Анимизм (продолжение)
Отлетание души умершего человека из мира живых, её странствования в далёкую страну мёртвых и жизнь, которая ожидает её в новом жилище, составляют предметы, о которых примитивные общества имеют по большей части весьма определённые учения. Когда эти верования попадают в руки современного этнографа, он смотрит на них как на мифы, — часто в высокой степени ясные и разумные по своему началу твёрдые и правильные по своему построению, но всё-таки мифы. Немногие предметы пробуждали в умах поэтов-дикарей столь смелые и живые представления, как мысль о будущей жизни. При всём том общий обзор подробностей этих воззрений в человеческом роде показывает среди величайшего разнообразия деталей правильное повторение одинаковых эпизодов, что опять должно приводить нас к тому же, так часто возникающему, вопросу, насколько это совпадение зависит от прямого перехода мыслей от одного племени к другому и насколько от сходного, но независимого развития их в отдалённых одна от другой странах.
Эти верования можно последовательно сравнивать между собой от дикого состояния до полного развития цивилизации. И малокультурные и высококультурные народы в одной стране за другой могут указать то место, откуда отлетающие души отправляются в путь к своей новой отчизне. С дальнего западного мыса Вануа-Леву, уединённого и величественного места, покрытого скалами и лесами, души умерших фиджийцев отплывают к судилищу Нденгеи, и сюда приходят на богомолье живые, полагая увидеть здесь духов и богов[1]. Бапери в Южной Африке 319 отваживаются проникать ползком на несколько шагов в пещеру Мариматле́, откуда люди и животные появляются на свет и куда души возвращаются после смерти[2]. В Мексике Чальчатонгская пещера вела к райским равнинам, а ацтекское название «страны мёртвых» Миктлан воспроизводит воспоминание о подземном храме, откуда открывался путь к жилищу блаженных[3].
Всякое безводное место, пригодное скорее для мёртвых, чем для живых, естественно внушает мысль о преддверии страны умерших. Северогерманские крестьяне до сих пор помнят, что берега Дрёмлингского болота служили входом в страну отошедших душ[4]. Излишне было бы приводить здесь всё бесчисленное разнообразие мистических подробностей о страшном путешествии души через пещеры, каменистые тропинки и бесплодные равнины, по крутым скользким горам, в утлых челноках или по шатким мостам через пропасти и быстрые потоки, в постоянном ожидании яростного нападения губителя душ или под страхом рокового приговора строгих стражей другого мира. Но, не приступая ещё к описанию страны духов, цели и предела странствования душ, поищем оснований, которыми поддерживалась вера в то и другое. Примитивные общества усматривают поддержку для своих учений о будущей жизни в преданиях, прямом откровении и даже личном опыте. Для них область духов есть всем доступная страна, откуда многие возвращаются.
Между легендарными посещениями загробного мира некоторые являются, по-видимому, чистыми мифами без всякого следа реальной личной истории. Оджибве, эпонимический[5] герой североамериканского племени, носящего его имя, совершая прочие многочисленные подвиги, спустился в подземное царство отошедших душ и снова вернулся на землю[6]. Когда камчадалов спрашивали, как они могли так хорошо узнать всё, что случается с человеком после смерти, они отвечали легендой о Гетше, первом человеке. Он умер и сошёл в подземный мир и, спустя долгое время, снова вернулся в своё старое жилище и здесь, стоя у дымового отверстия, говорил со своими домашними и рассказывал им о будущей жизни. Тут две его дочери, которых он оставил в подземном царстве, подошли к нему в сильном гневе и нанесли ему несколько ударов, отчего он умер во второй раз. Теперь он начальник подземного мира и принимает к себе камчадалов, которые умирают и снова воскресают[7]. Точно так же в великом финском эпосе, «Калевале», один из главнейших эпизодов есть посещение страны умерших Вэйнемейненом.
Вспомним похожие общеизвестные классические мифы о посещениях Аида: путешествие Диониса за Семелой, Орфея за его возлюбленной Эвридикой, Геркулеса за трёхглавым Цербером, главным же образом, путешествие Одиссея к пределам глубокого океана, к туманному городу киммерийского народа, где светлый Гелиос не бросает своих лучей и убийственная ночь вечно лежит над злополучными смертными[8].
Картина нисхождения в Аид повторяется в самом деле ежедневно перед нашими глазами, как некогда совершалась она перед глазами древних составителей мифов, которые видели, как солнце уходило вечером в тёмный подземный мир и утром возвращалось снова в страну живых. Эти героические легенды тесно связаны с эпизодами солнечного мифа. В силу самого простого поэтического применения к ежедневной жизни солнца, олицетворявшего в себе человеческую жизнь в прелести рассвета, в блеске 320 полудня и в угасании при захождении, мифическая фантазия установила в религиозных верованиях всего мира, что страна отошедших душ лежит на далёком западе или в подземном мире. Насколько глубоко миф солнечного заката вошёл в учения людей относительно будущей жизни, каким образом запад и подземный мир сделались, по аналогии представлений, страной мёртвых, каким образом, наконец, древние фантазии дикарей-поэтов перешли в уважаемые догматы классических мудрецов и позднейших мистиков, — всё это разъясняется здесь массой указаний, взятых из различных стадий культуры.
Но, кроме того, посещения умерших живыми, и наоборот, бывают и предметом личного опыта и свидетельства очевидцев. Души умерших являются живым во сне или в видениях и приносят вести из другого мира. Иногда же люди сами отправляются туда и, вернувшись, рассказывают живым, что они видели там. Иногда путешественник отправляется вместе со своей материальной оболочкой, иногда же говорится только, что он отправился сам, но духовно или телесно — об этом ничего не упоминается в рассказе. Большей частью, впрочем, отправляется одна душа человека, оставив тело в состоянии экстаза, сна, оцепенения или даже смерти. Некоторые из этих рассказов, повторяющихся на всех стадиях культуры, от диких до цивилизованных времён, передавались с полным убеждением со стороны самого духовидца, другие же представляют лишь подражания оригинальным рассказам[9]. Такие видения воспроизводят, конечно, представления, которыми до того времени был наполнен ум видевшего их. Всякое представление, запавшее раз в голову дикаря, варвара или фантаста, способно легко воспроизводиться извне. Здесь оказывается порочный круг: он видит то, во что верит, и верит в то, что видит. Глядя на отражение собственного ума, он подобно ребёнку, который видит себя в зеркале, почтительно подчиняется внушениям своего второго «я». Краснокожий индеец посещает счастливые места охоты, тонганец — тенистый остров Болоту́, грек нисходит в Аид и любуется Елисейскими полями, средневековый аскет видит ужасы ада и блаженство рая.
Между североамериканскими индейцами, и в особенности алгонкинскими племенами, не редки рассказы о людях, души которых отправлялись во сне или в бреду при тяжёлых болезнях в страну умерших и возвращались вновь оживить свои тела и рассказать виденное ими. То, что они видели, весьма соответствует тому, что им внушалось с детства: они говорят про долгий путь по дороге умерших, про гигантскую землянику, которой освежаются духи, но которая обращалась в красный камень от их прикосновения, про древесную кору, которую им предлагали вместо сушёного мяса, и большие дождевики вместо тыкв, про реку мёртвых, через которую надо было перебираться по змее или по колеблющемуся бревну, про большую собаку, стоявшую на другом берегу, и про селения умерших по ту сторону реки[10].
Зулусы ещё в наши дни рассказывают о людях, спускавшихся через отверстия в почве в подземный мир, где горы, реки и все предметы такие же, как и на поверхности земли, и где легко отыскать своих родных, потому что мёртвые живут в селениях и доят своих коров, которые были убиты на земле и воскресли к новой жизни. Умпенгула, зулус, рассказавший одну из таких легенд д-ру Коллэуею, припоминал, как он, будучи ещё мальчиком, видел безобразного волосатого маленького человечка, по имени Ункама, который, преследуя дикобраза, опустошавшего его запасы, спустился за ним в глубокую нору и попал оттуда в страну мёртвых. Вернувшись снова домой, он увидал, что его сочли за мёртвого. Жена его, верная долгу, сожгла и схоронила всё его имущество, и удивлённая 321 толпа при его появлении снова затянула погребальный гимн. Про этого зулусского Данте народ постоянно говорил: «Вот человек, который был у подземных жителей»[11].
Один из самых характерных рассказов этого рода принадлежит Новой Зеландии. Этот рассказ, имеющий особый интерес по сохранившемуся в нём воспоминанию о вымершем исполинском моа и заслуживающий воспроизведения с большей полнотой ради заключающихся в нём мелких подробностей и той жизненной реальности, которую придавали варвары подобным легендам, был передан Шортлэнду его слугой, по имени Те-Вгаревера. Тётка этого человека умерла в уединённой хижине на берегу озера Роторуа. Она принадлежала к знатному роду, и потому её тело оставили в хижине, заложили окна и двери и покинули это жилище, так как её смерть сделала его «табу». Но день или два спустя Те-Вгаревера, плывя рано утром с несколькими товарищами в лодке вблизи этого места, увидал на берегу женскую фигуру, делавшую им знаки. Это была его тётка, вернувшаяся к жизни, но ослабевшая, озябшая и голодная. Благодаря их своевременной помощи она оправилась и рассказала свою историю.
Душа её, покинув тело, полетела к Северному мысу и достигла входа в Реигну. Здесь, держась за стволы ползучих растений, она спустилась в пропасть и очутилась на песчаном берегу реки. Она оглянулась и увидала громадную птицу, больше человеческого роста, которая шла к ней быстрыми шагами. Это ужасное зрелище так испугало её, что первой её мыслью было вернуться снова по крутому обрыву, но, увидав старика, который грёб в лодке по направлению к ней, она побежала к нему навстречу и таким образом спаслась от птицы. Перебравшись благополучно на другой берег, она спросила старого Харона, назвав имя своей семьи, где живут духи её родных. Старик указал ей дорогу, и, идя по ней, она была весьма поражена сходством её с дорогами, по которым она ходила на земле: характер местности, деревья, кусты и растения были удивительно ей знакомы. Она дошла до селения и в толпе, собравшейся здесь, узнала отца и нескольких близких родных. Они поклонились ей и приветствовали её заунывной песней, которую маори всегда поют при встрече после долгой разлуки. Отец, расспросив её о родных, оставшихся на земле, в особенности о её собственном ребёнке, объявил ей, что она должна вернуться на землю, потому что там некому теперь позаботиться о его внуке. По его приказанию, она отказалась от пищи, которую предлагали ей умершие, и, несмотря на их усилия удержать её, отец посадил её в лодку, перевёз обратно и при расставании вынул из-под плаща две огромных сладких картофелины и велел посадить их, чтобы они служили пищей его внуку. Но когда она стала снова взбираться по скале, два детских духа начали тянуть её назад, и ей удалось отделаться от них только ценой этих двух корнеплодов. Пока они пожирали их, она поднялась вверх с помощью стеблей тех же ползучих растений и, наконец, достигнув земли, устремилась к тому месту, где лежало её тело. Вернувшись к жизни, она увидела себя в темноте, и всё бывшее с ней казалось ей сном. Но вдруг она заметила, что она была одна в пустом доме и двери были заколочены; отсюда она заключила, что она действительно умирала и опять ожила. При наступлении утра она с помощью слабого света, проникавшего через щели дома, увидела на полу калебассу (тыкву) с красной охрой, распущенной в воде. Она выпила жидкость до дна, чем и подкрепилась несколько. Потом ей удалось отворить дверь и доползти до берега, где она вскоре и была найдена своими друзьями.
