351 pervob kult/05

Первобытная культура Автор: Эдвард Бёрнет Тайлор (1832—1917) Редактор: В. К. Никольский (1894—1953) Перевод: Д. А. Коропчевский (1842—1903), П. А. Лавров (1823—1900)

Опубл.: 1872 ·Язык оригинала: англ. · Название оригинала: Primitive culture Источник: Тайлор Э. Б. Первобытная культура / Пер. с английского. Под редакцией, с предисловием и примечаниями проф. В. К. Никольского. М., 1939 Качество: 75%

---

ГЛАВА III

Пережитки в культуре

43

Пережиток и суеверие. — Детские игры. — Азартные игры. — Старинные поговорки. — Детские песни. — Пословицы. — Загадки. — Смысл и пережитки обычаев: пожелания при чихании, жертвоприношения при закладке зданий, предубеждения против оживления утопленников.

Когда какой-либо обычай, навык или мнение достаточно распространены, то действие на них всякого рода изменяющих влияний долго может оказываться столь слабым, что они продолжают переходить от поколения к поколению. Они подобны потоку, который, однажды проложив себе русло, продолжает своё течение целые века. Мы имеем здесь дело с устойчивостью культуры. Тем не менее весьма замечательно, что перемены и перевороты в человеческой истории позволяют стольким маленьким ручейкам так долго продолжать своё течение.

В среднеазиатских степях 600 лет тому назад считалось преступлением наступать на порог и прикасаться к верёвкам при входе в палатку. Это воззрение как будто сохранилось и теперь. За 18 столетий до нашего времени Овидий упоминает о народном предубеждении римлян против браков в мае, которое он не без основания объясняет тем, что на этот месяц приходились погребальные обряды Лемуралий:

«Девы и вдовы равно избегают брачных союзов
Этой поры. В мае брак ранней смертью грозит,
Вот что известной тебе выражает народ поговоркой:
Только злую жену в мае бери за себя».

Поверье, что, супружества, заключённые в мае, бывают несчастливы, живёт в Англии и до настоящего времени. Перед нами здесь поразительный пример того, как известная идея, смысл которой исчез уже много веков тому назад, продолжает существовать только потому, что она существовала.

Можно найти тысячи примеров такого рода, которые сделались, так сказать, пограничными знаками в ходе культуры. Когда с течением времени происходит общая перемена в положении народа, то и в изменившейся общественной действительности обыкновенно приходится встречать многое, что, очевидно, имеет свои корни не в новом порядке вещей, а является просто наследием старого. Устойчивость пережитков позволяет утверждать, что культура народа, у которого обнаруживаются подобные пережитки, является продуктом какого-то более древнего состояния, в котором и следует [44] искать объяснения ставших непонятными обычаев и воззрений. Таким образом, собрания подобных фактов должны служить предметом разработки как рудники исторического знания.

При обращении с таким материалом необходимо руководиться прежде всего наблюдением того, что происходит теперь. История же должна объяснить нам, почему старые обычаи удерживают своё место в обстановке новой культуры, которая, конечно, никак не могла породить их, а должна была бы, напротив, стремиться вытеснить их. Что даёт нам непосредственное наблюдение, показывает хотя бы следующий пример. У даяков на Борнео не было в обычае рубить лес, как делаем это мы, выемкой в виде У. Когда белые в числе прочих новшеств принесли с собой и этот способ, даяки выразили своё нерасположение к нововведению тем, что наложили пеню на всякого из своих, кто стал бы рубить лес по европейскому образцу. Туземные дровосеки, однако, так хорошо понимали превосходство нового приёма, что стали бы пользоваться им тайком, если бы были уверены, что другие будут молчать об этом. Это было 20 лет тому назад, и очень вероятно, что иноземный способ рубки мог перестать быть оскорблением даякского консерватизма. Однако строгое запрещение мешало ему утвердиться. Мы имеем здесь поразительный пример пережитка, который держится в силу прадедовского авторитета, прямо наперекор здравому смыслу.

Такой образ действия можно было бы по обыкновению и с достаточным основанием назвать суеверием. Это название вообще подходит к значительному числу пережитков, например, к тем, которые можно собрать сотнями из книг о народных преданиях и о так называемом оккультизме. Однако слово «суеверие» в настоящее время имеет смысл укора. Хотя этот укор часто с полным основанием может быть отнесён к остаткам вымершей низшей культуры, внедрившимся в живую высшую культуру, он во многих случаях, однако, был бы слишком суров и несправедлив. Для целей этнографа во всяком случае было бы желательно введение такого термина, как «пережиток». Этот термин должен служить простым обозначением исторического факта, каковым уже теперь не может являться слово «суеверие». К этой категории фактов должно быть отнесено в качестве частных пережитков множество случаев, где от старого обычая сохранилось довольно многое для того, чтобы можно было распознавать его происхождение, хотя сам обычай, приняв новую форму, настолько применился к новым обстоятельствам, что продолжает занимать своё место в силу своего собственного значения.

При таком взгляде на вещи лишь в немногих случаях было бы справедливым называть игры детей в новейшей Европе суевериями, хотя многие из них представляют пережитки, и иногда замечательные. Когда мы рассматриваем игры детей и взрослых с точки зрения этнологических выводов, которые могут быть извлечены из них, нас в этих играх прежде всего поражает то обстоятельство, что многие из них представляют лишь шуточное подражание серьёзному жизненному делу. Подобно тому как современные дети играют в обед, верховую езду и хождение в церковь, так главной детской забавой у дикарей бывает подражание делам, которыми дети будут заниматься серьёзно несколькими годами позднее. Таким образом, их игры служат для них настоящими уроками.

Игры эскимосских детей заключаются в стрельбе в цель из маленьких луков и в постройке из снега маленьких хижин, которые они освещают [45] остатками светилен, выпрошенных у матерей. У маленьких австралийских детей игрушками служат миниатюрные бумеранги и копья. У отцов их сохраняется крайне первобытный способ добывания жён путём насильственного увода их из родного племени, и вот игра в «кражу невест» замечена была в числе самых обычных игр у туземных мальчиков и девочек.

Игра, однако, переживает обыкновенно то серьёзное занятие, которому она служит подражанием. Ясный пример такого переживания дают лук и стрела. Мы находим это древнее и широко распространённое на стадии дикости оружие и в варварской и в античной культуре. Мы можем проследить его вплоть до средневековья. Но в настоящее время, когда мы смотрим на собрание стрелков или когда проезжаем по деревням в ту пору года, когда у детей всего больше в ходу игрушечные луки и стрелы, мы видим, что древнее оружие, которое у немногих диких племён всё ещё играет смертоносную роль на охоте и в битве, стало простым пережитком в виде игрушки. Арбалет, сравнительно более позднее и местное улучшение обыкновенного лука, в практическом употреблении сохранился ещё меньше лука, но как игрушка он удерживается во всей Европе и, по-видимому, останется в употреблении.

По древности и обширному распространению от дикости до античности и средневековья наряду с луком и стрелами стоит праща. Но в средних веках она выходит из употребления как практическое оружие, и поэты XV в. напрасно указывают на искусство владеть пращой как на одно из упражнений хорошего солдата:

«Упражняйтесь в бросании камней пращой или рукою:
Это часто может пригодиться, когда больше нечем стрелять.
Люди, закованные в сталь, не могут устоять,
Когда камни бросаются во множестве и с силой;
И камни в самом деле находятся повсюду,
А пращи носить с собой нетрудно».

Пример хозяйственного употребления в пределах цивилизованного мира метательных орудий, которые сродни праще, можно, пожалуй, указать только у пастухов Испанской Америки. Они, как про них рассказывают, бросают своё лассо или бола так искусно, что могут захватить животное за любой из рогов и повернуть его, как захотят. Но употребление пращи, этого грубого древнего оружия, сохранилось преимущественно в играх мальчиков, которые снова являются здесь как бы представителями отдалённой древней культуры.

Так же как игры наших детей сохраняют воспоминание о первобытных военных приёмах, они воспроизводят иногда древние этапы культуры, относящиеся к детскому периоду в истории человечества. Деревянное сверло для добывания огня трением, которое, как известно, было в общем употреблении в домашнем быту у многих примитивных или древних племён и которое ещё у новейших индусов поддерживается как освящённый временем способ зажигания чистого жертвенного огня, найдено как пережиток в Швейцарии в виде игрушки. При его помощи и дети зажигают огонь в шутку так, как эскимосы делали бы это серьёзно. На Готланде ещё помнят, как древнее приношение в жертву дикого кабана в новейшее время перешло в игру, в которой молодые парни наряжались в маскарадные костюмы, чернили и раскрашивали себе лица. Жертву изображал мальчик, завёрнутый в мех и поставленный на скамейку, с пучком соломы во рту, что должно было представлять щетину кабана.

