НАУКА О КУЛЬТУРЕ
Культура, или цивилизация, в широком этнографическом смысле слагается в своём целом из знания, верований, искусства, нравственности, законов, обычаев и некоторых других способностей и привычек, усвоенных человеком как членом общества[1]. Явления культуры у различных человеческих обществ, поскольку могут быть исследованы лежащие в их основе общие начала, представляют предмет, удобный для изучения законов человеческой мысли и деятельности. С одной стороны, однообразие, так широко проявляющееся в цивилизации, в значительной мере может быть приписано однообразному действию однообразных причин. С другой стороны, различные ступени культуры могут считаться стадиями постепенного развития, из которых каждая является продуктом прошлого и в свою очередь играет известную роль в формировании будущего. Исследованию этих двух великих начал в различных этнографических областях мы и посвящаем настоящее сочинение. Особенное внимание уделено при этом сопоставлению культуры отсталых племён с культурой передовых народов.
Наши новейшие исследователи в отрасли наук, изучающих неорганическую природу, решительнее других признают, как в своих специальных областях, так и вне их, единство природы, незыблемость её законов и определённую последовательность причин и следствий. В силу этой 2причинно-следственной связи каждый факт находится в зависимости от того, что было прежде, и действует на то, что должно быть потом. Они крепко держатся учения Пифагора о порядке, господствующем в строе вселенной. Они утверждают вместе с Аристотелем, что в природе нет эпизодов, не связанных между собой, как это бывает в дурной трагедии. Они сходятся с Лейбницем в его аксиоме, что «природа никогда не действует скачками»[2]. Они принимают его великое положение, согласно которому «ничто не происходит без достаточной причины».
При изучении строения и жизни растений и животных или даже при исследовании низших функций человека эти руководящие идеи признаются почти в такой же степени. Однако когда дело доходит до высших процессов человеческого чувства и деятельности мысли и языка, знания и искусства, то преобладание получают совсем иные воззрения. Люди вообще еще слишком мало подготовлены к тому, чтобы считать изучение человеческой жизни отраслью естествознания и применять в широком смысле указание поэта: «объяснять нравственные явления так же, как и явления природы»[3]. Многим развитым умам кажется слишком претенциозным и отталкивающим воззрение, что история человечества есть часть или даже частичка истории природы, что наши мысли, желания и действия сообразуются с законами столь же определёнными, как и те, которые управляют движениями волн, сочетанием химических элементов и ростом растений и животных.
Исследование законов человеческой природы встречает ещё и другие препятствия в воззрениях метафизиков и богословов. Общепринятое мнение о свободе воли допускает не только свободное действие соответственно известному мотиву, но также и возможность отступать от известной последовательности и действовать без причины. В грубом виде такое воззрение можно сравнить с представлением о весах, которые большей частью действуют обыкновенным образом, но обладают также способностью колебаться самопроизвольно, без действия тяжести или вопреки ему.
К счастью, нам нет надобности прибавлять что бы то ни было к тому, что уже давно сказано о сверхъестественном вмешательстве и естественной причинности, о свободе, предопределении и ответственности. Поспешим удалиться из областей трансцендентальной философии[4] и богословия 3и предпримем более отрадный путь по области, более близкой к практике. Никто, зная это с очевидностью из своего собственного опыта, не будет отрицать, что человеческие действия в большинстве случаев определяются совершенно ясными и естественными причинами. Отстраняясь целиком от соображений о сверхъестественном вмешательстве и беспричинной произвольности, мы примем это предполагаемое существование естественных причин и следствий в качестве главной основы и, отправляясь отсюда, пойдём так далеко, как это только окажется возможным. Это будет тем же основанием, опираясь на которое физические науки продолжают с постоянно возрастающим успехом свои исследования законов природы.
«Каждое событие есть дитя другого, и мы никогда не должны забывать этого родства», — заметил один из начальников племени бечуанов африканскому миссионеру Казалису. Во все времена историки, насколько они стремились стать выше простых хроникёров, употребляли все усилия, чтобы показать не только последовательность, но и связь событий, которые они описывали. И, кроме того, они стремились ещё выяснить общие начала человеческих действий и этим истолковать частные события, таким образом определённо устанавливая или только молча допуская существование философии истории. Тем, которые стали бы отрицать возможность установления таких исторических законов, можно возразить словами Босвеля, с какими он в подобном случае обратился к Джонсону: «Итак, вы хотите обратить историю в простой календарь?»[5].
То обстоятельство, что труды знаменитых мыслителей могли довести историю только до преддверия науки, не должно удивлять человека, понимающего изумительную сложность задач, стоящих перед учёным, работающим в области всеобщей истории. Свидетельства, из которых ему приходится выводить свои заключения, чрезвычайно разнообразны и в то же время весьма сомнительны. Философия истории в обширном смысле, как объяснение прошедших и предсказание будущих явлений мировой жизни человека на основании общих законов, в действительности представляет такой предмет, с которым при настоящем положении знания даже и гениальный ум с помощью самых обширных изысканий едва ли мог бы справиться[6].
Однако некоторые отделы этого предмета, хотя и достаточно трудные, являются, по-видимому, сравнительно доступными. Так, если область исследования вместо истории во всём её целом будет ограничена той частью её, которую мы называем культурой, то задача исследования обещает быть более лёгкой. Материал здесь не так уже безнадёжно разнообразен. Он поддаётся классификации и сравнению. Здесь легче отсеивать посторонние элементы и выделять наиболее существенное.
Ниже мы попытаемся выяснить, как можно классифицировать явления культуры и распределить их по стадиям в том порядке, в каком они, вероятно, развивались.