Слушавшие её рассказ нисколько не сомневались в действительности её приключений и жалели только, что она не принесла с собой хотя одной из этих громадных картофелин в доказательство своего посещения страны 322 духов[12]. Племена, живущие в Северной Азии[13] и Западной Африке[14], также имеют своих очевидцев жизни в загробном мире.
Ряд этих рассказов продолжается и в классической литературе. Наглядные повествования Лукиана выражают верования своего времени, если не своего автора. Его Евкрат смотрит через расщелину в Аид и видит, как мёртвые покоятся на ложах из лилий в сообществе своих родных и знакомых.
Подобные рассказы старого и нового происхождения до сих пор весьма в ходу у индусов. Так, например, душа одного человека была отправлена в царство Ямы по ошибку вместо души его тёзки и с величайшей поспешностью возвращена обратно к телу до его сожжения. Несмотря на эту поспешность, душе удалось, однако, взглянуть на страшные наказания злых и блаженство тех, которые умерщвляли свою плоть на земле, равным образом и на блаженство добрых жён, сидевших в благополучии возле своих мужей[15].
Такие рассказы встречаются и в христианской легенде.
Григорий Великий сообщает, что некий дворянин, по имени Стефан, умер и был переправлен в область Гадеса, где он увидел много вещей, которым он раньше не верил. Но когда он очутился перед судьёй, тот отослал его обратно, сказав, что он приведён по ошибке вместо своего соседа, кузнеца Стефана. Легенда связала эту фантазию о живых людях, открывавших тайны загробного мира, с преданием о сошествии Христа в ад. Это учение так прочно укрепилось в конце 4 в., что Августин даже спрашивал: «Кто, кроме неверных, стал бы отрицать, что Христос нисходил в ад?» Сошествие в ад, имевшее задачей спасение праведников ветхого завета, заключённых в аду праотцов, описано во всех подробностях в апокрифическом евангелии Никодима.
Данте, выражая в «Божественной комедии» представления своего времени о рае, чистилище и аде, описывает их также от лица живого человека, посетившего страну мёртвых. Отголоски средневековых легенд о подобных путешествиях в подземный мир до сих пор ещё слышатся до некоторой степени в европейских народных поверьях. Таковы рассказы о чистилище св. Патрика[16], пещере на острове Лоф-Дерг в графстве Донегаль, которую ещё в 17 в. О’Сёлливэн описывал, как «величайшую из всех достопримечательностей Ирландии». В конце 15 в. чистилище св. Патрика потеряло прежнюю славу, но даже разрушение входного здания по указу папы в 1497 г. не изгладило представления об этом воображаемом путешествии. Около 1693 г. при раскопках на этом месте было обнаружено окно с железной решёткой. Все стали громко требовать святой воды, чтобы удержать злых духов в их заточении, священник начал уже слышать запах серы, выходивший из тёмной пропасти, но последняя, к разочарованию верующих, при более точном исследовании оказалась простым погребом. Однако и позднее сюда отправлялись по обету десятки тысяч людей. Это было интересным пережитком низшей культуры, позволявшим проследить связь если не между землёй и адом, то, по крайней мере, между верованиями новозеландцев и ирландских крестьян.
Изучить и сравнить между собой различные воображаемые области, где, по мнению тех или других людей, должны были обитать отошедшие души, будет вовсе не бесполезным трудом. Правда, новейшая география обозначила на своих картах в виде простой суши и воды всё пространство за пределами тех небольших участков воды и земли, которые были известны древним народам, и геология с астрономией не позволяют больше видеть в земной поверхности, по которой ходит человек, кровлю подземных 323 жилищ, а в небе —твёрдый свод, заслоняющий от людских очей сферы горных обителей. Тем не менее, если мы перенесёмся мысленно на уровень знаний примитивных обществ, нам не трудно будет понять первобытные представления о местонахождении загробных стран. Тайны высшего знания не были известны древним мудрецам. Детское неведение создавало во все времена только вымыслы.
Правильность, с которой повторяются подобные представления во всём мире, служит свидетельством правильности процессов, путём которых образуются понятия у людей. В то же время всякий изучающий этот предмет, кто даст себе труд старательно сравнить эти представления, найдёт в них полное разъяснение весьма важного принципа, имеющего обширное применение к общей теории образования человеческих воззрений. Каждый раз, когда перед человечеством вообще возникал вопрос, допускавший несколько одинаково правдоподобных ответов, в результате оказывалось, что в различных странах рассеяны различные решения. В нашем случае задача может быть сформулирована так: при предположении, что души умерших продолжают жить и время от времени посещают живых, — где место жительства этих душ? На вопрос, почему в одной стране люди выбирали жилищем отлетевших душ землю, в другой — подземные области, в третьей — небо, бывает часто очень трудно ответить. Но мы, по крайней мере, можем видеть, каким образом люди много раз принимались за этот вопрос и что из трёх или четырёх подходящих ответов один народ остановился на одном, другой — на ином, а некоторые принимали их по нескольку сразу. Первобытные богословы имели перед собой целый мир для выбора места успокоения усопших и целиком воспользовались этой свободой выбора.
Во-первых, когда страна духов помещается на поверхности земли, для выбора остаются соответственные места между дикими туманными пропастями, замкнутыми долинами, широкими равнинами и островами. На Борнео один английский путешественник посетил рай племени идеан, помещающийся на вершине Кина-Балу, и туземные проводники, боявшиеся оставаться ночью в этой области духов, показали ему мох, которым питались души их предков, и следы ног призрачных буйволов, следовавших за ними. На горе Гунунг-Данк, в западной части Явы, находится другой такой же «земной рай». Саджиры, живущие в этой области, исповедуют ислам, но втайне придерживаются своей прежней веры и при смерти или погребении торжественно увещевают душу отказаться от мусульманского Аллаха и направиться к местопребыванию душ своих предков. Джонатан Ригг прожил десять лет среди этих племён и хорошо познакомился с ними; тем не менее ему ни разу не говорили, что их рай находится на этой горе. Когда, наконец, он услышал об этом, он поднялся на гору и нашёл на вершине её лишь несколько камней, сложенных в кучу, как это обычно делается с религиозными целями в этой стране. Но народное поверье, что начальники, допустившие поругание священного места, сделаются жертвой тигров, вскоре получило подтверждение, какое везде возможно для таких поверий: через несколько дней после того тигр растерзал двоих детей, и это несчастье было приписано, конечно, святотатству Ригга[17].
Чилийцы говорили, что души отправляются на запад через море в Гульчеман, местопребывание умерших, лежащее за горами. По мнению некоторых, жизнь была здесь полным блаженством для всех, а по мнению других, часть душ наслаждалась счастьем, а другая страдала[18]. В Мексиканских горах скрывался чудесный сад Тлалокан, где маис, тыквы, перец и томаты всегда росли в изобилии и где жили души детей, принесённых в жертву местному божеству Тлалоку, а также души утопленников, или 324 убитых молнией, или умерших от проказы, водянки и других тяжёлых болезней[19]. Переживание подобных представлений можно проследить даже до средневековой цивилизации в легендах о земном рае, обнесённом огненной стеной и служащем жилищем праведных, которые не достигли ещё высшего блаженства. Этот рай помещался на крайнем востоке Азии, где земля сходится с небом[20].
Во-вторых, по мнению австралийцев, духи умерших остаются некоторое время на земле и, наконец, отправляются на запад, где садится солнце, через море к островам душ, жилищу предков. Таким образом, эти дикари выработали два представления, с которыми мы так часто встречаемся в дальнейшем ходе культуры, — представление об острове умерших и представление о том, что страна отошедших душ лежит на западе, куда солнце опускается вечером при своей ежедневной смерти[21]. У североамериканских индейцев алгонкинский охотник, покинувший на время своё тело, чтобы посетить страну духов, лежащую на ясном юге, видел перед собой чудные деревья и растения, но заметил, что мог проходить прямо через них. Затем на лодке из блестящего белого камня он переплыл через озеро, на котором гибнут от бурь все грешные души, и пристал к прекрасному счастливому острову, где нет ни холода, ни войны, ни кровопролития, где все наслаждаются счастьем и питаются воздухом, которым дышат[22]. Тонганские легенды рассказывают, что много лет тому назад лодка, возвращавшаяся из Фиджи, была прибита бурей к Болоту́, острову богов и духов, лежащему на океане к северо-западу от острова Тонга. Это остров, который будто бы больше всех окружающих изобилует, по поверью, чудными плодами и прелестными цветами, наполняющими воздух благоуханием и тотчас же вырастающими вновь после того, как их сорвут. Там много птиц с великолепными перьями и изобилие свиней. Все они бессмертны и могут быть убиты лишь в пищу богам, причём новые живые животные немедленно занимают их места. Но голодные путники, приставшие к берегу, тщетно пытались срывать плоды призрачного хлебного дерева. Они проходили беспрепятственно сквозь деревья и дома, так же как души вождей, попадавшиеся им навстречу, проходили сквозь их тела. Получив совет скорее покинуть эту страну, где не было земной пищи, путешественники вернулись на остров Тонга, но смертоносный воздух Болоту́ заразил их, и они вскоре умерли[23].
Подобные понятия твёрдо держались и в классическом миросозерцании в виде верования в существование рая на блаженных островах на далёком Западном океане. Гезиод рассказывает о них в своих «Делах и днях».
Эти счастливые острова, назначенные для блаженных душ умерших, были отожествлены с Елисейскими полями, например, в известном гимне Калистрата в честь Гармодия и Аристогитона, убивших тирана Гиппарха.
Этот ряд легенд должен иметь особый интерес для англичан, страна которых слыла, по-видимому, таким же островом мёртвых. Это не значит, что англичане или их родина заключают в себе больше призрачного, чем другие народы и страны. Эта идея имеет географическое значение и происходит от положения Англии в области заходящего солнца, стране смерти. Тщательное указание Прокопия, историка готской войны, относится к 6 в. Остров Бриттия лежит, по его описанию, против устьев Рейна, около 200 стадий от них, между Британией и Туле, и на нём живут три многочисленных народа — англы, фризы и бретоны. (Под Бриттией он, по-видимому, разумеет Великобританию, его Британия есть береговой участок от современной Бретани до Голландии, а его Туле — Скандинавия.)
325В своём повествовании он считает нужным привести рассказ об одном обстоятельстве, мифическом и похожем на сон, по его собственному мнению, но которое, по уверению бесчисленных свидетелей, люди видели собственными глазами и слышали своими ушами. Этот рассказ заключается в том, что души умерших отправляются по морю к острову Бриттии. Вдоль берега материка стоят многочисленные селения, где живут рыбаки, хлебопашцы и купцы, ведущие на кораблях торговлю с этим островом. Они подданные франков, но не платят податей, потому что с незапамятных времён на них лежит тяжёлая обязанность перевозить души. Очередные перевозчики каждую ночь ждут в своих хижинах условного стука в дверь и голоса невидимых существ, зовущих их на работу. Тогда они немедленно встают с постелей, побуждаемые неведомой силой, спускаются к берегу и видят 
Рис. 97. Дух охотится на эму в стране предков (австралийский рисунок) там лодки, но не свои, а чужие, совершенно готовые в путь и пустые. Они садятся в лодки, берутся за вёсла и видят, что от тяжести многочисленных невидимых пассажиров лодки сидят глубоко в воде, на палец от борта. Через час они достигают противоположного берега, а между тем на своих лодках им едва ли удалось бы совершить этот путь в целые сутки. Достигнув острова, лодки разгружаются и становятся столь лёгкими, что один только киль касается воды. Им не приходится никого видеть ни во время пути, ни на берегу, но они слышат голос, который называет имя, звание и родство каждого вновь прибывшего, а если это женщина, то и звание её мужа.
