25. Формы верований и религиозные системы Азии
«Субтропическая Азия всегда являлась плодородными недрами религий». |
Пешель. |
Все азиатские народы принимают участие в сокровищнице религиозных идей человечества. В Азии, как и повсюду на земле, нет народа, лишённого религии. Великие формы верований, называемые по именам Брамы и Будды, коренятся в подпочве широко распространённых представлений, в которой и листья, цветы и семена покоятся, отмирают, тлеют, прорастают, падая с высоко поднявшихся деревьев верований и распространяясь широко, быть может, до самых дальних островов. С этой почвой глубоко связаны также браманизм и буддизм своим происхождением и влиянием. Если они когда-нибудь исчезнут, они обогатят эту почву тем, что в них не подлежит уничтожению. Взаимоотношение между растением и почвою настолько очевидно, что при истолковании таких отношений необходима величайшая осторожность. О каждой из изолированных, по-видимому, форм верований Азии можно сказать то же, что говорилось о тодах: «Насколько можно судить, религия тодов состоит лишь из суеверий и странных обычаев, но, быть может, мы не в состоянии понять более глубокий смысл её или, быть может, мы видим здесь выродившееся переживание некогда выше стоявшего культа». Шифнер видит иранское влияние в алтайском названии божества Кьюрмес и сводит его к Ормузду, так же как и монгольского Хурмузда. Майтере и Мандижире напоминают буддийское божество Майтиейэ (монгольское Майдари) и Манджуэри. Змея Эрлик, давшая совет людям есть плоды на западной стороне дерева с семью ветвями, вероятно, исходит из ислама киргизов. Туда, где мы видим почитание огня, [759] вероятно, доходят лучи из очагов Заратуштры. Кемпфер видел в буддизме Айютии так много напоминающего древнеегипетский культ, что признал Будду за беглеца из Египта. Но при этом всегда возможно, что две формы развития сходны между собою, потому что они выросли на общей почве. Возможно и то, что кажущееся нам остатком высшей формы развития есть росток, откуда возникло то, что нам знакомо в ней.
Почитание предков выступает с одинаковой силой и влиянием во всех религиозных формах Азии, высших и низших. Непрерывное, подкрепляемое жертвой (по возможности, чистых предметов, в особенности благородного мёда) общение с покинувшими жизнь предками составляет сущность веры бедных индийских горных племён и образует в Китае не ослабленную буддизмом и философским просвещением основу нравственного воспитания. В Японии оно признаётся ядром древней государственной религии, вероисповедания Шинто, и у островитян Лиукиу[1] остаётся единственным вероучением. Ослепительно белые пещеры прежде всего бросаются в глаза, когда эти острова открываются с моря. У всех народов внутренней Азии на том же начале основывается власть шаманов призывать предков звуками барабана, пением и плясками и, оставаясь телесно на месте поклонения, переселяться душою в мир света или в тёмное царство Эрлика. Нет большего несчастья, как не иметь детей, которые могли бы приносить жертвы и молиться. Император аннамский Тюдюк не переставал грустить всю свою жизнь о предстоявшей ему бездетной старости. Необходимой помощью в этом положении является усыновление. Неохота к выселению, позволяющему опасаться смерти вдали от близких, связывается с желанием принимать участие в почитании предков. Предки живут с оставшимися после них, радуются и страдают вместе с ними. Если сын поднимается по лестнице чинов, то он просит и о повышении предшествовавших ему в семье. Восемнадцать золотых таблиц предков в зале прародителей в Гуэ напоминают о том, как это почитание предков превращает культ душ властителей в нечто священное для всего народа. Понятно поэтому, насколько неверно судит Финлейсон о кохинхинцах, когда говорит: «Они почитают, подобно китайцам, своих предков и хранят воспоминание об умерших родственниках, и это — почти единственное, что у них напоминает религию». И у корейцев всего более выступает почитание каменных изваяний предков, мириоков, высотою до 8 метров.
Там, где оболочка более новой религиозной формы не скрывает веры в предков, эта последняя приближается к идолопоклонству. В этом случае можно сказать то же, что и о траванкорских пулайях: они считают себя стоящими слишком низко, чтобы приблизиться к высшему существу. Грубое изображение предка в нише простого каменного алтаря или у подножия большого дерева в поле пользуется почитанием в качестве фетиша. Изображения предков в виде маленьких металлических фигурок там носят как амулеты. Мы слышим, что кхасы Индокитая ставят пепел предков в изящно сплетённых корзиночках на домашнем алтаре, куда они кладут в виде жертвы такие странные вещи, как, например, жгуты из хлопка и длинные скрученные бамбуковые стружки. На алтарях Гниа-Гейна Гарманд находил нанизанную на бамбуковом стержне целую коллекцию всевозможных орудий в миниатюрных размерах — мешочек, маленький самострел с колчаном, наполненным крошечными стрелами, рисовую ступку величиною с напёрсток, лодку с вёслами, вершу и корзиночку для переноски тяжестей; всё это увенчивалось куриным яйцом и пучком перьев. Сюда же прикреплены были смолой или воском рисовые зёрна, клочки хлопка и т. п.: все это было праздничными подарками, которые должны были [760] призвать благословение предков на работы, исполнявшиеся с помощью оригиналов этих орудий. Три заступника перед божеством, которые почитались в Кафиристане в виде двух неотёсанных камней и грубо вырезанной из дерева человеческой фигуры с серебряными глазами, производят впечатление изображений предков. Их окропляют кровью жертвенных коз. У внутренних азиатов яснее, чем в других местах, выступает роль предков как ходатаев в загробном мире. Алтайцы полагают, что все боги далеки от человека и перед ними необходимо посредничество предков, живущих в раю. «Но не все люди знают, как обращаться к предкам; этой способностью обладают лишь некоторые роды, в особенности семьи шаманов» (Радлов).