При рассмотрении с более широкой точки зрения характер и нравы человечества обнаруживают однообразие и постоянство явлений, заставившее итальянцев сказать: «Весь мир есть одна страна». Как однообразие, так и постоянство можно проследить, без сомнения, с одной стороны, 4в общем сходстве природы человека, с другой стороны, в общем сходстве обстоятельств его жизни. Особенно удобно изучать их путём сравнения обществ, стоящих приблизительно на одинаковом уровне культуры. При таких сравнениях не следует придавать большого значения хронологической датировке или географическому положению. Обитатели озёрных жилищ древней Швейцарии могут быть поставлены рядом со средневековыми ацтеками, а североамериканские оджибве — рядом с южноафриканскими зулусами. Д-р Джонсон, прочитав в путешествиях Гауксворта описание патагонцев и островитян Тихого океана, презрительно выразился, что все дикие племена похожи друг на друга. Насколько это обобщение действительно верно, может показать каждый этнологический музей.
Для примера обратите внимание на режущие и колющие орудия в какой-либо из подобных коллекций. Они содержат в себе топоры, молоты, долота, ножи, пилы, скребки, шила, иглы, копья и наконечники стрел. Бо́льшая часть их принадлежит самым различным расам, а между тем представляет отличия лишь в некоторых деталях.
То же мы видим и в занятиях дикарей: плотничные изделия, рыболовные сети или удочки, охотничьи стрелы или копья, способы добывания огня, приготовления пищи на огне, ссучиванья верёвок и плетения корзин повторяются с удивительным однообразием в образцах всех коллекций, иллюстрирующих быт отсталых обществ от Камчатки до Огненной Земли и от Дагомеи до Гавайских островов.
Даже при сравнении диких племён с образованными народами мы ясно видим, как шаг за шагом быт малокультурных обществ переходит в быт более передовых народов, как легко распознаётся связь между отдельными формами быта тех и других. Для этого нужно только обратить внимание на европейского крестьянина, когда он работает своим топором или мотыгой, посмотреть, как он кипятит или жарит свою пищу на костре, выяснить настоящее место, какое занимает пиво в его мечтах о счастье, послушать его рассказы о привидениях, будто бы являющихся в каком-нибудь доме, или о племяннице фермера, которую колдовство довело до припадков и даже свело в могилу. Если мы при этом будем избирать предметы, мало изменившиеся в течение столетий, мы получим картину, в которой английский земледелец будет стоять почти рядом с среднеафриканским негром.
Наше дальнейшее изложение наполнено доказательствами таких совпадений у различных групп человечества, и потому нам незачем останавливаться теперь на этих подробностях.
Нам приходится обойти здесь вопрос, который мог бы усложнить развитие нашей мысли, а именно вопрос о расах. В рамках поставленной здесь задачи нам представляется возможным и желательным устранить соображения о наследственных изменениях человеческих рас и считать человечество однородным по природе, хотя и находящимся на различных ступенях культуры. Отдельные моменты нашего исследования покажут, как я надеюсь, что фазисы культуры мы вправе сравнивать, не принимая в расчёт, насколько племена, пользующиеся одинаковыми орудиями, следующие одинаковым обычаям или верующие в одинаковые мифы, различаются между собой физическим строением и цветом своей кожи и волос.
Первым шагом при изучении культуры должно быть расчленение её на составные части и классифицирование этих последних. Так, рассматривая оружие, мы можем различать копья, палицы, пращи, луки и стрелы и так далее. Между ткацкими изделиями мы найдём плетенья, вязанья и различные способы прядения и тканья нитей. Мифы могут быть разделены на мифы солнечного восхода и заката, затмений, землетрясений, на местные мифы, объясняющие имена местностей какой-нибудь фантастической сказкой, на эпонимические мифы, объясняющие название племени 5как имя какого-то воображаемого предка, положившего начало роду или племени. Между обрядами и церемониями мы встречаем такие обычаи, как принесение различного рода жертв теням умерших и другим духовным существам, обращение к востоку во время молитвы, очищение от обрядовых или нравственных нарушений посредством воды или огня. Мы привели здесь примеры, взятые из сотен подобных им.
На обязанности этнографа лежит классифицирование этих частностей с целью их географического и исторического распределения и указания существующих между ними отношений. Характер такого рода работы вполне выяснится, если мы сравним эти явления культуры с видами растений и животных, изучаемых натуралистами. Для этнографа лук и стрела составляют вид, так же как и обычай сплющивания детских черепов или обычай счёта десятками. Географическое распределение и переход этих явлений из одного района в другой должны быть изучаемы подобно тому, как натуралист изучает географическое размещение своих ботанических и зоологических видов. О некоторых растениях и животных мы говорим, что они свойственны только некоторым местностям. То же мы можем сказать относительно австралийского бумеранга, полинезийской палочки и дощечки для добывания огня, относительно маленького лука со стрелой, употребляемой наподобие ланцета племенами, живущими около Панамского перешейка, относительно каждого орудия, украшения, мифа или обычая, встречающихся изолированно в известных областях. Точно так же как каталог всех видов растений и животных известной местности даёт нам представление о её флоре и фауне, полный перечень явлений, составляющих общую принадлежность жизни известного народа, суммирует собою то целое, которое мы называем его культурой. Мы знаем, что отдалённые одна от другой области земного шара порождают такие виды растений и животных, между которыми существует удивительное сходство, которое, однако, отнюдь не является тожеством. Но ведь то же самое мы обнаруживаем в культуре обитателей этих стран.
Насколько справедлива подобная аналогия между распространением растений и животных и распространением культуры, мы убеждаемся в тех случаях, которые ясно показывают, что в той и в другой области действовали одни и те же причины. Мы знаем целый ряд районов, где те же обстоятельства, которые привели к введению культурных растений и одомашненных животных, свойственных передовым обществам, обусловили в то же время развитие соответственных знаний и искусств. Событиям, вследствие которых лошадь и пшеница проникли в Америку, обязаны своим появлением здесь и огнестрельное оружие и стальные топоры, тогда как, наоборот, Старый Свет получил оттуда не только маис, картофель и индеек, но и обычай курения табака и матросские койки (гамаки).