Следы этой замечательной легенды сохранились через тринадцать веков в том крайнем углу Британии Прокопия, которая удержала название Бретани. Недалеко от Раца, где узкий мыс вдаётся на запад в океан, лежит «Залив душ». В общине Плугель тело покойника везут на кладбище не по кратчайшему пути землёй, а в лодке через узкий морской рукав. Простонародье Бретани твёрдо верит ещё в легенду патера Браспара, собака которого ведёт в Великобританию души умерших, когда раздаётся в воздухе скрип колёс колесницы душ. Это, конечно, лишь искажённые отрывки, но они, по-видимому, вполне подходят к другому кельтскому мифу, рассказанному Макферсоном в прошлом столетии, — о путешествии корабля героев к «Благородному острову», вечно зелёному обиталищу умерших, лежащему спокойно среди бурь, далеко на Западном океане.
В-третьих, верование в подземный Аид, населённый душами умерших, весьма распространено между примитивными обществами. Земля плоска, говорят ительмены на Камчатке, потому что, будь она кругла, люди падали бы с неё. Это — изнанка другого неба, покрывающего другую землю под нами, куда мёртвые должны отправляться к новой жизни. Таким образом, замечает Штеллер, их мировая система походит на кадку с тройным дном[24]. 326 В Северной Америке такулли полагают, что душа отправляется после смерти во внутренность земли, откуда может возвращаться в человеческом образе для посещения близких. В Южной Америке бразильские души отправляются в подземный мир, лежащий на западе, а души патагонцев идут наслаждаться вечным опьянением в пещеры своих древних богов[25]. Новозеландец, говорящий: «Солнце вернулось в Ракитеруа», хочет просто сказать, что оно село.
Когда умирает самоанец, толпа духов, окружающих его дом в ожидании его души, отправляется с нею по суше и морям ко входу в царство духов. Последнее лежит на крайнем западе самого западного острова Савайи, и здесь можно видеть два круглых отверстия, через которые спускаются души (вожди через большее, а простые люди через меньшее) в области подземного мира. Там есть своё небо, земля, море и люди с настоящими телами, которые сеют, ловят рыбу, варят пищу, как и в земной жизни. Но ночью их тела превращаются в массу огненных искр, и в этом виде в часы темноты они приходят посещать свои прежние жилища, а с наступлением зари прячутся в кусты или уходят снова в подземное царство[26]. Чтобы познакомиться с воззрением на этот предмет у диких африканских племён, достаточно назвать только зулусов, которые после смерти спускаются в Аид к своим предкам, «абапанзи», «подземным людям»[27].
Из азиатских племён возьмём для примера каренов. Они не вполне согласны между собой насчёт положения Плу, страны мёртвых, — лежит ли она над землёй или за пределами горизонта. Но преобладающее и, по-видимому, туземное поверье указывает эту страну под землёй. Когда солнце заходит на земле, оно встаёт в Аиде каренов, а когда садится в Аиде, оно всходит на земле. Здесь мы вновь встречаемся с поверьями, общими и для европейского простонародья: духи умерших могут приходить из царства теней ночью, но на рассвете должны возвращаться к себе[28].
Подобные понятия, выработанные малокультурными обществами, могут быть прослежены с их различными подробностями через религиозные верования народов Мексики и Перу и до высших ступеней культуры. Римский Оркус лежал в недрах земли, и когда камень покойников, запиравший вход в царство теней, отодвигался в известные торжественные дни, духи умерших выходили на землю и пользовались приношениями близких. У греков Аид находился под землёй, и им была не чужда мысль, что это есть царство заката западного бога. Народное представление об Аиде описано у Лукиана таким образом: «Толпа, которую мудрые справедливо называют «идиотами», верящая Гомеру, Гезиоду и другим составителям басен на эту тему и считающая их вымыслы законом, предположила некое глубокое место под землёй — Аид. Этот Аид обширен, мрачен и лишён солнечного света. Каким образом он освещается так, чтобы там один мог отличать другого, — этого я не знаю»[29].
В древнем египетском учении о будущей жизни, сложившемся по типу солнечного мифа, Аменти, царство мёртвых, есть сочетание подземной области и запада. Мёртвые проходят через врата заходящего солнца, идут по дорогам тьмы и, наконец, приходят пред лицо своего отца Озириса. Такое же солнечное представление руководило египетскими жрецами, изображавшими в символических обрядах картины другого мира, перевозя труп в священной лодке к кладбищу на западной стороне священного озера[30]. Равным образом и пещерный Шеол израильтян, туманная страна отошедших душ, лежал глубоко под землёй. Во всех религиозных системах арийцев, в брахманизме, зороастризме, буддизме и далее в сфере ислама и христианства подземный мир — место очищения или наказания — составляет печальный контраст небесным сферам, полным света и славы.
327Достойно, однако, особого внимания, что понятие об аде как об огненной пропасти, столь общее религиям цивилизованных народов, почти чуждо умам дикарей, так что там, где оно встречается, самостоятельность его происхождения становится сомнительной. «История Виргинии» капитана Джона Смита, изданная в 1624 г., заключает два различных описания учения индейцев о будущей жизни. Смит описывает страну, лежащую за горами на западе, где вожди и знахари, раскрашенные и убранные перьями, будут 
Рис. 98. Устройство вселенной в изображении индейцев с реки Томсон: a — путь на запад, в подземный мир; b — река на пути; c — страна мёртвых; d — восток (сторона, где восходит солнце); e — центр вселенной курить, петь и плясать с предками, между тем как простой народ не будет иметь загробной жизни и сгниёт в своих могилах. Описание же Гериота рисует нам кущу богов, куда отправляются праведники для вечного блаженства, тогда как нечестивые низвергаются в «Попогуссо», глубокую яму на крайнем конце света, где садится солнце и где они будут гореть вечно[31]. При наших точных сведениях о религии алгонкинов, к которым принадлежали виргинцы, мы можем смело заключить, что первое описание воспроизводит, хотя, быть может, и не совсем верно, туземные понятия, тогда как второе заимствовано индейцами от белых. Но даже и здесь ясно высказывается влияние солнечного мифа, и описание огненной бездны в области солнечного заката может быть сравнено с описанием того же предмета в английской литературе, именно в англосаксонском диалоге между Сатурном и Соломоном: «Скажи мне, отчего солнце вечером бывает красным?» — «Я скажу тебе, потому что оно смотрит в ад»[32].
Сюда же относится ещё следующее поразительное мифическое представление — мысль, что вулканы суть отверстия подземного мира. Это представление не совсем чуждо примитивным обществам, потому что путешественники говорят об обычае некоторых новозеландских племён бросать своих покойников в кратер[33]. Но в связи с понятием о геенне с серным пламенем Везувий, Этна и Гекла внушали ужас уму христиан, так как эти вулканы считались местами чистилища или даже самыми отверстиями той пропасти, в которую были низвергаемы души грешников[34]. Индейцы в Никарагуа в древние времена приносили людей в жертву своей огнедышащей горе Масайя, бросая трупы в кратер, а позднее, после обращения страны в христианство, мы узнаём, что миссионеры посылали кающихся на эту гору, советуя им (для ясного представления об аде) смотреть вниз на расплавленную лаву[35].
В-четвёртых, в древние и новые времена людям приходило на мысль избирать солнце и луну для местопребывания отошедших душ. Узнавая ют диких натчезов у Миссисипи и от флоридских апалачей, что солнце есть светлое жилище умерших вождей и храбрых, и встречая подобные же понятия в религиозных учениях Мексики и Перу, мы можем сравнить эти представления дикарей с остроумными вымыслами Исаака Тэйлора 328 в его «Физической теории будущей жизни». Для последнего солнце каждой планетной системы есть место высшего и окончательного духовного воплощения и место собрания для тех, которые прошли на второстепенных планетах предварительную эру бренного существования. .
Когда в Южной Америке индеец племени салива указывает на луну, как на рай, где нет москитов, когда гваякуру видит в ней жилище вождей и знахарей, а токелауский полинезиец — царство умерших правителей и начальников, нам легко сравнить эти забавные вымыслы с рассказами Плутарха о добродетельных душах, которые, очистившись в промежуточном пространстве, поднимаются на луну и там увенчиваются как победители[36].
В-пятых, подобно тому как мировоззрение дикарей и варваров, по крайней мере, не отрицает рая на земле и ада под землёй, куда опускается солнце, оно не отрицает и существования неба. В числе примеров, выясняющих для нас настоящий ход знаний среди человечества и истинное отношение между первобытной и позднейшей культурой, верование в существование небесного свода представляется крайне поучительным. Оно до сих пор ещё естественно возникает в умах детей и согласно с этим простейшим детским воззрением космологии североамериканских индейцев[37] и островитян Тихого океана[38] описывают свою плоскую землю накрытою твёрдым небесным сводом. Подобные же мысли проглядывают в представлениях зулусов о голубом небе как о куполе, охватывающем землю, внутри которого лежат солнце, луна и звёзды, а за пределами его живут небожители. Современные негры точно так же думают, что свод неба натянут над ними подобно ткани. В финской поэме говорится о том, как Ильмаринен выковал небесный свод из тончайшей стали и вставил в него луну и звёзды[39].
Новозеландец со своими представлениями о небе как о твёрдом куполе с отверстиями или трещинами, через которые может течь на землю вода из лежащих вверху дождевых резервуаров, мог бы вполне объяснить указание Геродота относительно места в Северной Африке, где, по преданиям жителей Ливии, пробуравлено небо. Столь же понятно было бы ему и древнееврейское представление о небесной тверди, «твёрдой, как литое зеркало», с окошками, через которые дождь льётся потоками на землю из вышележащих резервуаров, окошками, которые образуются, по толкованию позднейшей раввинской литературы, от того, что из неба вынимаются две звезды[40].
У тех народов, у которых существуют определённые теории о небесном своде, повествования о телесных странствованиях и духовных восхождениях на небо имеют не аллегорический, а вполне серьёзный характер. У примитивных обществ стремление помещать обиталище отошедших душ над небом выражается, по-видимому, менее сильно, чем стремление помещать его на земле или под землёй. Однако существует несколько очень определённых описаний неба у дикарей, и о некоторых из них я упомяну здесь же. Даже некоторые австралийцы думают, что по смерти душа возносится на облака и что она там ест, пьёт, охотится и ловит рыбу, как на земле[41]. В Северной Америке виннебаго помещали свой рай на небе, куда души отправлялись по той «дороге мёртвых», которую мы называем Млечным путём. Современный ирокез под влиянием солнечного мифа говорит, что душа летит кверху и на запад, пока не достигнет чудных небесных равнин с людьми, деревьями и другими земными предметами[42].
