РАЗВИТИЕ КУЛЬТУРЫ
[15]Приступая к вопросу о развитии культуры, как к отрасли этнологического исследования, мы прежде всего должны отыскать здесь способы измерения. Приискивая нечто вроде определённого уровня, относительно которого можно было бы определить прогресс и регресс культуры, нам, по-видимому, лучше всего обратиться к классификации племён и народов, прошедших и настоящих. В настоящее время культура распределена среди человечества весьма неравномерно, и это позволяет нам выбирать живые образцы для сравнения и оценки. Образованный мир Европы и Америки так и поступает на практике, помещая свои народы на одном конце социального ряда, а дикие племена на другом и распределяя остальное человечество между этими пределами в зависимости от степени культурности. Главными критериями классификации служат отсутствие или наличие промышленности, высокая или низкая степень развития различных её отраслей, в особенности обработки металлов, выделки различных орудий и посуды, земледелия, архитектуры и пр., распространение научных сведений, определённый характер нравственных начал, состояние религиозных верований и обрядов, сложность общественной и политической организации и т. д. Таким образом, основываясь на сравнении определённых фактов, этнографы имеют возможность, по крайней мере в общих чертах, построить скалу культуры. Немногие могли бы оспаривать правильность размещения обществ по их культурному уровню в таком ряде: австралийцы, таитяне, ацтеки, китайцы, итальянцы. Изучая развитие культуры на этой ясной этнографической основе, можно избегнуть многих затруднений, мешавших разрешению вопроса.
С идеальной точки зрения на культуру можно смотреть как на общее усовершенствование человеческого рода путём высшей организации отдельного [16] человека и целого общества с целью одновременного содействия развитию нравственности, силы и счастья человека[1].
Это теоретическое определение культуры в немалой мере соответствует действительной культуре, какою она выступает при сравнении дикого состояния с варварством и варварства с современной цивилизацией. Это в особенности верно, если принимать во внимание одну только материальную и умственную культуру. Знакомство с физическими законами мира и сопутствующая этому знанию способность подчинения природы собственным целям человека вообще бывают всего ниже у дикарей, занимают среднее место у варваров и всего выше у новейших передовых народов.
Однако даже те исследователи, которые решительнее других утверждают, что процесс развития культуры, представленный скалою обществ, начиная от дикарей и до нас самих, состоит в стремлении к благосостоянию человеческого рода, должны допустить многие и разнообразные исключения. Материальная и умственная культура развиваются вовсе не единообразно во всех своих отраслях, и на деле превосходство в различных отдельных областях культуры достигается ценой деградации всей культуры данного общества в целом. Правда, эти исключения редко уничтожают общее правило. Ведь англичанин, предполагая, что он не может лазать по деревьям подобно дикому австралийцу, или гоняться за дичью подобно дикарю бразильских лесов, или состязаться с древним этруском или современным китайцем в тонкости изделий из золота и слоновой кости, или достигнуть той высоты в ораторском искусстве и скульптуре, на какой стояли классические греки,—всё-таки может претендовать на такой уровень культуры, который выше культурного уровня любого из этих обществ. Однако здесь нужно ещё принять в расчёт направления науки и искусства, прямо противодействующие культуре. Уметь распространять отраву незаметно, но верно, доводить вредную литературу до пагубного совершенства, составлять успешные планы против свободы исследования и свободы слова — всё это такие проявления знания и искусства, усовершенствование которых едва ли ведёт к общему благу.
Таким образом, даже при сравнении умственной и художественной культуры у различных народов не легко подвести итог хорошему и дурному.
Если обращать внимание не только на знание и искусство, но и на превосходство нравственное и политическое, то становится ещё труднее измерять прогресс или упадок культуры по какой-то общей скале. Ведь мерка умственной и нравственной высоты человека — это такой инструмент, которым на практике ни один учёный ещё не научился владеть должным образом. Если даже предположить, что умственная, нравственная и политическая жизнь могут, вообще говоря, развиваться рядом, всё-таки очевидно, что развитие их идёт далеко не одинаковым темпом. Как в высших, так и в низших слоях человеческой жизни можно встретить примеры того, что следствием успехов культуры редко является одно только полезное и доброе. Мужество, честность, великодушие — добродетели, которые могут потерпеть, по крайней мере временно, ущерб от развития понятия о ценности жизни и собственности. Дикарь, принимающий нечто из чужой культуры, слишком часто утрачивает при этом свои грубые добродетели, не приобретая взамен ничего равноценного. Белый завоеватель или колонизатор, хотя вообще и служит представителем высшего уровня культуры, чем дикарь, которого он совершенствует или уничтожает, часто бывает слишком дурным представителем этого уровня и в лучшем [17] случае едва ли может претендовать на создание быта, более чистого и благородного, чем тот, который им вытесняется.
Движение вперёд, от варварства к цивилизации, оставило позади немало таких качеств варварского характера, о которых образованные люди новейшего времени вспоминают с сожалением и которых они стремятся достичь снова своими бессильными попытками остановить ход истории и восстановить прошлое в современной обстановке. Мы видим это в социальных учреждениях. Рабство, существовавшее у диких и варварских племён, в сущности было гораздо лучше того, какое целые века существовало в позднейших европейских колониях. Отношения полов у многих диких племён более здоровы, чем у богатых классов мусульманского мира. Что касается верховной власти, то советы начальников и старейшин у диких выдерживают благоприятное сравнение с необузданным деспотизмом, от которого страдали многие из цивилизованных обществ. Индейцы племени крик, которых спрашивали об их религии, отвечали, что в тех вещах, где нельзя требовать полного согласия, лучше всего предоставить каждому «вести свою лодку, куда он хочет». После долгих веков богословских распрей и гонений современный мир, по-видимому, приходит к мысли, что эти дикари не слишком ошибались.
В рассказах о жизни дикарей вовсе не редкость встретить сообщения относительно их удивительных нравственных и социальных качеств. Выдающийся пример этого мы находим, по описаниям лейтенанта Брёин-Копса и Уоллеса, у папуасов Восточного архипелага. С обычной правдивостью, честностью и кротостью этих туземцев ни в какое сравнение не может идти общий уровень нравственности в Персии или Индии, не говоря уже о многих цивилизованных местностях Европы[2]. Такие племена могут называться «безупречными эфиопами» новейшего мира, из их примера можно извлечь важный урок. Этнографов, которые ищут вообще в новейших дикарях типов человеческого общества отдалённой древности, подобные примеры приводят к мысли, что грубая жизнь первобытного человека при благоприятных условиях была в своём роде хорошей и счастливой.
Однако рассказы некоторых путешественников о жизни диких, рисующие её чем-то вроде райского состояния, по большей части слишком выпячивают её светлые стороны. Известно, например, о тех же папуасах, что европейцы, находившиеся с ними во враждебных отношениях, до такой степени поражены были грубым и зверским характером их нападений, что едва допускали существование у них чувств, общих с цивилизованными людьми. Наши исследователи полярных стран могут рассказывать в одобрительных выражениях о трудолюбии, честности, радушной и почтительной учтивости эскимосов. Однако не следует забывать, что эти грубые люди проявляют себя в сношениях с чужеземцами с лучшей стороны и что по своему характеру они способны на низость и зверство там, где им нечего ожидать или бояться.
О караибах рассказывали, что это — добродушный, скромный, вежливый народ, до такой степени честный в сношениях между собой, что если у них в доме исчезала какая-нибудь вещь, они совершенно простодушно говорили: «Здесь был кто-нибудь из христиан». Однако же утончённая жестокость, с какой эти почтенные люди мучили своих военнопленных, пуская в ход нож, огонь и красный перец, и затем жарили и съедали на торжественных пиршествах, подала справедливый повод к тому, что имя караиба (каннибала) сделалось на европейских языках синонимом людоеда[3]. Когда мы читаем описание гостеприимства, кротости, храбрости [18] и глубокой религиозности североамериканских индейцев, мы согласны, что они заслуживают нашего искреннего удивления. Однако мы не должны забывать, что их гостеприимство буквально переходит в порок, что их кротость при малейшем неудовольствии превращается в бешенство, что их храбрость запятнана жестокостью и предательством, что их религия выражается в нелепых верованиях и бесполезных церемониях.
Идеального дикаря XVIII в. можно было представлять как живой укор порочному и легкомысленному жителю Лондона, но в сущности житель Лондона, который вздумал бы вести такую зверскую жизнь, какую настоящий дикарь может вести безнаказанно и даже пользуясь уважением, был бы таким преступником, который мог бы следовать своим диким образцам лишь в короткие моменты пребывания вне тюрьмы. Нравственные правила, несомненно, существуют у дикаря, но они гораздо слабее и неопределённее наших. К их нравственному, так же как и умственному, состоянию мы можем, я полагаю, применить часто употребляемое сравнение диких с детьми[4]. Социальная жизнь дикарей в её лучших образцах находится, по-видимому, лишь в неустойчивом равновесии, которое может быть опрокинуто прикосновением нищеты, соблазна или насилия. Она может затем сделаться той худшей жизнью, ужасные и отвратительные примеры которой известны нам в столь большом количестве. Можно, однако же, согласиться, что некоторые дикие племена ведут такую жизнь, которой могли бы позавидовать иные варварские общества и даже отверженные члены передовых наций. Разумеется, ни один разумный моралист не станет утверждать, будто ни одно из известных диких племён не может подняться на уровень высокой культуры, однако общий смысл фактов оправдывает взгляд, что вообще цивилизованный человек не только умнее и способнее дикаря, но и лучше и счастливее его и что варвар в этом отношении стоит в середине между ними.
Может показаться удобным сравнивать средний уровень цивилизации двух народов или одного и того же народа, но в разные века, подводя нечто вроде двух общих итогов, которые затем сопоставляются между собой, как в расчётах оценщика, который сравнивает по ценности два склада товаров, как бы они ни были различны по количеству и качеству. Но приведённых замечаний достаточно, чтобы показать, как неопределенны должны быть выводы из этих общих и приблизительных оценок культуры. В самом деле, много работы, потраченной на исследование прогресса и упадка культуры, ушло зря на преждевременные попытки рассматривать в целом то, что до сих пор можно изучать только по частям.
Наш сравнительно односторонний способ исследования развития культуры во всяком случае обходит это главнейшее затруднение. При этом обращается внимание преимущественно на знание, искусства и обычаи, и, конечно, только в очень неполном виде, так как обширный ряд физических, политических, социальных и нравственных воззрений остаётся ещё совершенно не затронутым. Прогресс или упадок культуры измеряется здесь не по мерке идеального добра и зла, а по движению от одной ступени [19] до другой по шкале дикого состояния, варварства и цивилизации, которые в основном берутся по их нынешнему характеру.
Тезис, который я осмеливаюсь поддерживать при этом, заключается просто в том, что наблюдаемое ныне состояние дикости в известной степени соответствует раннему состоянию человечества, из которого высшая культура постепенно развивалась или распространялась путём процессов, так же правильно совершающихся теперь, как и в прежнее время. При этом в результате оказывается, что вообще прогресс далеко преобладал над регрессом.