Весьма достойным внимания является вопрос о достоверности тех порою случайных указаний, на основании которых устанавливается сходство явлений культуры в разных частях света. Несколько лет тому назад один крупный историк спросил меня: «Каким образом утверждение о каких бы то ни было обычаях, мифах, верованиях и пр. какого-нибудь дикого племени может иметь доказательную силу, раз оно зависит от свидетельства какого-нибудь путешественника или миссионера, который может быть поверхностным наблюдателем, более или менее невежественным в туземном языке, необдуманным рассказчиком неосновательных слухов, человеком предубеждённым или даже намеренным обманщиком?» Действительно, этот вопрос всякий этнограф должен постоянно ставить перед собой.
Разумеется, этнограф должен самым тщательным образом убеждаться в достоверности тех авторов, которых он цитирует, и, если возможно, добывать различные указания для проверки каждого сообщения. Однако эти меры предосторожности становятся излишними в тех случаях, когда мы имеем дело с повторяемостью описываемого явления и того или иного 6свидетельства. Если два посетителя различных стран, стоящие вне всякой зависимости друг от друга, положим, средневековый мусульманин в Татарии[7] и современный англичанин в Дагомее или иезуит в Бразилии и уэслеянец[8] на островах Фиджи, сходятся при описании какого-нибудь аналогичного искусства, обряда или мифа у того народа, который они наблюдали, то трудно или даже невозможно приписывать такое совпадение случайности или намеренному обману. История, рассказанная каким-нибудь искателем приключений в Австралии, пожалуй, может быть сочтена ошибкой или выдумкой, но неужели методистский священник в Гвинее сговорился с ним обманывать публику, рассказывая такую же историю о том же?
Возможность намеренной или ненамеренной мистификации часто устраняется обстоятельством, что сходное указание сделано для двух отдалённых одна от другой стран и двумя свидетелями, из которых А жил столетием раньше B, а B, по-видимому, никогда не слыхал об А. Чтобы убедиться, насколько при сопоставлении фактов культуры указываемые страны могут быть далеки одна от другой, насколько велики могут быть различия во времени наблюдения, а также в верованиях и характере наблюдателей, достаточно взглянуть на ссылки в этом сочинении, где рядом фигурируют авторы разных эпох и национальностей. И чем своеобразнее подобные указания, тем меньше вероятности, чтобы различные лица в различных местах могли сделать их неправильно. В настоящее время таким путём контролируются важнейшие этнографические факты. Опыт через некоторое время приводит исследователя к предположению и убеждению, что культурные явления, имеющие в своей основе сходные общие причины, должны беспрестанно повторяться. Он уже не доверяет изолированным указаниям, которые нигде больше не встречаются, и для подтверждения их ожидает сходных указаний с противоположных частей земного шара или с другого конца истории. И действительно, эти способы проверки так эффективны, что этнограф, не выходя из своей библиотеки, может иногда взять на себя решение не только вопроса о проницательности и добросовестности известного наблюдателя, но также и того, насколько его сообщение сообразуется с общими началами культуры.
Обратимся теперь от распределения явлений культуры по различным странам к их распространению в каждой отдельной стране. Человечество обладает свойством, особенно располагающим к систематическому изучению культуры. Мы говорим о том молчаливом согласии или единодушии, которое в такой сильной степени побуждает целые народы соединяться в употреблении общего языка, в исповедании общей религии, в достижении общего уровня искусства и знания[9]. Благодаря этому обстоятельству мы имеем возможность, оставляя в стороне исключительные факты, описывать народы по некоторому среднему уровню. Вместе с тем у нас является возможность представить себе громадные массы подробностей по нескольким типическим фактам. ПослеГ установления этих последних новые случаи, указываемые новыми наблюдателями, прямо занимают соответственные 7им места, доказывая таким путём рациональность классификации. В устройстве человеческих обществ обнаруживается такая правильность, что мы можем совершенно оставить в стороне индивидуальные различия и обобщить искусства и воззрения целых народов, подобно тому, как, смотря на войско с вершины горы, мы не думаем о каждом отдельном солдате, которого притом мы в общей массе почти не можем и различить, а видим только каждый полк, как организованное тело, рассыпающимся или собирающимся, двигающимся вперёд или отступающим.
При изучении некоторых сторон общественной жизни в настоящее время возможно обращаться к содействию статистики. Из всех новейших исследований законов человеческих действий наиболее решительное влияние имели обобщения Кетле относительно правильности, регулярности не только таких данных, как средний уровень роста и ежегодного числа рождений и смертей, но и таких тёмных и как будто лишённых закономерности бытовых явлений, как число убийств и самоубийств и даже характер самых орудий преступления. Другим поразительным примером может служить отчётливая регулярность в количестве лиц, ежегодно убиваемых вследствие несчастных случайностей на лондонских улицах, и писем без адреса, опущенных в почтовые ящики.
Исследуя культуру отсталых обществ, мы не только не имеем в своём распоряжении математически определённых фактов новейшей статистики, но должны составлять суждение о положении диких племён по несовершенным отчётам путешественников и миссионеров или даже основываться на остатках доисторических обществ, самые имена и языки которых для нас безвозвратно потеряны. С первого взгляда всё это может показаться весьма неопределённым и мало обещающим материалом для научного исследования. Но в действительности эти данные вовсе не оказываются неопределёнными или мало обещающими, а представляют собой ясный и точный материал. Вследствие того, что они разносторонне характеризуют и отображают положение того племени, к какому относятся, они в действительности способны выдержать сравнение с отчётами статистики. Дело в том, что каменный наконечник стрелы, украшенная рельефами палица, идол, могильный холм, в котором были погребены рабы и имущество, предназначенные для пользования покойника, рассказ о приёмах колдуна для вызывания дождя, таблица чисел, спряжение глагола могут сами по себе характеризовать и отображать известную сторону культуры у данного народа с такою же достоверностью, как правильные таблицы количества смертей от отравления и число ввезённых ящиков чая выражают различным образом другие стороны быта и культуры целого общества.