В Южной Америке гуарайо, представляющие до некоторой степени прежнее состояние племени гуарани, поклоняются дедушке Тамои, старцу 329 неба. Он был их родоначальником, жил некогда между ними и выучил их обрабатывать землю, затем, поднявшись на небо, он скрылся на востоке, но обещал помогать своему народу на земле и переносить их после смерти в другую жизнь, где они найдут своих родственников, много мест для охоты и вообще будут владеть тем, чем владели на земле. На этом-то основании гуарайо наряжают умерших, сжигают их оружие и хоронят их лицом на восток, куда им нужно будет идти[43]. У американских народов, стоящих на более высокой ступени развития, чем только что описанные племена, мы узнаём о перуанском небе, чудном «высшем мире», и временном пребывании ацтекских воинов на небесных лесистых равнинах, где солнце светит в то время, когда на земле ночь. Отсюда мексиканская поговорка, что солнце уходит вечером светить умершим[44].
В ярких и вместе с тем неясных чертах поэтического обоготворения природы или в космических схемах древней астрономии с их необъятными сияющими небесными чертогами, или в восторженных мистических видениях, или более спокойных богословских учениях о будущей жизни можно проследить описания мест упокоения блаженных душ на небе у брахманов, буддистов, парсов, позднейших евреев, мусульман и пр.
Так как я не намереваюсь излагать религиозные системы, а хочу лишь проследить то отношение, которое существует между религиями дикарей и образованных народов, то приведённых фактов будет достаточно для выяснения общего хода человеческих воззрений на местожительство отошедших душ. Как бы мы ни желали видеть в этих разнообразных локализациях понятия, унаследованные или перешедшие от одного народа к другому в сложном движении религиозных представлений, но уже из самого беглого обзора их следует, что они никак не могли быть порождены какой-нибудь одной религией, усвоенной древними или первобытными людьми. Следы самостоятельной выработки этих понятий ясно обнаруживаются в разнообразии мест, назначаемых для жизни душ: на земле между людьми, на земле в какой-либо отдалённой стране, под землёй, выше или за пределами неба. Правда, в различных странах встречаются сходные представления этого рода, но это сходство, вероятно, в значительной степени обязано своим происхождением самостоятельному воспроизведению одной и той же, в сущности, крайне естественной мысли. Эта независимость так же возможна, как и независимость того вымысла, который, сводя эти представления к вечно повторяющемуся в них солнечному мифу, относит страну смерти в страну вечера или ночи, а вход в эту область — к вратам солнечного заката. Поэтам-варварам самых отдалённых стран, вероятно, достаточно было взглянуть на запад, чтобы прочесть там ту же повесть о жизни и смерти и применить её к человеку.
Если, однако, ближе присмотреться к различным стадиям умственной истории человека, к которым относятся эти теории будущей жизни, оказывается, что понятия о местожительстве отошедших душ в трёх главнейших областях — земле, подземном мире и небе — не были распределены однообразно. Во-первых, учение о пребывании душ на земле составляет обширную и глубокую принадлежность дикой культуры, но уже вырождается в периоде варварства и проявляется только в виде слабого пережитка в средние века. Во-вторых, учение о подземном Аиде занимает не только важное место в верованиях дикарей, но и крепко держится в более развитых религиях. Здесь, однако, этот подземный мир всё более и более утрачивает значение обители мёртвых и рассматривается скорее как печальная область чистилища и ада. Наконец, учение о небе, лежащем над видимым сводом или в высших воздушных сферах, встречается у дикарей, по-видимому, менее часто, чем первые два учения, но влияние его заметно не менее значительно в воззрениях новейших народов.
330Первоначально эти теории локализации понимались, как кажется, в самом буквальном смысле. И хотя теперь под влиянием естественных наук многое из того, что считалось прежде вполне реальной философией, стало фантазией или метафорой, тем не менее новые приёмы объяснения всё ещё находят трудный доступ туда, где знание стоит на низком уровне. Поэтому даже в современной Европе грубая космология примитивных племён всё ещё распространена в значительных размерах.
Обращаясь теперь к описанию состояния отошедших душ в этих новых жилищах их, мы должны рассмотреть прежде всего те определения будущей жизни, которые господствуют в религиях человечества. В учениях об этом предмете встречается много общих черт вследствие того, что установившиеся понятия переносились из одной страны в другую, но вместе с тем встречается много и такого сходства, которое не может быть объяснено такой передачей. С другой стороны, в них замечаются различия, обязанные своим происхождением местному колориту и местным условиям, и, наконец, такие различия, которые не могут быть объяснены и с этой точки зрения. Главнейшие причины этого сходства и различия лежат, по-видимому, гораздо глубже, именно, в самом происхождении и внутреннем смысле этих учений.
Частности описания будущей жизни как у дикарей, так и у более культурных обществ вовсе не представляют разнородной массы произвольных вымыслов. При классифицировании они, естественно, располагаются около основных идей в группы, совпадения которых между собой указывают на определённый ход развития этих понятий. Между образами, в которых человечество рисует себе будущую жизнь, следует отличать в особенности два главнейших представления. Одно из них изображает будущую жизнь как отражение настоящей: в новом мире, или фантастически прекрасном или призрачно-туманном, человек удерживает земную форму и условия прежнего существования, живёт между земными друзьями, владеет своей земной собственностью и занимается обычными земными делами. По другому представлению, будущая жизнь есть вознаграждение за настоящую, и удел человека является там последствием его земной жизни или, лучше сказать, наградой или наказанием за неё. Первую из этих идей можно назвать (вместе с капитаном Бёртоном) «теорией продолжения существования», а вторую, противопоставляя её первой, — «теорией возмездия». Оба эти учения, взятые порознь или вместе, дают ключ ко всему вопросу: группируя типичные примеры по этим двум категориям, мы получим возможность обозреть систематически наиболее характерные представления человека о его загробной жизни.
К учению о продолжении существования относится преимущественно воззрение дикарей на страну духов как на призрачную область, куда так часто души живых отправляются для посещения душ умерших. Там душа умершего карена с помощью душ его топора и серпа строит себе дом и срезает рис. Тень алгонкинского охотника охотится за душами бобра и лося, скользя по душе снега на душе лыж. Закутанный в шубу камчадал ездит в санях на собаках. Зулус доит свою корову и загоняет скотину в крааль. Южноамериканские туземцы живут такими, какими оставили свет, то есть здоровыми или больными, целыми или изувеченными, притом ведут совершенно тот же образ жизни, что и на земле, и даже имеют при себе жён, хотя, по мнению арауканцев, у них больше не бывает детей, так как они — только души[45]. Страна духов есть страна снов по её туманным невещественным образам, для которых, однако, все формы даются материальной действительностью.
Индеец могаук описывает прекрасные райские страны так, как он видел их во сне. Тень оджибве идёт по широкой торной дороге, ведущей на запад, 331 переходит через быстрые и глубокие потоки и, достигнув, наконец, страны, изобилующей дичью и всем, что нужно индейцу, присоединяется к своим родственникам в их обширном жилище[46]. На южном материке боливийский юракаре отправляется в будущую жизнь, где будет вдоволь охотиться, а лесные племена Бразилии находят там роскошные леса, полные дичи, и ведут счастливую жизнь в обществе своих близких[47]. Гренландцы надеются, что их души, бледные, нежные, бестелесные образы, неуловимые для живого человека, будут вести на том свете нескончаемую и более счастливую жизнь. Лучший мир этот лежит всего вероятнее на небе, куда души взбираются по радуге и где они раскидывают шатры вокруг большого озера, полного рыб и птиц. Когда это озеро над небом переполняется, на земле бывает дождь, если же его берега прорвутся, будет второй потоп. Но так как эти туземцы добывают все средства к существованию из глубины моря, то они также склонны предполагать страну Торнгарсука под морем или под землёй. Входом туда служат глубокие пещеры в скалах. Там вечное лето, всегда чудный солнечный свет и отсутствие ночи, там вкусная вода, изобилие птиц и рыб, тюлени и северные олени ловятся там без всякого труда или даже прямо варятся в огромном котле[48].
В области Кимбунда, на юго-западе Африки, души живут в «Калунг», мире, где бывает день, когда на земле ночь. Пища и питьё там в изобилии, душам прислуживают женщины, развлечением служат охота и танцы, и вообще загробная жизнь является там прикрашенным подобием настоящей[49]. Если сравнить эти картины будущей жизни с теми, в которых выразились стремления более образованных народов, то между ними будет, конечно, разница в деталях, но сущность остаётся одна и та же — идеализация земного благосостояния.
Идеал скандинава обрисован немногими широкими штрихами, представляющими его живущим в Валгалле, откуда он и несметное число других воинов каждое утро в боевом порядке выезжают на равнину Одина и бьются друг с другом, пока жребий не наметит жертв, как и в земных сражениях. Когда наступает обеденное время, победители и побеждённые садятся на коней и возвращаются домой есть вечного кабана и пить мёд и пиво[50]. Чтобы понять воззрения мусульманина, достаточно прочитать две главы из Корана, в которых пророк описывает блаженство правоверных в райских садах. Они возлежат здесь на ложах из золота и драгоценных камней. Вечно юные дети подносят им чаши с неопьяняющими напитками. Они живут среди лотосов и бананов, увешанных фруктами вплоть до земли, питаются любимыми плодами и кушаньями из самых редких птиц. Их окружают гурии с чудными чёрными глазами, подобными жемчужинам в раковинах; там нет праздных, легкомысленных разговоров, и только раздаются слова: «Мир, мир».
С этими описаниями рая, представляющими идеализацию земной жизни, интересно сравнить описания, до которых, очевидно, коснулась рука жреческой касты, изображающая небо на свой лад. Мы как будто видим перед собой еврейских раввинов, излагающих свои воззрения о высших училищах на небе, где рабби Симеон-бен-Иохай и великий рабби Элиэзер учат закону и талмуду, как они учили здесь на земле, где законники и учителя ведут старые трудные диспуты со сбивчивыми вопросами и туманными ответами, которые так нравились им на земле[51]. Не менее поучительно отражаются в буддийском небе понятия создавших его аскетов. Подобно тому как для их сознания чувственные радости казались бледными и презренными в сравнении с мистическими духовными наслаждениями, которые, постоянно возрастая, заставляли разум угасать и переходить в экстаз, так и над небесами, дающими миллионы лет чисто божественного 332 счастья, они поместили ещё ряды других небес, в которых сперва исчезают чувственные радости и печали, заменяясь духовными наслаждениями. Затем на более высокой ступени уничтожается даже всякая телесная форма, и, наконец, за пределами последнего неба, «не содержащего ни сознательности, ни бессознательности», следует нирвана, где экстаз переходит в небытие[52].
Но учение о продолжении существования души имеет и другую, более мрачную, сторону. Сюда относятся те представления о местопребывании умерших, которые рисуют эти области не столько как царство снов, сколько как царство призраков. Мир теней, особенно если он помещался в подземных пространствах, всегда являлся для обитателей «белого света», как русские называют мир живых, тёмным, печальным местом. По одному из описаний, у гуронов есть поверье, что загробный мир с его охотой и рыбной ловлей, с его превосходными томагавками, одеждами и [оже]рельями[53] походит на земной, но души стонут и плачут там день и ночь[54]. Также и Миктлан, подземное царство теней, которое ожидает всех вообще мексиканцев, знатных и убогих, и куда они нисходят после естественной смерти, было местом, на которое они смотрели с покорностью, но едва ли с отрадой. При похоронах лицам, окружающим покойника, запрещалось слишком оплакивать его, а покойнику внушалось, что он уже кончил со страданиями и трудами здешней жизни, проходящей так же скоро, как удовольствие погреться на солнце, и что ему не следует ни заботиться о своих близких, ни желать возврата к ним, так как теперь он ушёл уже навсегда. В утешение ему прибавлялось далее, что и они также покончат с трудами жизни и отправятся туда, куда отправился он[55].