Согласно этому положению основная тенденция в развитии человеческого общества за всё долгое время его существования заключалась в переходе из дикого в цивилизованное состояние. Теперь каждый согласится, что это утверждение в своей главной части составляет не только истину, но даже трюизм[5]. Если применить его к истории, то окажется, что значительная доля его относится не к области отвлечённого умозрения, а к области положительного знания. Происхождение новейшей цивилизации из средневековой, развитие этой последней в свою очередь из цивилизации Греции, Ассирии или Египта — всё это общепринятое достояние историографии. Таким образом, если ясно проследить высшую культуру до того состояния, которое может быть названо средней культурой, то остаётся только вопрос, можно ли эту среднюю культуру проследить таким же образом обратно до низшей культуры, то есть до дикого состояния. Отвечать на этот вопрос утвердительно — значит просто принимать, что тот же ход развития культуры, который совершался в кругу явлений культуры, нам известных, совершался также и в кругу явлений, остающихся ещё неизвестными, так как процесс развития культуры не изменяется в зависимости от того, имеем ли мы или не имеем о нём современные свидетельства.
Тот, кто поддерживает мнение, что мышление и поведение людей были в первобытные времена подчинены законам, существенно отличным от законов современного мира, должен подтвердить такое аномальное положение вещей веским доказательством, иначе надлежит отдать и в этой области предпочтение учению о неизменном принципе, как в астрономии и геологии. Теория, утверждающая, что тенденции в развитии культуры были одинаковы во все времена существования человеческого общества и что по тому развитию культуры, которое нам известно из истории, мы смело можем судить и о её доисторическом развитии,—теория эта, очевидно, имеет право на преобладание как основной принцип этнографического исследования.
Гиббон в своей «Римской империи» выражает в немногих сильных словах свою теорию о развитии культуры со ступени дикости. Разумеется, ныне, то есть спустя почти столетие, его замечания не могут быть приняты без оговорок. В особенности следует отметить его неосновательное доверие преданиям о первобытной грубости, преувеличение низкого уровня жизни дикарей, чрезмерное подчёркивание светлых моментов в оценке влияния высшей культуры на низшую. Однако в общем суждение великого историка представляется столь существенно сходным с суждениями непредубеждённых новейших учёных, придерживающихся теории прогресса, что я охотно привожу здесь его слова и пользуюсь ими для изложения указанной теории: «Открытия древних и новейших мореплавателей и отечественная история или традиция наиболее просвещённых народов представляют человека-дикаря нагим умственно и телесно, не имеющим ни законов, ни искусств, ни идей, ни даже языка. Из этого отверженного состояния, бывшего, возможно, первоначальным и всеобщим состоянием человеческого рода, человек постепенно возвысился до власти над животными, до искусства оплодотворять землю, переплывать океаны и измерять глубины небес. Его успехи в усовершенствовании и упражнении своих [20] умственных и телесных способностей были неравномерны и разнообразны, так как, будучи бесконечно медленны вначале, они постепенно возрастали, и чем дальше, тем быстрее. За веками неуклонного возвышения следовали моменты быстрого падения. Многие местности земного шара испытывали смену света и тьмы. Однако опыт четырёх тысяч лет должен увеличить наши надежды и рассеять наши опасения. Мы не можем определить, до какой высоты может подняться человечество в своём движении к совершенству, но с уверенностью можно полагать, что ни один народ, если только не изменится самая природа земли, не возвратится к прежнему варварству.
Культурные усовершенствования появляются в человеческом обществе трояким путём: 1. Поэт или философ просвещает свой век и страну усилиями одного ума. Однако эти высшие способности ума или воображения — явления редкие и не поддающиеся регулированию: гений Гомера, Цицерона или Ньютона возбуждал бы меньше удивления, если бы он мог быть создан волею государя или уроками учителя. 2. Благодеяния законодательства и политических учреждений, торговли и промышленности, искусств и наук более прочны и постоянны. Благодаря им многие отдельные личности могут, по воспитанию и образованию, сделаться способными двигать вперёд развитие общества, каждый в своём круге занятий. Однако создание такого порядка требует искусства и труда, и весь сложный механизм может разрушиться от времени или от насилия. 3. К счастью для человечества, полезные или, но крайней мере, более необходимые искусства могут не требовать для своего сохранения и распространения высоких талантов пли общего подчинения, для их утверждения не требуется власти одного или союза многих. Каждой деревне, каждой семье, каждому отдельному человеку приходится всегда обладать уменьем и желанием сохранять определённые культурные навыки и достижения, как, например, употребление огня и металлов, разведение и приручение домашних животных, определённые способы охоты и рыболовства, начала мореплавания, простые способы возделывания хлебных злаков и других питательных растений, самые необходимые и простые ремёсла. Таланты одного человека и культурные успехи целого общества — вещь преходящая, а эти крепкие растения переживают любую бурю и пускают неистребимый корень в самой неблагоприятной почве. Туча невежества затмила блестящие дни Августа и Траяна, и варвары ниспровергли законы и дворцы Рима. Но коса, изобретение или эмблема Сатурна, ещё продолжает каждый год собирать жатвы Италии, тогда как человеческие жертвоприношения лестригонов[6] никогда уже не возобновлялись на берегах Кампаньи. За время, протёкшее от появления многих наших культурных достижений, война, торговля и религиозная ревность распространили среди дикарей Старого и Нового Света эти неоценимые дары, которые затем проникали всё дальше и глубже и уже никак не могут погибнуть. Мы можем, следовательно, успокоиться на том отрадном заключении, что каждый век, переживаемый миром, повышал и ещё повышает уровень действительного богатства, счастья, знания и, быть может, нравственности человеческого рода»[7].
Эта теория прогресса культуры может быть противопоставлена враждебной ей теории вырождения, выраженной в злобных словах графа Жозефа де Местра, относящихся к началу нынешнего столетия. «Мы всегда отправляемся, — говорит он, — от пошлой гипотезы, будто человек постепенно поднялся от варварства до науки и цивилизации. Это — любимая [21] химера, родоначальница заблуждений, перволожь нашего века». И дальше де Местр обрушивается на философов «нашего несчастного времени» с обвинениями в ужасной испорченности и невежестве[8]. Теория вырождения, которую этот красноречивый противник «современных идей», конечно, выразил в крайнем виде, получила одобрение некоторых высоко даровитых и учёных мужей. Практически она свелась к двум предположениям: во-первых, история культуры начинается с появления на земле полуцивилизованной расы людей, во-вторых, с этой стадии культура пошла двумя путями: назад, чтобы создать дикарей, и вперёд, чтобы создать людей цивилизованных.
Идея, что первоначальное состояние человека было состоянием более или менее высоким по своей культуре, приобретает известное значение ввиду её широкой популярности. Однако едва ли она в состоянии получить хоть какое-нибудь этнологическое обоснование. Лучшим возражением учёному, принимающему теорию вырождения, было бы в действительности, как мне кажется, критическое и беспристрастное рассмотрение аргументов, выдвигаемых защитниками этой теории. При этом, однако, не нужно забывать, что основания, на которых держалась эта теория, вообще были скорее богословскими, чем этнологическими. Образцом могут служить теории двух известных французских писателей прошлого века, которые удивительным образом соединяют в себе веру в вырождение с доводами в пользу прогресса. Согласно заключению де Бросса, который по всему своему умственному складу больше склоняется к теории прогресса, мы, изучая то, что происходит ныне, «можем проследить возвышение людей от дикого состояния, к которому привели их потоп и рассеяние племён»[9]. Гоге, утверждавший, что некогда существовавшие достижения культуры погибли во время потопа, мог свободно вырабатывать на основе самых прогрессивных принципов свои теории относительно изобретения огня, усовершенствования способов приготовления пищи, развития земледелия, законодательства и т. д. у племён, которые приведены были потопом в состояние крайней дикости[10].
И в настоящее время вопрос о происхождении культуры ещё часто рассматривается как предмет догматического богословия. Мне не раз приходилось выслушивать заявления с кафедры, что теории этнологов, согласно которым человек постепенно поднялся от совершенно дикого состояния, — обманчивые фантазии, так как из «откровения» достоверно известно, что состояние человека в первые времена было высоким. Однако, обратившись к библейской критике, мы видим, что весьма многие из новейших богословов далеко не принимают такого догмата. Кроме того, не может не вызвать само по себе возражения стремление при исследовании вопроса о древнейшей культуре основывать научное воззрение на «откровении». По моему мнению, было бы неизвинительно, если бы учёные, видевшие на примере астрономии и геологии печальные результаты попытки основать науку на религии, поддерживали такую же попытку в этнологии.
Под влиянием продолжительного опыта всей истории человеческого общества принцип развития в культуре до такой степени проник в нашу философию, что этнологи, к какой бы они школе ни принадлежали, сомневаются только в одном: связываются ли между собой дикое состояние и цивилизация как высшая и низшая ступени одного и того же процесса прогрессом или регрессом? Две теории в основном притязают на разрешение этого вопроса. Относительно гипотезы, признающей жизнь дикарей древнейшим состоянием человечества, из которого с течением времени развились высшие фазы культуры, нужно заметить, что защитники этой теории прогресса склонны усматривать позади этого состояния ещё более низкий уровень развития. Справедливо было замечено, что учение новейших натуралистов о прогрессивном развитии благоприятствовало системе идей, [22] имеющей странное сходство с воззрением эпикурейцев. Последние, как известно, держались взгляда, что человек в первые времена своего существования на земле находился в состоянии, близком к животному состоянию. С такой точки зрения самая жизнь дикарей может считаться уже большим шагом вперёд.
Если рассматривать движение культуры как движение по одной общей линии, то нынешнее состояние дикарей занимает как раз среднее место между жизнью животных и цивилизованной жизнью. Если же представлять его как движение по различным линиям, то дикое состояние и цивилизацию можно считать, по крайней мере косвенно, связанными между собой общим происхождением. Впрочем, метод и доказательства, применяемые здесь, недостаточны для исследования этого отдалённейшего участка в пути, проделанном культурой[11]. Нет также необходимости исследовать, каким образом по этой или какой-либо другой теории дикое состояние впервые появилось на земле. Достаточно того, что оно тем или другим путём действительно появилось.
Вторая гипотеза, признающая высшую культуру первоначальным состоянием, а дикое состояние происшедшим из него в результате вырождения, одним ударом разрубает сложный вопрос происхождения культуры. Она считает не подлежащим сомнению сверхъестественное вмешательство. Так, например, архиепископ Уотли прямо приписывает чудесному «откровению» состояние, превышавшее уровень варварства, которое он принимает в качестве первоначального состояния человечества[12]. Можно заметить кстати, что учение о первоначальной культуре, дарованной будто бы человеку божественным вмешательством, вовсе не делает необходимым предположение, что эта первоначальная культура была высокого уровня. Защитники его вольны признать точкой отправления культуры любое состояние, какое им кажется наиболее вероятным. Это может быть состояние, соответствующее дикости, более высокое и даже более низкое.
Эти две теории могут быть взаимно противопоставлены по своему основному характеру как теория прогресса и теория вырождения. Однако теория прогресса, разумеется, признаёт вырождение, а теория вырождения допускает и прогресс в качестве могущественных стимулов движения культуры. С соответственными ограничениями принципы обеих теорий могут сообразоваться с историческими фактами, которые показывают нам, с одной стороны, что состояние высших народов достигнуто было прогрессом из низшего состояния и, с другой, — что культура, достигнутая в результате прогресса, может быть утрачена в результате вырождения.