[46] Одна из невинных детских игр нашего времени имеет странную связь с безобразной сказкой, которой больше тысячи лет. Игра, о которой здесь говорится, ведётся во Франции так. Дети становятся в кружок, один из них зажигает свёрнутую бумажку и передаёт её своему соседу, говоря «Жив, жив, курилка», а тот передаёт дальше, и так делается по всему кругу. Каждый произносит эти слова и передаёт горящую бумажку как можно скорее, потому что у кого она погаснет, тот должен отдать фант, после чего объявляется, что «курилка умер». Гримм упоминает о подобной же игре в Германии, где играют с зажжённой лучинкой, а Галливель приводит детские стихи, которые произносятся при этой игре в Англии:

«Джек жив и в добром здоровье,
Берегись, как бы он не умер у тебя в руках».

Знакомые с церковной историей хорошо знают, что любимым полемическим приёмом приверженцев господствующей веры было обвинение еретических сект в том, что они совершают таинства своей религии в виде отвратительных оргий. Язычники рассказывали эти истории о евреях, евреи — о христианах, а сами христиане достигли печального превосходства в искусстве нападать на своих религиозных противников, нравственная жизнь которых на самом деле нередко отличалась, по-видимому, чрезвычайной чистотой. Манихеи в особенности были предметом таких нападок, обращённых потом на секту, последователи которой считались их преемниками. Речь идёт о павликианах, имя которых снова появляется в средние века в связи с именем катаров. Этих последних (кажется, вследствие одного выражения в их религиозных формулах) называли boni homines («добрые люди»), и это имя стало потом обыкновенным названием альбигойцев.

Очевидно, что древние павликиане возбудили ненависть ортодоксальных христиан тем, что восставали против икон и называли их почитателей идолопоклонниками. Около 700 г. Иоанн Осунский, патриарх Армении, написал против этой секты обличение, выставляя в нём обвинение настоящего антиманихейского типа, но с некоторой особенностью, ставящей его рассказ в странную связь с той игрой, о которой мы только что говорили. Сообщая, что они богохульно называют православных «идолопоклонниками» и что они сами поклоняются солнцу, он утверждает, что они, кроме того, мешают пшеничную муку с кровью детей и причащаются этим. «Когда они умерщвляют самой мучительной смертью мальчика, первенца своей матери, они перебрасывают его друг другу поочерёдно, и в чьих руках ребёнок умирает, тому они оказывают почтение, как человеку, достигшему самого высокого достоинства в секте».

Как объяснить совпадение этих ужасных подробностей? Не приходится думать, что игра была воспоминанием легенды о павликианах. Наиболее вероятным является предположение, что игра эта была так же известна детям VIII столетия, как и нынешним, и что армянский патриарх [47] просто использовал её. Он обвинил павликиан в том, что они всерьёз проделывают над живыми детьми то, что ребята проделывают над символическим курилкой.

Быть может, мы в состоянии проследить ещё другую интересную группу игр, уцелевших как пережиток такой отрасли дикарского мировоззрения, которая некогда занимала высокое место, но теперь вполне заслуженно пришла в упадок.

Азартные игры так тесно связаны с искусством гадания, уже известным дикарям, что многие подобные игры отлично иллюстрируют, как то, что принималось когда-то всерьёз, может выродиться в шуточный пережиток.

Для современного образованного человека бросить жребий или монету, значит рассчитывать, на случай, то есть на неизвестное. Решение вопроса предоставляется механическому процессу, который сам по себе не имеет ничего сверхъестественного или даже необыкновенного, но который так трудно проследить, что никто не может точно предсказать его результат. Однако мы знаем, что вовсе не таким было представление о случае, свойственное древности. Оно имело мало общего с математической теорией вероятностей и очень много общего со священным гаданием. Оно было сродни, если взять пример из более поздних времён, обычаю моравских братьев избирать жён для своих молодых людей посредством бросания жребия с молитвой.

Маори имели в виду вовсе не слепой случай, когда бросали жребий, чтобы найти вора среди подозреваемых людей, как и гвинейские негры, когда они отправлялись к жрецу-фетишу, который потрясал пучком мелких полосок кожи и давал священное предсказание. И у Гомера толпа с поднятыми к небу руками молится богам, когда герои вынимают жребий из шапки Агамемнона, чтобы узнать, кто должен идти на битву с Гектором, на помощь хорошо вооружённым грекам. С молитвой к богам и поднимая взоры к ним, германский жрец или отец семейства, по рассказам Тацита, вынимал три жребия из веток плодового дерева, рассыпанных на чистой белой одежде, и по их знакам истолковывал ответ богов. Как в древней Италии оракулы давали ответы посредством резных деревянных жеребьев, так новейшие индусы решают свои споры, бросая жребий перед храмом и призывая богов криками: «Окажи нам справедливость! Укажи невинного!».

Человек низкой культуры думает, что жребий или кости при своём падении не случайно располагаются соответственно тому значению, какое он придаёт их положению. Он неизменно склонен предполагать, что некие духовные существа парят над гадателем или игроком, перемешивая жеребья или переворачивая кости, чтобы заставить их давать ответы. Этот взгляд крепко держался в средние века, и даже в позднейшей истории мы ещё находим мнение, что азартные игры не обходятся без сверхъестественного вмешательства. О том, какое изменение произошла во взглядах на этот вопрос в конце средних веков, некоторое представление даёт изданное в 1619 г. сочинение, которое, по-видимому, само немало содействовало этому изменению. Я имею в виду трактат «О свойствах и употреблении жребиев», где автор, Томас Гетэкер, пуританский священник, [48] среди прочих возражений против азартных игр опровергает следующие, очень распространённые в его время: «К жребию можно обращаться только с большим благоговением, потому что расположение жребия исходит непосредственно от бога… Жребий, как утверждают, есть дело особенного и непосредственного усмотрения божия; это — священный оракул, божественное суждение или приговор; поэтому легкомысленно пользоваться им — значит злоупотреблять именем божиим и, таким образом, нарушать третью заповедь». Гетэкер отвергает подобные взгляды как простое суеверие.

Прошло, однако, довольно времени, пока это мнение получило преобладание в образованном мире. Спустя 40 лет, Иеремия Тэйлор ещё выразил старое понимание вещей, высказываясь в пользу азартных игр, если они идут не на деньги, а на лакомства: «Я слышал, — говорит он, — от тех, которые искусны в этих вещах, что тут бывают весьма странные случаи: движения руки по вдохновению, некоторые приёмы ворожбы, постоянные выигрыши с одной стороны и необъяснимые проигрыши — с другой. Эти странные случайности влекут за собой такие ужасные действия, что нет ничего невероятного в том, что бог дозволил вмешиваться в азартные игры дьяволу, который и делает из них всё дурное, что только может. Если же игра ведётся не на деньги, он не в состоянии ничего сделать».

Насколько живуче это мнение о сверхъестественном вмешательстве в азартные игры, до сих пор сохраняющееся в Европе в качестве пережитка, отчётливо показывает процветающая и до сих пор ворожба игроков. Народное поверье нашего времени продолжает поучать, что для удачи в игре следует приносить с собой яйцо от страстной пятницы и что поворот стула ведёт за собой и поворот счастья. Тиролец знает заговор, при помощи которого можно приобрести от чёрта дар счастливой игры в карты и кости. На континенте Европы ещё в большом ходу книги, которые обещают научить, каким образом узнать по снам счастливый номер для лотереи, а сербский крестьянин даже прячет свои лотерейные билеты под покров в алтаре, чтобы они могли получить благословение от святых даров и таким образом иметь лучший шанс на выигрыш.

Ворожба и азартные игры так сходны между собой по принципу, что и в том и в другом случае употребляются в дело одни и те же орудия. Это видно из рассказов, очень поучительных с этой точки зрения, о полинезийской манере гадания посредством верчения кокосового ореха. На островах Тонга во времена Маринера главной целью, для которой торжественно выполнялось это гадание, было узнать, может ли выздороветь больной. Предварительно громко прочитывалась молитва к богу-покровителю рода о том, чтобы он направил движение ореха. Последний затем пускали, и положение его при остановке показывало волю бога. В других случаях, когда кокосовый орех запускали просто для забавы, молитва не читалась и результатам не придавалось значения. Здесь серьёзное и игровое употребление этого первобытного волчка соединены вместе.

