351 pervob kult/02

Первобытная культура Автор: Эдвард Бёрнет Тайлор (1832—1917) Редактор: В. К. Никольский (1894—1953) Перевод: Д. А. Коропчевский (1842—1903), П. А. Лавров (1823—1900)

Опубл.: 1872 ·Язык оригинала: англ. · Название оригинала: Primitive culture Источник: Тайлор Э. Б. Первобытная культура / Пер. с английского. Под редакцией, с предисловием и примечаниями проф. В. К. Никольского. М., 1939 Качество: 75%

---

МЕСТО ЭДУАРДА ТЭЙЛОРА В ИССЛЕДОВАНИИ ПЕРВОБЫТНОЙ КУЛЬТУРЫ

Начатки науки о первобытном обществе и его культуре

IIIНаучное исследование самого древнего периода в истории человечества является наиболее молодой отраслью исторической науки. Можно с полным правом утверждать, что до второй половины XIX в. науки о первобытном обществе не существовало.

Это вовсе не означает, что до этого времени мысль человеческая не уделяла никакого внимания доисторическому прошлому или не имела о нём никаких представлений. Напротив, мы не знаем такого человеческого общества, в котором отсутствовали бы по крайней мере попытки проникнуть в глубь минувших веков, от которых в воспоминании человечества сохранились лишь смутные, искажённые позднейшими наслоениями следы.

Даже у таких племён, которые ещё не вышли из каменного века, как арунта Центральной Австралии, имеются легенды об алчеринга, т. е. о таком сказочном времени, когда жили их предки, слывшие в преданиях своего рода великими пионерами культуры дикарского мира. Эти мифические культурные герои из века алчеринга (самое слово алчера, по утверждению Спенсера и Гиллена, этих наиболее авторитетных знатоков арунта, равнозначно сну, сновидению, т. е. смутной грёзе) были якобы полулюдьми-полуживотными, которые, неизвестно как и откуда появившись, в течение какого-то неопределённого периода странствовали по земле. От этих предков и унаследованы будто бы все знания, хозяйственные приёмы, обычаи и установления арунта.

У культурных народов древности уже существовало наряду с чисто фантастическими, религиозно окрашенными мифами о происхождении человека и его культуры немало вполне трезвых догадок и здравых гипотез о древнейшем человеческом прошлом.

У античных греков и римлян, где мы впервые встречаем систематическое изложение исторических фактов, конечно, не могло быть ещё никакой IVнаучной первобытной истории. Однако зародыши её, не оторвавшись ещё окончательно от мифологии, наметились здесь уже довольно отчётливо.

Древней Элладе и античному Риму была уже знакома,—правда, в совершенно ином, чем сейчас, облике,— археология, эта важная вспомогательная дисциплина первобытной истории. Под «археологией» античные писатели разумели всё, что относится к незапамятной старине, к самому отдалённому прошлому. Никаких систематических раскопок в античном мире, однако, не производили, хотя здесь уже существовали антикварии, отдельные любители и собиратели древностей во всех видах и формах.

Если археология у древних не развилась дальше своего зародышевого состояния, то значительнее были их успехи в области этнографии. Историки и путешественники античного мира накопили немало ценнейших сведений относительно тех народов, которые у них именовались варварами. Некоторые из этих сведений сохранили до сего времени первоклассное научное значение.

На первом месте в этом отношении следует упомянуть Геродота (484—425 до н. э.), «отца истории», как его назвал Цицерон. В своей знаменитой «Истории» (9 книг), написанной в заботе о том, чтобы «события людей со временем не впали в забвение и чтобы великие деяния как греков, так и людей других языков не были потеряны для подобающей им славы», Геродот сообщает интереснейшие сведения о пигмеях в Центральной Африке, о множестве других племён и народов, известных ему по личным наблюдениям (Геродот очень много путешествовал) или по рассказам. Среди этих сообщений немало фантастики и преувеличений, но немало и достоверного материала, выдержавшего испытание современной научной критики.

Разумеется, ни Геродот, ни другие греческие историки даже не ставили вопроса о том значении, какое могут иметь сведения о малокультурных племенах и народах для выяснения доисторического прошлого самих греков.

Много внимания уделяли проблеме первобытности эллинские философы. Их соображения и гипотезы носили ещё отвлечённый, а нередко совершенно фантастический характер. Однако в них немало и блестящих, порой гениальных догадок о доисторическом прошлом. Для примера достаточно привести две наиболее замечательные античные концепции первобытности, из которых одна принадлежит величайшему материалисту, а другая — крупнейшему энциклопедисту древности — Демокриту и Аристотелю.

Согласно Демокриту (470—380 до н. э.) первые люди на земле «вели жизнь грубую и звериную». Трудна была эта жизнь: «Они не имели ещё ни домов, ни одежды, не знали употребления огня и упорядоченного образа жизни. Постепенно, научаясь благодаря опыту, они начали изобретать искусства и извлекать пользу от общественной жизни». Главным «учителем» человечества, главным двигателем культуры Демокрит считал нужду. Необходимость добывать себе пищу, необходимость укрываться от непогоды и т. д.—вот что заставляло людей «умудряться», двигаться вперёд, изобретать новые способы борьбы с природой. Первые люди ещё мало отличались от животных. «Борьба за существование научила людей всему».

VВ воззрениях Демокрита и его учеников на первобытность было много наивного и незрелого. В целом, однако, эти воззрения явились наиболее полным, законченным и монолитным проявлением материалистической струи греческой философии. Демокрит, а впоследствии Эпикур начисто устраняют из истории вмешательство фантастического, сверхъестественного мира и пытаются искать движущие силы истории в самом человеческом обществе и окружающей его природе.

Аристотель (384—322 до н. э.) и в вопросе о первобытности занимал ту же половинчатую позицию, что и в других областях науки и философии. Он отказывался от выяснения «начала вещей». Подобно Платону, Пифагору и некоторым другим идеалистическим философам древности он утверждал, что человечество существовало искони, так как «ни яйцо не могло родиться без курицы, ни курица — без яйца». Правда, он без всяких околичностей производил человека из мира животных, характеризуя его как «животное общественное». «Кто живёт, — говорит Аристотель, — в силу своей природы, а не вследствие случайных обстоятельств, вне государства, тот или сверхчеловек, или существо, недоразвитое в нравственном отношении; его и Гомер поносит, говоря, что такой человек — «без роду — без племени, вне законов, без очага»; такой человек, по своей природе, только и жаждет войны; а сравнить его можно с выбитой из ряда пешкой на игральной доске». Аристотель не пытается давать какую-нибудь конкретную картину первобытного состояния людей, однако в своей «Политике» он подчёркивает в соответствии со своими общими воззрениями, что общество исторически предшествует семье.

Что касается самой семьи, то здесь Аристотель держался взгляда, позволяющего причислить этого мыслителя к родоначальникам патриархальной теории. Аристотель считал исконной патриархальную семью, т. е. единобрачную семью, в которой господствует мужчина, отец семейства.

Римские писатели в общей своей массе значительно уступают греческим в своих попытках восстановить доисторическое прошлое и выяснить истоки человеческой культуры. Даже у крупнейших римских историков, у Полибия (II в. до н. э.) и Тита Ливия (I в. до н. э. — I в. н. э.), мы в части, касающейся древнейшего периода римской истории, находим либо тенденциозно обработанную коллекцию легенд и непроверенных анекдотов (как это доказал Нибур в отношении Ливия), либо полное молчание. Правда, у Цезаря (I в. до н. э.), Страбона (I в. до н. э. — I в. н. э.), Тацита (I—II в. н. э.) мы встречаем кое-какой, порой довольно значительный, этнографический материал (о келыГах и германцах — у первого, о германцах — у третьего, о разных варварских народах — у второго), но этот материал носит случайный, крайне пёстрый характер, он запечатлён тенденциозностью, а, главное, содержит много преувеличений, недомолвок, искажений, а то и прямого вымысла. Последнего особенно много в «Естественной истории» Плиния (I в. н. э.). Чего стоит хотя бы его сообщение об одном африканском племени, которое будто бы не имеет голов и у которого рот и глаза находятся на груди!

От римлян, однако, нам досталось философско-поэтическое произведение, в котором наиболее ярко выражены самые передовые представления, VIкакие были выработаны античной мыслью о доисторической древности. Этим произведением является гениальная поэма «О природе вещей» Тита Лукреция Кара (I в. до н. э.).

С необычайной смелостью, с вдохновенной выразительностью, с поразительной проницательностью этот замечательный поэт-мыслитель ставит и разрешает целый ряд сложнейших и важнейших проблем, в том числе и проблему человеческой доистории. Происхождение человека, возникновение человеческого общества, изобретение огня, одежды, жилищ и т. д., истоки права, религии, морали, государства и других элементов цивилизации — всего этого касается Лукреций в своих пленительных, полных огня и страсти стихах. Беспощадно сокрушает он всякие жреческие басни о сотворении людей богами, мифы о центаврах (существах с конским туловищем и человеческой головой) и прочих чудовищах. Он широкими мазками набрасывает незабываемое полотно дикарского прошлого человечества.

Картина жизни древнейшего человечества, нарисованная Лукрецием, полна гениальных догадок, которые тем поразительнее, что в распоряжении великого античного поэта-мыслителя не могло быть никаких материалов, добытых аппаратом современной науки о первобытном обществе.

Разумеется, в этой картине много также и наивности, ничем не обоснованных поэтических домыслов, поверхностного и почти механического перенесения в незапамятную старину черт, характеризовавших современное Лукрецию античное общество. Для примера достаточно указать изображение им первобытных людей, как своего рода робинзонов, живших вне всякого общества, соединившихся впоследствии в государства, а до того знавших только одну норму поведения — право сильного.