Если мы возьмём историю своим путеводителем при объяснении различных ступеней культуры, то мы почерпнём из неё теорию, основанную на действительном опыте. Это — теория развития, которая отводит должное как движению вперёд, так и упадку. Если судить по данным истории, то первоначальным явлением оказывается прогресс, тогда как вырождение может только последовать ему: необходимо ведь сначала достигнуть какого-то уровня культуры, чтобы получить возможность утратить его. Кроме того, не следует забывать о том благотворном значении, которое имеет для охранения плодов прогресса от вредного влияния вырождения самое распространение культуры. Прогрессивное движение в культуре распространяется и становится независимым от судьбы своих начинателей. То, что сделано в какой-нибудь небольшой местности, распространяется в более и более обширной области, и, таким образом, процесс исчезновения [23] в настоящем становится всё труднее и труднее. Таким образом, обычаи и изобретения давно угасших народов могут оставаться общим достоянием народов, их переживших. Разрушительные действия, способные смести культуру отдельных стран, не в силах истребить культуру всего мира.
Исследование отношения дикого состояния к варварству и полуцивилизации имеет дело с материалом, почти целиком относящимся к доисторической или внеисторической области. Конечно, такое условие неблагоприятно, что должно быть откровенно признано. Настоящая история почти ничего не говорит о переменах в диком состоянии культуры, кроме тех случаев, когда эта культура находится в соприкосновении с иноземной цивилизацией или под её господствующим влиянием. Но ведь такое положение дела даёт немного для нашей настоящей цели. Периодические исследования совершенно изолированных примитивных племён были бы интересными свидетельствами для исследования цивилизации, но, к сожалению, такие исследования невозможны. Отсталым племенам, у которых нет письменных памятников, которые сохраняют бессвязные предания и всегда готовы облечь миф в форму предания, редко можно верить в их рассказах о давно прошедшем времени.
История есть устное или письменное воспоминание,, которое может быть удовлетворительно прослежено до тех событий, к которым оно относится. Однако ни одно, вероятно, сказание о ходе культуры на её низших стадиях не может удовлетворить этому строгому критерию. Предания могут служить в подкрепление и теории прогресса и теории вырождения. Эти предания отчасти могут быть верны, отчасти должны быть неверны. Однако, сколько бы ни было в них истины или лжи, разделить воспоминания человека о том, что было, от его собственных размышлений о том, что могло быть, так трудно, что этнология, кажется, не много выиграет, пытаясь судить о древних ступенях цивилизации на основании преданий. Вопрос этот принадлежит к числу таких, которые занимали философский ум даже в дикой и варварской жизни. Подобные вопросы решались умозрениями, принимавшимися за факты, и преданиями, являвшимися в значительной мере только облечёнными в форму воспоминания теориями.
Китайцы могут показывать со всей должной важностью летописи своих древних династий и рассказывать нам, как в старые времена их предки жили в пещерах, одевались листьями, ели сырое мясо, пока, наконец, при таких-то и таких-то правителях не научились строить хижины, выделывать кожи для одежды и добывать огонь[13]. Лукреций может описывать в своих знаменитых стихах ширококостное, смелое, необузданное первобытное племя людей, ведущих бродячую жизнь диких зверей, которых они одолевают камнями и тяжёлыми дубинами, — людей, пожирающих дикие ягоды и жёлуди, ещё не знающих ни огня, ни земледелия, ни употребления шкур для одежды. Вот из каких истоков эпикурейский поэт выводит развитие культуры, которое начинается в незапамятные времена и кончается на человеческой памяти[14]. К этой же категории принадлежат легенды, которые описывают, как божественные просветители подняли человечество от древнего дикого состояния. Пример этих легенд, которые можно назвать теорией сверхъестественного прогресса, представляют известные культурные предания Перу и Италии[15].
Однако другие умы, которым мыслился иной путь от настоящего к прошедшему, видели древнейшие стадии человеческой жизни совсем в иной форме. Эти люди, постоянно обращающие взгляд к мудрости древних, приписывающие вследствие обычного смешения понятий людям старого времени мудрость старых людей, усматривали где-то в отдалённом прошлом период первобытного величия, который сменился вырождением. [24] Так, парсы обращаются к счастливому правлению короля Йима, когда люди и скот были бессмертны, когда источники и деревья никогда не высыхали и пища не истощалась, когда не было ни холода, ни жары, ни зависти, ни старости[16]. Буддисты вспоминают век реявших в беспредельности прекрасных воздушных существ, не имевших ни пола, ни нужды в пище до той несчастной минуты, когда они, отведав сладкой пены, образовавшейся на поверхности земли, впали в зло и затем осуждены были питаться рисом, рождать детей, строить жилища, делить собственность и устанавливать касты. Для следующих веков предание сохраняет ряд подробностей непрерывного вырождения людей. Первую ложь, например, сказал царь Четийа, а граждане, услышав об этом и не зная, что такое ложь, спрашивали, какая она — белая, чёрная или голубая. Человеческая жизнь становилась короче и короче, и король Мага Сагара после короткого 252 000-летнего царствования сделал печальное открытие, обнаружив у себя первый седой волос[17].
Признавая неудовлетворительность исторических сведений относительно низших ступеней культуры, мы не должны забывать, что они имеют двоякий смысл. Нибур, нападая на державшихся теории прогресса мыслителей XVIII столетия, отмечает упущение ими весьма важного факта: «Нельзя привести ни одного примера, показывающего, что какой-либо современный дикий народ сам собою достиг цивилизованного состояния»[18]. Уотли воспользовался этим замечанием, которое в действительности составляет основную идею его известного «Чтения о происхождении цивилизации». «Факты неумолимы, — говорит он, — и утверждение, что нельзя привести ни одного достоверного примера, показывающего, как дикари когда-нибудь сами, без посторонней помощи, возвысились из этого состояния, не есть теория, а есть констатирование факта, до сих пор не опровергнутое». Он пользуется этим для подтверждения своего общего заключения, что человек не мог возвыситься без чужой помощи из дикого состояния до цивилизованного и что дикари — это выродившиеся потомки цивилизованных людей[19].
Уотли, однако, оставляет в стороне противоположный вопрос — находим ли мы в истории пример цивилизованного народа, который точно так же сам собою впал бы в дикое состояние. Подобный пример, открыто и достоверно засвидетельствованный, был бы в высшей степени интересен для этнологов, хотя, конечно, он не противоречил бы теории развития, так как доказательство утраты не опровергает предшествовавшего этому приобретения. Но где найти такой пример?
Недостаток исторических свидетельств относительно переходной ступени между диким состоянием и высшей культурой — это факт, имеющий две, стороны. Он взят односторонне в аргументе архиепископа Уотли. К счастью, этот недостаток не является роковым. Хотя история и не в состоянии прямо объяснить происхождение дикарей и показать их место в истории культуры, она, однако, даёт, по крайней мере, свидетельства, близко касающиеся этого предмета. Кроме того, мы в состоянии различными способами изучать низшие стадии культуры на основании свидетельств, которые нельзя заподозрить в тенденциозности, в нарочитой прилаженности к известной теории. Старые баснословные предания, как бы ни мало они были достоверны в смысле прямого свидетельства о событиях, содержат множество отдельных верных описаний нравов и обычаев. Археология открывает старые памятники и погребённые остатки отдалённого прошлого. Филология вскрывает неписанную историю в языке, который передавался от поколения к поколению без всякой мысли о возможности [25] использовать его в качестве исторического источника. Многое говорит нам этнографическое обозрение рас земного шара, а этнографическое сравнение их состояния говорит ещё больше.
Остановка и упадок культуры должны быть причислены к наиболее частым и могущественным проявлениям жизни народов. Упадок знания, искусства и учреждений в некоторых странах, отставание народов, некогда прогрессивных по сравнению с соседями, которые опережают их, впадение целых человеческих обществ в грубость и нищету — всё это явления, хорошо известные истории. При обсуждении отношения низшей ступени культуры к более высоким стадиям существенно важно составить себе известное понятие о том, как далеко может действовать на культуру такое вырождение. Какого рода свидетельства могут дать нам прямое наблюдение и история относительно вырождения людей из цивилизованного состояния в состояние дикости?
В наших больших городах так называемые «опасные слои» погружены в страшную нищету и испорченность. Если бы мы вздумали сравнивать папуасов Новой Каледонии со скопищами европейских нищих и воров, то мы должны были бы с грустью признать, что в нашей собственной среде встречается состояние, которое хуже дикарского. Но это — не дикое состояние, это — искажённая цивилизация. На мой взгляд, обычные выражения вроде «городские дикари» и «уличные бедуины» походят на сравнение разрушенного дома с только что строящимся зданием.
Больше отношения к нашему вопросу имеют случаи, когда война и дурное правление, голод и моровая язва, много раз опустошая некоторые страны, низводили их население до жалких остатков, понижали уровень их культуры. Иногда уединённая жизнь деревенских захолустий тоже как будто ведёт к одичанию. Но, сколько нам известно, ни одна из этих причин в действительности никогда не давала в виде своего результата общины настоящих дикарей.
Обращаясь к древнейшим известиям о вырождении, вызванном неблагоприятными обстоятельствами, мы можем отметить рассказ Овидия о несчастье колонии Томе на берегах Чёрного моря, хотя, быть может, его не следует принимать слишком буквально. Изображая быт её смешанного населения, состоявшего из греков и варваров, которых тиранили и уводили в плен сарматские наездники, поэт отмечает упадок земледелия и ткацкого искусства, употребление варварской одежды из звериных шкур:
«Эта страна не таит в своих недрах ценных металлов;
Хищный набег грозит пахаря мирным трудам;
Яркий багрец на кайме твоих алеет покровов,
Но не в сарматских водах добыта краска его.
Жёстко руно овец, богини Паллады искусство
Здесь в удел не дано жёнам в семье томитян;
Шерсти не треплют они, а дары молотят Цереры
Или, на темя подъяв, носят сосуды с водой.
Нет виноградных гроздей, обвитого лозами вяза;
Ты не увидишь ветвей, согнутых ношей плодов,
Жалкой полынью одной заросли равнины пустыни,
Горькая эта земля, горьки растенья её»[20].
Случаи особенно низкой культуры в Европе, быть может, иногда могут быть объяснены вырождением подобного рода, но чаще они представляют, по-видимому, остатки древнего, оставшегося неизменным, варварства. С этой точки зрения интересно свидетельство о том, в каком состоянии находились отсталые районы Ирландии два или три столетия тому [26] назад. Тогда парламентом издавались акты против старинных обычаев привязывать плуги к хвостам лошадей и отжигать солому от колосьев овса вместо обмолачивания их. В XVIII в. Ирландия была ещё таким образом описана в одной сатире:
«Западный остров, знаменитый болотами, ториями и овчарками, клячами, запряжёнными за хвост, и огненными цепами для молотьбы»[21].