То обстоятельство, что целый народ имеет свой особый костюм, особые орудия и оружие, особые брачные и имущественные законы, особые нравственные и религиозные учения, представляет замечательный факт, на который мы обращаем так мало внимания лишь потому, что мы провели всю нашу жизнь в этой среде. Этнография имеет дело именно с такими общими и единообразными свойствами организованных человеческих групп. Хотя обобщение культуры известного племени или народа и отбрасывание индивидуальных частностей, из которых она состоит, не имеют значения для окончательного итога, однако мы должны отчётливо помнить, из чего складывается этот общий итог. Некоторые умы обращают так много внимания на отдельные жизни индивидов, что не в состоянии дать себе отчёт о деятельности всего общества в целом. К таким наблюдателям, неспособным к широкому взгляду на общество, вполне применима известная поговорка о людях, которые «за деревьями не видят леса». Но, с другой стороны, философ может так много придавать значения общим законам социального бытия, что он совершенно теряет из вида отдельных деятелей, из которых состоит общество, и о нём можно сказать, что он «за лесом не видит деревьев».
8Мы знаем, каким образом искусства, обычаи и идеи образуются в нашей собственной среде в процессе соединённой деятельности многих индивидов, действия которых с их мотивами и последствиями иногда являются вполне заметными для нас. История каждого изобретения, воззрения или обряда есть история внушения и восприятия, поощрения и противодействия, личных стремлений и групповых предрассудков. Действующие здесь индивиды поступают сообразно своим собственным мотивам, которые определяются их характером и объективными обстоятельствами. Таким образом, иногда мы можем заметить, как индивиды действуют для своих личных целей, мало заботясь о последствиях своей деятельности для всего общества, а иногда мы можем изучать движения народных масс, где индивиды, являющиеся их участниками, оказываются совершенно вне нашего наблюдения. Зная, что коллективная социальная деятельность есть только сумма проявлений многих отдельных лиц, мы видим совершенно ясно, что оба эти метода исследования при правильном применении их непременно должны быть согласованы между собой.
Изучая различные обычаи и воззрения, мы неизменно убеждаемся в наличии причинности, лежащей в основе явлений человеческой культуры, в действии законов закрепления и распространения, сообразно которым эти явления становятся устойчивыми, характерными элементами общественной жизни на определённых стадиях культуры. Мы должны, однако, быть осторожны, чтобы избежать здесь подводных камней, опасных для неопытных исследователей. Без сомнения, взгляды и привычки, одинаково принадлежащие значительной части человечества, в большинстве случаев обязаны своим происхождением здравому суждению и практической мудрости. Но во многих других случаях мы видим совершенно иное.
То обстоятельство, что многие общества людей верили влиянию дурного глаза и различных созвездий, приносили в жертву духам умерших рабов и различные предметы, поддерживали предания об исполинах, убивающих чудовищ, и о людях, обращающихся в зверей, даёт основание заключать, что подобные идеи были порождены какими-то определёнными причинами. Однако это ещё вовсе не позволяет утверждать, что упомянутые обряды действительно полезны, верования рациональны и предания достоверны.
То, что мы говорим, может на первый взгляд показаться избитой истиной, однако в действительности речь идёт здесь о глубокой ошибке, свойственной всем людям, за исключением немногих критически мыслящих умов. По общему мнению, что говорят все, то должно быть истинно, что все делают, то должно быть правильно: «quod ubique, quod semper, quod ab omnibus creditum est, hoc est vere proprieque Catholicum»[10] и т. д. В истории, в праве, философии и богословии есть особенно много общих мест, относительно которых даже и наших образованных людей не всегда можно убедить, что их необычайная популярность вовсе не является доказательством их правильности. Собрания этнографических фактов, которые так осязательно показывают близкое совпадение у громадного числа человеческих обществ известных преданий, верований и обычаев, особенно 9легко могут быть использованы для защиты этих обычаев и воззрения аргументом их общепризнанности. Впрочем, таким путём и древние и варварские народы могли бы отстаивать свои убеждения против современных идей. Мне часто случалось видеть, как мои собственные коллекции преданий и верований употреблялись для доказательства объективной истинности последних без необходимого рассмотрения причин их распространённости, поэтому я пользуюсь этим случаем для замечания, что аргумент общепризнанности и факт очевидного и повсеместного единства взглядов в каком-нибудь вопросе сами по себе вовсе не служат критерием истинности, ибо на подобном основании можно было бы с полным успехом доказывать, что земля плоска, а кошмар есть дело злого духа.
Показав, что явления культуры могут быть разделены на значительное число групп, куда войдут искусства, верования, обычаи и пр., мы приходим к вопросу, в какой мере факты, размещённые по этим группам, развивались одни из других. Когда встаёт вопрос о взаимных отношениях этих групп, то оказывается, что изучающий человеческие нравы имеет большое преимущество перед изучающим растительные или животные виды. Между натуралистами ещё остаётся открытым вопрос, говорит ли теория развития одного вида из другого о переходах, которые действительно имели место, или это не более как отвлечённая схема, пригодная для классификации видов, происхождение которых, однако, в действительности совершенно независимо друг от друга. Для этнографов же не может быть и вопроса о возможности развития одних видов орудий, нравов или верований из других, так как развитие в культуре доказывается общественными данными.