Среди басуто, которые все вообще верят в будущую жизнь в Аиде, одни воображают себе это подземное царство в виде вечно зелёных долин, со стадами пёстрого безрогого скота, которое было во владении умершего, а другие, и притом большинство, думают, что тени бродят спокойно и молча, не ощущая ни радостей, ни печалей. О нравственном возмездии здесь нет и речи[56]. Аид для обитателей Западной Африки, судя по описанию капитана Бёртона, не кажется исполненным восторгов раем. Дагомейцы утверждают, что земля есть лишь временное жилище человека, истинное же отечество его в будущем свете, куда, однако, никто не идёт по доброй воле. Наград и наказаний на том свете они на признают: король там остаётся королём, а раб — вечным рабом. Кутомен, или царство мёртвых, — иной, но не лучший мир дагомейцев, — представляет страну призраков, теней, которые подобно духам 19 в. в Европе ведут совершенно покойную жизнь за исключением случаев, когда их призывают через посредство медиумов в гостиные живых людей.
Столь же безотрадно смотрят на будущую жизнь соседи дагомейцев, иоруба. Это выражается у них в поговорке, что «уголок здешнего мира лучше уголка в мире духов»[57]. Финны, боявшиеся духов умерших людей как злых и вредных существ, думали, что они остаются с телами в могилах, или, — что Кастрен считает позднейшим воззрением, — помещали их в подземную Туонелу. Туонела была похожа на надземный мир. В ней также светило солнце, не было недостатка в земле и воде, лесах и полях, пашнях и лугах, там водились медведи и волки, змеи и щуки, но все предметы были безобразного и страшного вида: леса были темны и кишели дикими зверями, вода была чёрная, на полях вместо хлеба родились зачатки змеиных зубов, и, чтобы мёртвые не вырвались оттуда, их сторожили угрюмый, безжалостный Туони, его злая жена и сын с крючковатыми пальцами и с железными когтями[58].
333Едва ли менее мрачными красками рисует классический мир тёмное подземное царство, в котором тени умерших должны присоединяться ко многим, отошедшим прежде них. Свирепый римский Оркус держит бледные души, не щадя ни добрых, ни злых. Мрачна у греков страна Аида, тёмная обитель образов умерших людей, где тени, сохраняя свои земные черты и предсмертные раны, живут неслышно скользящими, тихо шепчущими толпами, лишь призраком настоящей жизни. Подобно дикарю-охотнику на его призрачных равнинах великий Орион, по-прежнему вооружённый медной палицей, продолжает охотиться на лугах, усеянных лилиями, за быстрыми зверями, которых он убивал некогда в уединённых горах. Подобно современному грубому африканцу быстроногий Ахилл презирает такую бледную, тощую, призрачную жизнь, он согласился бы скорее служить на земле простому смертному, чем быть властителем над всеми умершими.
Где и что такое был Шеол, местопребывание умерших у древних евреев? Шеол тесно связан с Иркалой вавилоно-ассирийской религии, мрачным подземным убежищем, состоящим из семи кругов, из которых человеку нет возврата. Только богиня Иштар прошла через семь врат и возвратилась на землю из своего странствия для того, чтобы спасти всё живое от гибели. В истории религии немного есть текстов, более поучительных, чем те, где пророки ветхого завета обнаруживают существовавшую во времена их предков связь между их верованиями и религией Вавилонии. Связь эта сказалась и в представлении о мрачной тюрьме духов, Шеол, через ворота которого одинаково должны пройти и эллин и иудей. Это — пещера, пропасть, подземная глубь без дна. «Ашур и весь его народ, Элам с его полчищами и все павшие властители необрезанных находятся там. Сам великий царь Вавилонии должен спуститься туда».
Народы с установившимися представлениями о подземном жилище отошедших душ и с установившейся соответственной терминологией, естественно, пользовались последней при переводе библейского слова «Шеол». Так, в греческой библии «семидесяти толковников» Шеол назван Гадесом, у коптских переводчиков он передан унаследованным издавна от египтян словом «Аменти», а Вульгата переводит его словом «преисподняя». Гот Ульфила заменяет ад нового завета словом, которое в древнегерманском смысле обозначает печальное, сумрачное подземное жилище мёртвых, соответствующее же ему слово «Hell» в своём прежнем значении точно передаёт в английском переводе ветхого и нового завета слова «Шеол» и «Аид». Впрочем, необразованного человека это слово вследствие употребления его также в значении геенны, места мучений, может ввести в заблуждение.
Так как древние еврейские писатели и пророки не выставляли руководящими началами земной жизни человека надежды на вечное блаженство или страх вечных мучений, то они лишь неясно очертили учение о будущей жизни, но тем не менее мысли, высказанные ими мимоходом, вполне оправдывают переводчиков, передающих Шеол словом «Аид». Шеол есть особое место, куда отправляются умершие к своим предкам: «И Исаак испустил дух, и умер, и отправился к своему народу, и его сыновья Исав и Иаков погребли его». Авраам, хотя и не был похоронен в стране предков, также «отправился к своему народу». Иаков, конечно, не имел в виду завещать, чтобы его тело было похоронено подле тела Иосифа, растерзанного в пустыне дикими зверями, когда он говорил: «Я пойду к моему сыну, тоскующему в Шеоле».
Тени умерших, пребывающие в Шеоле, не любят, чтобы их покой нарушался вызывателями умерших: «И Самуил сказал Саулу: зачем нарушил ты мой покой, призвав меня?» Однакож этот покой не без горечи сравнивается с жизнью на земле: «Всё, что ни придётся тебе делать, делай по мере сил, потому что в Шеоле, куда ты пойдёшь, нет ни работы, ни 334 искусства, ни знания, ни мудрости»[59]. Подобные представления о жизни теней под землёй не исчезли и тогда, когда в более поздний период у евреев произошёл коренной переворот в верованиях по этому предмету, когда прежние учения о призрачном продолжении жизни уступили место учению о воскресении и возмездии. Древние представления проникли даже в католическую легенду, выразившись здесь в картинах, изображающих Христа нисходящим в ад, чтобы вывести оттуда патриархов.
Теория будущей жизни как возмездия обнимает собой верования в различные степени будущего блаженства в различных областях загробного мира соответственно заслугам в земной жизни. Эта теория возмездия, как мы уже видели, далеко не принадлежит всему человечеству: многие народы, признавая переживание тела духом, вовсе не ставят в зависимость судьбу этого духа от поступков человека при жизни. Поэтому учение о возмездии едва ли может входить в состав первобытного учения о будущей жизни. Наоборот, если мы примем, что первобытный человек на низшей степени культуры сначала пришёл к сознанию, что душа переживает тело и что уже затем некоторые, но никак не все, народы сделали шаг дальше, признав необходимость возмездия за поступки земной жизни, то мы придём к предположению, которое, сколько мне известно, не расходится с фактами[60].
Однако уже у высших дикарей связь между земной жизнью человека и блаженством или муками за гробом часто является определённым религиозным учением, и отсюда это понятие идёт непрерывно через религии варваров до христианства. Впрочем, мотивы наград и наказаний в различных религиях мира до такой степени различны, что они могут отличаться даже в сфере верований, составляющих одну и ту же религию. Результат оказывается определённее причины, цель определённее средств. Люди, одинаково ожидающие неземного блаженства в загробном мире, надеются достичь этой счастливой страны такими различными путями, что дорога, ведущая один народ к вечному блаженству, должна казаться другому путём, ведущим в самую глубину ада. Обращаясь теперь к качествам, которыми определяются у дикарей и варваров блаженство или муки в будущей жизни, мы можем указать с некоторой определённостью на превосходство вообще, мужество, общественное положение и религиозный сан. Впрочем, в общем смысле в религиях низших ступеней культуры (за исключением случаев, где на верования влияли более развитые религии) судьба человека после смерти, по-видимому, не определяется заслуженной им наградой или наказанием за его нравственное поведение в жизни.
Различие между будущим состоянием разных разрядов души принадлежит скорее промежуточной теории между древнейшим учением о продолжении земного существования и новейшим учением о возмездии. Представление о сходстве будущей жизни с настоящей повело, по-видимому, к мысли, что всё, что даёт довольство и почести здесь, будет давать их и там. Таким образом, земная обстановка со всеми её контрастами переносится в изменённый загробный мир. Вот почему положение покойника после смерти является скорее результатом его положения при жизни, чем вознаграждением или возмездием за него. Сравнение обоих учений как продуктов низшей и высшей культуры может оправдать до известной степени попытку доказать их последовательность в истории, подтверждая взгляд, что с помощью такой промежуточной стадии учение о загробном существовании развилось в учение о будущей награде 335 и наказании. Это был переход, который по важности своего значения для человеческой жизни едва ли имеет равный себе момент в истории религии.
Значение, какое имеет для будущей жизни у дикарей общественное положение на земле, подчёркивает этот переход крайне рельефно. Простой переход из одной жизни в другую оставляет предводителя предводителем, раба рабом, и такое естественное учение весьма распространено. Но в некоторых случаях кастовые различия на земле достигают крайних пределов при переходе в другую жизнь. Воздушный рай древних индусов, райати, с его благоухающими и вечно свежими цветами, легионами юношей и дев совершеннейшей красоты, роскошными праздниками и увеселениями, существовал лишь для привилегированного класса и вождей, которые могли достаточно жертвовать жрецам, но никак не для простого народа. Это понятие достигло своего высшего развития на островах Тонга, где аристократические души переходят на райский остров Болоту́ с земным саном и положением, тогда как души плебеев, если ещё только они существовали, умирают вместе с плебейским телом, в котором они жили[61]. В более сложных религиях переход учения о продолжении существования в учение о возмездии совершился с удивительной полнотой. Анекдот о даме высшего круга, которая подкрепляла свои виды на будущее блаженство убеждением, что «они два раза подумают, прежде чем решатся отказать особе моего звания», кажется шуткой для современного слушателя. Но подобно многим другим современным шуткам это лишь архаизм, который на более отдалённой ступени культуры не заключает в себе ничего смешного.
По словам Кранца, в счастливую страну Торнгарсука, великого духа, попадают только те гренландцы, которые были хорошими работниками на земле, — других добродетелей у них не признаётся, — то есть совершили великие подвиги, поймали много китов и тюленей, вынесли много труда, погибли в море или умерли в родах[62]. Шарльвуа говорит об южных индейцах, что права на загробную охоту в вечно зеленеющих равнинах даются, по их понятиям, лишь тому, кто был хорошим охотником и воином на земле. Лёскарбо, говоря о веровании виргинских индейцев, по которому добрые после смерти будут покоиться, а злые мучиться, замечает, что злыми они считают своих врагов, а добрыми самих себя и что таким образом, по их мнению, после смерти они будут жить в довольстве, особенно те из них, которые сражались за родину и убивали своих врагов[63].