Описание жалкого быта грубых ирландцев, данное около 1660 г. Файнсом Морисоном, изумительно. У них даже лорды, говорит он, жили в бедных глиняных хижинах или шалашах из хвороста, покрытых дёрном. Во многих местах и мужчины и женщины даже в самое холодное время носили только холщовые отрепья вокруг поясницы и шерстяные плащи на плечах, так что человека натощак могло бы стошнить при одном взгляде на старуху в таком виде. Он упоминает об их обычае отжигать солому от овсяных колосьев и делать из них лепёшки. У них не было столов, и они ставили пищу на связки сена. Их праздничной пищей были палые лошади. Они варили куски говядины и свинины вместе с не обмытыми внутренностями животных в деревянном корыте, обёрнутом в сырую коровью кожу, так и ставя его на огонь. Они пили молоко, которое согревали раскалёнными камнями[22].
Другую местность, замечательную варварской простотой жизни, представляют Гебридские острова. До недавнего времени там можно было найти в повседневном употреблении глиняную посуду без глазури, сделанную руками, без помощи гончарного колеса. Она могла бы сойти в каком-нибудь музее за настоящий образчик ремесленного искусства дикарей. Эти «крагганы» и теперь ещё выделываются одной старой женщиной в Барвасе для продажи в качестве курьёзов. Такое состояние гончарного дела на Гебридских островах в новейшее время отлично согласуется со свидетельством Джорджа Бьюкэнэна, который в XVI в. сообщал, что эти островитяне варили мясо в сычуге или в коже самого животного[23]. В начале XVIII в. Мартин упоминает, как о господствующем обычае, о старинном способе уборки хлеба ловким отжиганием его от колосьев, что, по его словам, делалось очень быстро; отсюда способ этот назывался «graddan» (гэльское grad — быстрый)[24]. Мы видим, что обычай отжигания зерна, который ставили в укор «грубым ирландцам», на деле был продолжением старого кельтского способа, не лишённого своей практической пользы. Таким образом, наличие в кельтских местностях других распространённых приёмов и навыков низшей культуры, например, кипячения в коже или шкуре, как у скифов Геродота, или посредством камней, как у ассинобойнов Северной Америки, говорит, по-видимому, не столько о вырождении высшей культуры, сколько о сохранении остатков низшей. Ирландцы и жители Гебридских островов издавна находились под влиянием сравнительно высокой культуры, которая тем не менее всё-таки могла оставить без изменения многое из старых и грубых обычаев этого народа.
Примеры цивилизованных людей, которые опускаются до дикарского образа жизни, попадая в отдалённые края и переставая пользоваться культурными навыками или чувствовать потребность в них, представляют более определённое доказательство вырождения. Это случается иногда при смешении человеческих групп, стоящих на разных уровнях культуры. Однако и здесь дело не доходит до полного вырождения. Возмутившиеся матросы «Баунти» со своими полинезийскими жёнами основали грубую, но не дикую общину на острове Питкэрне. Имеющие значительную португальскую примесь племена Ост-Индии и Африки ведут жизнь ниже европейского уровня, но всё-таки не дикую[25]. Гаучо южноамериканских пампасов, так называемые конные племена, представляющие смесь европейцев [27] и индейцев, по описаниям, сидят вокруг огня на бычачьих черепах, варят суп в рогах животных, обложенных горячим пеплом, питаются одним мясом, без растительной пищи, и ведут отвратительную животную, не знающую удобств, выродившуюся, но всё же не дикую жизнь[26]. Идя дальше, мы приходим к тем случаям, когда отдельные цивилизованные люди попадают в среду дикарей и усваивают их образ жизни, оказывая мало влияния на его улучшение. Дети этих людей могут уже прямо попасть в категорию дикарей. Но эти случаи смешения отнюдь не могут служить свидетельством того, что низшая культура действительно является результатом вырождения высшей. Отсюда следует лишь один вывод, что при существовании высшей и низшей культур у двух племён смешанное племя может либо примкнуть к низшей культуре, либо занять среднее положение.
Вырождение, по всей вероятности, сказывается сильнее в низшей культуре, чем в высшей. Варварские народы и дикие орды при меньшем количестве знаний и большей ограниченности средств, по-видимому, особенно легко подвергаются разрушительным влияниям. В Африке, например, за последние столетия, видимо, произошёл упадок культуры, что, вероятно, в значительной степени зависело от иноземного влияния. Дж. Л. Уильсон, сравнивая известные по сообщениям XVI и XVII вв. могущественные государства негров Западной Африки с находящимися на их территории небольшими общинами настоящего времени, мало или вовсе не сохранившими преданий о прежней обширной политической организации своих предков, считает, что здесь больше всего сыграло роль вредное влияние торговли невольниками[27]. В юго-восточной Африке тоже исчезла, по-видимому, сравнительно высокая варварская культура, которая, по нашим данным, совпадает со старинными описаниями королевства Мономотапы, а встречающиеся здесь замечательные развалины построек из тёсаного камня, сложенного без цемента, говорят о прежней культуре, стоявшей выше культуры нынешнего туземного населения[28].
Патер Шарльвуа говорит об ирокезах прошедшего столетия, что в старинные времена они умели строить свои хижины лучше, чем другие народы, и лучше, чем они сами делают это теперь. Они украшали их грубыми резными фигурами. Когда после различных войн почти все их деревни были выжжены, они уже не заботились о возобновлении их в прежнем виде[29]. Вырождение индейцев чиен есть известный исторический факт. Преследуемое врагами из племени сиу и, наконец, вытесненное даже из своей укреплённой деревни, племя это было поражено в самом корне. Численность его уменьшалась. Оно не отваживалось больше строить постоянных жилищ, бросило земледелие и обратилось в племя бродячих охотников. Единственным ценным имуществом его оставались лошади, которых оно каждый год выменивало на запасы хлеба, бобов, тыкв и европейских товаров, после чего возвращалось в глубь прерий. В Скалистых горах лорд Мильтон и д-р Чидль встретили уединённые остатки племени шушвапов. Эти люди не имели ни лошадей, ни собак, укрывались под грубыми временными навесами из коры или рогож, год от года впадали всё в большую нищету и быстро вымирали. Это — другой пример вырождения, вызвавшего деградацию или исчезновение многих из диких народов[30].
Такие племена являются настоящими отбросами дикости. Есть основание думать, что индейское племя диггер в Северной Америке и бушмены Южной Африки — деградировавшие остатки племён, некогда видевших более счастливые дни[31]. Предания отсталых племён о лучшей жизни их предков иногда могут быть действительным воспоминанием о не очень [28] отдалённом прошлом. Алгонкинские индейцы вспоминают о прежних временах, как о золотом веке, когда жизнь была лучше, чем теперь, когда у них были лучшие законы и начальники и менее грубые нравы[32]. И в самом деле, насколько мы знаем их историю, можно допустить, что они имеют основание вспоминать в несчастье давно минувшие счастливые времена. Даже грубый камчадал может утверждать, что дела на свете идут всё хуже и хуже, что люди всё убывают и портятся и пищи становится всё меньше, так как охотник, медведь и северный олень уходят отсюда в иные страны, где жизнь счастливее[33].
Для изучения истории культуры было бы большим приобретением, если бы явления деградации и отклонения были исследованы на более обширном и точном фактическом материале, чем это делалось до сих пор. Случаи, нами приведённые, вероятно, составляют только часть множества фактов, которые можно было бы привести для доказательства того, что вырождение в культуре было вовсе не первоначальной причиной существования на свете варварства и дикости. Быть может, было бы не безосновательно сравнивать вырождение культуры как по эффекту, так и по обширному распространению с обнажениями в геологической истории земли[34].
Обсуждая отношения между дикой и цивилизованной жизнью, можно найти нечто поучительное в подразделениях человеческого рода. Большой интерес представляет в этом отношении классификация языков по семействам. Без сомнения, язык сам по себе ещё не достаточная путеводная нить для определения происхождения народа, как свидетельствуют примеры евреев в Англии и трёх четвертей негритянского населения в Вест-Индии, говорящих на английском языке, как на родном. Но всё-таки при обыкновенных обстоятельствах общность языка указывает более или менее и на общность предков. Как путеводитель в истории культуры язык доставляет ещё лучшие свидетельства, чем в области этнологии, так как общность языка в большинстве случаев предполагает и общность культуры. Человеческая группа, настолько господствующая, чтобы сохранить или навязывать свой язык, обыкновенно более или менее сохраняет или навязывает и свою культуру. Таким образом, общее происхождение языков индусов, греков и германцев, без сомнения, в значительной мере зависело от общности предков, но ещё теснее оно связано с их общей социальной и умственной историей, с тем, что профессор Макс Мюллер удачно называет их «духовным родством». Удивительная устойчивость языка часто даёт нам возможность открывать у племён, отдалённых одно от другого во времени и в пространстве, следы общей культуры.
Каково же относительное положение диких и цивилизованных племён в различных группах человечества, связанных исторически обладанием родственными языками?
Семитическое семейство, к которому принадлежали творцы одной из древнейших известных цивилизаций мира, включает арабов, евреев, [29] финикиян, сирийцев и др., имея как старые, так и новейшие родственные связи в Северной Африке. К этому семейству принадлежит несколько грубых племён, но ни одно из них не может быть поставлено в разряд диких.
Арийское семейство, несомненно, жило в Азии и Европе в продолжение многих тысячелетий. Существуют хорошо известные и яркие следы его варварского состояния в древние времена, которое, быть может, с наименьшими изменениями сохранилось у изолированных племён, обитающих в долинах Гиндукуша и Гималаев. Но и здесь также не известно как будто 
Рис 1. Ведда с охотничьим снаряжением ни одного случая, чтобы какое-нибудь чисто арийское племя сделалось диким. Цыгане и другие низко стоящие племена, без сомнения, отчасти арийцы по крови, но их низкое состояние не есть ещё дикость.
В Индии существуют племена арийские по языку, но по физическому сложению принадлежащие скорее к коренному населению. Предки их происходят преимущественно от коренных местных племён, более или менее смешавшихся с господствующими индусами. Некоторые племена, подходящие под эту категорию, как, например, билы и кулисы в Бомбейском президентстве, говорят на индусских наречиях, по крайней мере по словарю, если не всегда по грамматическому строению.
Однако эти люди по своей культуре ниже, чем некоторые индуизированные группы местного населения, удержавшие свой дравидийский язык, каковы, например, тамулы. Но все эти племена стоят на более высоких ступенях культуры, чем дикие лесные племена полуострова, которых можно считать почти дикарями и которые не принадлежат к арийцам ни по крови, ни по языку[35].
Впрочем, на Цейлоне мы можем видеть замечательное явление несомненно диких людей, говорящих на арийском наречии. Это — дикая часть племени ведда, или «охотников», остатки которого ещё и теперь обитают в лесистой части острова. Это — темнокожий народ с плоским носом, слабого сложения, с малым черепом. Средний рост у мужчин не более пяти футов. Эти трусливые, безобидные, простые люди живут преимущественно охотой. Они стреляют птиц, ловят рыбу, отравляя воду, и искусно добывают дикий мёд. У них есть луки и стрелы с железными наконечниками, которые вместе с охотничьими собаками составляют их наиболее ценное имущество. Они живут в пещерах или в шалашах из коры, и у них самое слово («рукула») для обозначения дома сингалезского происхождения и означает дупло. Одежда их прежде состояла из лоскута коры, но теперь они привешивают к поясу куски холста. Обрабатывать клочки земли они стали, говорят, только в недавнее время. Они считают по пальцам и добывают [30] огонь с помощью сверла самого простого устройства, которое вертят рукой. Они очень правдивы и честны. Их единобрачие и супружеская верность составляют полную противоположность совершенно иным нравам более цивилизованных сингалезов. Замечательный брачный обычай у ведда позволяет брать в замужество младшую (но не старшую) сестру. Этот брак с сёстрами существует и у сингалезов, но ограничивается у них только королевской семьёй.