На островах Самоа, впрочем, в более позднее время, Тёрнер находит это занятие перешедшим на другую ступень. Участвующие сидят кружком, кокосовый орех запускают в середине, и ответ оракула считается относящимся к тому, в чью сторону обращена нижняя сторона ореха, когда он останавливается. Неизвестно, употребляли ли самоанцы в прежнее время это гадание для обнаружения вора или для чего другого, но теперь они сохраняют его просто как жребий и как игру в фанты.

В пользу того мнения, что обычай этот первоначально был серьёзным гаданием, говорит то обстоятельство, что у новозеландцев, хотя у них [49] и нет кокосовых орехов, ещё сохраняются следы того времени, когда их предки на тропических островах имели эти орехи и гадали по ним. Известное полинезийское слово «ниу», то есть кокосовый орех, ещё остаётся в употреблении у маори для других способов гадания, особенно для гадания на палочках. Р. Тэйлор, указывающий этот замечательно ясный пример этнологического доказательства, приводит ещё другой случай. Способ гадания состоял здесь в том, чтобы сводить руки вместе, пока повторялось соответственное заклинание. Если пальцы проходили свободно, предсказание считалось благоприятным, если зацеплялись, — дурным. Когда вопрос шёл о том, можно ли пройти по стране во время войны, то истолкование было очень простым. Если пальцы проходили свободно, то это предвещало счастливый переход, если несколько пальцев задерживалось, то следовало ждать встречи, если все пальцы задерживались, то это означало невозможность прохода.

Подобную же связь между гаданием и азартной игрой можно проследить и на более обыкновенных предметах. Возьмём, например, бабки. Они употреблялись в древнем Риме для гадания, а потом обратились в грубые игральные кости. Даже когда римский игрок употреблял кости для игры, он должен был воззвать к богам, прежде чем бросить кости. Предметы подобного рода по большей части употребляются теперь в играх. Тем не менее употребление их для гадания вовсе не ограничивалось древним миром. Бабки упоминаются ещё в XVII в. в числе гадательных предметов, по которым молодые девушки гадали о замужестве, а негритянские колдуны ещё и теперь употребляют кости как средство для обнаруживания воров. Жребий служит для обеих этих целей одинаково хорошо. Китайцы играют в кости и на деньги и на лакомства, но вместе с тем они серьёзно ищут предвещаний, торжественно вынимая жребии, хранимые для этой цели в храмах. У них гадатели по профессии всегда сидят на рынках, чтобы открывать своим клиентам будущее.

Карты до сих пор ещё употребляются в Европе для гадания. Древний сорт карт, который известен был под названием тароковых, как говорят, предпочитается гадателями картам обыкновенного сорта, потому что колода тароковых карт, в которой фигуры многочисленнее и сложнее, даёт больший простор для разнообразия предсказаний. История не может сказать нам, каково было первоначальное употребление карт — для предсказаний или для игры. В этом отношении поучительна история греческих коттабос. Это гадание заключалось в том, чтобы выплеснуть вино из стакана в поставленную на некотором расстоянии металлическую чашу так, чтобы не пролить ни капли. Тот, кто выплёскивал вино, говорил при этом вслух или в уме имя своей возлюбленной и по прозрачности или мутному цвету брызг от вина, падавших на металл, узнавал, какая судьба ожидает его в любви. Со временем этот обычай потерял свой волшебный характер, и он сделался просто игрой, в которой ловкость награждается призом. Если бы этот случай был типичен и если бы можно было принять за правило, что серьёзное употребление предшествовало употреблению шуточному, то азартные игры можно было бы считать пережитком в принципе или в частностях соответственных способов ворожбы. Шуточное гадание могло перейти в серьёзную азартную игру.

Приискивая другие примеры долговечности некоторых обычаев, утвердившихся у человечества, взглянем на группу традиционных выражений, почтенных по своей древности, — старых поговорок, представляющих особенный интерес как случаи переживания. Даже тогда, когда действительное значение этих выражений исчезло из памяти людей и они потеряли всякий смысл или затемнены каким-нибудь позднейшим поверхностным [50] значением, — даже и тогда старинные изречения продолжают сохранять для нас огромный интерес.

В этих поговорках, являющихся иногда остатками старинной магии и религии, можно порой отыскать более глубокий смысл, чем тот, который в них вкладывается теперь, или найти действительный смысл в том, что теперь кажется нелепостью.

Каким образом народная поговорка может быть воплощением этнографического воспоминания, мы видим ясно из тамульской пословицы, и теперь ещё известной в южной Индии. Если один бьёт другого, а третий при этом кричит, то у тамулов про кричащего говорят: «Он словно кораван, который ест ассафетиду за свою больную жену!» Кораваны — это племя в Индии, а ассафетида — лекарственное средство. В настоящее время кораваны принадлежат к низшим слоям населения в Мадрасе. О кораване говорят, что это «цыган, бродяга, ослиный погонщик, вор, что он ест крыс, живёт в рогожных шалашах, занимается ворожбой и вообще является подозрительным человеком». Пословица объясняется тем, что туземные женщины вообще употребляют ассафетиду как укрепляющее лекарство после родов, а у кораванов в этом случае её для укрепления ест не жена, а муж. В действительности это пример очень распространённого обычая «кувады», когда после родов женщины муж её подвергается лечению. Часто его заставляют даже ложиться на несколько дней в постель. Кораваны принадлежат, по-видимому, к числу тех племён, у которых существовал этот странный обычай, а их более культурные соседи тамулы, поражённые его нелепостью и не зная его забытого теперь значения, обратили его в пословицу.

Попробуем применить тот же род этнографического ключа к тёмным выражениям нашего новейшего языка. Английское выражение «шерсть собаки, которая укусила вас» не было сначала ни метафорой, ни шуткой, а действительным рецептом от укуса собаки, одним из многих примеров древнего гомеопатического учения: чем ушибся, тем и лечись. Об этом упоминается в скандинавской Эдде: «Собачья шерсть вылечивает от укуса собаки». Выражение «нагонять ветер» употребляется теперь у англичан в юмористическом смысле, но некогда оно совершенно серьёзно обозначало одно из самых устрашавших ведовских действий, приписывавшихся когда-то в особенности финский колдунам. Английские моряки ещё и до сих пор не забыли своего страха перед их властью повелевать бурей. Древний обряд ордалии, состоявший в том, чтобы проходить через огонь или перепрыгивать через горящий костёр, так крепко держался на Британских островах, что «Джемисон из этого обряда выводил английскую поговорку «тащить над огнём», означающую испытание, проверку. Это объяснение, по-видимому, нисколько не натянуто. Ещё не так давно одну ирландку в Нью-Йорке судили за то, что она убила своего ребёнка: она поставила его на горящие уголья, чтобы узнать, действительно ли это её ребёнок или подменённый.

Английская нянька, которая говорит капризному ребёнку: «Ты встал нынче с постели с левой ноги», обычно не знает значения этой поговорки. Она вполне объясняется общераспространённым поверьем, что встать с постели левой ногой — значит провести дурной день. Это один из многих примеров простой ассоциации идей, соединяющей понятие о правом и левом с понятием доброго и злого. Наконец, выражение «провести чёрта» восходит как будто к ряду известных легенд, где человек заключает договор с дьяволом, но в последнюю минуту отделывается от него либо благодаря заступничеству святого, либо посредством какой-нибудь нелепой уловки.

Можно, по-видимому, признать, что народное поверье всего ближе [51] к своему источнику там, где ему приписывается более важное и более возвышенное значение. Таким образом, если какой-нибудь старинный стих или поговорка в одном месте имеет возвышенное значение и относится к философии или религии, а в других местах находится на уровне детской поговорки, тогда есть некоторое основание считать серьёзное значение более первобытным, а шуточное — простым пережитком старины. Если этот довод и не всегда верен, то всё-таки не следует совершенно пренебрегать им.

В иудейской религии, например, сохраняются две поэмы, помещающиеся обычно в конце пасхального служебника. Одна из них, известная под названием «Хад гад’я», начинается словами: «Козлёнок, козлёнок, которого отец мой купил за две монеты». Затем следует рассказ о том, как пришла кошка и съела козлёнка, пришла собака и загрызла кошку, и т. д. до конца. «Затем явился единый святой, — да будет он благословен! — и убил ангела смерти, а ангел смерти убил мясника, мясник убил быка, бык выпил воду, вода залила огонь, огонь сжёг палку, палка прибила собаку, собака загрызла кошку, кошка съела козлёнка, которого отец мой купил за две монеты. Козлёнок, козлёнок!» Это сочинение принимается некоторыми евреями за притчу, относящуюся к прошедшему и будущему Палестины. По одному из объяснений, Палестина (козлёнок) пожрана была Вавилоном (кошкой), Вавилон разорён Персией, Персия — Грецией, Греция — Римом, пока, наконец, турки не завладели страной. Эдомиты (то есть европейские народы) изгонят турок, ангел смерти истребит врагов Израиля, и царство сынов его будет восстановлено под господством мессии. Даже и независимо от подобного частного толкования торжественное окончание поэмы заставляет думать, что перед нами, действительно, произведение, ещё сохранившее отчасти свою первоначальную форму, и что оно явилось для выражения какой-нибудь мистической идеи. Если это так, тогда известную в Англии детскую сказку о старухе, которая не могла достать из-за загородки своего козлёнка (или поросёнка) и не хотела вернуться до самой полуночи, должно считать искажённой переделкой этой старинной еврейской поэмы.