Механические изобретения представляют наглядные примеры того рода развития, которое совершается во всей культуре. В истории огнестрельного оружия неуклюжий колёсный замок, в котором нарезное стальное колесо вращалось рукояткой перед кремнём, пока искра не падала на полку, повело к изобретению более удобного кремнёвого замка, образцы которого можно и теперь изредка увидеть в кухнях английских ферм. Кремнёвый замок с течением времени подвергся резкому превращению, обратившись в ударный замок. Но и ударный замок в недавнее время подвергся изменению, так как его приспособили к заряжанию ружья не с дула, а с казённой части. Средневековая астролябия перешла в квадрант, который в свою очередь уже оставлен моряками, употребляющими вместо него более тонкий секстант. То же мы видим в истории каждого искусства и инструмента.
Такие примеры прогресса известны нам из прямых исторических сведений, из непосредственной практики. Наш ум в такой степени освоился с этим понятием развития, что с его помощью мы восстанавливаем забытое прошлое. При этом мы на общие принципы мышления и поведения человека полагаемся, как на руководство для размещения фактов в соответственном порядке.
Говорит ли об этом летопись или нет, — каждый при сравнении продолговатого лука с крестообразным не усомнится, что последний есть развитие первого, простейшего орудия. Точно так же инструменты дикарей, предназначенные для добывания огня посредством трения, с первого взгляда показывают, что деревяшка, вращаемая верёвкой или орудием в виде лука, есть позднейшее усовершенствование тяжёлого первобытного снаряда, вращаемого руками. Любопытные орудия, от времени до времени открываемые археологами, например, бронзовые цельты, выделанные по образцу неуклюжего каменного топора, вряд ли представляют собой что-нибудь иное, чем первые шаги при переходе от каменного века к бронзовому. За ними следуют дальнейшие стадии прогресса, где уже заметно, что новый материал приспособляется для более удобных и менее невыгодных моделей.
10Таким же образом и в других областях нашей истории обнаруживаются всё более многочисленные ряды фактов, которые по своей последовательности могут быть размещены в одном определённом порядке, но никак не в обратном. Таковы, например, факты, которые относятся к искусству счисления. Факты эти доказывают, что, по крайней мере, в этой области культуры дикие племена достигли своего теперешнего положения, учась, а не разучиваясь, скорее поднимаясь из низшего состояния, нежели опускаясь с высшего.
Между свидетельствами, помогающими нам проследить действительный ход цивилизации, существует обширный класс фактов, для обозначения которых я почёл удобным ввести термин «пережиток». Это те обряды, обычаи, воззрения и пр., которые, будучи в силу привычки перенесены из одной стадии культуры, которой они были свойственны, в другую, более позднюю, остаются живым свидетельством или памятником прошлого.
Так, например, в графстве Сомерсет я знал женщину, ткацкий станок которой относится ко времени, предшествующему введению подвижного челнока, с новоизобретённым применением которого она даже и не была знакома. Я видел, как она перебрасывала свой челнок из одной руки в другую; этой женщине ещё нет ста лет, но её манера тканья не что иное, как пережиток.
Подобные примеры относят нас иногда к нравам за сотни и даже за тысячи лет назад. Остатки ордалий[11], до сих пор ещё сохраняющиеся, представляют пережиток. То же мы видим и в кострах на Иванову ночь, в поминках бретонских крестьян по душам умерших в день общего поминовения покойников.
Простое сохранение древних обычаев есть только одна сторона перехода из старых в новые и изменившиеся времена. То, что было серьёзным делом для древних, могло уже превратиться в забаву для позднейших поколений, самые важные для предков верования находят себе место в детских сказках потомков. В то же время, однако, вытесненные нравы старинной жизни могут изменяться в новейшие формы, способные ещё приносить вред или пользу. Иногда старинные идеи или обычаи вдруг оживают вновь к удивлению мира, который их считал давно уже умершими или умирающими. Здесь пережиток переходит в рецидив, в оживание, как это очень ярко обнаружилось недавно в истории новейшего спиритизма, представляющего весьма любопытный предмет для изучения с этнографической точки зрения.
Исследование пережитков имеет немаловажное практическое значение, так как большая часть того, что мы называем суевериями, относится именно к пережиткам. Кроме того, как ни незначительны большей частью сами по себе пережитки, изучение их в такой мере способствует выявлению хода исторического развития, что приобретение ясного воззрения на природу пережитков является одной из самых жизненных сторон этнографического исследования. Этим значением изучения пережитков оправдывается предпринятое в настоящем труде обстоятельное рассмотрение процесса переживания на основе фактов, доставляемых играми, народными изречениями, обычаями, суевериями и т. п.
Прогресс и деградация, переживание, оживание, видоизменение и пр. представляют связующие нити сложной сети культуры. Достаточно взглянуть на самые обыденные явления нашей ежедневной жизни, чтобы 11понять, в какой мере мы создаём их сами и в какой мере—лишь передаём и изменяем наследие давно прошедшего времени. Оглядываясь на обстановку тех комнат, где мы живём, можно проверить, как мало тот, кто знаком лишь со своей собственной эпохой, способен верно понимать окружающее его. Мы видим, например, карниз с греческим бордюром по потолку, зеркало, украшенное в стиле Людовика XIV или в стиле, родственном Ренессансу, и т. д. Преобразованные, изменённые и искажённые, эти элементы искусства всё-таки запечатлели на себе свою историю, и если нам трудно разобрать эту их предыдущую историю, то это ни в коем случае не даёт нам права утверждать, что этой истории не существует вовсе.
То же мы видим и в фасонах мужских костюмов. Воротники костюмов английских духовных лиц точно так же имеют свою историю и являются необъяснимыми до тех пор, пока мы не познакомимся с посредствующими ступенями, которые ведут к ним от более удобных широких воротников, какие мы видим у Мильтона на его портрете.
Исторические описания костюмов, показывающие, как известная часть одежды постепенно удлинялась или укорачивалась и переходила в другую, иллюстрируют очень ярко процессы изменения, роста, оживания и уничтожения, происходящие из года в год в важнейших жизненных предметах. И в литературе мы судим каждого писателя не только по его собственному творчеству, но и по месту, занимаемому им в истории. При изучении каждого философа, математика, химика, поэта мы заглядываем назад, в вереницу его предшественников: через Лейбница мы смотрим на Декарта, через Дальтона — на Пристли, через Мильтона — на Гомера.