Всё это, однако, не изменяет значения того факта, что уничтожающей критикой религиозно-мифологических басен и самым отрицанием изначальности частной собственности, моногамной семьи и государства Лукреций, последователь Демокрита и Эпикура, расчищал путь для выявления подлинных корней человеческой культуры и истинного характера общественных отношений в доисторические времена.

В литературном наследстве античного мира поэма Лукреция противостоит другому знаменитому поэтическому произведению, оказавшему огромное влияние на мысль последующих веков, — «Трудам и днязй» греческого поэта Гезиода (VIII в. до н. э.) с его мифом о «золотом веке». Как известно, данное им описание золотого века, с которого будто бы началась жизнь людей на земле, в течение многих веков окрашивало те представления о невозвратной идиллически-райской жизни первых людей, которые столь упорно сопротивлялись отрезвляющему свидетельству научных фактов.

Крушение античного мира сопровождалось появлением на исторической арене множества народов и племён, которые, как это ныне установлено наукой, сохранили в своей общественной жизни и культуре следы родового строя. Это, однако, нисколько не подвинуло вперёд знаний культурного человечества средних веков о первобытном обществе. Дело в том, что служанкой религии в средние века являлась не только философия, но и наука. Неудивительно, что в отношении быта и культуры отсталых VIIнародов, как и в отношении всех явлений окружающего мира, средневековая мысль была целиком на поводу у религиозных догматов.

Если в вопросе о форме земли отцы церкви и средневековые схоласты целиком принимали библейские воззрения, как это показывают знаменитые средневековые споры об антиподах, о местонахождении рая и т. д., то по отношению ко всем чужеземным народам в средневековой литературе утвердился взгляд, что все они, будучи язычниками, тем самым являются детьми дьявола. Средневековые географы и хронисты в своих описаниях чужих стран и народов воскресили самые нелепые россказни, возникшие ещё в древности. Средневековые учёные всерьёз принимали всякие фантазии о собакоголовых людях, или киноцефалах, об однобедренных и тененогих, прикрывающихся ступнями от солнца, о фанезийцах, закутывающихся в свои громадные уши, как в одеяла, о безголовых, или ацефалах, об амазонках и т. п. Они расходились лишь во мнениях по вопросу о том, от кого и когда могли, по божьему попущению, родиться такие существа, как киноцефалы или ацефалы, — прямо от Адама или от кого-нибудь из его потомков, до потопа или после потопа и т. д.

Главными источниками информации о других странах и нравах чужеземцев являлись для Европы в средние века христианские миссионеры, купцы, крестоносцы, норманны или другие завоеватели. Надо ли говорить о том, что информация эта, не говоря уже об её сбивчивости, отрывочности и фантастичности, была испорчена религиозными и феодально-захватническими тенденциями? Никому из средневековых писателей, рассказывавших о природе далёких стран и жизни их дикарского населения, даже и голову не приходило, что между бытом дикарей и доисторическим прошлым человечества существует хоть какая-нибудь связь. Решение проблемы возникновения человечества и его первоначальной истории было наперёд дано всем средневековым писателям в библейской легенде.

Разумеется, кое-какие этнографические факты и наблюдения можно обнаружили в той огромной коллекции басен и курьёзов о разных «дивьих», или диковинных, людях, которая досталась нам от средних веков в разных «хождениях по святым местам», в путевых заметках и дневниках купцов и путешественников, в сообщениях миссионеров, но эти крупицы реального эмпирического знания совершенно тонут в фантастике, порождённой невежеством и религиозным фанатизмом.

Большой переворот в этнографических сведениях Западной Европы начинается с конца XV в. За период великих путешествий и открытий от Колумба до Кука (последнее путешествие его относится к 1776—1779 гг.) накопился грандиозный фактический материал, относящийся к быту и нравам различных отсталых народностей мира. Некоторые путешественники, особенно в XVIII в. (Лаперуз, Мопертюи, Паллас, Крузенштерн, Бугенвилль, Кук), оставили замечательные описания своих открытий и впечатлений, сохранившие величайшую ценность до сего времени. Некоторые из этих описаний (например Бугенвилля о «счастливых островах» Великого океана) получили огромную популярность и оказали значительное влияние на современных философов и писателей. У Монтэня, Пьера Бейля, Монтескьё, Дидро и др. можно найти отголоски тех сведений об VIIIобщественной жизни и быте дикарей, которые потоком хлынули в Европу, начиная с великого кругосветного путешествия Магеллана в 1519 г. Вслед за путешественниками в экзотические страны двинулись и христианские миссионеры, из среды которых и выдвинулись первые этнографы, более или менее приближающиеся к тому, что принято понимать теперь под этим словом.

Наиболее выдающимися из них являются францисканец Бернардино Сахагун (1500—1590 гг.) и иезуит Жозеф Лафито (1670—1740 гг.). Первый дал в своей «Всеобщей истории Новой Испании» собрание правил и гимнов древнемексиканской религии (на ацтекском языке) и обширный очерк самой религии. Второй оставил очень ценную монографию «Обычаи американских дикарей в сравнении с обычаями первобытных времён», основанную на длительном непосредственном наблюдении ирокезов и гуронов и на сообщениях другого миссионера, Гарнье, прожившего среди индейцев больше 60 лет и овладевшего языками и диалектами различных племён.

У Лафито ещё немало нелепостей вроде мифа о живущих в северной части Южной Америки племенах, у которых нет головы, а лицо помещается на груди, но он всё же замечателен прежде всего тем, что первый из европейских этнографов усмотрел в общественном строе отсталых и примитивных народов низшую ступень развития, через которую прошло всё человечество. Он первый также встал на путь сравнения ирокезов и гуронов с греками и римлянами. Правда, Лафито, сопоставив индейцев с древними греками, пришёл к курьёзному выводу, что первые являются потомками и преемниками последних. Всё же это не устраняет того факта, что именно Лафито следует считать родоначальником сравнительного метода, который при всём своём несовершенстве внёс много плодотворного в науку о первобытном обществе.

Эпоха великих географических открытий, а также эпоха Просвещения, в которую обширный материал, накопившийся со времени путешествия Магеллана, начал подвергаться научной обработке, оставили глубокий след в исследовании доисторической культуры. Самый термин «этнография» появляется именно в эту эпоху, как свидетельствует выход в 1791 г. альбома «Ethnographische Bildergallerie» (т. е. «Этнографической картинной галлереи») в Нюрнберге. Множество современных этнографических терминов и племенных названий восходит именно к этому времени.

К концу XVI или к началу XVII в. относится появление слова «дикарь», которому, как и созданному ещё в древности выражению «варвар», суждено было войти в железный инвентарь научной терминологии. По своему первоначальному смыслу этот термин носил на себе так же, как и термин «варвар», отпечаток презрительного отношения к чужеземцам. Если античные греки и римляне презрительно называли всех чужестранцев варварами, людьми низшей культуры, если они иногда доходили до такого шовинизма, что объявляли преступлением даже общение с «варварами», то и термин «дикарь» первоначально носил такой же шовинистический характер.

Этот термин должен был служить идейным оправданием тех беспримерных зверств, которыми ознаменовалась колонизация Америки европейцами. IXКак известно, по данным знаменитого епископа Лас-Казаса (1474—1566 гг.), поднявшего в интересах церкви кампанию против истребительного хозяйничанья конквистадоров, последними в течение первой Головины XVI в. было уничтожено не меньше 10 миллионов туземцев. На одном только острове Гаити за период между 1508 г., когда была произведена перепись индейцев, и 1548 г. от 60 тысяч туземцев осталось только 500 человек. Первые европейские завоеватели старались оправдать свою политику тем, что туземцы Америки, Африки, Австралии и Полинезии являются совершенными дикарями, т. е. людьми, лишёнными всякой культуры, ничем почти не отличающимися от животных.

Один немецкий конквистадор, Николай Федерман, завоевавший в 1535 г. Венецуэлу по поручению Аугсбургской торговой компании, изображает местных туземцев как звероподобных людоедов и недоумевает: «Зачем нужно обращаться к ним с проповедью христианства и зря тратить на это время?» А путешественник Жак Садэр, побывавший в конце XVII в. на мысе Доброй Надежды, прямо объявил кафров выродками, помесью людей и тигров.

Однако подобно тому, как термин «варвар» ещё в античное время начал переосмысляться под влиянием ряда общественных условий, так и термин «дикарь» уже в XVII в. получил иной смысл.

Как известно, в эпоху упадка античного рабовладельческого общества, в эпоху обострения классовой борьбы в Римской империи «варвар» стал выступать у некоторых писателей и мыслителей совсем в ином свете. Посидоний, Гораций, Сенека, Лукан и многие другие начинают противопоставлять «варваров» (скифов, германцев и т. д.) римлянам как людей не с низшей, а с более высокой в нравственном отношении культурой, как людей, здоровых духом и телом. Правда, эта идеализация варваров была основана не на каком-либо этнографическом материале, а на соображениях и умозрениях философского и политического порядка. В XVII в. мы встречаемся с таким же переосмыслением термина «дикарь», с таким же уклоном к идеализации дикарского быта, но это переосмысление, эта идеализация дикаря строилась уже не на одних только политических мотивах и философских умозрениях, а и на новых этнографических сведениях, на новом, более углублённом подходе к быту дикарей.

У капитана Дампье, у аббата Ташара, у патера Галлинео и ряда других наблюдателей XVII и XVIII вв. мы находим не только дружелюбный подход к туземному быту, но и определённое признание его превосходства над европейским бытом в ряде существенных моментов. Особенно ярко сказывается это у путешественника Петера Кольба, который в начале XVIII в. посвятил много энергии близкому изучению кафров и готтентотов. Для наблюдателей этого рода дикарь совсем не животное, для них — это человек, стоящий, правда, ближе к природе, чем европеец, но именно поэтому живущий более мирно, чисто и нравственно, чем европеец. Они подчёркивают в быту дикарей элементы миролюбия, взаимопомощи, равенства и т. д.