Другое произведение представляет собой стихотворную нумерацию и начинается так:

«Кто знает одного? — Я (сказал Израиль) знаю одного.
Один есть бог на небе и на земле.
Кто знает два? — Я (сказал Израиль) знаю два:
Две скрижали заповедей; но один есть наш бог на небесах и на земле».

И так далее, всё увеличивая, до последнего, следующего стиха:

«Кто знает тринадцать? — Я (сказал Израиль) знаю тринадцать:
тринадцать божественных свойств, двенадцать колен, одиннадцать звёзд, десять заповедей, девять месяцев до рождения ребёнка, восемь дней да обрезания, семь дней недели, шесть книг Мишны, пять книг Закона, четыре праматери, три патриарха, две скрижали заповедей; но один есть наш бог на небе и на земле».

Это — одна из целого ряда стихотворных нумераций, которые, по-видимому, очень ценились у средневековых христиан, так как они ещё и до сих пор не совсем забыты в деревнях. Одна старинная латинская редакция говорит: «Един есть бог» и т. д. А один из существующих ещё и теперь английских вариантов начинается словами: «Один есть совершенно один и навсегда останется один» и продолжает счёт до двенадцати: «двенадцать — двенадцать апостолов». Здесь и английская и еврейская формы имеют или имели серьёзный характер, и хотя возможно, что евреи [52] подражали христианам, но более серьёзный характер еврейской поэмы здесь снова заставляет думать, что она появилась раньше;

Старинные пословицы, унаследованные нашим современным языком, далеко не лишены значения сами по себе, потому что их остроумие часто так же свежо и мудрость их так же устойчива, как и в старину. Но, обладая этими практическими качествами, пословицы поучительны также и по своему значению в этнографии. Возникли они не так уже давно. По-видимому, их почти вовсе нет у наиболее примитивных племён. Они впервые появляются в определённой форме лишь у некоторых из более высоко стоящих дикарей. Жители островов Фиджи, ещё немного лет тому назад находившиеся в том состоянии, которое археологи могли бы назвать поздним каменным веком, имеют несколько очень характерных пословиц. Они смеются над недостатком соображения, говоря: «Накондо (племя) прежде всего срубают мачту» (то есть прежде, чем построят лодку). Когда какой-нибудь бедняк завистливо посматривает на вещь, которую не может купить, они говорят: «Сидит в затишье и высматривает рыбу». Одна из новозеландских пословиц описывает ленивого обжору так: «Глубокое горло, да мелкая сила». Другая говорит, что ленивый часто пользуется работой трудолюбивого: «Большие щепки от крепкого дерева достаются лежебоке», а третья высказывает истину, что «можно видеть кривизну стебля, а кривизну сердца видеть нельзя». У басуто Южной Африки пословица «Вода не устаёт течь» приводится в упрёк болтунам, пословица «Львы рычат, когда и едят», означает, что есть люди, которые никогда ничем не бывают довольны.

Народы Западной Африки столь сильны по части пословиц, что капитан Бёртон в период дождей развлекался в Фернандо-По тем, что составил целый том туземных пословиц, сотни которых стоят на столь же высоком умственном уровне, как и европейские пословицы. Пословица «Он ушёл от меча и попался в ножны» так же хороша, как и наши поговорки «Со сковороды да в огонь» или «Из огня да в полымя». Негритянская поговорка «Тот, у кого только бровь служит луком, никогда не может убить зверя» если не так изящна, зато более живописна, чем английская: «Грубое слово не ломает костей». Старый буддистский афоризм «Человек, предающийся вражде, похож на того, кто бросает пепел с подветренной стороны: пепел летит назад и покрывает его с ног до головы» выражен менее прозаично и с большим остроумием в пословице негров: «Пепел летит назад в лицо тому, кто его бросает». Когда кто-нибудь старается уладить дело в отсутствии тех, к кому оно прямо относится, негры возразят: «Вы не можете брить голову человека, когда его здесь нет». В объяснение того, что нельзя винить хозяина за глупость его слуг, они говорят: «Всадник ещё не глуп оттого, что лошадь глупа». Намёк на неблагодарность выражается в пословице «Меч не знает головы кузнеца» (который делал его) и ещё сильнее в другой пословице: «Когда тыква спасла их (во время голода), они сказали: срежем её, чтобы сделать из неё чашку». Перевезённые в Вест-Индию африканцы сохранили это искусство, как это видно из пословиц: «Если собака идёт позади, она — собака, а если впереди, она — госпожа-собака», «У каждой хижины свои москиты».

С течением истории пословица не изменила своего характера, с начала до конца удерживая свой точно определённый тип. Пословицы и поговорки, записанные у передовых народов мира, исчисляются десятками тысяч и имеют свою известную обширную литературу. Но хотя область существования пословиц и поговорок и простирается до самых высших уровней культуры, это едва ли можно сказать относительно их развития. На уровне европейской средневековой культуры они, конечно, играли очень важную роль в воспитании народа, но период их действительного [53] роста, по-видимому, пришёл уже к концу. Сервантес поднял искусство говорить пословицами до такой высоты, дальше которой оно никогда не шло, однако не следует забывать, что изречения несравненного Санчо по большей части были получены по наследству. Даже и в то время пословицы опускались уже до положения остатка от прежнего состояния общества. В этом виде они продолжают существовать и в наше время, и мы употребляем почти те же остатки прадедовской мудрости, которые составляли неистощимый запас знаменитого оруженосца. В наше время не легко переделывать старые поговорки или составлять новые. Мы можем собирать и пользоваться старыми пословицами, но составлять новые было бы слабым безжизненным подражанием, как и наши попытки изобрести новые мифы или новые детские песни.

Загадки появляются в истории культуры вместе с пословицами и долго идут рядом с ними, но, под конец, расходятся по различным дорогам. Под загадкой мы разумеем те построенные на старинный лад задачи, на которые должен быть дан вполне серьёзный ответ, а вовсе не современную, сводящуюся обычно к пустой шутке игру слов в традиционной форме вопроса и ответа. Типичным образцом может служить загадка сфинкса. Первобытный род загадок, которые можно назвать осмысленными загадками, был найден в виде туземного произведения у высших дикарей, и пора его расцвета относится к низшей и средней стадиям культуры. Хотя развитие таких загадок останавливается на этом уровне, но многие древние образчики их ещё удерживаются в наших детских сказках и в сельском быту.

Вполне понятно, почему загадки относятся только к высшим ступеням примитивной культуры. Чтобы составлять их, необходимо хорошо владеть способностью отвлечённого сравнения. Кроме того, нужен значительный успех знания, чтобы этот процесс стал общедоступным и из серьёзного перешёл в игру. Наконец, на более высоком уровне культуры загадку начинают считать пустым делом, её развитие прекращается, и она сохраняется только для детской игры. Несколько примеров, выбранных из загадок различных обществ, от самых диких до более культурных, точнее укажут то место, какое загадки занимают в истории человеческого ума.

Следующие образчики взяты из коллекции загадок зулусов, записанных вместе с простодушными туземными толкованиями, касающимися философии предмета. Вопрос. «Отгадайте, кто те люди, которых много и которые стоят в ряду: они танцуют свадебный танец и одеты в белые нарядные платья?» Ответ. «Это — зубы. Мы называем их людьми, стоящими в ряд, потому что зубы стоят как люди, приготовившиеся к свадебной пляске, чтобы лучше исполнить её. Когда мы говорим, что они одеты в белые нарядные платья, мы говорим это для того, чтобы нельзя было тотчас подумать, что это — зубы, мы отвлекаем от мысли о зубах указанием, что это люди, одетые в белые нарядные платья». В. «Отгадай, кто не ложится ночью, а ложится утром и спит до захода солнца, потом просыпается и работает всю ночь, отгадай, кто не работает днём и кого никто не видит, когда он работает?» О. «Загородка скотного двора». В. «Отгадай, кто тот человек, которого люди не любят за его смех, потому что знают, что его смех большое зло и что после него всегда бывают слёзы и кончаются радости. Плачут люди, плачут деревья, плачет трава — всё плачет в том племени, где он смеётся. Про кого говорят, что смеялся человек, который обыкновенно не смеётся?» О. «Огонь. Он назван «человеком» затем, чтобы нельзя [54] было сразу отгадать, о чём говорится, так как это скрывается словом «человек». Люди называют много вещей, наперерыв отыскивая значение и забывая примету. Загадка хороша тогда, когда её нельзя разгадать сразу».