Жан де Лёри рассказывает, что, по поверьям грубого бразильского племени тупинамба, души тех, которые жили добродетельно, то есть мстили врагам и многих из них съели, поселятся за большими горами и будут плясать в роскошных садах с душами отцов, тогда как души изнеженных ничтожных людей, которые не старались защищать отчизну, отправятся к Эиньяну, злому духу, на вечные мучения. Ещё более характерно и, вероятно, ещё более первобытно верование караибов, что храбрые из их народа отправятся после смерти на счастливые острова, где растут дико самые лучшие плоды, где они будут проводить время в праздниках и плясках и где рабами будут им служить их враги араваки. Трусы же, боявшиеся войны, сделаются рабами араваков и поселятся в их обширных и бесплодных равнинах за горами[64].
О судьбе воинов, павших в сражении, существуют два странно противоречащие друг другу представления. Мы уже прежде упоминали о глубоко укоренившемся поверье, что душа человека, раненого или изуродованного при жизни, переносит его увечья на тот свет. Вероятно, подобными же представлениями, что при насильственной смерти душа уродуется 336 вместе с телом, руководствуется племя минтира на Малайском полуострове, которое, не веря ни в награды, ни в наказания будущей жизни, тем не менее исключает из счастливого рая, «острова плодов», души умерших кровавой смертью и поселяет их в «красной стране», в пустынном бесплодном месте, откуда они должны приходить за пищей на счастливый остров[65]. В Северной Америке гуроны думают, что души убитых на войне держатся отдельными обществами и что ни они, ни души самоубийц не допускаются в селения духов своего племени.
С другой стороны, для сознания дикаря мысли, что храбрость есть добродетель, битва и кровопролитие — благороднейшая цель героя, до такой степени осязательны, что они, естественно, порождают в нём надежду на блаженство души, если тело было убито в сражении. Такие ожидания нисколько не были странны в Северной Америке, например, для того племени, которое воображало себе великого духа бродящим при лунном свете по своему острову на Верхнем озере, куда отправляются к нему убитые воины, чтобы разделить удовольствия охоты. Никарагуанцы утверждали, что люди, умирающие дома, отправляются в преисподнюю, а убитые на войне идут на восток, где встаёт солнце, служить богам. Это отчасти соответствует тройственному различию в судьбах будущей жизни у родственных им ацтеков. О Миктлане, общем Аиде всех умерших, и Тлалокане, земном рае, достигаемом лишь путём особенных насильственных способов смерти, мы уже упоминали. Но души воинов, убитых в сражении, души пленников, принесённых в жертву, и, наконец, души женщин, умерших в родах, переносились в небесные равнины. Здесь герои, смотря через отверстия в щитах, пробитые стрелами в земных сражениях, ожидают солнечного восхода и приветствуют его криками и рукоплесканиями, а в полдень матери встречают солнце с музыкой и плясками и сопровождают его на пути к западу[66].
Для древнего скандинава умереть «соломенной смертью» от болезни или старости значило идти в мрачную, скучную обитель Гелы, богини смерти. Если ему было отказано в смерти воина на поле битвы и смерть приходила за ним на мирное ложе, он мог ещё получить царапину копьём, печать Одина, и таким образом попытаться проникнуть с окровавленной душой в светлую Валгаллу. В это время, говорит один новейший писатель, небо подвергалось насилию — сильный всегда брал его с боя[67]. Мы можем проследить ту же мысль далее, переходя к полям битв священных войн, где бойцы покупали себе ценой крови неувядаемый мученический венец, где средневековый рыцарь и мусульманский воин одушевлялись в борьбе между собой и поддерживались в предсмертной агонии ожиданием рая, открывающегося для принятия истребителя неверных.
Такие понятия о будущем блаженстве или страдании душ, весьма распространённые у примитивных обществ, не являются в наших глазах за некоторыми маловажными исключениями заимствованными или извращёнными верованиями более цивилизованных народов. Они принадлежат, по-видимому, к той же самой интеллектуальной формации, в которой мы их находим, а в таком случае мы не должны ни отрицать, ни преувеличивать их значения для этики примитивных обществ. «Хорошие люди всегда бывают хорошими воинами и охотниками», — сказал предводитель племени пауни. Автор, который приводит это изречение, замечает, что то же сказал бы, по всей вероятности, и волк, если бы мог выражать свои мысли словами[68]. Тем не менее, если опыт заставил дикарей остановиться на известных качествах, каковы храбрость, ловкость и трудолюбие, признавая их за добродетели, то в таком случае многие моралисты должны согласиться, что подобные понятия не только нравственны, но и лежат в самой337 основе морали. А если, далее, общества дикарей приходят к мысли, что подобные добродетели должны вознаграждаться как в этом, так и в другом мире, то в таком случае их теории о будущем блаженстве и страданиях, предназначенных для их хороших и дурных людей, должны также относиться к нравственной сфере, правда, характеризующейся очень ещё невысокой степенью развития.
Однако многие писатели или большинство их, касаясь нравственности, дают ей более узкое определение. Это необходимо иметь в виду при оценке мнений некоторых, и даже весьма уважаемых, этнологов, которые в большей или меньшей степени отрицали нравственное начало в учении о будущем возмездии, каким оно являлось в религиозных верованиях дикарей. Эллис при описании дикарей острова Товарищества даёт, по крайней мере, точное определение их понятий. Когда он пытался узнать, связывают ли они состояние человека в будущей жизни с его характером и поступками на земле, ему никогда не приходилось слышать, чтобы они ожидали в царстве духов какого-либо различия в судьбах доброго, щедрого и миролюбивого человека или жестокого, скупого и сварливого[69]. Это замечание, как мне кажется, приложимо к религиям дикарей в самых широких размерах. Д-р Бринтон, разбирая туземные религии Америки, проводит пограничную линию несколько иначе. Нигде, говорит он, я не нашёл определённого учения о наказании, ожидающем в будущей жизни нравственную испорченность. Нельзя усмотреть никакого различия между местом мучений и царством блаженства. В худшем случае лжеца, труса и скупца ожидает лишь наказание отрицательного порядка, то есть лишение чего-нибудь[70]. Профессор И. Г. Мюллер в своём сочинении «Религии Америки» ещё определённее отрицает всякое «нравственное значение» в контрастах будущей жизни дикарей и смотрит на то, что он весьма удачно называет её «светлой» и «теневой» сторонами, не как на награду или наказание за добро или зло, а скорее как на перенесение обычных жизненных условий в новое существование[71].
Понятие о том, что доступ в области блаженства зависит от исполнения религиозных обрядов и приношения даров, почти неизвестно низшим дикарям. Стоит, однако, обратить внимание на некоторые факты, доказывающие появление таких рассказов уже на уровне высшего дикого состояния или низшего варварства. Так, например, на островах Товарищества, несмотря на то, что там жизнь человеческой души в области ночи или света не зависит от нравственных качеств её обладателя, существует поверье, что небрежность в обрядах или приношениях возбуждает неудовольствие богов[72]. Во Флориде верование ачалакских поклонников солнца описывается следующим образом: те, которые вели праведную жизнь, верно служили солнцу и давали дары бедным в честь его, будут блаженны после смерти и превратятся в звёзды; злые же будут вести презренное и печальное существование среди горных пропастей, где скрываются свирепые дикие звери[73].
По Босмэну, души гвинейских негров, придя к реке смерти, должны дать божественному судье отчёт в своей жизни. Если они свято чтили праздники, посвящённые их богу, воздерживались от запрещённых яств и исполняли свои обеты, они переправлялись прямо в рай. Если же они грешили против этих постановлений, их бросали в реку, где они тонули безвозвратно[74]. Подобные представления в среде столь низко развитых народов встречаются не часто и едва ли могут иметь значение коренных туземных религиозных учений. Только в выработанных религиозных системах более цивилизованных народов, в современном брахманизме 338 и буддизме и в извращённых формах христианства[75], специальное использование учения о возмездии в интересах духовенства и внешней обрядности сделалось общим местом миссионерских описаний.
Говорить с уверенностью о предмете столь трудном и сомнительном, как история верований в будущее возмездие, едва ли позволительно. Тщательная критика свидетельств в этом случае особенно необходима. Нам придётся, например, иметь дело со многими данными, собранными среди примитивных обществ, несомненно определяющими людям награду или наказание после смерти сообразно тому, были ли они добрыми или злыми при жизни. Здесь нужно прежде всего, если возможно, выяснить вопрос, не могло ли учение о возмездии быть заимствовано из какой-либо более культурной соседней религии, как это, судя по подробностям, бывало во многих случаях. Примеры прямого заимствования чужих догматов, касающихся этих предметов, по-видимому, вообще не редки. Когда даяки на Борнео говорят, что мёртвый человек становится духом и живёт в кустарнике или посещает место, где погребено или сожжено его тело, или когда они указывают на какую-либо отдалённую горную вершину как на жилище душ умерших друзей, — в этом случае едва ли следует сомневаться в самобытном происхождении этих понятий, столь типичных для дикаря. Но одно из этих даякских племён, сжигая умерших, говорит: «Когда поднимается вверх дым погребального костра хорошего человека, то душа его вместе с ним возносится на небо, дым же от костра злого человека падает вниз, и душа вместе с ним опускается на землю, а отсюда в подземное царство»[76]. Не проникла ли такая столь необычная для данного культурного уровня идея в умы даяков от соприкосновения с индусскими учениями?
Далее, в Ориссе кондские души должны перепрыгнуть через чёрную бездонную реку и удерживаться на скользкой выдающейся скале, где Динга-Пенну, судья мёртвых, сидит, записывая ежедневный образ жизни и действия людей и отправляет добродетельные души в царство, где им суждено сделаться блаженными духами, а грешников отталкивает от берега, чтобы они в новых рождениях на земле могли искупить свои преступления[77]. Здесь поразительный миф о выдающейся скале несомненно дикого происхождения, но понятие о суде, нравственном возмездии и переселениях душ могло быть заимствовано от жителей равнин, индусов, как это, несомненно, произошло с идеей о книге записей. Мэсон, без сомнения, совершенно прав, принимая за туземный продукт представление каренов о подземном мире, где духи умерших живут совершенно так же, как на земле, и относя к индусскому влиянию идею о Та-ме, судье мёртвых, который решает их участь соответственно их жизни, посылая добродетельных на небо, нечестивцев — в ад и обрекая на жизнь в подземном царстве тех, которые не делали ни добра, ни зла[78].
Взвесив должным образом предыдущие соображения, мы должны остановить наше внимание на конечном вопросе: на какой ступени истории религии могло появиться полное богословское учение о правосудном возмездии и нравственном вознаграждении? Трудно, однако, определить, где этот вопрос возникает даже на варварской ступени культуры. Так, у варварских народов Западной Африки мы видим такого рода поверья, как, например, в Нуффи, где верят, что преступники, 339 избегнувшие наказания в этом мире, будут постигнуты им на том свете. У племени иоруба подземный мир разделён на верхнюю и нижнюю область, для праведных и грешников. Племя кру верит, что только добродетельные отправляются к предкам на небо. По учению племени оджи, только праведные будут жить после своей смерти в небесном доме или городе их божества, которое они называют «высшим»[79]. Насколько следует видеть во всём этом продукт туземной мысли и насколько сказывается здесь влияние вековых сношений с христианами и мусульманами, решить трудно, но, конечно, многие согласятся, что к этому влиянию можно отнести, по крайней мере, последний из вышеприведённых случаев.
