замечать все действия людей. Он — старец, закутанный в широкий плащ, и лицо его заслонено большой шляпой. У Одина только один глаз; желая напиться в колодце Мимира, он должен был оставить у него в залог один глаз, как сказано в Волуспе.

Нам едва ли нужно отыскивать это чудо в колодце мудрости Мимира, так как любой пруд покажет нам потерянный глаз Одина, если мы посмотрим в полдень на отражающееся в воде солнце, тогда как другой небесный глаз, или настоящее солнце, стоит высоко в небе.

Быть может, даже некоторые из этих солнечных вымыслов могут объяснить часть мифа о Персее. У скандинавов три норны, имена которых Урдр, Вердианди и Скульд — было, есть и будет, — и эти три девы, или «сёстры рока», определяют продолжительность жизни людей. Точно так же Судьбы, Парки, дочери неотвратимой Ананке, делят между собой периоды времени: Лахезис поёт о прошедшем, Клото — о настоящем, Атропос — о будущем. Имеем ли мы право считать этих роковых сестёр однородными с другими мифическими сёстрами-триадами, — грайями и родственными им горгонами? Если это так, то нетрудно понять, почему из трёх горгон только одна была смертной и бессмертные её сёстры не могли спасти ей жизнь, так как неумирающее прошлое и будущее не могут спасти постоянно умирающее настоящее. Нетрудно также разгадать, что это был за глаз, который грайи передавали друг другу. То было «око дня», солнце, передающее прошлое настоящему, а настоящее будущему.

В сравнении с блестящим Владыкой дня бледная Владычица ночи занимает в мифе, так же как и в природе, менее важное и менее обширное место. Среди далеко распространённой группы легенд, связывающих вместе солнце и луну, два поразительных примера мы видим в преданиях, в которых полуцивилизованные народы Южной Америки описывают, каким образом они возвысились над уровнем окружающих их диких племён. Даже в наше время некоторые писатели ссылались на эти легенды как на благодарные воспоминания о действительно существовавших благодетелях, принёсших в давно прошедшие времена цивилизацию Старого Света в Америку. Но, к счастью для исторической правды, мифическая традиция доносит до нас свои сказания, не выключая из них тех эпизодов, которые в глазах более наблюдательного критика обнаруживают их настоящий характер.

Муиски на плоских возвышенностях Боготы были, согласно легенде, некогда совершенными дикарями, без земледелия, религии и законов. Но к ним явился с востока бородатый старец Бочика, дитя Солнца, и научил их обрабатывать поля, носить одежды, поклоняться богам и жить в обществе. Но у Бочики была злая прекрасная жена Гуитака, которая любила портить и разрушать сделанное её мужем. По её приказанию реки выступили из берегов и наводнили всю страну, и все люди погибли, за исключением немногих, спасшихся на высоких горах. Бочика рассердился, прогнал злую Гуитаку с земли и сделал из неё луну, так как до того луны не было. Затем он разорвал скалы и образовал могучий водопад Текендама для стока вод потопа. После осушения земли он установил для спасшихся людей год, с его периодическими жертвоприношениями, и поклонение Солнцу. Из этого видно, что люди, пересказывавшие этот миф, не забыли, 236 что Бочика был не кто иной, как сам Зугэ, Солнце, а Гуитака, жена Солнца, Луна, что, впрочем, мы могли бы угадать и без их помощи.

Миф о цивилизации у инков сходен с вышеприведённым по своему значению, хотя и различен по вымыслу. Люди, говорит эта легенда, были дикарями, жившими в пещерах подобно диким зверям, пожиравшими сырые коренья, плоды и человеческое мясо и прикрывавшимися листьями и корой или шкурами животных. Но отец наш Солнце сжалился над ними и послал им двух детей своих — Манко Ккапак и его сестру-жену Мама Оэльо, которые, выйдя из озера Титикака, дали необразованным ордам законы и правление, правила брака и нравственности, земледелие, искусства и науку. Таким образом была основана великая Перуанская империя, и в последующие века инка и его сестра-жена служили представителями солнца и луны как в религии, так и в управлении и продолжали собой могучий род Манко Ккапака и Мамы Оэльо. Но окончив своё дело на земле, оба великих прародителя снова сделались тем, чем они, очевидно, никогда не переставали быть — самим солнцем и луною. Таким образом, народы Боготы и Перу, вспоминая времена своего дикого состояния и связь своей культуры с народной религией, воплощали свои предания в мифах часто повторяющегося типа, где сами боги в человеческом образе устанавливали поклонение себе.

«Непостоянная луна» выступает в целой группе характеристических рассказов. Австралийская легенда повествует, что Митиан, Месяц, был туземный кот, который влюбился в чужую жену, был изгнан и постоянно блуждает с тех пор.