Влияние нового огромного, хотя и крайне неравноценного в своей пестроте этнографического материала отчётливо улавливается в воззрениях передовых мыслителей XVII и XVIII вв. Ведя борьбу против трона Xи алтаря, против церкви и феодализма, они пытались между прочим опереться и на новый этнографический материал, чтобы показать несостоятельность учений об исконности и незыблемости крепостничества, засилья попов и прочих устоев абсолютизма. Взять хотя бы замечательную теорию Руссо о первоначальном, «естественном» состоянии общества, не знавшем частной собственности, государства, металлов и прочих элементов, цивилизации.

Здесь не место излагать учение Руссо и критиковать его неверные, а порой и просто наивные утверждения. Нам теперь нелепым представляется, например, замечание Руссо, что орангутан является человеком или что американские индейцы потому и были счастливы, что не знали железа. Реальная жизнь дикарей рисуется нам теперь вовсе не в тех идиллических тонах какой-то робинзонады, в каких её изображает Руссо. Однако необходимо помнить, что учение Руссо, бывшее гениальным философским прозрением в некоторых своих частях, сыграло огромную плодотворную роль в истории науки о первобытном обществе. Оно побудило передовую европейскую мысль по-новому подходить к дикарям и варварам, оно привлекло всеобщее внимание к проблемам, связанным с первобытным состоянием общества.

Ещё в XVIII в. некоторые исследователи попытались освободиться как от тенденциозного сгущения уродливых моментов в быту отсталых племён, так и от его идеализации. Двое немецких учёных, Иоганн Форстер (1729—1798 гг.) и его сын Георг (1754—1794 гг.),.принимавшие участие во втором кругосветном путешествии Кука, дают в своих трудах не только этнографический материал, но и ряд обобщений. Они выдвигают положение, согласно которому человечество прошло в своём развитии три ступени—детство, или дикое состояние, юношество, или варварское состояние, и зрелость, или «благонравное» состояние. Отдельный человек согласно Форстерам в своём развитии воспроизводит развитие всего человеческого общества. Размещая все изученные ими племена и народы, от огнеземельцев до полинезийцев, по ступеням намеченной ими схемы, Форстеры пытались для объяснения различий в культурном развитии привлечь влияния климата, воспитания, расы и т. д.

Разумеется, никакой стройной, всеобъемлющей, научно достоверной картины развития первобытного общества Форстеры, пользовавшиеся одним только этнографическим материалом, дать не могли. В их труде ценной была, однако, проникавшая его идея историзма, обоснованная уже не спекулятивным, умозрительным путём, как у Руссо, а конкретными фактами и наблюдениями. Огромную научную ценность представляло также включение Форстерами малокультурных племён и народов в общую цепь исторического развития. Форстеры первые убедительно показали, что к туземному населению новооткрытых континентов и островов следует подходить не как к исчадию сатаны, не как к жалким отбросам истории или вырожденцам, а как к представителям определённой стадии в истории человеческого общества и человеческой культуры.

Правда, Форстеры не в состоянии были ещё дать ответ на основной вопрос, который вставал перед каждым мыслящим человеком, сталкивавшимся с новым материалом о дикарях и варварах: как возникли эти своеобразные XIчеловеческие общества и почему они задержались на столь низком уровне развития?

Антропология, археология и лингвистика, без помощи которых такой ответ невозможен, пребывали во времена Форстеров ещё в младенческом состоянии. Достаточно вспомнить знаменитую классификацию Линнея (1707—1778 гг.), где человеческий род делился на шесть разновидностей (дикий человек, монструозный, т. е. диковинный, человек, американский человек, европейский, азиатский и африканский человек) и где последние четыре разновидности охарактеризованы следующим образом:

I. Американец, т. е. индеец, — красноватый, стройный, с чёрными, прямыми, толстыми волосами, веснусчатый и почти безбородый; холерик, упорен, самодоволен, свободолюбив; покрыт татуировкой; управляется обычаями.

II. Европеец — белый, мясистый, с желтоватыми кудрявыми волосами и голубоватыми глазами; сангвиник, подвижной, остроумный, изобретательный; покрыт плотно прилегающим платьем; управляется законами.

III. Азиат — желтоватый, крепко сложенный, с чёрными прямыми волосами и карими глазами; меланхолик, упрямый, жестокий, скупой, любящий роскошь; носит широкое платье; управляется верованиями.

IV. Африканец — чёрный, дряблый, с шелковистой, как бархат, кожей, с чёрными, как уголь, спутанными волосами, с плоским носом и вздутыми губами; флегматик, ленивый и равнодушный; мажется жиром; управляется произволом.

Эта расовая таблица Линнея теперь может вызвать у нас только улыбку, настолько наивно свалены в ней в кучу самые разнообразные признаки — телесные, психические и социальные. Однако она в XVIII в. представляла собой квинтэссенцию антропологических знаний. Знаменитый натуралист Бюффон (1707—1788 г.), которому принадлежит введение в научный обиход термина «раса» (раньше это слово употреблялось преимущественно в отношении собачьих пород), счёл необходимым внести в неё лишь небольшие поправки.

Так, до начала XIX в. даже в учёном мире люди всерьёз думали, что европейцы испокон века носят «плотно прилегающее платье», что скупость и любовь к роскоши присущи любому азиату от индийского раджи до китайского кули, что «произвол» — признак политического строя только у «африканцев» и т. д.

Среди исследователей нового этнографического материала, накопленного в эпоху великих открытий и в последующие века, находившихся под влиянием идей Руссо и других просветителей, необходимо указать ещё шотландского писателя Адама Фергюссона (1724—1816 гг.), который в своём «Опыте истории гражданского общества» пытался подобно Форстерам дать обобщающую концепцию развития человеческой культуры.

Как и Форстеры, он делит историю на три периода. Для первых двух периодов он употребляет те же термины — дикость и варварство, для третьего он вместо форстеровского «Gesittung» (культурность, благонравие) употребляет термин «цивилизация» в смысле гражданственности, «политического строя». Так же как и Форстеры, Фергюссон видит в отсталых народах стадию культурного развития всего человечества. Однако если XIIматериал, на котором Фергюссон строил свои обобщения, менее полон и разнообразен, чем у Форстеров, а главное взят из вторых рук (преимущественно у Лафито), то Фергюссон превосходит Форстеров чёткой характеристикой отдельных стадий, введением в эту характеристику объективных социальных моментов. Гранью между дикостью и варварством-является для Фергюссона «введение» частной собственности, которое он объясняет переходом людей от охоты и рыбной ловли к земледелию и скотоводству как преобладающим способам добывания пищи.

В качестве основной движущей силы развития в первобытном обществе Фергюссон выдвигает влияние географической среды, особенно климата и почвы. Несмотря на целый ряд глубоких выводов и ценных догадок, Фергюссон тоже оказался не в состоянии дать связную историческую картину пути, пройденного человечеством от дикости к варварству. И ему, как и Форстерам, мешало то обстоятельство, что при сравнительном богатстве этнографического материала антропология, археология и лингвистика в его время не вышли ещё из младенческого состояния, оставаясь в нём до самой середины XIX в.

Если попытаться сжато подытожить те выводы, к которым пришли передовые умы Западной Европы по вопросу о первобытном обществе к концу XVIII в., имея в своём распоряжении лишь один этнографический материал, то мы получим следующие положения:

1. Сопоставление нравов и обычаев разных времён и народов на основании исторического и этнографического материала заставляет признать наличие единообразного, закономерного и прогрессивного развития человеческой культуры. Особенно отчётливо этот вывод сформулирован в труде Антуана Гоге «О происхождении законов, искусств и наук» (1758 г.) и в знаменитом трактате Жана Кондорсэ «Эскиз исторической картины прогресса человеческого ума» (1795 г.).

2. Все народы мира делятся на исторические и неисторические: первые поднялись на высокие ступени культуры, вторые находятся в «естественном состоянии» или близки к нему.

3. Неисторические народы, пребывающие в состоянии дикости или варварства, иллюстрируют прошлое исторических народов: их современное состояние — не упадок или аномалия, а стадия в развитии человеческой культуры.

4. Неисторические народы — по крайней мере на стадии дикости — не знают ни государства, ни частной собственности: следовательно, государство и частная собственность не являются исконными в истории человечества.

5. Основной ячейкой первобытного общества является семья. Последняя представлялась в довольно неопределённой форме: некоторыми писателями допускалось существование промискуитетных, т. е. беспорядочных, половых отношений у самых отсталых народов.

6. Типичным для всех писателей XVIII в. вплоть до Фергюссона, уже знавшего, хотя бы от Лафито, о матриархальных отношениях у некоторых племён, было изображение женщины в первобытном обществе как рабыни мужчины, выполняющей в семье самые трудные дела и лишённой всякого общественного влияния.

XIII7. У ряда мыслителей XVIII в. во главе с Руссо мы находим догадки о первобытно-общинном строе, хотя эти догадки лишены всяких конкретных очертаний. Первобытная община представляется им как отсутствие всякой собственности, как конгломерат изолированных индивидов или небольших общественных групп без чётко определяемых взаимоотношений.

В начале XIX в., после Великой буржуазной революции во Франции, в западноевропейской литературе начинается реакция против всех выводов, указанных выше, в особенности против отрицания исконности частной собственности и государства. Буржуазные экономисты и историки стараются на все лады обосновать извечность и незыблемость частной собственности, моногамной семьи, религии и прочих устоев буржуазного общества. Это сказалось и в области изучения первобытности, двинувшегося вперёд по сравнению с XVIII в., лишь когда нанесён был удар буржуазной робинзонаде и теории патриархальной семьи и когда на помощь этнографии пришли археология и антропология.