У басуто загадки составляют необходимую часть воспитания и предлагаются в виде упражнения целой компании ломающих над ними голову детей. В. «Знаете ли вы, что бросается с вершины горы и не разбивается?» О. «Водопад». В. «Кто ходит проворно, без ног и без крыльев, и кого не могут остановить ни гора, ни река, ни стена?» О. «Голос». В. «Как называются десять деревьев с десятью плоскими камешками наверху?» О. «Пальцы». В. «Кто тот маленький, неподвижный немой мальчик, который одет тепло днём, а ночью остаётся голым?» О. «Гвоздь для вешания ночного платья». Из Восточной Африки возьмём в пример загадку племени суахили: В. «Моя курица лежит в терновнике?» О. «Ананас». Из Западной Африки загадка племени йоруба: В. «Длинная, тонкая торговка, которая никогда не ходит на рынок?» О. «Лодка» (она останавливается у пристани).

В Полинезии самоанские островитяне очень любят загадки. В. «Кто четыре брата, которые всегда носят на себе своего отца?» О. «Самоанская подушка, которая состоит из бамбуковых палок в три дюйма длиною, лежащих на четырёх ножках». В. «Седой человек стоит над забором и достаёт до самого неба?» О. «Дым от трубы». В. «Человек стоит между двумя прожорливыми рыбами?» О. «Язык». (У зулусов есть похожая на это загадка, в которой язык сравнивается с человеком, живущим среди сражающихся неприятелей.) Вот старые мексиканские загадки: В. «Что такое те десять камней, которые есть у каждого?» О. «Ногти». В. «Что такое, куда мы входим тремя дверями, а выходим одной?» О. «Рубашка». В. «Кто проходит через долину и тащит за собой свои внутренности?» О. «Иголка».

Эти загадки, находимые у примитивных племён, нисколько не отличаются своим характером от тех, которые попали, иногда в несколько подновлённом виде, в детские сказки Европы. Так, испанские дети ещё и теперь спрашивают: «Какое блюдо орехов на день убирают, а на ночь рассыпают?» (Звёзды). Английская пословица о щипцах («Длинные ноги, кривые бёдра, маленькая голова и без глаз») настолько первобытна, что её мог бы сочинить островитянин Тихого океана. Вот загадка на ту же тему, как одна из загадок зулусов: «Пасётся стадо белых овец на красной горке; они ходят здесь, они ходят там; не стоят ли они и теперь?» Другая весьма похожа на загадку ацтеков: «У бабушки Твичетт был только один глаз и длинный хвост, который у неё развевался, и каждый раз как она проходила над ямой, она оставляла кусок своего хвоста в ловушке?».

Сочинение загадок до такой степени связано с мифологическим периодом в истории, что всякое поэтическое сравнение, если оно не очень темно и отдалённо, при известной небольшой перестановке, может стать загадкой. Индусы называют солнце Санташва, то есть «едущий на семи лошадях», и та же самая мысль заключается в старой германской загадке, где спрашивается: «Какую повозку везут семь белых и семь чёрных лошадей?» (Год, который везут семь дней и семь ночей недели). Такова же греческая загадка о двух сёстрах, Дне и Ночи: «Обе сестры, из которых одна порождает другую и, в свою очередь, от неё родится».

Такова и загадка Клеобула, запечатлённая чертами первобытной мифологии:

«У отца одного двенадцать сыновей, породивших
Каждый тридцать дев, двоякий имеющих облик.
Белый один на взгляд, другой является чёрным.
Все бессмертны они, хотя ожидает их гибель».

[55] Такие вопросы можно отгадывать теперь так же легко, как и в старые времена, и их следует отличать от того более редкого класса загадок, для решения которых нужно угадывать какие-нибудь несходные события. Типическим примером таких загадок служит загадка Самсона, и одна сходная с ней скандинавская загадка. Дело заключается в том, что Гестр нашёл утку, сидевшую на своём гнезде в рогатом черепе быка, и затем предложил загадку, описывающую, с применением чисто норманнской метафоры, быка, рога которого будто бы уже обращены в чаши для вина. Вот текст загадки: «Сильно подрос долгоносый гусь, радуясь своим птенцам. Он собрал дерево для постройки жилища. Птенцов защищали травяные резцы (челюсти с зубами), а сверху парил звучный сосуд для литья (рог)». Многие из ответов древних оракулов представляют трудности совершенно в таком же роде. Таков рассказ о дельфийском оракуле, который велел Темену найти для предводительства войском человека с тремя глазами, и Темен исполнил это повеление, встретив кривого человека верхом на лошади. Любопытно, что эта идея снова встречается в Скандинавии, где О́дин предлагает королю Гейдреку загадку: «Кто те двое, которые похожи на существо с тремя глазами, десятью ногами и одним хвостом?» И король ответил, что это — сам одноглазый Один верхом на своём восьминогом коне Слейпнире.

Тесная связь учения о пережитках с изучением нравов и обычаев постоянно обнаруживается при этнографическом исследовании. И, кажется, едва ли будет слишком смело сказать раз навсегда, что обычаи, не имеющие теперь смысла, являются пережитками, и что там, где эти обычаи впервые возникли, они имели практическое или, по крайней мере, обрядовое значение, хотя в настоящее время, будучи перенесены в новую обстановку, в которой их первоначальный смысл утерян, они стали нелепостью. Конечно, новые обычаи, вводимые в известное время, могут быть смешны или дурны, но всё-таки, говоря вообще, они имеют свои мотивы, которые можно распознать. Именно такой способ, заключающийся в обращении к какому-нибудь забытому значению, кажется, вообще лучше всего объясняет тёмные обычаи, которые некоторым казались проявлением ничем не побуждаемой глупости.

Некий Циммерман, издавший в прошлом столетии тяжеловесную «Географическую историю человечества», замечает о преобладании подобных бессмысленных и глупых обычаев в различных далёких странах следующее: «Если две светлые головы могут, каждая сама по себе, напасть на хорошее изобретение или открытие, то ещё более вероятно, принимая во внимание гораздо большее количество глупцов и тупых голов, что и какие-нибудь сходные глупости могли быть введены в двух далёких одна от другой странах. Следовательно, если у двух народов изобретательные глупцы были людьми важными и влиятельными, как это действительно очень часто и бывает, тогда оба народа принимают сходные глупости, и затем, через несколько веков, какой-нибудь историк будет извлекать отсюда свои доказательства, что один из этих народов происходит от другого».

Строгие взгляды относительно неразумности человечества были, кажется, в большом ходу во времена французской революции. Лорд [56] Честерфильд был, без сомнения, человеком, крайне непохожим на упомянутого германского философа, но относительно нелепости обычаев оба они согласны между собой. Давая своему сыну советы относительно придворного этикета, он пишет следующее: «Например, считается почтительным кланяться королю Англии и непочтительным — кланяться королю Франции. Относительно императора это — правило вежливости. Восточные монархи требуют, чтобы перед ними падали ниц всем телом. Это — установленные церемонии, и они должны исполняться, но я сильно сомневаюсь, чтобы здравый смысл и разум в состоянии были объяснить нам, почему они были установлены. То же самое встречается во всех сословиях, где приняты известные обычаи, которым необходимо подчиняться, хотя никаким образом нельзя признать их результатом здравого смысла. Возьмём, например, самый нелепый, хотя почти повсеместный обычай пить за здоровье. Может ли что-нибудь на свете иметь меньшее значение для здоровья другого человека, чем то, что я выпью стакан вина? Здравый смысл, конечно, никогда не объяснит этого, однако здравый смысл повелевает мне сообразоваться с этим обычаем».