От состояния дикости до периода цивилизации в мифологии звёзд можно проследить последовательность идей, которые, правда, изменяются в своём применении, но видимая связь которых нигде не прерывается от начала до конца. Дикари смотрят на отдельные звёзды, как на одушевлённые существа, на созвездия — как на живые небесные создания, или как на отдельные члены их, или как на предметы, связанные с ними, тогда как на другом конце культурной скалы современные астрономы пользуются такими же древними вымыслами для составления карт небесного глобуса. Придуманные дикарями названия и история звёзд и созвездий с первого взгляда могут показаться ребяческими, бесцельными вымыслами; однако, как всегда бывает при изучении примитивных обществ, чем больше мы имеем средств вглядываться в их мысли, тем больше смысла и разума мы находим в них. Австралийские аборигены говорят, что звёзды Йурре и Ваньел, называемые у нас Кастором и Поллуксом, преследуют Пурру Кенгуру (наш Козерог) и, убив его при наступлении больших жаров, жарят на костре, дым которого производит мираж. Они говорят также, что Марпоан-Куррк и Нейллоан (Арктур и Лира) открыли муравьиные яйца и яйца птиц и научили туземцев отыскивать их и употреблять в пищу. В переводе на язык фактов эти простые мифы указывают на летнее местопребывание упомянутых звёзд и на время появления муравьиных и птичьих яиц, и так как время это обозначается звёздами, то им и приписывается их открытие.

Не менее прозрачно значение прекрасного алгонкинского мифа о Творце лета. В древние времена на земле царила вечная зима, пока, наконец, ласка с помощью животных, своих друзей, не пробила в небе отверстие в прелестную заоблачную небесную страну, откуда подули тёплые ветры, и лето спустилось на землю, после чего она открыла клетки птиц и выпустила их на свободу. Но, когда жители неба увидели, что их птички улетели, что их тёплые ветры спустились на землю, они бросились 237 преследовать ласку и, стреляя в неё своими стрелами, попали, наконец, в единственное уязвимое место у неё на самом кончике хвоста. Так этот герой умер за благо обитателей земли и превратился в созвездие того же имени. В определённое время люди до сих пор видят его лежащим в том виде, как он упал на равнинах неба по направлению к северу с роковой стрелой в конце хвоста.

Сравните эти рассказы дикарей с Орионом, преследующим сестёр Плеяд, которые укрылись от него в море, с девами, превращёнными в звёздную группу Гиад, восход и заход которой предвещал дождь. Подобные мифические существа по простоте их значения могли бы быть придуманы дикарями, так же как звёздные мифы дикарей могли бы быть составлены древними греками. Если мы примем в соображение, что австралийцы, способные выдумывать такие полные смысла мифы, находятся ещё на такой степени дикости, что у них даже три является составным числительным (два—один), то мы можем судить, насколько глубоко в истории культуры лежат идеи, которые до сих пор выступают перед нами на наших звёздных картах в виде Кастора и Поллукса, Арктура и Сириуса, Волопаса и Ориона, Аргоса и Колесницы, Тукана и Южного Креста. Принадлежат ли эти имена дикому или цивилизованному миру, приняты ли они в древности или в новое время в подражание древним, — они так сходны между собой по характеру, что любое племя могло бы перенять их от другого. Так, некоторые американские племена, как известно, приняли в свой небесный глобус европейские названия, а наше созвездие Царского Дуба, говорят, перешло в новые списки древних индусских трактатов, в компанию Семи Мудрецов и других древних созвездий брахманской Индии.

Эти вымыслы так прихотливы, что два различных народа редко нападают на одно и то же имя для какого-нибудь созвездия. Так, например, звёзды, называемые нами Пояс Ориона, на Новой Зеландии называются Локтем Мауи или Кормой лодки Тамарерита, а упавший с неё якорь есть наш Южный Крест. Большая Медведица также похожа на Колесницу, а Пояс Ориона может одинаково служить Веретеном Фригги или Марии, или Посохом Иакова. Тем не менее естественное совпадение встречается нередко. Семь сестёр Плеяд кажутся австралийцам девами, танцующими корробори, североамериканским индейцам — плясуньями, лопарям — Группою Дев. Ещё более поразительно сходство между вымыслами дикарей и цивилизованных народов о пересекающем небо блестящем звёздном поясе. Басуто называют его Путём богов, оджи говорят, что это Путь духов, по которому души поднимаются на небо, североамериканские племена видят в нём Тропинку владыки жизни, Тропинку духов, Дорогу душ. По этой дороге души отправляются в загробную страну, а их бивуачные костры виднеются в виде более блестящих звёзд. Эти фантазии дикарей о Млечном пути сходны с литовским мифом о «Дороге птиц», на конце которой души праведных, улетающих после смерти в виде птиц, живут счастливо и свободно. Пифагорейцы думали, что души обитают на Млечном пути, и, со слов своего учителя, говорили, что живущие там души спускаются и являются людям в виде снов. Манихеи же переносили на эту Колонну света чистые души, которые могли спускаться на землю и снова возвращаться туда.