Прежде ошибочно утверждали, будто у ведда нет ни религии, ни личных имён, ни языка. В действительности их религия соответствует анимизму грубейших племён Индии. Некоторые из их имён замечательны тем, что они индусские, но не употребительны у новейших сингалезов. Их язык есть наречие сингалезского языка. Это,без сомнения, находится в некоторой связи с обычным мнением, будто ведда происходят от туземных племён острова. Предание и язык позволяют считать вероятной примесь арийской крови, что сопровождалось принятием и арийского языка, но физические признаки показывают, что племя ведда происходит, главным образом, от туземного доарийского типа[36].
Татарское семейство Северной Азии и Европы (туранское, употребляя это слово в ограниченном смысле) представляет явление совершенно другого рода. Эта широко распространенная группа племён и народов имеет членов, почти или вполне стоявших на уровне дикарей в древние и даже новейшие времена, каковы, например, остяки, тунгусы, самоеды, лопари, тогда как более или менее высокие разряды культуры представлены монголами, турками в венграми. Но в этом случае не может быть сомнения, что малокультурные племена представляют древнейшее состояние татарской расы, из которого, как известно, поднялись более смешанные и цивилизованные народы, главным образом, через принятие чуждой культуры буддистских, мусульманских и христианских народов, а отчасти благодаря внутреннему развитию.
Этнология юго-восточной Азии несколько темна. Однако если можно подвести под один разряд туземные племена Сиама, Бирмы и пр., то более грубые племена можно считать представителями более древнего состояния, так как высшая культура в этой стране, очевидно, была иноземного, преимущественно буддистского, происхождения.
Малайская ряса также замечательна по тому развитию культуры, какое обнаруживается у племён, относимых к этой расе. При сравнении диких племён Малайского полуострова и Борнео с полуцивилизованными народами Явы и Суматры оказывается, что одна часть расы представляет древнее дикое состояние, тогда как другая часть владеет культурой, которая, как видно с первого взгляда, заимствована, главным образом, из индусского и мусульманского источников. Некоторые из лесных обитателей полуострова служат, по-видимому, представителями малайской расы, находящимися на весьма низком уровне культуры, хотя трудно сказать, насколько такой уровень может считаться первоначальным и насколько здесь сыграло роль вырождение.
Самое грубое племя среди них — оранг сабимба, которое не имеет ни земледелия, ни лодок и рассказывает о себе замечательную историю. Это будто бы потомки потерпевших кораблекрушение малайцев из страны Буджис. Они были до такой степени угнетаемы морскими разбойниками, что бросили цивилизацию и земледелие и поклялись не есть кур, которые выдавали их своим криком. Таким образом, они ничего не сеют, а едят дикие плоды и растения и всяких животных, кроме кур. Если этот рассказ основан на фактах, то он представляет интересный случай вырождения. Однако возможно, что мы имеем здесь дело с мифом: дикари обыкновенна выдумывают мифы для объяснения каких-нибудь особых обычаев. Так, [31] например, в том же краю бидуанда-калланг рассказывают, что они не обрабатывают землю потому, что их предки дали обет не заниматься земледелием. Другой грубый народ Малайского полуострова, джакун, — простое, кроткое племя, в котором одни ведут свою родословную от пары белых обезьян, а другие объясняют, что они потомки белых людей. Действительно, есть основание предполагать, что джакун и в самом деле смешанное племя, так как в их языке встречается несколько португальских слов и так как имеются указания о нескольких европейских выходцах, поселившихся в этой стране[37].
Полинезийцы, папуасы и австралийцы представляют различные степени дикости, распространённые каждая в своей обширной области в сравнительно однородном виде. Наконец, достойны внимания, хотя и совсем неясны связи между дикостью и более высокими состояниями культуры в Северной и Южной Америке. Существует несколько больших лингвистических семейств, члены которых оказывались везде в диком состоянии: таковы эскимосы, алгонкины и гуарани. С другой стороны, здесь существовали три, по-видимому, независимые одна от другой области полуцивилизации, достигшей высокого варварского уровня, именно: в Мексике и Центральной Америке, в Боготе и Перу. В промежутке между этим высшим и низшим состоянием находились племена, стоявшие на уровне натчезов Луизианы и апалачей Флориды. Лингвистическая связь между более передовыми народами и отсталыми племенами, окружающими их, известна по некоторым примерам[38], но почти не существует определённых свидетельств, которые показывали бы, что высшая культура поднялась из низшей или низшая является понижением высшей. В известной степени могло случиться и то и другое.
Судя по тем фактам, какие известны в настоящее время, можно думать, что если некоторые ветви какой-либо расы своей культурой значительно превосходят остальные, то это различие чаще является результатом роста культуры, чем упадка. Но такой рост гораздо скорее может быть вызван иноземным влиянием, чем туземным. Культура есть растение, которое чаще бывает распространяемо, чем развивается само[39]. В отношении отсталых племён и обществ это иллюстрируется результатами общения европейцев с дикими племенами в продолжение последних трёх или четырёх столетий. Если только этим племенам удавалось пережить этот процесс, они более или менее ассимилировали европейскую культуру и приближались к европейскому уровню, как было, например, в Полинезии, Южной Африке, Южной Америке.
Из этого этнологического обозрения становится очевидным ещё другое важное обстоятельство. Тот факт, что в продолжение стольких тысячелетий ни арийская, ни семитическая раса не дали, по-видимому, ни одного прямого дикого отпрыска, — факт этот довольно убедительно говорит против вероятности предположения, будто вырождение до уровня дикого состояния, если такое может быть указано, могло когда-нибудь произойти из высокого уровня культуры.
Что касается мнений прежних писателей о древнейшей культуре, какой бы теории они ни держались, — теории прогресса или вырождения, — то следует помнить, что факты, бывшие в их распоряжении, далеко не могли равняться даже тем скудным и недостаточным данным, которые [32] доступны нам в настоящее время. Относиться критически к этнологу XVIII в. то же, что подвергать критике воззрения геолога того же века. Писатель старого времени мог быть гораздо талантливее своего новейшего критика, но он не имел в руках современного материала. В особенности ему недоставало руководства доисторической археологии, отдела исследования, который научно оформился лишь в недавние годы.
Хотя хронология и считает более или менее вымышленными обширные династические списки египтян, индусов и китайцев, тем не менее она соглашается, что, по существующим памятникам, следы сравнительно высокой культуры отодвигаются у этих народов на расстояние более пяти тысяч лет назад. Если мы даже не совсем согласны с проф. Максом Мюллером (предисловие к его переводу Риг-Веды[40], что это собрание арийских гимнов «займёт и навсегда удержит своё положение как древнейшая из книг библиотеки человечества», если мы и не считаем вполне верными его вычисления древности Риг-Веды в веках до новой эры, то мы всё же должны согласиться, что он не без основания относит составление этой книги к очень древнему периоду, следовательно, в эти очень далёкие времена существовала уже сравнительно высокая варварская цивилизация.
То же можно сказать и относительно Египта. Вычисления, по которым древность египетских династий измеряется тысячелетиями, конечно, основаны на фактах, хотя и подлежат спору в частностях. Они во всяком случае дают право допускать весьма продолжительную хронологию. Уже одно тожество двух или трёх египетских имён, упоминаемых в библейской и античной истории, говорит нам о весьма отдалённой древности. Таковы имена Шешонка, Псамметихов, обелиски которых можно видеть в Риме, Тиргакаха, царя эфиопского, гроб кормилицы которого находится в Флорентийском музее, Рамзеса, который, очевидно, связывается с линией Раммессидов, называемых египтологами 19-й династией. Ещё раньше, чем возникла античная культура, культура Египта достигла своей наибольшей высоты. Позади этого времени находится характеризующийся несколько менее высокой культурой век царей пирамид[41], а ещё дальше вглубь идёт неопределённый ряд веков, которые потребны были для создания подобной цивилизации.
Далее, хотя ни одна часть ветхого завета не может претендовать на такую древность происхождения, которая приближалась бы к древности старейших египетских иероглифических надписей, однако все критики должны признать следующее: с одной стороны, старейшая из исторических книг даёт современные свидетельства, доказывающие существование в семитическом мире значительной культуры в такое время, которое по сравнению с античной историей оказывается весьма отдалённым; с другой стороны, эти книги доставляют свидетельства, отодвигающие на целые века вглубь указания на достаточно развитую варварскую цивилизацию.
Итак, хронологическая задача, стоящая перед теорией развития, вовсе не легка, в особенности если признать, что на низших ступенях культуры прогресс должен идти чрезвычайно медленно по сравнению с тем, что опыт показывает у народов, уже достаточно развившихся. И эту задачу берёт на себя доисторическая археология, которая нимало не смущается относительно промежутков времени, вводимых ею в свои вычисления.
[33] Доисторическая археология уделяет много внимания фактам, которые могут относиться к вырождению в культуре. Таковы колоссальные, высеченные из камня, человеческие фигуры на острове Пасхи, сделанные, быть может, предками нынешних островитян, настоящие средства которых, однако, недостаточны для выполнения таких гигантских работ[42]. Ещё более важный пример представляют прежние обитатели долины Миссисипи.
В местностях, где туземные племена, известные в настоящее время, не занимают высокого положения даже между дикарями, прежде жило племя, которому этнологи дали название «строителей курганов», основываясь на удивительной величине сооружённых ими валов и оград, одна группа которых занимает площадь в четыре квадратных мили. Правильность квадратов и кругов и повторение замкнутых пространств, одинаковых по размерам, возбуждают интересные вопросы относительно применявшихся здесь способов планировки.
Чтобы создать подобные сооружения, «строители курганов» должны были составлять многочисленное население, которое существовало преимущественно 
Рис 2. Статуи на острове Пасхиземледелием, и, действительно, можно ещё найти следы их древних полевых работ.
Впрочем, в промышленных искусствах они не достигали уровня Мексики. Так, например, употребление ими ту земной меди, выкованной в форме режущих инструментов, сходно с тег, какое встречается у некоторых диких племён, живущих дальше на севере. Вообще, судя по их земляным работам, полям, глиняной посуде, каменным орудиям и другим остаткам, они принадлежали, по-видимому, к тем высшим диким или варварским племенам южных штатов, типом которых, по описанию Бэртрама, можно считать индейские племена крик и чироки[43]. Если какое-нибудь из диких бродячих охотничьих племён, живущих по соседству с огромными земляными работами «строителей курганов», — [34] потомки этого довольно развитого племени, то здесь произошёл весьма значительный регресс. Таким образом, вопрос остаётся открытым. Может быть, в этом случае следы обработки земли могут быть объяснены так же, как и остатки старых обработанных террас на острове Борнео, где это было делом китайских колонистов, потомки которых большей частью слились с массой населения и приняли туземные обычаи[44].