В низших слоях культуры самые замечательные учения этого порядка указываются в Северной Америке. Там они являются в связи с представлением о реке или заливе, через которые отошедшие души должны переправляться на пути в другой мир. Это представление — одна из самых замечательных черт в мифологии всего мира. По своему происхождению оно является, по-видимому, природным мифом, связанным, вероятно, с прохождением солнца через море в подземную область, а в своих разнообразных вариантах оно играет роль простого эпизода из обычного странствования душ, без всякой примеси нравственной идеи. Общая масса фактов всё-таки указывает, что понятие дикарей о будущей жизни вначале не заключало идеи о нравственном возмездии и пришло к ней различными переходными этапами.
Для выяснения резкого контраста с теориями дикарей о будущей жизни мне достаточно будет указать читателю на некоторые выдающиеся черты в учениях об определённом и несомненном нравственном возмездии, характеризующих религии высшей культуры. Быть может, внутренний мистический смысл египетских учений останется навсегда скрытым для нас в изображениях и иероглифических формулах «Книги мёртвых», но этнограф может, по крайней мере, считать себя удовлетворённым относительно двух важных пунктов в вопросе о месте, которое занимает в истории религий взгляд египтян на будущую жизнь. С одной стороны, оставление душой тела и возвращение к нему, помещение в гроб изображения умершего, приношение ему пищи и питья, возобновлённая жизнь, подобная земной жизни, с жилыми домами и пахотными полями, — все эти представления связывают египетскую религию с религиями более грубых человеческих рас. С другой стороны, смешанное нравственное и обрядовое мерило, по которому судились умершие, приурочивает эти первобытные и даже дикарские понятия к более высокому социальному развитию, как это можно видеть из замечательной «отрицательной исповеди», которую умершие должны повторять перед лицом Озириса и сорока двух судей в Аменти: «О, владыки правды! Дайте мне познать вас… Сотрите мои грехи. Я не делал намеренно зла людям… Я не говорил лжи пред судилищем правды. Я не делал ничего злого… Я не заставлял земледельца исполнять более положенной дневной работы… Я не клеветал на раба его господину… Я не убивал… Я не обманывал… Я не подделывал мер в моей стране. Я не оскорблял изображений богов. Я не отрывал кусков от покровов умерших. Я не прелюбодействовал. Я не отнимал молока от уст младенцев… Я не охотился за дикими зверями на пастбищах… Я не вынимал из гнёзд священных птиц… Я чист! Я чист! Я чист!»[80].
Гимны Веды рассказывают про бесконечное блаженство праведных на небе с богами и говорят также про глубокую пропасть, куда будут брошены лжецы, беззаконники и люди, не приносящие жертв богам[81]. Соперничествующие между собой теории продолжения прежнего существования и возмездия встречаются в поучительном соединении в 340 классической Греции и Риме. Местом действия более старых верований служит царство Аида. Эта мрачная область бестелесных парообразных духов является обиталищем безразличной толпы в «средней жизни». Одновременно с этим судилище Миноса и Радаманта, блаженство Элизиума для справедливых и добрых, огненный Тартар, наполненный стонами грешников, представляют собой более поздние учения о нравственном возмездии.
Понятие о муках чистилища, которое, по-видимому, едва ли проникало в умы примитивных народов, приобретает громадную силу и распространение в великих арийских религиях Азии. В брахманизме и буддизме завершение добрых и злых дел их необходимым последствием — блаженством или мучением — представляет истинный ключ к жизненной философии. При этом безразлично, заключается ли дальнейшее существование в новых рождениях в образе животных, людей или демонов, или оно проходит в роскошных небесных дворцах из золота и дорогих камней, или в мучительных адах, где восточная фантазия сосредоточивает весь запас известных ей мук: котлы с кипящим маслом и жидким огнём, чёрные темницы и реки нечистот, змей, коршунов и каннибалов, шипы, копья, раскалённые докрасна щипцы и огненные бичи. Для современного индуса обрядовая сторона нравственности, по-видимому, одержала верх над внутренней, и вопрос о блаженстве и страданиях после смерти определяется скорее омовениями и постами, жертвами и дарами в пользу брахманов, чем чистотой жизни и добрыми делами.
Буддизм в Юго-Восточной Азии, печально выродившийся из своего прежнего высокого состояния, выработал учение о добродетелях и проступках по образцу конторских книг, где приход и расход отмечаются ежедневно разными знаками: раздать столько-то чаю в жаркое время равно единице на стороне заслуг; удерживать в течение месяца своих жён от спора тоже равно единице в отделе заслуг, но это может быть нейтрализовано, если позволить им оставить на один день горшки и тарелки невымытыми, что составляет единицу на стороне проступков. Подарок досок на два гроба, что составляет по тридцати единиц за каждый, и погребение четырёх костей — по десяти за каждую, может быть нейтрализовано убийством ребёнка, которое падает цифрой 100 на сторону грехов[82]. Едва ли нужно говорить, что в обеих указанных религиях следует изучать скорее уцелевшие в них остатки минувших веков, чем то состояние вымирания и вырождения, в котором они находятся теперь.
В еврейском богословии учение о будущем возмездии выступает после вавилонского пленения уже не в тёмных выражениях, но как очень отчётливо выраженное религиозное убеждение. Вскоре оно было санкционировано христианством.
Общий обзор учения о будущей жизни у различных народов земного шара показывает, насколько трудно и вместе с тем важно было бы построить систематическую теорию его развития. С этнографической точки зрения отношения низшей и высшей культуры в вопросе о будущей жизни могут быть приблизительно выражены так: если мы проведём черту, отделяющую культуру дикарей от состояния варварства, приблизительно там, где кончается караиб или новозеландец и начинается ацтек или татарин, нам можно будет ясно видеть различия между учениями, преобладающими по обеим сторонам этой линии. Среди дикарей в большом ходу учение о бродящих духах, часто встречается мысль о возрождении в образе человека или животного, но господствующим верованием остаётся ожидание новой жизни, которая всего чаще локализируется в какой-нибудь далёкой области на земле, реже под землёй или на небе.
На другой стороне понятие о бродячих духах продолжает ещё держаться, но имеет тенденцию переходить из области философии в народные 341 поверья, теория возрождения вырабатывается в великие философские системы, но местами гибнет в борьбе с научной биологией, тогда как учение о новой жизни после смерти удерживает во всей полноте своё место в умах людей, несмотря на то, что география вытесняет мёртвых из земных стран, а области неба и ада, всё более и более идеализируясь, превращаются из определённых местностей в неопределённые состояния блаженства и страдания. Далее, среди дикарей преобладающую мысль о продолжении бытия души мы находим облечённой в форму существования, подобного земной жизни или идеализированного и преувеличенного по её образцу, у цивилизованных же господствует по преимуществу учение о суде и нравственном возмездии, хотя оно и не имеет здесь абсолютного перевеса.
Рис. 99. Элизиум. Изображение на саркофаге
Каков же был исторический ход воззрений, который породил на различных ступенях культуры эти противоположные друг другу фазы религиозных учений?
В некоторых случаях нельзя не согласиться с мнениями, которые производят понятия дикарей от более цивилизованных идей. Иногда видеть в учениях дикарей о будущей жизни отрывочные, изменённые или искажённые продукты религий цивилизованных народов, по-видимому, так же легко, как и остановиться на обратной точке зрения и принять дикарские понятия за исходную точку. Каждый, например, вправе думать, что учение о переселении душ у американских дикарей и африканских варваров могло быть вырождением выработанных систем метампсихоза, установившихся среди какого-нибудь народа вроде индусов. Далее, можно предположить, что североамериканское и южноафриканское учения о продолжении существования в подземном мире могли быть заимствованы из подобных же верований народов, стоявших на уровне древних греков. Наконец, когда примитивные племена Старого и Нового Света определяют некоторым из умерших блаженную жизнь, а другим вечные муки, то вполне законно предположение, что такое понятие могло быть усвоено или унаследовано 342 ими от культурных народов, у которых учение о возмездии было выработано с большей силой и систематичностью.
Вывод останется в сущности одним и тем же, будем ли мы смотреть на примитивные общества как на выродившихся потомков более культурных народов или ограничимся более простым предположением, что они усвоили понятия каких-либо более цивилизованных народов. Подобные воззрения заслуживают полного внимания, потому что выродившиеся и заимствованные верования образуют в самом деле немалую долю понятий нецивилизованных обществ. Впрочем, эта точка зрения скорее пригодна при разработке отдельных случаев, чем при построении общих теорий, более пригодна для разбора какой-нибудь одной религии в отдельности, чем для полного изучения всех религий человечества. Выработанная в широких размерах, она могла бы представить учения дикого мира как смесь отрывков из различных религий высших народов, — отрывков, перенесённых трудно постижимым путём из их далёкого места рождения и укоренившихся в отдалённых областях земли. Можно сказать с уверенностью, что нет такой гипотезы, которая могла бы объяснить разнообразие учений, господствующих у примитивных племён, без допущения того, что религиозные понятия в значительной степени развились и видоизменились в том самом месте, где они господствуют.
Эта теория развития в её полном объёме и в соединении с вспомогательной теорией вырождения и приспособления всего лучше может служить для разъяснения относящихся сюда общих фактов. Гипотеза, которая находит начало учения о будущей жизни в первобытном анимизме примитивных обществ и затем прослеживает его по всему длинному пути развития религиозных идей, через разнообразные видоизменения и приспособления их к развитию положительных знаний и к переходу в высшие верования, — может смело считаться теорией, вполне согласующейся с фактами. Подобная теория, как уже было достаточно разъяснено в предыдущих главах, удовлетворительно объясняет появление в среде развитых религий грубых суеверий, каковы, например, приношения даров умершим и т. д. Эти явления, которые теория развития, естественно, рассматривает как остатки низкого умственного состояния, удержавшиеся в высшей культуре, далеко не так легко объясняются теорией вырождения.
Но, кроме этого, существуют и другие доводы в пользу того, что в учении о будущей жизни дикарские фазы предшествовали цивилизованным. Если бы дикари получали вообще свои понятия о загробном существовании из религиозных систем более образованных народов, то их воззрения едва ли могли бы иметь тот характер, который проявляется в господствующих представлениях о рае и аде. Так, отыскивая область будущей жизни, дикие племена обыкновенно останавливаются на представлении, которое почти чуждо любой религии цивилизованных народов, а именно, что будущий мир лежит в каком-нибудь отдалённом месте на земле. Далее, вера в огненную пропасть, или геенну, которая возбуждает столь сильно воображение всякого необразованного человека и с таким могуществом овладевает им, приходилась бы особенно под стать уму дикаря, если бы он получил её по преданию от предков. А на самом деле примитивные общества так редко признают эту идею, что даже в тех немногих случаях, когда она у них встречается, невольно рождается сомнение в самобытности этого понятия. Таким образом, предположение, что дикарские воззрения произошли от воззрений более цивилизованных обществ, должно иметь совершенно невероятную предпосылку, а именно, что племена, способные сохранить предание о рае, небе или Аиде, позабыли или оставили без внимания предание об аде.