Переходя от мифологии небесных тел к другим областям природного мифа, мы встретимся с новыми доказательствами того, что колыбель этих легенд находится в пределах культуры дикарей. Таковы мифы о ветрах. Новозеландцы рассказывают, что Мауи может взнуздать или задержать в пещерах все ветры, за исключением западного ветра, пещеру которого 238 он даже не может отыскать, чтобы заградить вход в неё камнем, вследствие чего этот ветер сильнее всех. От времени до времени, впрочем, ему почти удаётся осилить его, и тогда этот ветер прячется в свою пещеру и замирает. В классической поэзии говорится об Эоле, держащем ветры в заточении в подземельях своей темницы.

Миф о четырёх ветрах разработан у туземных племён Америки с такой стройностью, силой и красотой, что в мифологии целого мира едва ли найдётся что-либо подобное. Эпизоды этого отдела народной поэзии краснокожих индейцев собраны Скулькрафтом и переданы затем с удивительным вкусом и симпатией, хотя, к сожалению, не всегда близко к подлиннику, в лучшем произведении Лонгфелло — в «Песне о Гайавате». Западный ветер, Меджекивис, называется Кабейуном, Отцом Ветров, восточный ветер — Вабуном, южный ветер — Шавондази, северный ветер — Кабибонокка. Но есть ещё могучий ветер, не принадлежащий к этой мистической группе, это — Манабозо, северо-западный ветер, который для мифических целей представляется незаконным сыном Кабейуна. Свирепый северный ветер Кабибонокка напрасно старается выгнать из тёплого, счастливого зимнего убежища Шингебиса — медлительную птицу-нырка. Ленивый Шавондази вздыхает по степной деве с золотистыми волосами, пока они не превращаются в серебристобелые, и как только он повеет на неё, луговой одуванчик тотчас же исчезает. Человек естественно делит свой горизонт на четыре части, помещая их спереди, сзади, справа и слева, и, таким образом, представляет себе мир четырёхугольником, по углам которого распределяются ветры. В своих «Мифах Нового Света» д-р Брэнтон ясно показал, каким образом у туземцев Америки идеи эти порождали легенду за легендой с четырьмя братьями-героями, или мифическими предками, или божественными покровителями человечества, которые при ближайшем знакомстве оказываются четырьмя ветрами в личных образах.

Гимны Вед к Марутам, бурным ветрам, разрывающим на части лесных царей и приводящим в содрогание скалы, а затем принимающим образ новорождённых детей, мифический образ младенца Гермеса в гомеровом гимне и легендарное рождение Борея от Астрея и Эос — Звёздного Неба и Утренней Зари — были бы вполне понятны краснокожим индейцам. В рассказах немецкого, французского или английского крестьянина, вспоминающего у своего очага о Диком Охотнике, значение этого великого древнего мифа о буре почти совершенно утратилось. Но и здесь ясны следы древнего природного мира. Как и в древние времена, бог-Небо, разражаясь дикой бурей, гонит по небу тучи, в то время как рассказчик, укрывшись в тёплых стенах своего домика, бессознательно описывает в личных легендарных образах ту же самую «дикую погоню бури».

Поэты и философы дикарей часто олицетворяли гром или причину его в мифах о Громовой птице. Североамериканская легенда много рассказывает об этом чудесном создании. Это — птица великого Маниту, подобно тому, как орёл был птицей Зевса, и часто она является воплощением самого великого Маниту. Ассинобойны не только знают о её существовании, но даже утверждают, что видели её. На далёком севере рассказывают, как она сотворила мир. Из всех мифов этого рода самый странный, быть может, распространён у племени дакота. Гром, говорят они, — огромная птица, отчего и происходит его быстрота. Старая птица начинает, а затем подхватывают и продолжают греметь бесчисленные молодые птицы, отчего и происходит продолжительность раскатов. Все бедствия, говорят индейцы, производятся молодыми птицами, или громами, которые, подобно дурным юношам, не слушаются доброго совета. Старая птица, или гром, добра и мудра, не убивает никого и не делает ни малейшего вреда. В 239 Центральной Америке упоминается о птице Вок, посланнице Гуракана (имя которого перешло в европейские языки, как ураган), бога бури, грома и молнии. У караибов, бразильцев, жителей Гарвеевых островов, у каренов, бечуанов и басуто встречаются легенды о взмахивающей крыльями или сверкающей Птице-Громе, в которых, по-видимому, просто переносится в область мифа понятие о громе и молнии, спускающихся из верхнего воздушного пространства, из местопребывания орла и коршуна.