Хотя и довольно трудно было бы доискаться смысла в мелких подробностях придворного этикета, лорд Честерфильд весьма неудачно выставляет последний, как пример нерассудительности человечества. В самом деле, если бы кого-нибудь попросили определить в коротких словах отношения народа к его правителям в различных государствах, он мог бы сделать это, ответив, что люди кланяются до земли королю сиамскому, что они становятся на одно колено или снимают шляпу перед европейским монархом и крепко пожимают руку президента Соединённых Штатов, как будто рукоятку какого-нибудь насоса. Всё это — церемонии, понятные и в то же время имеющие смысл. Лорд Честерфильд удачнее выбрал свой второй пример, потому что обычай пить за здоровье действительно тёмного происхождения. Однако он тесно связан с древним обрядом, практически, конечно, нелепым, но установленным с сознательным и серьёзным намерением, которое не позволяет относить его к категории бессмыслиц. Это — обычай совершать возлияния и пить на торжественных пиршествах в честь богов и умерших. Таков старинный норманнский обычай пить в честь Тора, Одина и Фреи и также в честь королей при их погребении. Обычай этот не исчез с обращением в христианство скандинавских и германских народов. У них продолжали пить в честь Христа, божьей матери и святых вместо языческих богов и героев, а обычай пить за живых и умерших на том же пиру с теми же восклицаниями: «Годс минни! (во славу божию)» достаточно доказывает общее происхождение обоих обрядов. Слово «минне» означало одновременно любовь, воспоминание и мысль об отсутствующем. Оно долго сохранялось как пережиток в названии дней, в которые память умерших чествовалась богослужением или пиршествами. Такое свидетельство вполне оправдывает тех писателей, старых и новых, которые считали эти церемониальные обычаи питья вина, по своей сущности, жертвенными обычаями. Что же касается обычая пить за здоровье живых, то сведения о нём доходят до нас от далёкой древности. Греки пили на пирах за здоровье друг друга, и римляне переняли этот обычай. Готы кричали «хайльс», отвечая друг другу на тосты.

Вообще можно предположить, хотя и не с полной уверенностью, что обычай пить за здоровье живых исторически связан с религиозным обрядом пить в честь богов и умерших.

Подвергнем теперь теорию пережитков довольно строгому испытанию. Мы попытаемся при её помощи объяснить, почему в рамках современного цивилизованного общества существуют, на практике или в качестве [57] свежего предания, три замечательных группы обычаев, которые совершенно не могут быть объяснены воззрениями цивилизованного общества. Если смотреть на эти обычаи с современной практической точки зрения, то один из них смешон, остальные жестоки, а все вообще — бессмысленны. Первый — приветствие при чихании, второй — обряд, требующий при закладке здания человеческой жертвы, третий — предубеждение против спасения утопающего.

При объяснении обычаев, относящихся к чиханию, необходимо иметь в виду воззрение, господствующее среди примитивных обществ, полное изложение которого дано будет в другой главе. Как о душе человека думали, что она входит и выходит из его тела, так полагали это и о других духах, в особенности о таких, которые будто бы входят в больных, овладевают ими и мучат их болезнями. Связь этой идеи с чиханием всего лучше видна у зулусов, которые твёрдо убеждены, что добрые или злые духи умерших парят над людьми, делают им добро или зло, показываются им во сне, входят в них и причиняют им болезни. Вот краткое изложение туземных свидетельств, собранных д-ром Коллэуэем.

Когда зулус чихнёт, он скажет: «Я получил благословение. Идхлози (дух предков) теперь со мной. Он пришёл ко мне. Мне надо поскорее славить его, потому что это он заставляет меня чихать!» Таким образом, он славит души своих умерших родных, прося их о скоте, жёнах и благословении. Чихание есть признак, что больной выздоровеет. Он благодарит за приветствие при чихании, говоря: «Я приобрёл то благополучие, которого мне недоставало. Продолжайте быть ко мне благосклонны!» Чихание напоминает человеку, что он должен немедленно назвать Итонго (духа предков) своего народа. Именно Итонго заставляет человека чихать, чтобы по чиханью он мог видеть, что Итонго с ним. Если человек болен и не чихает, приходящие к нему спрашивают — чихал ли он, и если он не чихал, то начинают его жалеть, говоря: «Болезнь тяжела!» Если чихает ребёнок, ему говорят: «Расти!» Это — признак здоровья. По словам некоторых туземцев чиханье у чернокожих напоминает человеку, что Итонго вошёл в него и пребывает с ним. Зулусские гадатели и колдуны стараются почаще чихать и считают это указанием присутствия духов; они прославляют их, называя: «Макози» (то есть господа).

Поучительным примером перехода подобных обычаев из одной религии в другую являются негры племени амакоза, которые обыкновенно при чихании призывали своего божественного предка Утиксо, а после своего обращения в христианство стали говорить: «Спаситель, воззри на меня!» или: «Создатель неба и земли!». Подобные понятия встречаются, по описаниям, и в других местах Африки. Сэр Томас Броун передаёт известный рассказ, что когда чихал король Мономотапы, то восклицания благословения, передаваясь из уст в уста, обходили весь город. Ему, однако, следовало бы упомянуть, что, по словам Годиньо, у которого взят первоначальный рассказ, то же делалось, когда король пил, кашлял или чихал. Более поздний рассказ, с другой стороны континента, ближе относится к нашей теме. В Гвинее, в прошлом столетии, когда чихал начальник, все присутствовавшие становились на колени, целовали землю, хлопали в ладоши и желали ему всякого счастия и благоденствия. Руководясь иной мыслью, негры Старого Калабара восклицают иногда при чихании ребёнка: «Прочь от тебя!» При этом они делают жест, будто отбрасывают что-нибудь дурное.

В Полинезии приветствия при чихании тоже очень распространены. На Новой Зеландии при чихании ребёнка произносилось заклятие для предупреждения зла. У самоанцев при чихании присутствующие говорили: [58] «Будь жив!». На островах Тонга чихание во время приготовлений в дорогу считалось самым дурным предзнаменованием. Любопытный пример из американской жизни относится к временам знаменитой экспедиции во Флориду Эрнандо де Сото, когда Гуачойа, туземный начальник, пришёл отдать ему визит. «Пока происходило всё это, кацик Гуачойа сильно чихнул. Люди, которые пришли с ним и сидели вдоль стен залы между испанцами, все вдруг наклонили головы, развели руками, снова сложили их и, делая разные другие жесты, означавшие великое благоговение и почтение, приветствовали Гуачойа, говоря: «Солнце да хранит тебя, защитит тебя, даст тебе счастье, спасёт тебя» и другие подобные фразы, какие приходили в голову. Гул этих приветствий долго не затихал, и по этому случаю изумлённый губернатор сказал сопровождавшим его господам и капитанам: «Неправда ли, весь мир одинаков?» Испанцы заметили, что у такого варварского народа должно держаться тех же церемоний, или даже ещё бо́льших, чем у народов, которые считают себя более цивилизованными. Поэтому, можно признать такой способ приветствия естественным для всех народов, а вовсе не последствием моровой язвы, как это обыкновенно говорят».

В Азии и Европе суеверные представления о чихании распространены в обширном ряду племён, веков и стран. Среди относящихся сюда упоминаний из классических времён Греции и Рима наиболее характерны следующие: счастливое чиханье Телемака в Одиссее; чиханье воина и клик прославления богов, прошедший по всем рядам войск, что Ксенофонт называл счастливым предзнаменованием. Замечание Аристотеля, что народ считает чихание божественным; греческая эпиграмма на человека с длинным носом, который, когда чихал, не мог сказать: «Спаси, Зевес», потому что шум от чиханья был слишком далёк, чтобы он мог его слышать; упоминание Петрония Арбитра об обычае говорить чихнувшему «Сальве» (Будь здоров); вопрос Плиния: «Почему приветствуем мы чихание?», по поводу которого он замечает, что даже Тиверий, самый мрачный из людей, требовал соблюдения этого обычая. Подобные обычаи при чихании часто наблюдались в Восточной Азии. У индусов, когда кто-нибудь чихает, присутствующие говорят: «Живи!», и тот отвечает: «С вами!» Это дурное предзнаменование, и, между прочим, туги обращали на него большое внимание, отправляясь ловить людей для своих кровавых жертвоприношений. Оно даже заставляло их отпускать захваченных путников.

Еврейская формула при чихании гласит: «Тобим хаим!» — «Доброй жизни!». Мусульманин, чихая, говорит: «Хвала Аллаху!», и друзья приветствуют его соответственными словами. Обычай этот переходит от поколения к поколению везде, где распространён ислам. Через средневековую Европу он перешёл в современную. Вот, например, как смотрели на чихание в средневековой Германии: «Язычники не смеют чихать, так как при этом говорится: «Помоги боже!». Мы говорим при чихании: «Помоги тебе бог». Для Англии примером могут служить следующие стихи (1100 года), из которых видно, что английская формула «Будьте здоровы!» употреблялась также для предупреждения болезни, которая могла произойти от чихания:

«Раз чихнувши, люди полагают, что им будет худо, если вы не скажете тотчас: «На здоровье».