Ещё важнее противоречие между теорией продолженного существования и теорией возмездия в будущей жизни у тех народов, где они отчасти 343 господствуют обе. С одной стороны, теория продолженного существования с её представлением о будущей жизни по образцу настоящей прямо подтверждается свидетельством внешних чувств, когда мёртвый является во сне или видении, и имеет право войти в состав «естественной религии» примитивных обществ. С другой стороны, теория возмездия есть догмат, которому едва ли могло дать начало действительное свидетельство чувств, хотя последнее и могло впоследствии поддерживать его. При нашем исследовании анимистической религии беспрестанно обнаруживается факт, что учения, которые на более низкой ступени культуры имеют философский характер, на высшей ступени стремятся принять нравственное значение: то, что для дикаря составляло его науку о природе, переходит у цивилизованных народов в нравственные стимулы.
В этом заключается громадное по своему значению различие между двумя великими теориями существования души после смерти тела. Согласно с теорией постепенного развития культуры дикарское, не этическое учение о продолжении бытия души должно считаться более первобытным, за которым в высшей цивилизации следует нравственное учение о возмездии. Эта теория развития религии в отдалённом и тёмном прошлом вполне согласуется с историческими данными, насколько последние лежат в пределах наших знаний. Сравним ли мы древних греков с позднейшими, или древних евреев с их потомками, или вообще наименее культурные общества в их первобытном состоянии с теми же обществами, но уже подчинившимися трём главным по своему значению в наше время, трём так называемым мировым религиям, — свидетельство истории всегда говорит в пользу общего всем перехода к нравственным догматам.
В заключение будет полезно обратить внимание на один великий практический вопрос, лежащий вполне в пределах этнографии. Каким образом влияла на поступки и характер людей на различных ступенях культуры мысль о будущей жизни?
Если мы возьмём за точку отправления понятия дикаря, то убедимся, что они составляют скорее предмет умозрительной философии, чем источник жизненных правил. Примитивные люди держатся верований в будущую жизнь, потому что считают их истинными, но нет ничего удивительного, если люди, которые едва помнят происшедшее три дня тому назад, получают мало практических стимулов от смутного ожидания жизни за пределами гроба. Оставляя в стороне вопрос о существовании племён, совершенно лишённых понятия о будущей жизни, мы смело можем принять существование в прошлом и настоящем большой массы людей, на жизнь которых не влияла заметным образом их вера в будущую жизнь. Теория продолженного существования, превращая смерть в простой переход в новую страну, может вообще оказывать весьма мало влияния на поступки людей, хотя косвенным образом это учение имеет громадное и пагубное влияние на общество, приводя, как нам уже известно, к убийству жён и рабов и к уничтожению собственности для предоставления её умершему в будущем мире. Если этот предстоящий мир предполагается более счастливым, чем настоящий, ожидание его побуждает людей охотнее рисковать своей жизнью на войне, поддерживает обычай отправлять больных и престарелых в лучший мир и поощряет к самоубийству, если земная жизнь окажется слишком тяжёлой.
На полпути между теорией продолжения бытия и учением о нравственном возмездии и при господстве идеи, что доблести, обеспечивающие сан, богатство и почести на земле, приведут впоследствии к ещё большей славе, — это понятие должно, конечно, придать новую силу тем земным побуждениям, которые создают храбрых воинов и могучих вождей. Но у людей, которые имеют в виду превратиться после смерти в бродячих духов или переселиться в какую-либо мрачную страну теней, подобные ожидания только усиливают естественный ужас перед жизненной развязкой. 344 Такие люди приближаются к умственному состоянию современного африканца, для которого смерть представляется тем, что он перестанет пить ром, одеваться в красивые ткани и иметь жён. Современный нам негр поймёт во всей полноте смысл начальных строк «Илиады», где говорится, что «души» героев низринуты в Аид, а что «сами они» отданы на съедение хищным птицам и псам.
Приближаясь к уровню высокой цивилизации, мы замечаем, что мысль о будущей жизни занимает всё более и более обширное место в религиозных воззрениях. Ожидание суда после смерти становится всё живее и живее и, — чего вовсе не встречается у дикарей, — делается реальным жизненным мотивом. Впрочем, эта перемена вовсе не идёт рука об руку с развитием культуры. Учение о будущей жизни едва ли имеет более глубокие и сильные корни в высших слоях цивилизации, чем в средних. На языке древнего Египта мёртвые восторженно называются «живыми», так как жизнь их вечная, — всё равно, продолжается ли она в мире усопших или ближе к дому, в гробнице, в «вечном жилище». Мусульмане говорят, что человек спит при жизни и просыпается при смерти. Индус приравнивает тело, оставленное душой, к постели, с которой он встаёт утром. Рассказ о древних гетах, которые плакали при рождении и смеялись при погребении человека, служит образным выражением идеи об отношении этой жизни к будущей, — идеи, которая постоянно всплывает на поверхность в истории религии и которая, быть может, нигде не понимается так легко, как в рассказе из «Тысячи и одной ночи», где морской Абдалла с негодованием разрывает дружбу с сухопутным Абдаллой, когда узнаёт, что обитатели земли не поют и не веселятся при смерти товарищей, подобно морским жителям, а плачут и печалятся и разрывают свои одежды.
Подобные идеи ведут к болезненному аскетизму, достигающему высшего развития в жизни буддистского святого, который с отвращением принимает пищу из своей кружки для милостыни, как неприятное лекарство, который одевается в погребальные пелены, взятые с кладбища, или покрывает себя безобразной одеждой, как будто повязкой для прикрытия язвы, и смотрит на смерть, ожидающую его впереди, как на избавление от печалей жизни. Высшая надежда такого аскета состоит в том, что после непостижимо длинного ряда последовательных существований он найдёт, наконец, в совершенном уничтожении и небытии убежище даже от небесной жизни.
Вера в будущее возмездие сделалась в самом деле могучим рычагом в жизни народов. Распространяясь с одинаковой силой на добро и на зло, она становилась могущественным средством для многих религий. Жрецы открыто пользовались ею для своих интересов, для обогащения и усиления своей касты и для удержания умственного и общественного прогресса в пределах освящённых систем. На берегах реки смерти в продолжение веков стояли ряды жрецов, чтобы заграждать путь всем бедным душам, которые не удовлетворяли их требованиям относительно обрядов, религиозных формул и приношений.
Примечания
- ↑ 682, I, 239; 578а, 398.
- ↑ 18, 347; 123, 247.
- ↑ 78, III, 20.
- ↑ 692, 215; 47, II, 58, 369.
- ↑ Эпоним (от греческих слов «эпи» — на, по и «онума» — имя) — дающий имя. Так в древности назывались цари или высшие должностные лица, по которым обозначался год, а также боги, герои и исторические личности, по имени которых назывались города. Например, для городов Афин и Александрии эпонимами служили богиня Афина и Александр Македонский.
- ↑ 571, II, 32, 64.
- ↑ 608, 271; 321, II, 312.
- ↑ 126, 128, 134.
- ↑ 47, II, 369—375.
- ↑ 619, 290; 572, III, 233; 314, II, 154; 358, I, 35; 590, 13, 14.
- ↑ 113, I, 316—320.
- ↑ 579, 150.
- ↑ 126, 139.
- ↑ 492, 16, 501; 100, II, 158; 384, II, 91.
- ↑ 668, II, 63.
- ↑ Подробный критический разбор средневековых легенд о посещениях загробного мира см. 690а.
- ↑ 301, I, 278; 308, 4, 119; 192, I, 397; 48, I, 83.
- ↑ 427, II, 89.
- ↑ 78, III, 496; 562, III; 147, II, 5.
- ↑ 8, 391.
- ↑ 602, I, 299; 431, 83; 69, 181.
- ↑ 572, I, 321; III, 229.
- ↑ 400, II, 107; 105, 154.
- ↑ 608, 269.
- ↑ 441, 140, 287; 200, 114.
- ↑ 622, 232; 645, 235.
- ↑ 113, I, 317; 18, 474; 100,11,157.
- ↑ 406а, 195; 161, 313; 126, 119.
- ↑ 368; 474; см. «inferi».
- ↑ 681, II, 368; 8, 101.
- ↑ 590, 13, 14, 41.
- ↑ 634a, 115.
- ↑ 568, 151; 622, 525.
- ↑ 411, II, 781; 408, 170.
- ↑ 465, 160; 82, 288.
- ↑ 405, I, 233; 645, 531; 503; 8.
- ↑ 572, I, 269, 311; 590, 13, 54; 662, III, 223; 601, 156; 128, I, 180.
- ↑ 400, II, 134; 645, 103; 622, 101, 114, 256.
- ↑ 114, 393, 105, 454; 126, 295.
- ↑ 270, 4, 158.
- ↑ 197, II, 367.
- ↑ 572, 4, 240; 433, 176; 599, 209.
- ↑ 459, II, 319, 328; 405, I, 485.
- ↑ 441, 403; 78, III, 496; 318, 20.
- ↑ 161, 309, 313; 343а, 16; 608, 272; 113, I, 316; 321, II, 310, 315; 441, 139.
- ↑ 49, 224; 572, II, 135.
- ↑ 459, I, 364; 597а, I, 383; 329а, 15, 2.
- ↑ 158, 258.
- ↑ 388, 336.
- ↑ 187.
- ↑ 189, I, 7.
- ↑ 259, 5, 24; 325, I, 235.
- ↑ Дефект. Первые буквы не видны. — Примечание редактора enlitera.ru
- ↑ 79а, 105.
- ↑ 562, III; 318, 7; 78, III, 571.
- ↑ 123, 247, 254.
- ↑ 100, II, 156; 105, 280, 449.
- ↑ 126, 126; 312, руны 15, 16 и сл.; 411, II, 780.
- ↑ Бытия, 35, 29; 25, 8; 37, 35; Иова, 11, 8; Амоса, 9, 2; Псалт., 89, 48; Иезек., 31, 32; Исайи, 14, 9; 38, 10—18; 1-я Сам., 38, 15; Экклез., 9, 10.
- ↑ 607, 135.
- ↑ 192, I, 245, 397; 645, 237; 400, II, 105.
- ↑ 158, 259.
- ↑ 136, 6, 77; 346, 679.
- ↑ 550, 430.
- ↑ 308, I, 325.
- ↑ 465, 22; 637, 13, гл. 48; 562, III.
- ↑ 8, 93.
- ↑ 82, 300.
- ↑ 191, I, 397; 682, I, 243.
- ↑ 682, 242.
- ↑ 441, 87, 224; 411, II, 768; 691, I, 115.
- ↑ 192; 425, I, 433.
- ↑ 550, 378.
- ↑ 73а, 10; 492, 16, 401.
- ↑ В этом различении сказывается половинчатость, идеалистический характер тэйлоровского антиклерикализма. История не знает «здоровых, нормальных форм христианства» в отличие от его «извращённых форм». Все формы христианства, любая религия, самая утончённая и благопристойная внешне, являются «извращёнными». Можно говорить лишь о казённом, официальном христианстве и сектантском, о рационалистических направлениях и мистико-оргиастических (вроде хлыстовства) и т. д., о течениях, выпячивающих обрядовую, ритуальную сторону религии, и направлениях, подчёркивающих эмоциональную сторону.
- ↑ 301, I, 181; 445, I, 332.
- ↑ 382, 92; 425.
- ↑ 406а, 195; 85, II, 482.
- ↑ 662, II, 171, 191.
- ↑ 681, 5
- ↑ 439, 18
- ↑ 308, II, 210; 48.