Как ни обилен был этнографический материал, накопленный к началу XIX в., как ни ценны были отдельные догадки о доисторическом прошлом человечества, делавшиеся на основании этого материала отдельными передовыми учёными и мыслителями, никакой научной истории первобытного общества и его культуры в это время не могло существовать, хотя бы уже по следующей причине: в распоряжении науки не имелось ещё никаких объективных доказательств, с неопровержимой очевидностью свидетельствующих о том, что уровень культуры, на котором история застаёт дикарей и варваров в различных частях света, характеризовал в незапамятные времена и предков не только европейского, но и всего культурного человечества. Совпадения отдельных моментов в быту и идеологии передовых и отсталых в культурном отношении народов было убедительным, но не бесспорным аргументом в пользу универсального характера стадий дикости и варварства. Всякая попытка на основании простого гипотетического перенесения техники, быта и нравов дикарей и варваров в далёкое прошлое цивилизованных народов Старого Света восстановить доисторию последних неминуемо вела к поверхностному и бесцветному схематизму. Применение сравнительного метода, которым только и в состоянии были оперировать этнографы начала XIX в., не давало никакой возможности установить конкретные факты и этапы доисторического прошлого человечества, выявить его движущие силы, его закономерность.

Вот почему эпоху в истории науки о первобытном обществе составили многочисленные археологические открытия первой половины XIX в. В крупнейших музеях Западной Европы накопились значительные коллекции откопанных в земле орудий и предметов утвари, дававшие возможность не только классифицировать доисторическую технику, но и устанавливать последовательность отдельных этапов этого развития.

Ещё в 30-х годах XIX в. датский археолог Томсен подразделил доисторические времена на основании изменения материала, служившего для изготовления человеческих орудий, на три века: каменный, бронзовый и железный.

В своё время эта периодизация имела большое значение, позволив привести в некоторую систему пёструю груду фактов первобытной археологии. XIVУ Маркса в его «Капитале» мы находим следующую высокую оценку, периодизации Томсена: «Как ни мало историческая наука знает до сих пор развитие материального производства, следовательно основу всей общественной жизни, а потому и всей действительной истории, однако, по крайней мере, доисторические времена делятся на периоды на основании естественно-научных, а не так называемых исторических изысканий, по материалу орудий и оружия: каменный век, бронзовый век, железный век».

Первобытная археология не без труда завоевала признание своим открытиям и выводам. «С каким трудом, — пишет Энгельс в своём письме к Марксу от 20 мая 1863 г., — прокладывают себе дорогу новые научные открытия даже в совершенно неполитических областях, об этом лучше всего свидетельствует книга Ляйэлля «Древность человека». Ещё в 1834 г. Шмерлинг нашёл в Люттихе ископаемый череп из Энгиса и показал его Ляйэллю; тогда же он написал и свою толстую книгу. И несмотря на это до настоящего времени ни один человек не счёл достойным труда хотя бы серьёзно исследовать это дело. Точно так же Буше-де-Перт ещё в 1842 г. нашёл в Аббевиле каменные орудия соммского бассейна и правильно установил их геологический возраст; но лишь в конце пятидесятых годов его идеи нашли себе признание. Такие ничтожества являются блюстителями науки».

Буше-де-Перт (1788—1868 гг.), о котором говорит Энгельс и который является отцом археологии древнекаменного века, откопал в речных отложениях Соммы (Франция) грубо оббитые каменные орудия, лежавшие бок о бок с костями вымерших пород слонов и носорогов. Эти орудия показали, что, во-первых, возраст человека неизмеримо больше всяких расчётов, производившихся учёными, не желавшими отказаться от мифической библейской хронологии (как Кювье с его лозунгом: «Нет ископаемого человека!»), и что, во-вторых, «каменный век» Томсена нуждается в более дробных подразделениях, так как орудия, найденные Буше-де-Пертом, в техническом отношении отстояли весьма далеко от тех шлифованных каменных топоров и молотков, которые наполняли хранилища Копенгагенского музея.

Официальная наука, встретившая в штыки открытия Буше-де-Перта, упорно сопротивлялась признанию ископаемого человека (на заседании французской Академии наук её секретарь, геолог Бомон, дошёл до заявления, что мнение Кювье не может быть оспорено и что находки Буше-де-Перта имеют, возможно, римское происхождение).

В первой половине XIX в., однако, не только вся доисторическая культура представляла собой загадку для науки, но и самое существование ископаемого доисторического человека ставилось под сомнение. Палеоантропология, т. е. отрасль антропологии, изучающая физические особенности ископаемых людей, оформилась лишь в последнюю четверть XIX в. XVЛишь с этого времени ею достигнуты поистине блестящие успехи, позволившие» поставить на почву незыблемых фактов разрешение важнейших вопросов первобытной истории: вопросов о происхождении и прародине человеческого общества, о возрасте человечества и его культуры, о важнейших этапах выделения человека из царства животных и т. д.

Основные научные дисциплины, дающие фактический материал для истории первобытного общества, — этнография, археология и антропология сложились сравнительно недавно и развивались крайне неравномерно. О других науках и дисциплинах, как палеозоология, палеогеография, лингвистика, фольклор и т. д., из которых первобытная история черпает свой материал, и говорить не приходится. Вот почему вплоть до третьей четверти XIX в. не могло быть ещё подлинно научной коннексии, т. е. сочетания и взаимной увязки фактов и выводов археологии, этнографии, лингвистики и прочих наук и дисциплин. А без этой коннексии нет науки о первобытном обществе и его культуре. Это необходимо иметь в виду при оценке научной деятельности Эдуарда Тэйлора.

Жизнь и деятельность Эдуарда Тэйлора

Эдуард-Бернетт Тэйлор родился в 1832 г. в лондонском предместье Кэмберуэлл в семье богатых квакеров. Он не получил высшего образования, так как его готовили к деятельности промышленника, каким был и его отец, владелец медеплавильного предприятия средней руки. В 1855 г. молодого Тэйлора, не отличавшегося крепким здоровьем, отправили для поправки в Америку. Здесь, на острове Кубе, он случайно познакомился с английским банкиром Генри Кристи. Эта встреча сыграла огромную роль в жизни Тэйлора.

Дело в том, что Кристи, располагая значительными средствами и питая интерес к археологическим раскопкам и собиранию этнографических коллекций, тратил немало денег на путешествия и организацию археологических исследований. Между прочим в начале 50-х годов Кристи участвовал в финансировавшихся им раскопках известного французского палеонтолога Лартэ, которые обошлись ему не меньше, чем в 100 тысяч франков. Кристи пробудил интерес к археологии и этнографии в молодом Тэйлоре. Они вместе совершили в 1856 г. путешествие по Мексике, в результате которого появилась в 1861 г. первая литературная работа Тэйлора «Ана-хуак, или Мексика, и мексиканцы, древние и современные». Дружба между Тэйлором и богатым меценатом-любителем продолжалась до самой смерти Кристи в 1874 г. В предисловии к одной из своих работ Тэйлор выражал тёплую признательность «другу», который «не только помогал своими обширными этнографическими сведениями, но и дал возможность познакомиться с изделиями примитивных обществ по тщательно подобранным образцам своей громадной коллекции».

По возвращении из Мексики Тэйлор в течение восьми лет (1857— 1865 гг.) изучал этнографическую литературу на разных европейских языках и усваивал древние языки, из которых он овладел латинским, греческим и еврейским. Женитьба на состоятельной англичанке Анни Фокс в 1857 г. позволила ему вести независимое существование и совершать XVIнеоднократные путешествия по Европе и Америке для изучения музеев и этнографических коллекций.

В 1865 г. Тэйлор опубликовал работу «Исследования в области древней истории человечества» (на русский язык она очень неудачно переведена в 1868 г. под заглавием «Доисторический путь человечества и начало цивилизации»), которая показала, что интересы молодого учёного идут гораздо шире и глубже, чем собирание и описание этнографических и археологических фактов. Книга представляет собой несколько очерков, в которых автор путём сопоставления фактов, относящихся к разным областям быта (к языку, обычаям, технике и т. д.), пытается обосновать ряд выводов, имеющих очень важное значение для истории культуры, в особенности для её древнейшего, не засвидетельствованного письменными документами периода. Выводы эти следующие: 1) История культуры обнаруживает непрерывный прогресс от первобытной дикости к современной цивилизации. 2) Различия в быту отдельных народов и племён на земле объясняются не различиями расового происхождения, а различием в ступенях культуры, достигнутых теми или иными обществами. 3) Все элементы культуры — от технических приёмов и общественных установлений до игр и религиозных мифов и обрядов — представляют собой продукт либо самостоятельного изобретения, либо унаследования от предков, либо заимствования.

Ценность этой работы для своего времени заключалась в том, что свои выводы Тэйлор в отличие от предшественников подкреплял множеством фактов, которые должны были иллюстрировать отдельные звенья в цепи прогресса, связывающей доисторическое прошлое с настоящим в любой области быта. В ней также Тэйлор впервые дал ряд плодотворных приёмов научной коннексии фактов археологии, этнографии, фольклора и т. д. В целом, однако, этот первый труд Тэйлора по истории культуры в настоящее время совершенно устарел. Особенно беспомощной представляется теперь та его часть, которая касается развития общества. Здесь сам Тэйлор признавал, что многое остаётся ему непонятным. Тэйлору, как и другим исследователям, было уже известно много фактов, не укладывавшихся в рамки общепринятой патриархальной теории семьи. «Но как к ним подойти, никто не знал, и даже ещё в «Исследованиях первобытной истории человечества» и т. д. Э. Б. Тайлора (1865) они упоминаются просто как «странные обычаи», наряду с действующим у некоторых дикарей запрещением прикасаться к горящим дровам железным орудием и тому подобной религиозной чепухой».

В течение следующих четырёх лет Тэйлор тщательно изучал материалы, относящиеся к культуре дикарей, и опубликовал более двадцати работ по этому вопросу. Здесь и крупные журнальные статьи («О происхождении языка», «Религия дикарей», «Быт доисторических рас» и т. д.), и статьи в Британской энциклопедии, и рецензии на труды других авторов. Большая часть этих работ сыграла роль подготовительных этюдов к сочинению, которое является главным трудом Тэйлора, к «Первобытной культуре».