С другой стороны, указания, доставляемые известной местностью, могут вести к ошибочным заключениям относительно её обитателей. Путешествующий по Гренландии, придя к развалинам каменных построек в Какортоке, сделал бы неверное заключение, предположив, что эскимосы—выродившиеся потомки предков, способных к такой архитектуре. На самом деле развалины эти составляют остатки церкви и баптистерия[45], 
Рис 3. Статуя из Северной Монголии построенных древними скандинавскими поселенцами[46].
В общем замечательно, как немного археология представила ярких доказательств вырождения. Её отрицательные свидетельства говорят совершенно противное. В качестве примера можно привести возражение сэра Джона Лёббока против предположения, что племена, не знающие в настоящее время металлургии и гончарного .дела, сперва владели этими искусствами, но потом утратили их. «Мы можем также утверждать на общем основании, что ни в одной стране, обитаемой дикарями, совершенно не знакомыми с металлургией, никогда не было найдено металлического оружия или инструментов. Ещё более резкий пример представляет глиняная посуда. Она не легко разрушается, и, где только она была известна, она обнаруживается в изобилии, обладая двумя; качествами, именно, способностью легко разбиваться и в то же время с трудом разрушаться, что делает её весьма ценной с археологической точки зрения. Кроме того, в большинстве случаев она употреблялась при погребальных обрядах. Поэтому весьма знаменателен факт, что ни в Австралии, ни в Новой Зеландии, ни на островах Полинезии не находили остатков глиняной посуды»[47].
Насколько отлично действительное положение вещей от того, какого мы могли бы ожидать согласно общераспространённой теории вырождения, ясно видно из саркастических замечаний сэра Чарльза Ляйелля в его «Древности человека». Если бы, рассуждает он, первоначальное ядро человечества было действительно одарено высшими умственными способностями и непосредственным знанием, обладая одновременно такой же способной к усовершенствованию природой, как и его потомство, какого беспредельного преуспеяния оно достигло бы! «Вместо грубейшей глиняной посуды или кремнёвых орудий, до такой степени неправильных по форме, что непривычному глазу кажется сомнительной самая возможность какого-нибудь [35] целесообразного их назначения, мы находили бы теперь скульптурные формы, превосходящие по красоте классические произведения Фидия или Праксителя. Мы находили бы погребённые сети железных дорог и электрического телеграфа, из которых лучшие инженеры нашего времени могли бы почерпать драгоценные указания. Мы находили бы астрономические инструменты и микроскопы более совершенного устройства, чем какие известны в Европе. Мы обнаружили бы и другие указания на такое совершенство в искусствах и науках, какого ещё не видел XIX век.Мы нашли бы, что торжество гения изобретательности было ещё более блестящим в те времена, когда образовывались отложения, относимые теперь к бронзовому и железному векам. Напрасно напрягали бы мы своё воображение, чтобы угадать возможное употребление и значение находок, которые дошли бы до нас от этого периода: это могли бы быть машины для передвижения по воздуху, для исследования глубины океана, для решения арифметических задач, идущих дальше потребностей или даже понимания нынешних математиков»[48].
Ключ к исследованию первоначального состояния человека находится в руках доисторической археологии. Этим ключом является самый факт существования каменного века, доказывающий, что люди отдалённой древности находились в диком состоянии. Со времени долго не признававшихся открытий Буше-де-Перта (1841 и следующие годы) относительно каменных орудий в наносных песках долины Соммы на обширном пространстве Европы собрано было ещё много доказательств того, что более грубый каменный век, представляемый орудиями древнекаменного (палеолитического) типа, преобладал у диких племён четвертичного периода. Эти племена были современниками мамонта и шерстистого носорога. Жили они в такие века, которым геология приписывает древность гораздо более отдалённую, чем та, какая устанавливается письменной историей относительно существования человеческого рода. Джон Фрэр ещё в 1797 г. писал о таких кремнёвых орудиях, открытых в Гоксне в Суффольке: «В самом деле, положение, в каком найдены были эти орудия, может склонить нас отнести их к очень отдалённому периоду, даже более отдалённому, чем нынешний мир»[49].
Обширное протяжение времени, в продолжение которого история Лондона иллюстрировала историю человеческой культуры, является для меня одним из самых поучительных фактов, открытых археологией. Археолог, раскопав почву Лондона лишь на несколько ярдов в глубину (ярд равен 1,9 метра), может спускаться от обломков, иллюстрирующих нашу новейшую жизнь, до остатков искусства и науки средних веков, до памятников норманнских, саксонских, романо-британских времён, до следов древнекаменного века. И по дороге от Темпль-Бара до Большой Северной станции он проходит около места, где Коньерс около полутораста лет тому назад нашёл в наносных слоях орудие из чёрного кремня вместе со скелетом слона, то есть находившиеся рядом остатки лондонского мамонта и лондонского дикаря[50].
В песчаных отложениях Европы, в латерите[51] Индии и в других более поверхностных слоях, где найдены остатки древнекаменного века, о состоянии человеческой культуры свидетельствует, главным образом, крайняя грубость каменных орудий, у которых отсутствуют даже отточенные края, или лезвия. Естественное заключение, что это указывает на крайне дикое состояние, находит себе подтверждение в пещерах средней Франции. Племя людей, здесь обитавших и оставивших свои художественные [36] портреты[52], а также изображения северного оленя и мамонта, среди которых они жили, — это племя, судя по остаткам оружия, вещей и пр., по-видимому, вело жизнь, несколько похожую на жизнь эскимосов, только ещё более примитивную, так как у него не было домашних животных. Области, в которых найдены орудия этого первобытного типа, ограничены в своём протяжении.
Новокаменный период, или период шлифованного камня, принадлежит к тем позднейшим по времени и более развитым векам, когда производство каменных орудий значительно улучшилось и когда обтачивание и шлифовка вошли в общее употребление. В продолжение длинного периода времени, когда господствовало это положение вещей, человек, по-видимому, распространился по всему обитаемому пространству земли. 
Рис 4. Палеолитические рисунки из пещер Испании Исследования, производившиеся в одной области света за другой, только подтверждали общее правило, что каменный век (кость или раковины составляли лишь случайную замену камня) везде предшествует металлическому веку. Даже области, прославленные в истории как местопребывание древней цивилизации, имеют подобно другим странам свои следы более старого каменного века. Малая Азия, Египет, Палестина, Индия, Китай доставляют нам вещественные памятники, исторические известия и пережитки, свидетельствующие, что здесь в древности господствовало такое состояние культуры, которое имеет свою аналогию у новейших дикарей[53].
Герцог Аргайль, допуская в своём сочинении «Первобытный человек», что орудия аллювиального, или наносного, периода[54] то же самое, что топоры для льда и грубые ножи примитивных племён, обитавших в Европе в конце ледникового периода, приходит к заключению, что «судить по этим [37] орудиям о состоянии человека того времени в местах его первоначального местопребывания было бы столь же основательно, как в наше время по обычаям и искусствам эскимосов судить о цивилизации Лондона или Парижа»[55]. Успехи археологии за прошедшие годы, однако же постоянно подрывавшие ту почву, на которой может держаться подобное суждение, ныне совершенно устранили его.
Где находится теперь та область земли, на которую можно указать как на первоначальную родину человека и которая не свидетельствовала бы грубыми каменными орудиями, погребёнными в её почве, о диком состоянии её прежних обитателей? Едва ли найдётся на свете такая область, о которой мы не могли бы сказать наверное, что здесь некогда жили дикари, и если в этом случае какой-нибудь этнолог утверждает, что эти дикари были потомками или преемниками цивилизованного народа, на нём лежит обязанность представить доказательства этого. Кроме того, бронзовый и железный века в значительной мере относятся к истории. Их отношение к каменному веку, как оно ныне установлено с достаточной убедительностью, доказывает основательность суждения Лукреция, который, соединяя опыт настоящего с воспоминаниями и выводами прошлого, высказывает мысль, составляющую в настоящее время основное положение археологии, а именно — мысль о последовательности каменного, бронзового и железного веков:
«Первым оружьем людей были руки, ногти и зубы,
Камни, а также лесных деревьев обломки и сучья…
Силы железа потом и меди были открыты.
Но применение меди скорей, чем железа, узнали»[56].
Во всех различных вопросах доисторической археологии сила и единство её доказательств относительно развития культуры являются неотразимыми. Остатки, открытые в песчаных отложениях, пещерах, кухонных отбросах, террамарах[57], свайных жилищах, земляных сооружениях, результаты исследования поверхностных слоёв почвы во многих странах, сравнение геологических фактов, сопоставление исторических документов, данных из жизни современных дикарей подкрепляют и объясняют друг друга. Мегалитические постройки, менгиры, кромлехи, долмены и т. п.[58], известные в Англии, Франции, Алжире как памятники, принадлежащие племенам тёмного прошлого, и ныне ещё сооружаются с определённым назначением у наиболее грубых туземных племён Индии. Ряды древних озёрных жилищ, окаймлявшие берега швейцарских озёр и бывшие продуктом многовекового последовательного поселения, имеют свои свежие аналогии в свайных поселениях грубых племён Ост-Индии, Африки и Южной Америки. Отдалённые племена дикарей насыпают ещё кучи кухонных отбросов, как в давно прошедшей скандинавской древности. Могильные насыпи, какие ещё встречаются в цивилизованных странах, [38] служат одновременно и музеями древней культуры и свидетельствами её дикого или варварского типа. Не входя в дальнейшие подробности о предметах, вполне исследованных в новейших специальных сочинениях, достаточно указать, что доисторическая археология вообще даёт полное подтверждение теории развития в культуре. Один из основателей этой науки, почтенный профессор Свен Нильсон, весьма верно оценил её значение во введении к своим «Первобытным обитателям Скандинавии» (1843 г.): «Мы не сможем правильно понять значение древностей какой-либо отдельной страны, если в то же время не уясним себе вполне, что эти древности составляют лишь звенья прогрессивного ряда в развитии культуры и что человеческий род и прежде и теперь неуклонно движется вперёд по пути культуры»[59].
Рис 5. Мегалитические постройки (долмены в Индии, Закавказье, Испании и Швеции)
К такому же результату приводит исследование первоначального развития техники и промыслов, судя по сравнению различных ступеней, на которых мы их находим. Ограничимся несколькими типическими подробностями. Среди различных ступеней в развитии техники и ремесла лишь немногие сразу указывают, находятся ли они на пути прогресса или упадка. Большую часть таких фактов можно сравнить с лодкой индейца, у которой корма и нос совершенно одинаковы, так что, глядя на неё, нельзя узнать, в какую сторону она направляется. Но бывают и такие факты, которые, как наши суда, позволяют ясно видеть направление своего настоящего пути. Такие факты служат указателями при изучении культуры и должны быть отыскиваемы в каждой отрасли исследования.
Прекрасный образец таких руководящих фактов представил Уоллес. На Целебесе, где бамбуковые дома легко наклоняются в сторону господствующего западного ветра, туземцы нашли, что если укрепить несколько изогнутых стволов балок по сторонам дома, то он не упадёт. Поэтому они [39] выбирают самые изогнутые деревья, какие только могут найти, не умея рационально отнестись к делу и не нападая на мысль, что прямые жерди, укреплённые в косвенном направлении, действовали бы точно так же, поддерживая строение в вертикальном положении[60]. Они прошли полдороги к изобретению того, что строители называют «подпоркой», но на этом и остановились. Следовательно, один взгляд на такой дом показал бы, что план его не есть остаток высшей архитектуры, а лишь наполовину сделанное изобретение. Приведённый факт стоит на пути прогресса, а не упадка.