Как ни зачаточно состояние науки о культуре, но всё более и более несомненным оказывается, что даже кажущиеся особенно произвольными и безмотивными явления так же неизбежно должны быть помещены в ряду определённых причин и следствий, как и факты механики. Может ли, например, быть на общий взгляд что-нибудь более неопределённое и не подчинённое правилам, чем продукты воображения в мифах и баснях? Однако всякое систематическое изучение мифологии, опирающееся на обширное собрание фактов, обнаруживает в этих порождениях фантазии последовательный переход от одной стадии к другой и в то же время однообразие результата вследствие однообразия причины. Здесь, как и везде, беспричинная произвольность явственно отступает всё далее и далее, как объяснение, которое приемлемо лишь для невежд. Всё больше оттесняется также и случай, который для малоразвитых умов всё ещё является реальной причиной событий, необъяснимых другим путём, тогда как для образованного человека подобное объяснение тожественно незнанию.
Только не умея заметить непрерывную связь в событиях, люди бывают склонны приходить к идеям о произвольных импульсах, беспричинных движениях воли, о случайности, бессмысленности и неопределённой безотчётности. Если детские игры, бесполезные обычаи, нелепые суеверия счесть произвольными на том основании, что никто не может сказать с точностью, как они произошли, то подобный вывод напомнит нам ход мыслей, к которому некоторые исключительные свойства дикого риса привели одно из племён краснокожих индейцев, склонное во всей остальной природе видеть гармонирующее действие одной контролирующей воли. Великий дух, говорили вероучители племени сиу, создал всё, кроме дикого риса; рис же произошёл случайно.
«Человек, — сказал Вильгельм Гумбольдт, — всегда всё ставит в связь с тем, что пред ним имеется». Мысль о непрерывности культуры, содержащаяся в этом выражении, вовсе не какое-то сухое философское положение. Она приобретает совершенно практическое значение в силу простого соображения, что всякому, желающему понять свою собственную жизнь, необходимо узнать последовательные ступени, которые привели его воззрения и привычки к их настоящему состоянию. Огюст Конт едва ли 12преувеличил эту необходимость, высказав в начале своей «Позитивной философии», что «никакая идея не может быть понята без её истории». Эта фраза может быть распространена на культуру вообще. Очень трудно представить себе, к чему привела бы попытка ограничиться наблюдением современной жизни и понять эту жизнь на основании одного своего наблюдения. Представьте себе, например, человека, который стал бы объяснять народное выражение «мне об этом сказала птичка», не зная древнего поверья об языке зверей и птиц.
Попытки объяснить с помощью логики то, что выясняется лишь при свете истории, можно найти в «Комментариях» Блэкстона[12]. Блэкстону кажется, что самое право общинника пасти свой скот на общинных лугах имеет своё происхождение и объяснение в феодальной системе. «Действительно, когда владельцы замков уступали часть своей земли арендаторам за услуги, уже сделанные или имеющие быть сделанными, эти арендаторы не могли пахать или удобрять землю без помощи животных, а этих животных нельзя было содержать без пастбищ, пастбища же эти можно было иметь только на свободных землях лорда и на не огороженных, не обрабатываемых землях арендаторов. Поэтому закон присоединил это общинное право, как нечто неразрывно связанное, к пользованию землёю. Таково было начало общинных угодий». Хотя это объяснение кажется достаточно разумным, оно вовсе не сходится с германским правом земельного владения, господствовавшим в Англии задолго до норманнского завоевания[13] и оставившим следы, не исчезнувшие ещё до сих пор. В старинной деревенской общине даже пахотная земля, лежащая в больших общественных полях, какие в настоящее время можно заметить в Англии, ещё не перешла в частную собственность. Пастбища же на старых пашнях, жнивьях и пустошах искони принадлежали сообща всем домохозяевам. Переход от общинного к индивидуальному владению по большей части преобразовал эту устаревшую систему, но право пасти свой скот вместе с другими удерживается крестьянином и до сих пор. Это не результат уступки феодальным арендаторам, а остаток общинного владения, предшествовавшего притязаниям лорда на обладание незанятой землёю.
Всегда бывает опасно отрывать какое-либо явление культуры от связанных с ним событий прошлого, относиться к нему, как к изолированному факту, и пытаться только путём догадок приходить к некоторому удовлетворительному объяснению его.
Чтобы содействовать выполнению великой задачи, которую ставит себе рациональная этнография, — исследованию причин, породивших явления культуры, и законов, которым эти явления подчинены, нужно прежде всего выработать, по возможности систематически, схему развития культуры в различных направлениях. Сравнивая различные стадии культуры у исторически известных обществ, сопоставляя их с археологическим материалом, заключающимся в остатках культуры доисторических племён, мы получаем возможность судить до некоторой степени о древнейшем общем состоянии человека, которое с нашей точки зрения должно считаться первобытным, какое бы ещё более древнее состояние ему ни предшествовало. Это гипотетическое первобытное состояние соответствует в значительной степени состоянию современных нам диких племён, культуры которых, несмотря на разделяющие их различия и расстояния, имеют 13некоторые общие элементы, представляющиеся остатками от древнейшего периода истории всего человеческого рода. Если эта гипотеза справедлива, то, несмотря на отдельные факты деградации, основной тенденцией культуры от первобытных до новейших времён оказывается движение её от дикости к цивилизации. Почти каждый из огромного множества фактов, упоминаемых в последующих главах, связан с вопросом об отношении между дикой жизнью и цивилизованной.
Пережитки, рассеянные по всему пути развивающейся культуры, как дорожные знаки, исполненные значения для того, кто умеет разбирать их надписи, и теперь ещё сохраняются в нашей среде, служа памятниками первобытности, памятниками варварской мысли и жизни. Исследование их неизменно подтверждает, что европеец может найти среди гренландцев и маори многие черты для воссоздания картины жизни своих собственных первобытных предков.