XVIIТруд этот написан в 1869 г. и появился в печати в 1871 г. Он принёс автору огромную известность и выдвинул его в ряд авторитетнейших исследователей первобытного общества и его культуры. Он был переведён на Основные языки, в том числе и на русский (в 1872 г.). В труде этом, неоднократно переиздававшемся, действительно, сказались наиболее ярко, как мы увидим ниже, и сильные и слабые стороны Тэйлора как учёного. Он является наиболее существенным вкладом Тэйлора в сокровищницу наших знаний о доисторическом прошлом человечества.

Целых десять лет после выхода «Первобытной культуры» Тэйлор посвятил детальной обработке некоторых частных проблем в области этнографии и истории культуры, а также популяризации своей теории, сформулированной в главном труде. Многочисленные небольшие этюды Тэйлора, опубликованные до 1881 г., свидетельствуют, как и большие его работы, об огромной разносторонности интересов. В поле его зрения оказываются и земледельческие орудия, и дикарские клятвы, и история колеса, и игра в лото у древних мексиканцев, и музыкальные инструменты разных народов, и предания о великанах, и ещё многое другое.

В эти же годы Тэйлор познакомился с английским полковником Лэн-Фоксом, ревностным собирателем изделий дикарей и варваров. Лэн-Фокс гораздо более известен под именем Питт-Риверса, которое он принял после получения богатого наследства от баронета Риверса. Это был не просто любитель-коллекционер, а исследователь, ставивший своей задачей проследить (по собранному им материалу) путь постепенного усовершенствования техники, в особенности военной и судоходной. Он размещал свои коллекции не по народам, странам или эпохам, а по таким рядам, чтобы в отношении любого предмета (орудия или оружия) показать переходные звенья от простого и неуклюжего к более сложному и совершенному. Тэйлору коллекции Питт-Риверса оказали большую помощь в его работе!

В 1881 г. был опубликован последний крупный труд Тэйлора под заглавием «Антропология. (Введение в изучение человека и цивилизации.)» Этот труд, соединяющий в своём изложении общедоступность и содержательность, является, с одной стороны, как бы подытоживанием отдельных работ предыдущего десятилетия, а с другой—дополнением к «Первобытной культуре». Здесь Тэйлор в виде сжатой научной сводки даёт не только очерк происхождения человека, но и обзор развития таких элементов культуры, которых он не касался в своём основном труде, как, например, техника, искусство и т. д. Термин «антропология» имеет у Тэйлора совсем иной смысл, чем у нас. Антропология в тэйлоровском понимании включает не только физическую эволюцию человека, но и культурную. В таком именно смысле она поныне употребляется в английской и американской литературе. До сих пор «Антропология» Тэйлора остаётся наиболее распространённым учебным пособием в высших школах Англии и США.

Ещё в 1871 г. Тэйлор был избран членом Королевского общества, т. е. был удостоен высокого академического звания. Однако вплоть до 1884 г. научная деятельность Тэйлора, имевшего уже мировое имя, протекала в стороне от высших учебных учреждений Великобритании. Впрочем, ни в одном английском учебном заведении тогда не существовало ещё преподавания наук, исследующих первобытность. Лишь в 1896 г. впервые XVIIIв Оксфордском университете организована была кафедра антропологии, профессором которой был назначен Тэйлор. Последнему, правда, приходилось вести лекторскую работу и до этого при Оксфордском этнографическом музее. Музей этот был организован в 1880 г. из богатых этнографических коллекций, которые были пожертвованы университету .(не без влияния Тэйлора) Питт-Риверсом. Тэйлор был первым хранителем музея и организовал вокруг себя целую группу исследователей. Некоторые из них впоследствии получили всемирную известность, как, например, Джемс Фрэзер.

После 1881 г. вся научная деятельность Тэйлора сосредоточилась, главным образом, на преподавании, популяризации своей теории и разработке частных вопросов истории культуры. Он выступал с публичными лекциями, с докладами в разных научных обществах, со статьями, посвящёнными разнообразным темам, способным привлечь внимание широких кругов к истории первобытной культуры. Он поддерживал личную связь и вёл деятельную переписку с исследователями первобытной культуры в разных странах, в том числе и с нашим учёным Д. Н. Анучиным, с которым познакомился в 90-х годах во время своего пребывания в Москве. До глубокой старости Тэйлор не оставлял профессорской кафедры и руководства деятельностью ведущих научных организаций, занимающихся исследованием доистории. Лишь в 1907 г. он был вынужден вследствие болезни отойти от всякой работы. Тэйлор умер в 1917 г., проведя остаток жизни в «сумеречном состоянии», по выражению одного из его учеников, Геддона.

Всего при жизни Тэйлора было напечатано больше 250 его работ, из которых наиболее важные переведены на разные языки.

Живое и отжившее у Тэйлора

В зарубежной литературе очень часто высказывается взгляд на Тэйлора, как на основоположника самой науки о первобытном обществе. Известный английский лингвист и историк религии Макс Мюллер (1823—1900 гг.) так прямо и называл первобытную историю «наукой Тэйлора». А современный индийский учёный Панчанан Митра, в своей «Истории американской антропологии» (1933 г.) главу, посвящённую Льюису Моргану (1818—1881 гг.), назвал «Морган—Тэйлор американской антропологии», чтобы этим подчеркнуть значение великого американского учёного. Однако как ни велика была популярность Тэйлора, как ни поражает его эрудиция, как ни многочисленны его заслуги перед наукой о первобытной культуре, подобный взгляд оказывается явным преувеличением при критическом подходе к литературному наследству автора «Первобытной культуры».

Для правильной оценки Тэйлора необходимо прежде всего иметь в виду, что он не поднялся выше эволюционизма. В истории науки о первобытном обществе термин «эволюционист» имеет несколько иной смысл, чем в обычном употреблении. Здесь эволюционист не просто сторонник теории эволюции, или развития, но исследователь, который, во-первых, понимает эволюцию не диалектически, а метафизически, а, во-вторых, рассматривает историю первобытного общества, или, согласно терминологии английских XIXи американских учёных, антропологию, как отрасль естествознания.

Как эволюционист Тэйлор, во-первых, видел в эволюции процесс непрерывного, постепенного изменения, выражающегося в количественном увеличении и уменьшении. Держась теории прогресса, Тэйлор видел всюду в истории первобытного общества, за исключением отдельных случаев вырождения и деградации, постепенный, единообразный рост, постепенное накопление и усложнение по отдельным линиям, по отдельным областям культуры, взятым изолированно одна от другой. Согласно Тэйлору не только общество в целом, не только техника в целом, не только идеология в целом, но и каждый отдельный институт, каждое отдельное орудие, каждое отдельное воззрение постепенно и единообразно у разных народов и в разных странах совершенствуются и усложняются на пути человечества от дикости к цивилизации. Эта концепция исключала возможность понимания и подлинно научного истолкования тех фактов, которые ко второй половине XIX в. были накоплены археологией, этнографией и другими отраслями знания относительно доисторических ступеней культуры. «Две основные… концепции развития (эволюции), — пишет В. И. Ленин, — суть: развитие, к[а]к уменьшение и увеличение, как повторение, и развитие, как единство противоположностей… Первая концепция мертва, бедна, суха. Вторая — жизненна. Только вторая даёт ключ к «самодвижению» всего сущего; только она даёт ключ к «скачкам», к «перерыву постепенности», к «превращению в противоположность», к уничтожению старого и возникновению нового». Как эволюционист Тэйлор не только не в состоянии был объяснить скачок между первобытно-общинным строем и классовым, но и не догадывался о «противоположности» между первобытным обществом и цивилизованным. Как эволюционист Тэйлор и в первобытном обществе искал частную собственность, моногамную семью, зародыши государственной власти и т. д. Между первобытным обществом и цивилизованным, как и между отдельными институтами того и другого, он видел лишь количественное, а не качественное различие.

Как эволюционист Тэйлор, во-вторых, распространяет на развитие первобытного общества законы естествознания, в частности биологии. По Тэйлору, вся культура состоит из отдельных рядов, независимых друг от друга, в которых одно звено наслаивается на другое, оттесняя его на основе закона борьбы за существование. Например, в ряду орудий лучшие, более рационально изготовленные топоры вытесняют более грубые, более неуклюжие, в ряду изящных искусств менее сложные музыкальные инструменты оттесняются более сложными и совершенными, в ряду воззрений и обычаев суеверия уступают место просвещению и т. д. и т. д. Однако, сколько ни твердили об естественно-научной закономерности в истории первобытного общества Тэйлор, Джон Леббок (1843—1913 гг.), Герберт Спенсер (1820—1903 гг.) и другие эволюционисты, закономерность в их истолковании оказывалась мнимой. Разумеется, и Тэйлору, и Леббоку, и ряду других современных им исследователей принадлежит большая заслуга, выразившаяся в установлении единообразия XXи последовательности в смене палеолита неолитом, первобытной религии — политеизмом, камня — металлом, картинной (пиктографической) письменности — алфавитной и т. д. Но ведь надо было ещё объяснить, почему изменения происходили именно в определённой последовательности, какая связь была между изменениями в отдельных областях культуры, как объяснить разнообразие и пестроту в общественном строе и культуре разных народов, где искать переходные звенья между отдельными ступенями культуры, чтобы закономерность стала очевидной, а не гипотетичной, и т. д.