В другом месте я приводил много подобных примеров. Так, применение верёвки для вращения при добывании огня, очевидно, составляет усовершенствование того простого инструмента, который приводится в движение рукой, и употребление веретена для сучения ниток есть также улучшение по сравнению с более грубым искусством сучения их руками[61]. Было бы, однако, совершенной нелепостью принимать это положение в обратном виде и предполагать, что ручное добывание огня вошло в употребление вследствие того, что употребление верёвки при этом было оставлено, или что люди, знавшие употребление веретена, отказались от него для гораздо более затруднительного способа сучения ниток руками.
Далее, появление какого-нибудь искусства в отдельной местности, где трудно объяснить его заимствованием откуда-либо, особенно если это искусство касается какого-нибудь специально местного продукта, — появление его, очевидно, доказывает, что оно было туземным изобретением. Так, например, какой народ может иметь притязание на изобретение гамака или на ещё более удивительное открытие способа извлекать благодатную кассаву из ядовитой маниоки, кроме туземных жителей южноамериканских и вест-индских местностей, которым свойственны эти предметы? Как изолированное обладание каким-нибудь искусством доказывает, что оно изобретено там, где мы его встречаем, точно так же отсутствие где-нибудь известного искусства доказывает, что его никогда там не было. Обязанность доказательства лежит на противной стороне: тот, кто полагает, что предки восточных африканцев знали употребление лампы и гончарного круга и что североамериканские индейцы владели некогда искусством варить пиво из своего маиса подобно мексиканцам, но что эти навыки были ими утрачены, должен указать основания для подобного мнения. Я надеюсь, мне не нужно заходить так далеко, как это делает шутя один из моих друзей, этнолог, утверждающий, что существование диких племён, которые не целуют своих женщин, есть доказательство в пользу первобытности дикого состояния, потому что, говорит он, если бы они когда-нибудь знали этот обычай, они никак не могли бы позабыть его.
Наконец, и это главное, так как опыт показывает нам, что искусства цивилизованной жизни прошли в своём развитии ряд последовательных стадий усовершенствования, то мы можем предположить, что и первоначальное развитие искусств в период дикости должно было идти тем же путём. Таким образом, находя у низших племён различные ступени какого-нибудь искусства, мы можем расположить эти ступени в ряд, по всем вероятности воспроизводящий их действительную последовательность в истории. Если бы какое-либо искусство можно было проследить у дикарей до его зачаточного состояния, при котором изобретение его являлось посильным для дикарского ума, будучи, например, подражанием природе или продуктом её прямого внушения, то это было бы достаточным основанием для предположения, что мы открыли настоящее происхождение этого искусства.
Профессор Нильсон, основываясь на замечательном сходстве охотничьих и рыболовных снарядов у примитивных племён человечества, полагает, что они придуманы были инстинктивно, как бы по естественной необходимости. [40] Для примера он берёт лук и стрелу[62]. Пример этот, впрочем, избран не совсем удачно. Ведь факты говорят нам, что этого предполагаемого инстинкта, руководящего изготовлением лука и стрел, не оказывается у туземцев Тасмании, которым он мог бы принести большую пользу. Так же как и у австралийцев, — у них не было лука собственного изобретения. Даже у папуасов лук, столь распространённый на Новой Гвинее, не известен на Новой Каледонии и на других островах.
Мне кажется, что д-р Клемм в своём рассуждении об орудиях и оружии и полковник Лэн Фокс в чтениях о войне первобытных времён держатся более рационального направления, приписывая первоначальное развитие искусства не слепому инстинкту, а выбору, подражанию и постепенному применению и усовершенствованию предметов и действий,которые природа, наставница первобытного человека, предоставляет ему. Клемм прослеживает те стадии прогресса, которые, по-видимому, отделяют грубую дубину от заострённого копья или палицы, естественный остроконечный или округлённый камень от артистически сделанного цельта[63], наконечника копья или молота[64].
Лэн Фокс исследует связь между различными типами оружия. Он показывает, как известная форма, раз она найдена, повторяется в различных размерах, например, в наконечниках копья и стрелы. На основании множества таких фактов, как употребление огнеземельцами наконечников стрел, а кафрами ассагаев в качестве ножа, Фокс устанавливает, что на низших ступенях техники одно и то же орудие может служить для различных целей. Лишь впоследствии и постепенно происходит специализация орудий, и для определённых целей начинают применяться орудия определённой формы. Он выясняет, что в истории употреблявшихся людьми ударных, режущих и колющих орудий можно усмотреть непрерывный ряд, что указывает на постепенное прогрессивное развитие от грубейших начальных форм до последних усовершенствований новейшей техники. Чтобы показать, насколько древнейшее развитие военного дела могло зависеть от подражательной способности человека, он указывает на аналогию в способах ведения войны у животных и у людей и относит к разряду оборонительных средств шкуры, твёрдые покровы, щиты, чешуи; к разряду наступательных — оружие различного рода, колющее, ударяющее, зубчатое, отравленное и пр. и к разряду военных стратагем — бегство, засады, аванпосты, предводительство, военные крики и т. д.[65].
Способ изготовления каменных орудий теперь почти вполне ясен для археологов. Для них служат объектом наблюдения и подражания различные приёмы, употребляемые в этом случае ныне существующими дикарями. Джон Эванс, например, успел воспроизвести самые тонкие образцы каменных орудий посредством ударов камня, нажима куском оленьего рога, распиливания пластинкой из кремня, сверления посредством палки и песка и трения о поверхность камня[66]. Мы можем теперь с полной уверенностью объяснить в большинстве случаев замечательное сходство, которое обнаруживается у каменных скребков, кремнёвых ножей, топоров, наконечников копий и стрел и т. д., сходством природных образцов, материала и потребностей дикой жизни.
История каменного века является, как это ясно видно, историей постепенного развития. Переход от естественного острого камня к грубейшему, искусственно сделанному каменному орудию представляет незаметную градацию, а далее от этой грубой ступени можно проследить самостоятельный прогресс в различных направлениях, пока, наконец, это производство [41] не достигает удивительного художественного совершенства в такие времена, когда введение в употребление металла начинает вытеснять каменные орудия. То же можно сказать и о других орудиях и производствах, последовательные стадии которых могут быть указаны во всём ходе их развития, от простейшего естественного состояния до вполне развитого искусства.
Усовершенствование палицы можно проследить от самой простой дубины до оружия весьма изящной формы и резьбы. В музеях можно видеть голыши, употреблявшиеся вместо молота, и режущие орудия из камня, оставленные гладкими с одной стороны или выделанные таким образом, чтобы их можно было держать рукой. Такие орудия показывают, что важное искусство прикрепления рукоятки было результатом изобретения, а не инстинкта. Каменный топор, употребляемый как оружие, превращается в боевую секиру. Копьё, то есть заострённая палка или жердь, заострялось обжиганием на огне; дальнейшее усовершенствование копья состоит в прикреплении к концу его острого конца рога, кости или осколка камня. Камни бросали сперва просто рукой, а потом пращей. Это приспособление было очень распространено у диких племён.
В военной истории копьё или пика сначала и до конца употребляется как колющее оружие. Применение его как метательного оружия началось тоже давно, но едва ли оно очень уже долго сохранялось в истории культуры. При таком употреблении его большей частью бросали просто рукой, однако многим диким племенам было известно применение для этой цели пращи. Короткая верёвка с петлёй, употреблявшаяся на Новогебридских островах, которую капитан Кук называет «бикет», и орудие, похожее на кнут, замеченное на Новой Зеландии, тоже употребляются для метания копья. Но более употребительным снарядом была деревянная рукоятка в 30 или 60 см. длиной. Этот метательный снаряд для копья известен в самых северных областях Северной Америки, у некоторых племён Южной Америки и у австралийцев. Эти последние, как уверяют некоторые, не могли бы изобрести его при нынешнем состоянии их культуры. Однако в данном случае приходится иметь в виду то замечательное обстоятельство, что это метательное орудие свойственно исключительно дикости, а не цивилизации. У народов с более высокой культурой ближе всего к нему подходил как будто античный аментум, состоявший, по-видимому, из дротика с привязанным в нему посередине ремешком для бросания.
История этого орудия является, по-видимому, полным противоречием теории вырождения, представляя собой изобретение, которое целиком принадлежит низшей культуре и едва ли способно пережить её. Почти то же можно сказать о духовой трубе, которая как настоящее оружие почти никогда не встречается выше уровня дикарей Ост-Индии и Южной Америки, хотя в виде охотничьего оружия сохраняется у народов более высокого уровня. Об австралийском бумеранге говорили, что он произошёл от какой-то гипотетической высшей культуры, а между тем переходные ступени, соединяющие его с палицей, можно видеть в той же стране, тогда как из цивилизованных обществ ни одно не обладает этим оружием.
Употребление петель из упругих веток или гибких палочек для бросания Маленьких метательных орудий и замечательные эластические дротики Палауских островов, которые натягиваются и летят вследствие собственной упругости, указывают на изобретения, которые могли повести за собой изобретение лука. Стрела есть лишь уменьшенная форма дротика. Обычай отравления стрел по образцу змеиного жала и укуса является выдумкой не цивилизованного человека, а дикаря. Это — отличительная деталь дикарского быта, отвергнутая уже на ступени варварства. Искусство одурманивать рыбу, известное более высокой культуре, но не применяемое ею, свойственно многим диким племенам, которые легко могли додуматься до этого, увидав какой-нибудь лесной пруд, куда попали ядовитые растения. Искусство ставить загородки для ловли рыбы во время [42] отлива, столь характерное для примитивных племён, есть простая хитрость, имеющая целью помочь действию природы. Это — догадка, которая легко могла прийти в голову дикарю, у которого постоянное голодание вовсе не связано с тупоумием.
То же происходило и в других областях. Добывание огня, кухонное искусство, гончарное дело, ткацкое искусство можно проследить по линиям их постепенного усовершенствования[67]. Музыка начинается с погремушки и барабана, которые в том или ином виде сохраняют своё место на протяжении всей истории культуры, между тем как свирель и струнные инструменты представляют уже позднейшее достижение музыкального искусства. То же мы видим в архитектуре и земледелии. Как ни сложны и разумны высшие ступени этих искусств, не надо забывать, что их низшие ступени начались с простого подражания природе. Не перечисляя остальных промыслов дикарей, можно сказать вообще, что факты, относящиеся к ним, говорят скорее против теории вырождения, чем за неё. Они подтверждают и часто делают необходимым тот же взгляд на развитие, какой на основании нашего собственного опыта объясняет начало и прогресс наших искусств.