Нигде, быть может, исторический подход не является так необходимым, как в изучении религии. Несмотря на всё то, что было написано о примитивных верованиях, ходячие мнения о месте их в истории и отношении их к религиозным верованиям передовых народов всё ещё сохраняют средневековый характер. Не следует оставлять без внимания религии диких племён из-за того только, что они грубы и первобытны в сравнении с великими религиозными системами Азии. Вопрос заключается в понимании или непонимании их. Немногие, отдающиеся изучению общих основ религии дикарей, всего чаще находят их только забавными, а познание их бесполезным для остального человечества. В действительности же эти верования и обряды далеко не являются жалким смешением различных нелепостей, напротив, они по-своему последовательны и весьма логичны.
Именно в виде попытки исследования, близко касающегося общераспространённых взглядов нашего времени, я предпринял систематическое рассмотрение развития анимизма у малокультурных обществ, то есть учения о душах и других духовных существах вообще. Большая половина настоящего сочинения наполнена множеством фактов, собранных во всех странах земли, обнаруживающих природу и значение этого важного элемента религии и иллюстрирующих его передачу, распространение, ограничение и изменение на всём пути истории до самых недр нашей современной мысли. Не одно только мелкое практическое значение имеют и вопросы, возникающие при подобной же попытке проследить развитие некоторых важнейших обрядов, церемоний и обычаев, столь поучительных для познания самых сокровенных религиозных начал, внешним выражением и практическим результатом которых они служат.
У меня здесь не было нужды вступать в открытую борьбу с противоположными аргументами, и я старался обходить их, насколько это было возможно. Связь, которая проходит по всей религии, от её грубейших форм до кодексов просвещённого христианства, мы рассматриваем здесь, насколько это нужно, почти не касаясь догматического богословия. Можно, оказывается, изучать развитие обрядов жертвоприношений, очищения и т. д., оставляя в стороне вопрос об их авторитете и значении. Точно так же рассмотрение последовательных фаз развития представлений о загробной жизни не требует обсуждения аргументов, которые могут - быть приведены относительно этого предмета для нашего собственного убеждения. Быть может, пройдёт немного времени, и факты, настолько исполненные значения, займут своё законное место. Обращаясь ещё раз к аналогии естествознания, выразим надежду на близость такого времени, когда для учёного, занимающегося исследованием религии, отсутствие основательного знакомства с верованиями отсталых обществ будет считаться столь же недопустимым, как для физиолога существовавшее лет пятьдесят тому назад презрение к фактам из жизни низших организмов, 14покоившееся на нелепом представлении, будто строение простейших беспозвоночных недостойно научного исследования.
Изучение истоков и первоначального развития культуры заслуживает ревностной работы не только как предмет любопытства, но и как весьма важное практическое руководство для понимания настоящего и заключения о будущем. Необходимо использовать всякий путь, могущий привести к знанию, необходимо исследовать любую дверь и убедиться, нет ли возможности её открыть. Никакой род фактов и свидетельств не должен быть оставлен без внимания из-за отдалённости или сложности, мелочности или обыденности. Тенденция новейшего исследования всё более и более сводится к заключению, что если закон существует где-нибудь, то он должен существовать везде.
Отчаиваться в пользе добросовестного собирания и изучения фактов и объявлять какую бы то ни было задачу неразрешимой вследствие её трудности и недоступности значит быть весьма плохим сторонником науки. Отыскиванием пределов научного исследования лучше всего заняться тому, кто непременно ищет безнадёжной работы. Вспомним Конта, который свои рассуждения об астрономии начинает замечанием, что наши сведения о небесных светилах неизбежно останутся ограниченными: мы сознаём, говорит он, возможность определения их формы, расстояний, величины и движения, но мы никогда никаким методом не сумеем изучить их химического состава, минералогического строения и пр. Если бы этот философ дожил до приложения спектрального анализа именно к этой задаче, провозглашение такого безнадёжного учения о неизбежности незнания, вероятно, было бы превращено им в хвалебную песнь, проникнутую более ободряющим воззрением.
С изучением отдалённой жизни человека, по видимому, происходит то же, что с изучением природы небесных тел. Древнейшие стадии развития нашей культуры лежат так же далеко от нас во времени, как звёзды отдалены от нас в пространстве, но ведь исследование мировых законов не ограничено прямым свидетельством наших чувств. Для нашего исследования потребно много материала. Множество работников занято собиранием и оформлением этого материала, хотя ещё немногие могли сделать что-нибудь заметное в сравнении с тем, что ещё остаётся сделать. Тем не менее можно уже теперь сказать, что первые бледные очертания первобытной истории начинают отчётливо вырисовываться перед нами.
Примечания
- ↑ Тэйлор отождествляет культуру с цивилизацией, очень нечётко раскрывая при этом самое содержание культуры. Под культурой современная наука понимает всё то, что создаётся людьми, в отличие от того, что существует в природе помимо человека, другими словами, всю творческую деятельность людей во всём её многообразии, во всей её многогранности. Под цивилизацией же мы разумеем один из периодов в истории культуры. Периоды эти следующие: дикость — «период преимущественно присвоения готовых продуктов природы» (Энгельс); варварство — эпоха, характеризующаяся изобретением глиняной посуды, общим усложнением орудий труда, начатками животноводства и земледелия (в обычном словоупотреблении «варварство» сделалось обозначением грубости, жестокости, культурной отсталости и реакционности); цивилизация — эпоха, начинающаяся с изобретения алфавитной письменности и характеризующаяся усложнением обрабатывающей промышленности, большим ростом производительности труда, непрерывным углублением классовых противоречий и основанной на этих противоречиях государственной организацией (самый термин «цивилизация» произошёл от латинского «цивилис» — гражданственный). Всюду в тексте, где Тэйлор употребляет слово «цивилизация» как синоним культуры, оно заменено словом «культура».