[59] В «Правилах вежливости» (1685). переведённых с французского, мы читаем: «Если его милости (лорду) случится чихнуть, вы не должны во весь голос кричать: «бог да благословит вас, сэр», но, сняв шляпу, учтиво поклониться ему и сказать это обращение про себя». Известно, что анабаптисты и квакеры отбросили как эти, так и другие приветствия, но они оставались ещё в кодексе английских хороших манер у высших и низших классов, по крайней мере, пятьдесят лет тому назад или около того. Да и в настоящее время они ещё не забыты. Приветствия и пожелания при чихании и теперь ещё слышатся во всех странах Европы.

Нет ничего странного, что существование этих нелепых обычаев в продолжение многих веков было загадкой для любознательных исследователей. В особенности мудрили над этим обычаем кропатели легенд, и их попытки подыскать исторические объяснения оставили след в философских мифах греков, евреев и христиан. В греческой легенде Прометей молится о сохранении его искусственного человека, когда тот подал первый признак жизни чиханием; в еврейской Иаков — о том, чтобы душа не покидала тела человека, когда этот человек чихает, как бывало прежде; в католической папа Григорий — об отвращении моровой язвы в те дни, когда воздух был так смертоносен, что тот, кто чихал, умирал от этого. Согласно легендам от этих воображаемых событий и произошли формулы чихания.

Для нашей цели ещё более важно отметить существование соответственного ряда воззрений и обычаев, связывавшихся с зевотой. Зулусы считали частую зевоту и чихание признаками предстоящей одержимости злым духом. Индус при зевоте должен сжать большой и ещё другой палец и несколько раз произнести имя какого-нибудь бога, например, Рамы: пренебрежение к этому обряду такой же большой грех, как убийство брахмана. Персы приписывают зевоту и чихание одержимости злым духом. У мусульман человек, когда зевает, прикрывает рот левой рукой и говорит: «Аллах, укрой меня от проклятого сатаны!» Вообще-то, по мусульманскому воззрению, зевоты следует избегать, потому что дьявол имеет привычку прыгать в рот зевающего. Таков, вероятно, смысл еврейской пословицы: «Не открывай своих уст сатане». К этой же категории воззрений относится и рассказ Иосифа Флавия, который видел, как один еврей, по имени Елеазар, излечивал бесноватых во времена Веспасиана, вытаскивая у них демонов через ноздри. Он делал это при помощи кольца, заключавшего в себе корешок, который имел мистическую силу и о котором упоминает Соломон. Рассказы о секте мессалиан, отплёвывавшихся и сморкавшихся, чтобы выгнать бесов, которые могли попасть в нос при дыхании, свидетельства о средневековых заклинателях, изгонявших чертей через ноздри больных, обычай, и теперь ещё соблюдаемый в Тироле, креститься при зевоте, чтобы что-нибудь недоброе не вошло через рот, — всё это заключает в себе подобные же воззрения.

При сравнении воззрений зулусов с воззрениями народов других стран света мы наталкиваемся на ясное представление о том, что чиханье происходит от присутствия духов. По видимому, это и составляет настоящий ключ ко всему вопросу. Это хорошо разъясняет Гэлибертон по поводу народных кельтских поверий, получивших своё выражение в ходячих рассказах, из которых следует, что чихающий человек может быть утащен феями, если только сила их не встретит противодействия в каком-нибудь восклицании вроде «бог благослови вас». Соответствующее этому понятие [60] о зевоте можно найти в исландской народной легенде, где тролль (мелкий горный дух), превратившись в прекрасную королеву, говорит: «Когда я зеваю маленьким зевком, я — прекрасная крошечная девушка, когда я зеваю полузевком, я как-будто наполовину становлюсь троллем, когда я зеваю полным зевком, я вся становлюсь троллем».

Хотя суеверное представление о чихании встречается далеко не повсеместно, всё же его значительное распространение в высшей степени замечательно. Было бы чрезвычайно интересно определить, в какой мере это распространение произошло в силу самобытного развития в различных странах, в какой мере оно — следствие перехода от одного племени к другому и в какой мере оно — прадедовское наследие. Здесь мы хотим подтвердить только, что первоначально оно было не каким-то случайным, лишённым всякого значения обычаем, а выражением известного принципа. Совершенно недвусмысленные свидетельства нынешних зулусов соответствуют тем выводам, какие можно извлечь из суеверий и народных поверий других племён. Это позволяет связать воззрения и обычаи относительно чихания с представлением древних и дикарей о проникающих и овладевающих духах, которые считались добрыми или злыми и с которыми сообразно этому и обращались. Уцелевшие в современной Европе пережитки старинных формул кажутся как бы бессознательным отголоском того времени, когда объяснение чихания ещё не предоставлялось физиологии, а пребывало на «богословской ступени».

В Шотландии распространено поверье, будто пикты, которым местная легенда приписывает постройки доисторической древности, орошали закладку своих построек человеческой кровью. Легенда говорит, что даже св. Колумба нашла необходимым зарыть св. Орана живым под фундаментом своего монастыря, чтобы умилостивить духов земли, которые разрушали ночью то, что строилось в продолжение дня. Не дальше, как в 1843 г., в Германии, когда в Галле строился новый мост, в народе шла молва, что нужно бы заложить ребёнка в основание постройки. Взгляд, будто церковь, стена или мост нуждаются в человеческой крови, или замуравленной жертве, для прочности фундамента, не только широко распространён в европейских народных поверьях, но и получал практическое осуществление, что подтверждается местными хрониками и преданиями, как исторический факт, во многих странах.

Так, например, когда нужно было поправлять разрушившуюся плотину в Ногате в 1463 г., крестьяне, следуя совету бросить туда живого человека, напоили,как говорят, нищего пьяным и зарыли его там. В тюрингенской легенде говорится, что для того, чтобы сделать замок Либенштейн крепким и неприступным, у матери был куплен за большие деньги её ребёнок и заложен в стену. В то время, как его замуравливали, ребёнок ел пирог. Когда каменщики принялись за дело, продолжает рассказ, он кричал матери: «Мама, мне ещё видно тебя», затем, немного спустя: «Мама, мне ещё видно тебя немножко», а когда каменщики заложили его последним камнем, он крикнул: «Мама, теперь мне не видно тебя больше». Стены Копенгагена, по словам легенды, несколько раз обрушивались по мере того, как их строили. Наконец, взяли маленькую невинную девочку, посадили её за стол с кушаньями и игрушками, и пока она играла и ела, двенадцать каменщиков сложили над ней свод. Затем, при громе музыки, стена была воздвигнута и с тех пор стояла всегда крепко. Итальянская легенда говорит о мосте через Арту, что он постоянно обрушивался, пока не заложили в него жену строителя. Она, умирая, произнесла заклятие, чтобы с этого времени мост дрожал, как дрожит цветочный стебелёк.

[61] Славянские князья, закладывая детинец, по старому языческому обычаю, высылали людей, чтобы схватить первого мальчика, который встретится, и закладывали его в стену здания. Сербская легенда рассказывает, как три брата сговорились построить крепость Скадру (Скутари), но год за годом «вила», или русалка, разоряла ночью то, что триста каменщиков воздвигали днём. Этого врага пришлось умилостивить человеческой жертвой. Ею должна была служить первая из трёх жён, которая принесёт пищу рабочим. Все три брата поклялись сохранить от своих жён страшную тайну, но два старших изменили клятве и предостерегли своих жён. Жена младшего брата, ничего не подозревая, пришла на постройку, и её заложили в стену. Но она умолила оставить там отверстие, чтобы ей можно было кормить грудью своего ребёнка, и его в течение двенадцати месяцев приносили к ней. Сербские женщины и до настоящего времени ходят к могиле доброй матери, к источнику воды, струящемуся по крепостной стене и похожему, от примеси извести, на молоко. Наконец, есть английская легенда о Вортигерне, который не мог окончить своей башни, пока камни фундамента не были смочены кровью ребёнка, рождённого матерью без отца.

Как обыкновенно бывает в истории жертвоприношений, мы и здесь сталкиваемся с заменой жертв. Известны, например, пустые гробы, заделанные в стенах в Германии; ягнёнок, зарытый под алтарём в Дании, чтобы церковь стояла крепко; человеческое кладбище, на котором первой похоронена была живая лошадь. В современной Греции очевидным остатком этого воззрения является поверье, что первый, кто пройдёт мимо нового сооружения после того, как положен первый камень, умрёт в продолжение того же года. Поэтому каменщики в качестве замены убивают на этом первом камне ягнёнка или чёрного петуха. Германская легенда, основываясь на той же идее, рассказывает о злом духе, мешавшем постройке моста. Ему пообещали душу, но обманули, пустив первым через мост петуха. Одно германское народное поверье говорит, что прежде, чем входить в новый дом, хорошо впустить туда кошку или собаку.