Но это было не по силам ни Тэйлору, ни Леббоку, ни другим эволюционистам. Ибо нельзя переносить на эволюцию общества законы, которым подчинена эволюция в природе. Ибо нельзя понять и объяснить развитие отдельных областей культуры, взятых изолированно друг от друга. Ибо нельзя объяснить изменений в культуре, не понимая основного закона общественного развития: «Каков способ производства у общества, — таково в основном и само общество, таковы его идеи и теории, политические взгляды и учреждения. Или, говоря грубее: каков образ жизни людей, — таков образ их мыслей». Тэйлор тщательно собирал материал о том, как люди «производят средства своего существования» (говоря словами К. Маркса и Ф. Энгельса), но он не понял связи между производством средств существования и остальными сторонами общественного бытия. Для него и техника, и хозяйство, и искусство, и всё остальное — это изолированные области, для него любое орудие, любой институт — это особые виды, подобные видам растений или животных и подчиняющиеся в своём развитии тем же законам, что растения и животные. Как ни скрупулёзно подбирали эволюционисты с Тэйлором во главе отдельные факты, как ни старательно нанизывали они деталь за деталью, чтобы заполнить тот или иной эволюционный ряд, у них не получалось единой общей картины закономерного развития всего общества в целом, во всей взаимосвязи его материальных и духовных отношений. Самое единообразие в каждом отдельном ряду, несмотря на все их усилия, то и дело разрывалось зияющими брешами. Почему, например, в Америке не было ни колеса, ни арочного свода у таких народов, которые в эволюционном ряду техники достигли того же места, что и народы древнего Востока? Почему у доисторических мореплавателей Атлантического океана не было паруса, известного полинезийцам? Почему так велико расстояние между передовыми культурными народами и хотя бы австралийцами, несмотря на то, что хронологически австралийцы не моложе европейцев? Каковы смысл и происхождение многих странных на первый взгляд обычаев у разных племён и народов? Чем обусловлена смена отдельных ступеней в развитии техники, искусства, религии и т. д.?

Особенную беспомощность обнаруживает Тэйлор не только в объяснении, но и в самом восстановлении первоначальных форм общественной организации. Тэйлор даже после работ Л. Моргана оставался в плену патриархальной теории. «Едва ли нужно говорить о том,—читаем мы в его статье 1873 г. «Первобытное общество», — что родительская и патриархальная власть являются самыми примитивными учреждениями. Как семья представляет XXIсобой единицу первобытного общества, так отцовская власть есть зародыш права и власти государственной». Эту точку зрения Тэйлор продолжал отстаивать вопреки работам Бахофена (1815—1877 гг.) и Моргана, неопровержимо доказавшим, что «отцовскому праву» в развитии общества предшествует «материнское право», и вопреки бесчисленным фактам, свидетельствующим о том, что не мелкая семейная ячейка, не моногамная семья в буржуазном понимании, а родовая община, т. е. общественный коллектив, связанный узами кровного родства и общественной собственностью на средства производства, является основной клеточкой, с которой начинается развитие общества.

Больше того, Тэйлор вместе с Мэном, Леббоком, Мак-Леннаном и другими эволюционистами пытались опорочить выводы Л. Моргана искажением этнографических фактов, пустив в ход легенду о существовании каких-то экзогамных племён в отличие от эндогамных. Это должно было подорвать одно из главных открытий Моргана, установившего, что племя обычно эндогамно, т. е. для его членов допускаются браки только с соплеменниками, тогда как род обычно экзогамен, т. е. для его членов допускаются браки только с членами другого рода. Подобная фальсификация в своё время вызвала очень резкое замечание Энгельса: «Всё мошенничество Тайлора, Леббока и К° окончательно лопнуло, эндогамия, экзогамия и весь прочий вздор». Проверка фактов показала, что экзогамные племена существовали лишь в воображении эволюционистов. Здесь, впрочем, дело было не в одном эволюционизме. Являясь, несомненно, передовым исследователем для своего времени, Тэйлор оставался респектабельным буржуа, которому были дороги основные устои цивилизации, отождествлявшейся им с капитализмом. Тэйлор был либералом-реформистом. Для него и «наука о культуре является наукой о реформе по преимуществу». Удивительно ли, что он, который, по собственным словам, «боязливо и осмотрительно» подходил даже к вопросам мировоззрения, не в силах был примириться с потрясением таких основ, как семья, частная собственность и государство?

Та часть литературного наследства Тэйлора, которая относится к происхождению общества и развитию общественного строя, ныне потеряла всякое значение. Всюду, где у Тэйлора заходит речь об обществе, мы находим у него путаницу, сбивчивые формулировки, двусмысленную терминологию. Совершенно невозможно, например, разобрать, что же он в конце концов разумеет под «цивилизацией» и где он видит грань между принимаемыми им периодами: дикостью, варварством и цивилизацией. Впрочем, мы и до сих пор видим эту путаницу и сбивчивость по отношению к «цивилизации» в английской исторической литературе. Возьмём хотя бы фундаментальный труд Арнольда Тойнби «Изучение истории», где автор, обозрев всю гражданскую историю и отбросив более шестисот обществ, признанных недостойными внимания историка, насчитал целых двадцать семь «цивилизаций», из которых, по его утверждению, сохранилось пять: «западная», «мусульманская», «индийская», «дальневосточная» и… «православно-христианская». Надо ли доказывать, что подобные операции XXIIс термином «цивилизация» ничего общего с наукой не имеют и что научное содержание этот термин имеет лишь в понимании Моргана и Энгельса?

Строго говоря, наука о первобытном обществе начинается с Л. Моргана. «Относительно первобытного состояния общества существует капитальный труд, имеющий такое же решающее значение, как Дарвин в биологии; открыл его, конечно, опять-таки Маркс: это — Морган, «Первобытное общество», 1877 год… Морган в границах своего предмета самостоятельно открыл во второй раз Марксово материалистическое понимание истории и заканчивает в отношении современного общества непосредственно коммунистическими требованиями. Впервые римский и греческий gens вполне разъяснён посредством родовой организации дикарей, в особенности американских индейцев; таким образом найдена прочная база для истории первобытного общества».

В чём заключается «прочная база», найденная Л. Морганом? Она заключается в том, что великий американский учёный не умозрительным путём, а опираясь на множество фактов, открыл, что основной социальной группой первобытного общества является родовая, гентильная, организация. Она заключается, далее, в том, что Морган убедительно показал,, как в силу изменения материальных отношений в первобытном обществе с неумолимой закономерностью естественно-исторического процесса возникает, развивается и гибнет эта гентильная организация, чтобы уступить место цивилизованному, т. е. политически организованному обществу.

Факты и выводы Моргана послужили основой, на которой Маркс и Энгельс разработали своё учение об архаической первобытно-общинной формации, являющееся ключом ко всем проблемам в изучении первобытного общества и его культуры. Опираясь на Л. Моргана, Энгельс создал «Происхождение семьи, частной собственности и государства» — непревзойдённый по своему значению научный труд о пути человечества от первобытной общины к государству, «одно из основных сочинений современного социализма, в котором можно с доверием отнестись к каждой фразе, с доверием, что каждая фраза сказана не наобум, а написана на основании громадного исторического и политического материала». Лишь материалистический метод даёт подлинно научное осмысление как тем фактам, которые были уже известны Тэйлору, так и новым данным, накопившимся за годы, отделяющие нас от появления в свет «Первобытной культуры».

В отношении накопления фактов наука о первобытности далеко шагнула вперёд в конце XIX и начале XX в. Такие замечательные достижения антропологии и археологии, как открытие синантропа (китайского обезьяночеловека) и его орудий при раскопках 1927—1938 гг. близ Бейпина, нескольких десятков неандертальцев с остатками их культуры в разных частях Старого Света (новейшая находка сделана на территории СССР в Узбекистане), многочисленных костей и орудий человека современного типа в позднеледниковых отложениях, позволили науке на незыблемой основе фактов установить важнейшие этапы выделения человека из мира животных, XXIIIвыявить единство человеческого рода и в общих чертах проследить процесс расселения первобытного человечества на земле.

Целый ряд проблем и вопросов, о самой постановке которых Тэйлор не мог мечтать, в настоящее время либо разрешён, либо близок к разрешению. Мог ли, например, Тэйлор думать об изучении общественного строя и духовной культуры первобытных обитателей Европы? А ведь в наше время наука не только ставит эту проблему, но с каждым годом успешно подвигается в её разрешении. Открытие целых поселений первобытного человека, расшифровка замечательных памятников его искусства, уточнение приёмов сочетания данных антропологии, археологии, лингвистики, фольклора и других отраслей знания, изучающих незапамятную древность, дают всё больше и больше материала о том периоде человеческой истории, который во времена Тэйлора служил лишь предметом догадок и гипотез. «С удовлетворением, — писали ещё в 1906 г. известные французские археологи Картальяк и Брейль в конце своего большого труда о доисторической живописи в пещере Альтамира (Испания), — видели мы, как неожиданным образом оживают культура и мышление наших троглодитов». В свете новых данных, добытых археологией в области палеолита и неолита Европы и Востока, приобретают полное своё научное значение факты австраловедения и других разделов этнографии, показывающие, что сквозь греческий род, говоря словами Маркса, «явственно проглядывает ирокез», что сквозь ирокеза просвечивает австралиец и что по ирокезам и австралийцам мы можем расшифровать немые памятники доистории культурных народов и установить, какова была доисторическая культура наших собственных предков. Мы видим, таким образом, что Тэйлор при всей своей поразительной эрудиции по-настоящему не понял специфических особенностей первобытного общества, не дал и не мог дать связной картины его развития. И тем не менее до сих пор нельзя пройти мимо Тэйлора при изучении доисторического человечества и в особенности его культуры.

Из всего того, что в истории науки о первобытном обществе прочно и вполне заслуженно связывается с именем Тэйлора, на первом месте следует поставить анимистическую теорию происхождения религии.