- ↑ Тэйлор, который сам был эволюционистом, разумеет здесь учёных, которые понимали «аксиому» Лейбница в смысле непрерывного и постепенного развития, выражающегося в количественном увеличении и уменьшении. Такой взгляд метафизичен. «В противоположность метафизике диалектика рассматривает процесс развития, не как простой процесс роста, где количественные изменения не ведут к качественным изменениям, — а как такое развитие, которое переходит от незначительных и скрытых количественных изменений к изменениям открытым, к изменениям коренным, к изменениям качественным, где качественные изменения наступают не постепенно, а быстро, внезапно, в виде скачкообразного перехода от одного состояния к другому состоянию, наступают не случайно, а закономерно, наступают в результате накопления незаметных и постепенных количественных изменений» (История ВКП(б), стр. 102).
- ↑ Если прав поэт, утверждая, что «нравственные явления» так же закономерны, как и «явления природы», то совершенно не прав эволюционист Тэйлор, отождествляя закономерность в природе с исторической закономерностью и рассматривая историю культуры как отрасль естествознания. «Наука об истории общества, несмотря на всю сложность явлений общественной жизни, может стать такой же точной наукой, как, скажем, биология, способной использовать законы развития общества для практического применения» (История ВКП(б), стр. 109). Законы общественного развития, однако, существенно иные, чем законы природы, и нельзя переносить на развитие общества и его культуры законы естествознания, например, биологии (борьбу за существование, естественный отбор), механики (равновесие, притяжение) и т. д.
- ↑ Тэйлор употребляет здесь термин Канта, который называет трансцендентальной ту отрасль философии, которая, по его мнению, предшествует метафизике, и изучает то, что относится к познанию или к условиям познания. Так как «трансцендентальная философия» допускает возможность познания, независимого от опыта и предшествующего ему, то она является чистейшим субъективным идеализмом и ведёт к прямой поповщине.
- ↑ Несмотря на то, что почти семьдесят лет прошло с тех пор, как писались эти строки, и ныне далеко не редкостью являются в зарубежной исторической науке «учёные», которые отрицают возможность установления закономерности в истории, допуская только регистрацию исторических событий и размещение их в хронологическом порядке. В области исследования первобытной культуры в этом направлении подвизается американец Лоуи и его школа.
- ↑ Эволюционист Тэйлор не знал, да, впрочем, и не мог знать, что «философия истории», о которой он только мечтает, уже существует. Это — исторический материализм, благодаря которому «общественная жизнь, история общества перестаёт быть скоплением «случайностей», ибо история общества становится закономерным развитием общества, а изучение истории общества превращается в науку» (История ВКП(б), стр. 109).
- ↑ «Татария» и «татары» употребляются у Тэйлора в устарелом и очень неопределённом значении. Под Татарией он разумеет Северную Азию и значительную часть Восточной Европы, а под татарами — их коренное население, относя сюда и остяков, и тунгусов, и калмыков, и башкир и т. д.
- ↑ Уэслеянец — это в данном случае миссионер методистской церкви. Как известно, последняя была в 1740 г. основана англичанином Уэсли, который назвал своё учение методом спасения души на путях добродетели.
- ↑ Причины единства языка, религии и т. д. у целых народов находятся вовсе не в «молчаливом согласии и единодушии», которые Тэйлор объявляет «свойством человечества». «Источник формирования духовной жизни общества, источник происхождения общественных идей, общественных теорий, политических взглядов, политических учреждений нужно искать не в самих идеях, теориях, взглядах, политических учреждениях, а в условиях материальной жизни общества, в общественном бытии, отражением которого являются эти идеи, теории, взгляды и т. п.» (История ВКП(б), стр. 110). Вот где источник «единства», о котором говорит Тэйлор.
- ↑ Тэйлор приводит формулу из католического катехизиса, в переводе гласящую: «То, во что веруют всюду, всегда и все, это и есть воистину католично (правоверно)». Этой формулой попы между прочим пытаются доказать существование бога, в которого будто бы всегда и всюду верили все люди. Вот что по поводу этого говорит Ф. Энгельс в подготовительных работах к «Анти-Дюрингу»: «Силы природы представляются первобытному человеку чем-то чуждым, таинственным, подавляющим. На известной ступени, чрез которую проходят все культурные народы, он уподобляет их себе путём олицетворения. Именно это стремление к олицетворению создало повсюду богов, и consensus gentium [согласие народов], на который ссылается доказательство бытия божия, доказывает именно лишь всеобщность этого стремления к олицетворению как необходимой переходной ступени, а следовательно и религии» (Маркс и Энгельс, Соч., т. XIV, стр. 377—378).
- ↑ Ордалиями (от слова «ордаль» — приговор) в средневековой Европе назывался суд, сводившийся к испытанию подсудимого огнём и водой. Если обвиняемый начинал тонуть или покрываться ожогами, то его оправдывали, видя в этом свидетельство его нормальности и отсутствия у него связи с «нечистой силой». В Африке и других странах ордалия совершалась при помощи яда. Так как в ордалии тот или иной исход приписывался вмешательству сверхъестественных сил, то за ней укрепилось также название «суда божьего».
- ↑ 64, кн. II, гл. 3.
- ↑ Норманнским завоеванием в истории Англии называется завоевание Англии в 1066 г. Вильгельмом Завоевателем, возглавлявшим дружины норманнов, явившиеся с французского полуострова Нормандии. Норманнами в средние века назывались скандинавские мореплаватели и торговцы, которые своими разбойничьими набегами привели в ужас всю Западную Европу. Норманнское завоевание привело к политическому объединению Англии под властью Вильгельма и сопровождалось захватом крестьянских земель, розданных норманнским дружинникам.