Всё это заставляет признать, что мы имеем перед собой не только часто повторявшуюся и изменявшуюся мифологическую тему, а сохранившееся в устном и письменном предании воспоминание о кровавом варварском обряде, который не только действительно существовал в древние времена, но долго удерживался и в европейской истории. Если мы взглянем теперь на менее культурные страны, мы найдём, что этот обряд удерживается до наших дней и совершенно очевидно имеет своей целью либо умилостивление жертвой духов земли, либо превращение души самой жертвы в покровительствующего демона.

В Африке, в Галаме, перед главными воротами нового укреплённого поселения зарывали обыкновенно живыми мальчика и девочку, чтобы сделать укрепление неприступным. Этот обычай выполнялся когда-то в широких размерах одним бамбаррским деспотом. В Великом Бассаме и Яррибе такие жертвы были употребительны при закладке дома или деревни. В Полинезии Эллис слышал об обычае, иллюстрацией которого был тот факт, что центральная колонна одного из храмов Мавы была воздвигнута над телом человеческой жертвы. На острове Борнео, у миланауских даяков один путешественник был свидетелем того, как при сооружении большого дома вырыли глубокую яму для первого столба, который и был привешен над ней на верёвках. Девушку-невольницу опустили в яму и по данному сигналу перерезали верёвки. Громадный брус упал в яму и раздавил девушку насмерть. Это была жертва духам. Сен-Джон видел более мягкую форму обряда, когда начальник куопских даяков [62] поставил около своего дома высокий шест, а в приготовленную для него яму бросили цыплёнка, которого и должен был придавить этот шест.

Более культурные народы Южной Азии сохранили до нового времени обряд жертвоприношения при основании дома. Один японский рассказ XVII столетия упоминает о поверье, будто стена, поставленная над телом добровольной человеческой жертвы, предохраняется этим от разных несчастий. Поэтому, когда приступали к постройке большой стены, какой-нибудь несчастный невольник предлагал сделаться основанием и ложился в приготовленную яму, где наваленные на него тяжёлые камни убивали его. Когда строились ворота нового города Тавойя, в Тенассериме, лет двадцать тому назад, Мэсон слышал от очевидцев, что в каждую из ям, приготовленных для столбов, бросили преступника в жертву покровительствующему демону. Таким образом, подобные рассказы о человеческих жертвах, погребённых для духов-покровителей под воротами Мандалайя, о королеве, утопленной в Бирманском рву, чтобы сделать его прочным, о герое, куски тела которого похоронены были под крепостью Татунг, чтобы сделать её неприступной, — все эти рассказы представляют собой воспоминания, в исторической или мифологической форме, о действительно существовавших обычаях страны. Даже в английских владениях был такой случай. Когда раджа Сала-Бин строил укрепление Сиал-Кот в Пенджабе, основание юго-восточного бастиона разрушалось несколько раз. Поэтому раджа обратился к гадателю. Последний убедил его, что бастион не будет держаться до тех пор, пока не будет пролита кровь единственного сына, вследствие чего и был принесён в жертву единственный сын одной вдовы. Всё это явно показывает, что гнусные обряды, о которых в Европе сохранилось разве лишь смутное воспоминание, ещё исполняются и сохраняют своё древнее значение в Африке, Полинезии и Азии у тех обществ, которые служат если не хронологически, то по степени своего развития представителями древнейших ступеней культуры.

Вальтер Скотт рассказывает в своём «Пирате» о разносчике Брейсе, который отказывался помочь Мордаунту спасти матроса, утопавшего после кораблекрушения. Выражая старинное поверье шотландцев, Брейс указывает на опрометчивость такого поступка. «Не с ума ли вы сошли? — говорит разносчик, — вы, так долго живший на Шотландских островах, хотите спасать утопающего? Да разве вы не знаете, что если вы возвратите ему жизнь, то он наверное причинит вам какой-нибудь страшный вред?» Если бы это бесчеловечное поверье подмечено было только в одной Шотландии, то можно было бы думать, что оно какого-нибудь местного происхождения, которое ныне не поддаётся объяснению. Но когда подобные суеверия встречаются и у жителей островов С.-Кильды, и у дунайских лодочников, и у французских и английских матросов, и даже за пределами Европы, у менее культурных народов, то объяснить подобное состояние вещей уже нельзя какими-либо местными вымыслами. Приходится поискать какое-нибудь очень распространённое поверье, относящееся к низшей культуре.

Индусы не станут спасать человека, который тонет в священном Ганге, и жители Малайского архипелага разделяют это жестокое отношение к утопающему. У примитивных камчадалов это запрещение имеет самую замечательную форму. Они считают большой ошибкой, говорит Крашенинников, спасать утопленника: тот, кто спасёт его, утонет после сам. Рассказ Штеллера ещё необыкновеннее и, вероятно, относится только к тем случаям, когда жертва действительно тонула. Он говорит, что если [63] человек падал как-нибудь случайно в воду, то для него считалось большим грехом выбраться из неё: если ему предназначено было тонуть, он делает грех, спасаясь от утопления. Никто не стал бы пускать его к себе в жилище, говорить с ним, давать ему пищу или жену, считая его за умершего. Если бы человек упал в воду даже в присутствии других, они не стали бы помогать ему вылезть из воды, а, напротив, ещё силой утопили бы его. Эти дикари избегали огнедышащих гор, так как там живут будто бы духи и варят себе пищу. По той же причине они считают грехом купаться в горячих источниках и со страхом верят в существование морского духа, имеющего вид рыбы, которого они называют Митгк.

Это камчадальское спиритуалистическое верование, без сомнения, составляет ключ к их поверью относительно спасения утопающих. Даже в современной Европе можно найти пережитки этого верования. В Богемии, как говорит не очень старое сообщение (1864 г.), рыбаки не отваживаются вытаскивать из воды утопающего человека. Они боятся, чтобы водяной не отнял у них удачу в рыбной ловле и при первом случае не утопил бы их самих. Такое объяснение предубеждения против спасения жертв водяных духов можно подтвердить массой фактов, взятых из различных стран мира. Так, при исследовании обычаев жертвоприношений оказывается, что обычный способ принесения жертвы колодцу, реке, озеру или морю состоит просто в том, что вещь, животное или людей бросают в воду, которая должна сама или через живущего в ней духа завладеть ими. Что случайно утонувший человек считался именно такой добычей воды, доказывают многие поверья диких и цивилизованных народов.

У индейцев сиу Унктах водяное чудовище топит свои жертвы в потоках или стремнинах. На Новой Зеландии туземцы верят, будто огромные сверхъестественные пресмыкающиеся чудовища, называемые Танивга, живут в извилинах рек, и об утонувших говорят, что их утащили эти чудовища. Сиамцы боятся Пнюка, или водяного духа, который схватывает купающихся и уносит их в своё жилище. В славянских землях это делает всегда «Топилец», который топит людей. В Германии, когда кто-нибудь тонет, народ вспоминает религию своих предков и говорит: «Речной дух потребовал свою ежегодную жертву», или проще — «Никс взял его».

Совершенно очевидно, что с этой точки зрения спасание утопающего, то есть вырывание жертвы из самых когтей водяного духа, — это безрассудный вызов божеству, который едва ли может остаться неотмщённым. В цивилизованном мире предубеждение против спасения утопающих почти или совершенно исчезло. Но архаические представления, перешедшие в народные поверья и поэзию, всё ещё указывают на очевидную связь между первобытным воззрением и уцелевшим от старины обычаем.

По мере того, как социальное развитие мира идёт вперёд, самые важные воззрения и действия могут мало-помалу становиться простыми пережитками. Первоначальное их значение постепенно выветривается, каждое поколение всё меньше и меньше помнит его, пока, наконец, оно совершенно не исчезает из памяти народа. Впоследствии этнография старается, более или менее успешно, восстановить это значение, соединяя вместе крупицы разбросанных или забытых фактов. Детские игры, народные поговорки, нелепые обычаи могут быть неважны практически, но с философской точки зрения они не лишены значения, так как они относятся к одной из самых поучительных фаз древней культуры. Безобразные и жестокие суеверия иного человека могут оказаться остатками первобытного варварства, и при этом воспитание для такого человека является тем же, что и для шекспировской лисицы, «которая, как её ни приручай, как ни лелей её и ни оберегай, будет сохранять дикую хитрость своих предков».

Примечания

Содержание