Изучив груды фактического материала, Тэйлор пришёл к выводу, что анимизм, который можно понимать и как духоверие и как душеверие, представляет собой «минимум религии», т. е. зародыш, из которого развились все религии, вплоть до самых сложных и утончённых. Он видел в анимизме ключ для уразумения и современных воззрений на душу в религии и идеалистической философии. По словам Тэйлора, «учение о душе составляет главную часть системы религиозной философии, которая связывает непрерывной умственной нитью дикого поклонника фетишей с образованным христианином». Тэйлор подчёркивает и другой очень важный момент. «Несогласия, — говорит он, — разделявшие великие религии мира на нетерпимые, враждебные секты, по большей части поверхностны в сравнении с самым глубоким из всех расколов, с тем, который отделяет анимизм от материализма». Если подставить на место анимизма спиритуализм, что не прочь сделать и сам Тэйлор, и заменить последний однозначным термином «идеализм», то в этом высказывании Тэйлора можно обнаружить XXIVпроблеск понимания непримиримого противоречия между идеализмом и материализмом, между религией и наукой.

В том, что Тэйлор относил возникновение религии к периоду дикости, не было ничего нового. Не ново было также и обращение к верованиям и обрядам дикарей как к самому древнему пласту религиозных представлений, исследование которого позволяет понять истоки самых священных догматов и таинств христианства, ислама и прочих так называемых Мировых религий. Новым было то, что в качестве стержня, связывающего самые грубые и самые респектабельные религии, Тэйлор выдвигал дикарскую веру в духов. Боги, ангелы, святые монотеистических религий оказываются у Тэйлора прямыми потомками жалких и нескладных духов бродячего дикаря. Разумеется, в анимистической теории Тэйлора много прорех и изъянов, и в целом её принять невозможно. Коренной порок её—в неправильном объяснении происхождения первобытного анимизма. Тэйлор критиковал своего современника учёного Макса Мюллера (1823— 1900 гг.), который выдвинул теорию происхождения религии из «чувства бесконечного», будто бы рождающегося у дикарей перед лицом грозной природы. Эта натуралистическая теория поэтизирует и философизирует религию, приписывая ей какой-то надземный, идеальный и непреходящий характер. Тэйлор на место внешней природы Макса Мюллера поставил внутреннюю природу—психику человека, которую он считал неизменной, одинаковой на всех ступенях человеческой культуры. В противоположность теории культа внешней природы Тэйлор выводил религию из неправильного истолкования первобытными людьми смерти, сновидений, тени, эхо и т. д., тем самым срывая с религии ореол священности и сводя её к обманчивым иллюзиям, ошибкам сознания.

Тэйлор, однако, оставался учёным-идеалистом даже и там, где он, может быть, помимо своей воли, самым подбором фактов наносил серьёзные удары религии. Он не в состоянии дать правильную оценку анимизма. Рассматривая дикаря как первобытного философа, он призывает учёных «с тёплым участием; смотреть на первобытный анимизм, как на дикарскую философию», как на «серьёзное стремление к истине» у наших первобытных предков. Тэйлор ищет разумную мысль в анимизме, хочет показать «услуги», которым обязана современная философия первобытному анимизму, т. е. иными словами, первобытной религии. Это — явная поповщина, в которую впадает, несмотря на свой антиклерикализм, Тэйлор, не понимавший, что идеализм в каком бы то ни было виде есть фальсификация действительности, не заслуживающая никакого снисхождения. Мы у Тэйлора нигде не можем обнаружить реальные земные корни дикарского анимизма. «Анимизм дикарей, — пишет Тэйлор, — является, если можно так сказать, сам по себе и для себя: он сам собою объясняет своё происхождение». Тэйлор, таким образом, допускает какое-то имманентное человеческому сознанию свойство, в силу которого это сознание с такой же неизбежностью порождает адимизм, как, скажем, магнит притягивает к себе железо. Тэйлоровский анимизм, подобно барону Мюнгаузену, сам себя вытаскивает за волосы из небытия. Любопытно, что Тэйлор отверг поповское утверждение об исконности религии, о наличии её во все времена и у всех народов. И вот совершенно непонятным остаётся у Тэйлора, почему XXVна какой-то стадии доисторического развития возник анимизм и «произошёл великий раскол между идеализмом и материализмом». Ведь сновидения, смерть, эхо, ассоциация представлений, из которых Тэйлор выводив анимистические представления и магию, должны были существовать у людей и до «великого раскола». Почему же и когда именно возникла в сознании дикаря иллюзия, донесённая человечеством до наших дней?

Всё дело в том, что в своём анализе религиозных представлений Тэйлор совершенно игнорировал социальные корни первобытной религии и исходил не из общественного сознания первобытного общества, а из мышления первобытного индивида. «Дикарь-философ», как с полной бесспорностью доказано наблюдениями и исследованиями многочисленных учёных, изучавших примитивные общества в последние десятилетия, существовал только в воображении Тэйлора. Достаточно привести хотя бы следующее, совсем свежее свидетельство. «Из каждодневного общения с туземцами, — пишет Стефан Лейнер, проведший много лет среди папуасского племени букавак на Новой Гвинее, — подтверждается, что по отношению ко всему привычному и обыденному туземцы не испытывают никакой потребности в объяснении. Правильную последовательность известных явлений они, именно в силу этой регулярности, воспринимают, как нечто данное, не нуждающееся в объяснении. Лишь когда обычный ход вещей нарушается каким-нибудь неожиданным событием, когда туземцы сталкиваются с чем-нибудь необычайным и пугающим: с лунным или солнечным затмением, с наводнением, с пепельным дождём (после вулканического извержения), с голодом, когда повальная болезнь начинает косить людей в племени, когда ночью начинает полыхать кокосовая пальма, поражённая молнией, и т. д., тогда только дикари — и то не надолго — начинают ломать голову над причинами этих явлений».

Не «стремление к истине», не философские запросы дикаря породили анимизм и религию. «Религия возникла в самые первобытные времена из самых тёмных первобытных представлений людей о своей собственной и о внешней природе». Но представления эти вовсе не являются плодом каких-то философских исканий. Бездонное невежество дикаря, его панический страх перед разными явлениями природы коренились в его бессилии перед природой. «Бессилие дикаря в борьбе с природой порождает веру в богов, чертей, в чудеса и т. п.». Работы Марэтта, Леви-Брюля, Фрэзера, замечательные труды Балдуина Спенсера и Фредерика Гиллена об австралийцах, Пауля Вирца о папуасах, основанные на непосредственном тщательном изучении дикарского быта, показали, как преувеличивал Тэйлор интеллектуальный элемент в первобытных верованиях и какая глубокая правда содержится в словах Лукреция: «Первых богов в мире породил страх».

«Всякая история религии, абстрагирующаяся от этого материального базиса,— некритична», — читаем мы в первом томе «Капитала» Маркса. Эдуард Тэйлор, игнорируя этот материальный базис и не понимая XXVIего значения, отвлекаясь от первобытно-общинного строя и отправляясь от воображаемого дикаря-философа, притом дикаря-одиночки, не вскрыл социальных корней начальной религии. Он оказался, следовательно, не в состоянии при всей своей колоссальной эрудиции написать даже начальную главу той «критичной», т. е. подлинно научной, истории религии, о которой говорит Маркс.

И тем не менее тэйлоровский анимизм, как «минимум религии» приходится признать максимумом того, что дало буржуазное религиоведение о первобытных верованиях. Тэйлор не в состоянии был объяснить анимизм, Тэйлор неправильно отожествил первобытную религию с анимизмом, но Тэйлору принадлежит заслуга выявления анимизма как одного из необходимых элементов религии. Собрав и систематизировав поистине гигантский материал, представлявшийся раньше просто чудовищным калейдоскопом заблуждений , и шарлатанства, Тэйлор с полной неопровержимостью показал, что мы не знаем ни одной религии без анимизма, т. е. без веры в фантастических, сверхъестественных существ, и что язык упрямых фактов свидетельствует против бредней о вечности, неистребимости, непреходящей ценности религии. Несмотря на то, что Тэйлор отнюдь не был атеистом (его даже нельзя причислить к «стыдливым материалистам»), несмотря на то, что Тэйлор воздержался от прямых выпадов против религии и церкви, богословская апологетика до сих пор резко отрицательно относится именно к фактам, сведённым в общую картину Тэйлором. Факты эти сплошь да рядом красноречивее многих осторожных рассуждений Тэйлора, и остриё их направлено против всякой религии и поповщины.

Тэйлор, далее, убедительно показал, что в первобытной религии представления о сверхъестественных духах и душах являются преимущественно олицетворениями сил природы. И хотя Тэйлор не в состоянии был объяснить, почему это так, хотя он не уловил принципиального различия между анимистическими представлениями в период дикости и варварства, с одной стороны, и в период цивилизации — с другой, всё же те его примеры и соображения, которые касаются первобытного анимизма., продолжают сохранять свежесть и интерес. Они обильно иллюстрируют классическое положение Энгельса: «Каждая религия является ни чем иным, как фантастическим отражением в головах людей тех внешних сил, которые господствуют над ними в их повседневной жизни, отражением, в котором земные силы принимают форму сверхъестественных. В начале истории этому отражению подвергаются, прежде всего, силы природы; в ходе развития у различных народов появляются самые разнообразные и пёстрые их олицетворения».

Наконец, Тэйлору принадлежит заслуга обоснования убедительными фактами одного важного положения, которое до него в значительной мере оставалось гипотетическим. Тэйлор показал, что в истории религии, в родословной богов монотеизму предшествует политеизм, который, в свою очередь, развился из первобытной религии с её пёстрыми анимистическими олицетворениями. Тэйлор в своих выступлениях, например, в докладе «Пределы дикарской религии» (1891 г.), в курсах лекций, читавшихся XXVIIим в Эбердинском университете, предостерегал против попыток миссионеров искажать этнографический материал и находить монотеизм в религии дикарей.