Постепенное развитие материальной культуры необходимо постоянно иметь в виду и при исследовании отношения умственного состояния дикарей к мышлению цивилизованных людей. Это послужит нам надёжным руководством и предохранит нас от ошибок. Мы увидим, что во всех проявлениях человеческого ума факты будут занимать свои места по тем же общим линиям развития. Мнение, что умственное состояние дикарей есть результат упадка прежнего высокого знания, является, по-видимому, столь же малосостоятельным, как и мнение, что каменные топоры были выродившимися преемниками шеффилдских топоров[68] или что земляные курганы были искажёнными копиями египетских пирамид. Изучение дикой и цивилизованной жизни одинаково даёт нам возможность видеть в древней истории человеческого ума вовсе не дар трансцендентальной мудрости, а грубый здравый смысл, воспринимающий факты повседневной жизни и вырабатывающий из них схемы первобытной философии. Исследуя такие области, как язык, мифология, обычаи, религия, мы будем постоянно убеждаться, что мысль дикаря находится в зачаточном состоянии, а цивилизованный ум сохраняет до сих пор достаточно заметные следы далёкого прошлого. Вся обширная область истории человеческой мысли и нравов показывает, что хотя цивилизации приходится вести борьбу не только с остатками низших ступеней развития, но и с проявлениями вырождения в своей собственной сфере, она оказывается, однако, в силах преодолевать и то и другое и продолжать свой путь. Вообразим себе, что мы видим культуру, как она в олицетворённом виде шествует по миру. Вот она иногда задерживается и останавливается на своём пути, нередко она отклоняется на такие боковые дороги, которые приводят её, утомлённую, назад, в такие места, где она проходила уже весьма давно. Однако, прямо или отклоняясь, путь её направляется вперёд. И если от времени до времени она пытается сделать несколько шагов назад, она скоро начинает беспомощно спотыкаться. Попятный путь противен её природе, её ноги устроены не так, чтобы делать неверные шаги назад. И взгляд её и движение, устремлённые вперёд, являются выражением подлинно типических свойств человечества.
Примечания
- ↑ Так же как и слово «цивилизация», выражение «идеальный» употребляется Тэйлором двусмысленно: то как синоним «абстрактного», «отвлечённого», «существующего только в мысли», то как синоним «образцового» , «лучшего», «наиболее желательного». Здесь в несколько туманной форме выражена проводившаяся Тэйлором, понимаемая в либерально-реформистском духе, теория прогресса.
- ↑ 185, 79; 665.
- ↑ 551, 400—480. Слово «каннибал» для обозначения людоедов возникло, как можно думать, в результате недоразумения. Когда Колумб впервые столкнулся с караибами, или карибами, то он, полагая, что попал в Индию, во владения «великого хана, или кана», решил, что «кариб» это искажённое «каниб», или «подданный хана». Он и назвал их «каннибалами», — именем, которое утвердилось как общее обозначение людоедов.
- ↑ И у Энгельса, в его «Происхождении семьи, частной собственности и государства», и у Маркса, в его «Введении к критике политической экономии», имеется сравнение пройденных человечеством ступеней культуры с возрастными периодами в жизни отдельного человека (Энгельс говорит о низшей ступени дикости, как о «детстве человеческого рода», Маркс называет древних греков «нормальными детьми»). Эти сравнения не следует понимать в узко-биологическом смысле. Выражения «молодой народ» или «старый народ» можно употреблять лишь в отношении того времени, к которому относится выступление того или иного общества на арене истории. Необходимо помнить, что даже позади самых отсталых дикарских обществ лежат тысячелетия культурного развития.
- ↑ Трюизм — избитая истина.
- ↑ Лестригоны — упоминающийся в древнеримских преданиях народ (о нём говорит и поэт Овидий), живший в незапамятные времена в Италии (в Кампаньи и Сицилии). Лестригоны слыли дикарями-людоедами.
- ↑ 229, гл. XXXVIII.
- ↑ 390, II, 150.
- ↑ 84, 15; 86, I, 49; II, 32.
- ↑ 235, I, 88.
- ↑ Самый факт, что Тэйлор ставит на одну доску две рассматриваемые здесь гипотезы, свидетельствует не только о половинчатости его теории прогресса, но и о недостаточном уровне знаний в его время. В настоящее время для добросовестного учёного не может быть спора о пути культуры от дикости через варварство к цивилизации.
- ↑ 676.
- ↑ 235, III, 270.
- ↑ 373, 923.
- ↑ 36, II, 50.
- ↑ Парсы — секта огнепоклонников, когда-то имевшая большое распространение в Иране. Ныне от неё сохранились небольшие остатки в Иране и Индии.
- ↑ 258, 64, 128.
- ↑ 453, I, 88.
- ↑ 676
- ↑ 461, III, 8; см. 249, XII, 641.
- ↑ 623, I, 202.
- ↑ 435, III, 162.
- ↑ 92; см. 648, 272.
- ↑ 492, III, 639.
- ↑ 666, I, 42, 471; II, II, 43, 48; 338, II, 492—495; 354, 45.
- ↑ 596, III, 422.
- ↑ 686, 189.
- ↑ 662, II, 359; 132, 116.
- ↑ 136, VI, 51.
- ↑ 421, 241; 662, III, 74, 76.
- ↑ 648, 187.
- ↑ 571, I, 50.
- ↑ 609, 272.
- ↑ Настоящее сравнение при всей своей внешней эффектности запечатлено, как и многие другие сравнения Тэйлора, грубым механицизмом. Процессы, приводящие к геологическим переворотам и к вырождению в области культуры, в корне различны между собой. Всюду, где истории приходится сталкиваться с вырождением целых племён и народов, решающую роль в этом процессе играет социально-политический момент, а именно, экономическое разорение, политическое порабощение, физический и духовный гнёт. Ярким примером могут служить индейцы Америки. Белым завоевателям и переселенцам пришлось столкнуться в некоторых районах Нового Света с довольно высокой местной культурой и с плотным народонаселением. Однако в результате политики прямо зверского истребления коренных обитателей Америки конквистадорами и переселенцами из Европы, в результате захвата территории индейцев, оттеснявшихся в неудобные для охоты и земледелия трущобы или, как это происходило в XIX в. в США, в так называемые резервации, в результате национального угнетения и бесчеловечной эксплуатации коренное население Америки на протяжении четырёх последних столетий неуклонно вырождалось или полностью вымирало.
- ↑ 307, 1866, II.
- ↑ 639, II, 278; III, 70; 322, III, гл. I; 698, VII; 262.
- ↑ 308, I, 295—299; II, 237.
- ↑ О связи между языком ацтеков и языком сонорского семейства, распространяющегося на северо-запад к источникам Миссури, см. 106. О связи между языками натчезов и майа см. 81, I, 16; 82, 28. — Прим. Тэйлора.
- ↑ В этой формулировке всё неправильно. Культура вовсе не растение и не может быть сравнена с ним. Основным процессом в её развитии является процесс внутреннего развития, определяемый самодвижением общества, заимствование же является второстепенным и производным моментом, хотя оно играет иногда крупную роль в распространении культуры.
- ↑ Риг-Ведой называется наиболее древняя из четырёх книг Вед (от слова «веда» — знание, ведение), то есть сборника религиозных гимнов и формул на санскритском языке. Предполагают, что в древнейших частях своих сборник восходит ко второй половине 2-го тысячелетия до н. э. Он имеет большое значение для изучения древней истории индусов.
- ↑ Под веком царей пирамид разумеется обычно период древнего царства в Египте, продолжавшийся приблизительно от 2800 до 2400 г. дон. э. (3, 4, 5, 6-я династии египетских фараонов). К этому именно периоду относятся Джосер, Хеопс, Хефрен и прочие цари — строители наиболее крупных пирамид.
- ↑ 331, 60; 471, I. Остров Пасхи был открыт в 1722 г. голландским мореплавателем Роггевеком. Он находится в 3600 километрах от берегов Южной Америки в Тихом океане. В 1786 г. Лаперуз нашёл там 2000 человек населения, в настоящее время от них осталось 159 человек. Учёным пришлось долго ломать голову над происхождением найденных на острове Пасхи у подножья горы Рана Рораку гигантских каменных статуй, по размерам не уступавших египетским сфинксам и весивших не меньше 60 тонн. По самым минимальным расчётам, население острова должно было составлять не меньше 40 000 человек, чтобы можно было сооружать и переправлять с места на место подобные статуи. Загадкой являлись также найденные здесь деревянные дощечки с письменами. Тщательное изучение всего связанного с островом Пасхи материала привело науку к выводу, что остров Пасхи является остатком большого архипелага, часть которого исчезла под водой в результате геологической катастрофы. Здесь когда-то было многолюдное полинезийское население. Знаменитые статуи, воздвигавшиеся местными царьками и изображавшие предков Царского рода, являются, таким образом, памятниками варварского деспотизма, державшего в тисках десятки тысяч людей.
- ↑ 600; 360, VII; 662, III, 72; 45, I; 479, 122.
- ↑ 301, II, 327.
- ↑ 528, табл. VII, VIII.
- ↑ Баптистериями назывались у древних и средневековых христиан специальные помещения для крещения, сооружавшиеся либо у самой церкви (базилики), либо недалеко от неё.
- ↑ 361, 121.
- ↑ 375, XIX.
- ↑ 221.
- ↑ 196; 360, 335.
- ↑ Латерит — твёрдая, пористая кирпично-красная порода, встречающаяся в высокогорных странах с жарким климатом. Образовалась в результате выветривания горных пород.
- ↑ Тэйлор имеет в виду пещерное искусство эпохи верхнего палеолита. Особенно богаты палеолитическими рисунками так называемые разукрашенные пещеры Франции и Испании. За последние годы много замечательных памятников этого искусства обнаружено и на территории СССР. Тэйлор напрасно называет изображения и статуэтки верхнего палеолита «портретами» доисторических обитателей Европы. Это — фантастические изображения, имеющие большей частью колдовской характер.
- ↑ 648, VIII.
- ↑ См. прим, к стр. 95.
- ↑ 16а, 129.
- ↑ 373, 1281.
- ↑ Террамарами в археологии называют встречающиеся главным образом в Италии доисторические поселения, состоящие из платформ на сваях, которые, однако, в отличие от обычных свайных построек сооружены не на воде, а на суше. Они только окружены рвами, наполненными водой. Своё название они получили от жирной земли («терра мара» по-итальянски), которая обычно встречается на месте этих поселений, относящихся к эпохе бронзы. На Дунае встречаются террамары более позднего характера.
- ↑ Мегалитические постройки (от греческих слов «мегас» — большой и «литос» — камень) — доисторические сооружения из громадных камней, которые, как предполагают, имели культовое значение. В зависимости от формы построек различают менгиры, или отдельные каменные столбы, долмены (от бретонского слова «долмен» — стол), или столообразные сооружения из нескольких камней, и кромлехи, или круги из камней. Постройки эти особенно часто встречаются в Бретани и у нас на Северном Кавказе.
- ↑ 375; 360; 639, 1868; 454; 201; 337; 315.
- ↑ 665, I, 357.
- ↑ 647, 192, 243.
- ↑ 454, 104.
- ↑ Кельт, или цельт, — старинное археологическое обозначение топора из камня или металла.
- ↑ 320.
- ↑ 213.
- ↑ 639, 1868, 191; 530; 640, I, 129.
- ↑ См. подробности в 647, гл. VII—IX.
- ↑ Шеффилд — крупный металлургический центр в Англии, славившийся своими топорами и ножами.