Бог неба обитает в небесной области, и потому какой же образ может более подходить к нему и к его посланникам, как не образ птицы? Но для того, чтобы земля могла колебаться у нас под ногами, требуется существо совершенно другого рода. Поддерживание твёрдой земли предоставляется в различных странах различным чудовищным существам, обладающим Рис. 88. Дикая охота человеческими или животными свойствами, которые от времени до времени дают знать о себе колебаниями своей ноши вследствие небрежности или гнева, или ради забавы. Повсюду, где бывают землетрясения, можно встретить какой-либо вариант великого мифа о «Земледержце». Так, в Полинезии тонганцы говорят, что Мауи держит землю на своём распростёртом теле, и когда он ворочается, желая принять более удобное положение, происходит землетрясение, вследствие чего народ кричит и бьёт землю палками, чтобы заставить его лежать покойно. Другой вариант составляет часть уже упомянутого нами интересного мифа, в котором подземная область вулканического огня и землетрясения выступает в связи с подземным миром, куда опускается солнце на ночь. Старый Мауи лежал у огня в стране мёртвых Болоту́, когда у входа его пещеры показался внук его Мауи. Молодой Мауи похитил огонь, и они вступили в борьбу, но старый Мауи был побеждён и с тех пор лежит искалеченный и спит под землёй, которая колеблется, когда он поворачивается во сне.

На Целебесе рассказывают о поддерживающем землю Гоге, который трётся о дерево и этим производит землетрясение. Североамериканские индейцы говорят, что землетрясение происходит от движения великой Черепахи, поддерживающей мир. Эта Черепаха есть, по-видимому, мифическое изображение самой земли, так что рассказ этот только выражает мифическим языком самый факт колебания земли. По ясности значения рассказ этот стоит только одной степенью ниже рассказа караибов, которые во время землетрясения говорят, что Мать-земля пляшет. У других индейских племён характер этих идей остаётся мало изменённым; тласкаланы говорят, что землетрясение происходит, когда божества, 240 поддерживающие землю, устают и для отдыха на время сбрасывают свою ношу. Чибча говорят, что бог их Чибчакум колеблет землю, перекладывая её с одного плеча на другое.

В культуре Азии развитие этого мифа столь же обширно. Камчадалы рассказывают о боге землетрясения Туиле, что он катается на санях под землёй, и когда собака его стряхивает с себя снег или блох, тогда бывает землетрясение. Солнечный герой каренов, Та-Ива, заставил Ши-у поддерживать землю, и когда он двигается, чувствуется землетрясение. Поддерживающие мир слоны индусов, поддерживающая мир лягушка монгольских лам, мировой бык мусульман, гигантский Омофор манихейской космологии — все эти существа держат землю на спине или на голове и производят землетрясение, потягиваясь или ворочаясь. В европейской мифологии скандинавский Локи, связанный в своей подземной пещере железными цепями, корчится, когда висящая над ним змея каплет на него ядом; Прометей делает усилия под землёю, желая разорвать свои оковы; Дребкульс, Колебатель земли, этот латышский Посейдон, заставляет землю содрогаться под ногами людей.

Среди чистых мифов воображения, к которым принадлежит большинство вышеприведённых, иногда можно различить мифы, имеющие вид попыток более серьёзного объяснения без обращения к какой бы то ни было метафоре. Японцы полагают, что землетрясение производится огромными китами, ползающими под землёй. На эту мысль они были, вероятно, наведены находимыми ископаемыми костями, имеющими вид остатков таких подземных чудовищ. Сибиряки точно так же приписывают находимые в земле кости и клыки мамонтов каким-то огромным, живущим в норах животным, и в силу этого верования пришли к заключению, что земля колышется, когда под ней ползают эти чудовища. Таким образом, при исследовании существующих где бы то ни было мифов, связанных с землетрясением, оказывается, что столь поразительно сходные между собой легенды являются результатом двух процессов: передачи самого явления мифологическим языком и примитивной теории, старающейся объяснить это явление действительными движениями подземного животного.

В настоящем исследовании мы брали природные мифы почти исключительно в их вполне ясном первобытном состоянии и включили в обзор только несколько легенд, близко соответствующих им, хотя и утративших первоначальную ясность своего значения. Моей целью было выставить на первый план природные мифы примитивных обществ, чтобы их свежие и ясные мифологические идеи могли служить основой при изучении в широких размерах природных мифов всего мира. То состояние ума, которое порождает эти фантастические фикции, встречается в полной силе у диких народов, передаётся по наследству и развивается у варварских или полуцивилизованных народов и в цивилизованном мире, наконец, переходит всё более и более из представляемого в виде реальности религиозного мифа в фантастическую, аффектированную и даже искусственную поэзию.

Примечания

Содержание