Без всякого преувеличения можно сказать, что Тэйлор представляет собой кульминационный пункт буржуазного религиоведения в части, относящейся к первобытным верованиям. После него в этой области начинается упадок. Разумеется, за последние десятилетия вышло за рубежом немало работ по первобытной религии, среди которых есть очень интересные по своему фактическому материалу, но в теоретическом отношении они несравненно ниже того, что дано Тэйлором. Одним из наиболее ярких свидетельств маразма, переживаемого буржуазным религиоведением, является выход в свет и серьёзное обсуждение в зарубежной этнологической литературе шеститомного «труда» патера Шмидта «Происхождение идеи бога», где буквально тысячи страниц посвящены самой бесстыдной фальсификации этнографического материала и где доказывается не более и не менее, как наличие у австралийцев, огнеземельцев, африканских пигмеев веры в единого, всемогущего, вездесущего, всеведущего, всеблаженного и т. д. бога, полученной их предками путём откровения непосредственно от самого «царя небесного».

Несмотря на неприемлемость анимистической теории Тэйлора в целом, несмотря на множество прорех и изъянов в его соображениях по поводу развития анимистических верований, за Тэйлором навсегда останется заслуга плодотворного введения дикаря в научное религиоведение. Те страницы его литературного наследства, которые посвящены верованиям дикарей, наименее «пострадали от укусов времени», если говорить словами его ученика Эндрью Лэнга.

Не менее прочно, чем анимистическая теория, с именем Тэйлора связано изучение пережитков в человеческой культуре. Сам Тэйлор и многие исследователи первобытной культуры, находившиеся под его влиянием, рассматривали изучение пережитков как некий особый метод, а самые пережитки сравнивали с рудиментами в человеческом организме. Разумеется, такой взгляд совершенно неприемлем. В этом взгляде сказался всё тот же эволюционизм Тэйлора. Любой пережиток берётся им обособленно, независимо от социальной среды, в которой он сохраняется. Рассматривая отдельные явления культуры как самодовлеющие органические образования, утверждая, что они развиваются подобно растениям, Тэйлор в анализе и оценке пережитка исходил только из того изолированного ряда культурных явлений, к которому данный пережиток относится. Если, например, дело шло о вере в оборотней и колдунов, то Тэйлор рассматривал этот пережиток исключительно в связи с другими' проявлениями анимизма на разных ступенях культуры. Этот пережиток у него неизвестно почему то угасает, то оживает. Вот почему Тэйлор, хотя он первый ввёл пережитки в поле зрения науки, хотя он отчётливо понимал стадиальное значение пережитков, являющихся наследием пройденных ступеней культуры, оказался не в состоянии дать научный критерий для распознавания пережитка и объяснить, почему пережитки сохраняются и почему они иногда оживают с новой силой, нависая «кошмаром», по выражению Маркса, над поколениями людей. Тэйлор сам приводит многочисленные XXVIIIи яркие примеры оживания пережитков, так называемого рецидива, хотя бы в виде ведовских процессов XVI в. или мистического поветрия в кругах буржуазии в конце XIX в., однако в его изложении так и остаётся необъяснённым, почему в эпоху великих открытий и изобретений вдруг по всей Европе запылали костры ведьм, почему в век пара и электричества образованные, а иногда даже учёные люди занялись столоверчением.

«Значит, если в различные периоды истории общества наблюдаются различные общественные идеи, теории, взгляды, политические учреждения, если при рабовладельческом строе встречаем одни общественные идеи, теории, взгляды, политические учреждения, при феодализме — другие, при капитализме — третьи, то это объясняется не «природой», не «свойством» самих идей, теорий, взглядов, политических учреждений, а различными условиями материальной жизни общества в различные периоды общественного развития». Ни о каком особом методе пережитков говорить не приходится. В жизни общества, как и вообще в мире, нет изолированных явлений. Пережитки в культуре, как и все явления культуры, изучаются методом исторического материализма.

Сравнение пережитков с рудиментами является поверхностной аналогией, не схватывающей их существа. Верно, что пережиток является остатком пережитой обществом стадии развития, подобно тому как рудимент является остатком пройденной стадии в эволюции вида. Если, однако, рудименты когда-нибудь обязательно имели целесообразное назначение в организме и были полезны ему, то пережиток даже в прошлом мог не иметь никакой целесообразной функции. Та же вера в ведьм, например, или пожелание здоровья при чихании ни на какой стадии культурного развития не были ни полезны, ни целесообразны. Вот почему признак, указываемый Тэйлором для распознания пережитка, а именно утеря каким-нибудь техническим приёмом, обычаем или воззрением осмысленности в сознании тех людей, у которых он сохранился, имеет иногда важное значение, но не является основным.

Не всё то, что люди делают по привычке или из подражания, не понимая при этом смысла, является пережитком. И наоборот, как бы ни осмысляли люди то или иное действие или воззрение, оно иногда оказывается пережитком. Взгляд на женщину, как на неполноценное существо, является пережитком варварства, хотя бы оно обосновывалось не религиозной легендой о сотворении её из ребра мужчины, а наукообразными трактатами о «биологической трагедии женщины». Расизм является пережитком «периода каннибализма», по выражению товарища Сталина, несмотря на то, что дипломированные лакеи капитала пытаются подвести под него «научную» базу. Основным признаком пережитка является совершенно объективный факт его древности, его несоответствия данному состоянию культуры. Но последнее определяется в первую очередь потребностями развития материальной жизни общества. Следовательно, лишь исходя из этих реальных потребностей, мы в состоянии правильно оценить, что именно является пережитками в экономике и сознании людей, правильно XXIXпонять, почему эти пережитки сохраняются, и найти верные пути для успешной борьбы с ними.

Тэйлор только поставил перед наукой проблему пережитков и рецидивов, да и то не во всей её полноте, так как он коснулся лишь пережитков в области идеологии, притом нередко совершенно второстепенных. Всё же ряд его соображений и иллюстраций до сих пор сохраняет свой интерес. Большинство примеров, собранных Тэйлором, может быть плодотворно использовано при методологически правильном их истолковании.

Самое, однако, важное, самое «нетленное» в трудах Тэйлора — это собранные им по крупицам факты, относящиеся к истории культуры. Пусть систематизация их у Тэйлора несовершенна, пусть объяснение их порой беспомощно и даже неверно, но это не умаляет их значения и не ослабляет их выразительности. Убедительнее самых красноречивых рассуждений факты эти противоборствуют всяческому мракобесию и человеконенавистничеству, причём они сплошь да рядом бьют гораздо дальше, чем этого хотел сам Тэйлор. Они, с одной стороны, показывают, что сокровищница культуры, всё, чем гордится человечество, — это дело мозга и рук не одной какой-нибудь расы, не одной какой-нибудь группы племён и народов. Культура — это продукт сотрудничества людей всех цветов кожи, всех уровней развития. Самые первые и самые трудные шаги на пути культуры делались разными человеческими обществами независимо друг от друга. «В первоначальной истории каждое изобретение должно было делаться ежедневно заново и в каждой местности независимо от других». Они свидетельствуют, с другой стороны, о том, как много пережитков дикости и варварства сохранилось у народов самой высокой культуры. При свете этих фактов обнажается отвратительная ложь расизма, который сам оказывается рецидивом самого доподлинного варварства. При свете этих фактов обнаруживается вся несостоятельность мракобесной теории регресса и вырождения. При свете этих фактов не прекраснодушной филантропической декларацией, а научно обоснованным положением звучат слова, которыми Л. Морган заканчивает «Древнее общество»: «Мы имеем все основания не забывать, что нашими современными условиями жизни с её многочисленными средствами безопасности и благосостояния мы обязаны борьбе, страданиям, героическим усилиям и упорному труду наших варварских и ещё более отдалённых диких предков».

В значительном по размерам литературном наследстве Тэйлора немало повторений, перекрещивания тем и фактов. Объясняется это тем, что основатель английской антропологии не раз возвращался к одним и тем же вопросам и обыкновенно разрабатывал много подготовительных этюдов к своим основным работам. Вот почему большая часть материала, оставшегося от Тэйлора, представляет лишь исторический интерес для узких специалистов. На особом месте стоит его «Антропология», которая является хорошим образцом популяризации. Правда, здесь устарела та часть, где Тэйлор рассматривает вопрос о возрасте человечества и самых начатках человеческой культуры. Ему не могли быть известны те замечательные XXXантропологические и археологические открытия, которые сделаны за последние три десятилетия. Есть также пробелы и в его изложении более поздних этапов в развитии отдельных областей культуры. В целом, однако, вполне приемлемы и теперь те главы «Антропологии», которые дают общую сводку развития техники, изящных искусств, письменности и знаний.

В настоящем издании помещена именно та часть трудов Тэйлора, которая поныне сохранила своё значение, т. е. «Первобытная культура» и семь глав из «Антропологии». Они даются в старом, но подвергшемся существенным исправлениям переводе: первая в переводе Д. А. Коропчевского, вторая — А. Ивина (П. Лаврова). Некоторая часть устарелых рассуждений и фактов опущена, но восстановлены все места в «Первобытной культуре», изъятые царской цензурой, которая тщательно вымарывала как кощунственные примеры и соображения, касавшиеся христианства. Мы сохранили старую русскую транскрипцию фамилии автора («Тэйлор» вместо английского «Тайлор»), которая сделалась столь же привычной, как «Гейне» вместо «Хайне», как «Гюго» вместо «Юго» и т. д. В подстрочных примечаниях даются самые необходимые поправки к изложению Тэйлора. Объяснение многочисленных имён и этнографических названий даётся в двух приложенных в конце указателях. Обильные сноски Тэйлора сведены в указатель и заменены в тексте цифрами, из которых первая, напечатанная косым шрифтом, указывает место цитируемого сочинения в указателе, а вторая — страницы. Рисунки, за исключением нескольких, взятых из «Антропологии», специально подобраны для настоящего издания. Перевод сверен с английским изданием 1903 г. Б. И. Шаревской.

Примечания

Содержание