К почитанию предков примыкают обычаи, спускающиеся до каннибализма. Поклонение черепам имеет широкое распространение. Черепа предков андаманцы носили на шее, на шнурке, прикреплённом к обеим скуловым дугам. В тибетских монастырях можно видеть чашки для сбора подаяний из богато раззолоченных черепов, ручные барабаны из детских черепов, обтянутых змеиной кожей (см. рис., стр. 769), трубы с мундштуками из бедренных костей. Среди первобытных народов Индии часто трудно отличить следы почитания предков от поклонения естественным предметам и силам природы. Индийским народам также приписывается поклонение змеям, о котором особенно часто приходится слышать: жёлтым коренным жителям являлись в виде змей духи, помогавшие им в борьбе с арийским вторжением. Быть может, сюда же относится навес из змей, под которым сидит Будда. О джатах рассказывают, что высшим божеством у них считается Луна, но в то же время прибавляют: они принесли с собою идолов в человеческих образах, на плечах которых возвышались головы орлов и быков. О гондах мы слышим: они приносят жертвы лихорадке и тигру, ставят каменные глыбы кругом подножия исполинского дерева и опрыскивают их кровью. Этот народ, стоящий, вероятно, на низкой ступени, поддерживает свои предания с помощью особых священных певцов, наряду с шаманами; на празднествах там поются древние песни. Поклонение тигру приписывается и варалиям. При этом они от времени до времени осыпают урны над могилами предков цветами и зажигают в них факелы.
У киргизов в прежнее время молодая новобрачная на следующий день после свадьбы выводилась на солнце и должна была под покрывалом низко поклониться ему. Монголки никогда не продают молока при облачном небе. В Изэ, средоточии культа Шинто, у японцев сохраняется металлическое зеркало — эмблема богини солнца, и на домашнем алтаре последователей Шинто, вместо бесчисленных крупных и мелких изображений буддистов, можно видеть только овальное зеркало, украшенное бумажной обёрткой. В тесной связи с ним выступает огонь как средство против злых духов. Женщины, находящиеся около рождающей киргизки, заботятся о том, чтобы не угасал огонь на очаге: иначе придёт дьявол, и случится какое-нибудь несчастье. Там прежде, чем невеста войдёт в юрту, она кланяется огню, бросает в него в виде жертвы кусок мяса и кусок масла и льёт небольшое количество водки. Айн называет солнце своим высшим, а огонь — вторым после него богом. В утро Нового года, до наступления сумерек, в Японии выносится огонь из храма, где благоговейно сохраняется первобытное сверло для добывания огня; огонь, если он поддерживается в течение целого года, избавляет дом от пожара. Тунгусы предсказывают по треску дров в огне. Если бадахшанец до настоящего времени без необходимости не зажигает нового огня, то в этом можно видеть воспоминание об иранском огненном культе. Другие сказания напоминают легенды о Прометее. [761] Так, об одной скалистой вершине Арбуз Улы монгольское предание рассказывает, что это — наковальня великого кузнеца, который находился в услужении у Чингисхана. Он сидел на земле у подножия этой наковальни и выковывал могучее оружие для великого завоевателя и исполинские подковы для его лошади.
Боги в образе животных особенно известны народам на нижнем Амуре, Сахалине, Иессо[2] и в Камчатке. Медвежий бог гиляков, который летом живёт в виде медведя, а зимой в виде гиляка, не единственный в своём роде. У айнов он почитается с песнями и плясками; на своём главном празднике они убивают молодого медведя, вскормленного женщиной их племени, с льстивыми словами и впоследствии поклоняются его черепу. То обстоятельство, что и в настоящее время известные животные на языке айнов носят имя kamoi («бог»), говорит за некогда широкое распространение культа животных; так волк называется «воющим богом», сова — «божьей птицей» и т. п. Следы почитания волка встречаются и в настоящее время. В медвежьем черепе на высоком шесте посредине деревень айнов, в значении, какое придавали арийцы и их индоевропейские предки жертвоприношению лошади, вследствие чего при упадке браманизма могло появиться верование, что жертва коня освобождает от всех грехов, — во всём этом мы видим отблески обоготворения животных. В Персии до настоящего времени конюшня служит верным убежищем для преступника. В быке Индры, в льве Вишну почитание этих животных выступает не только как поэтический образ. В нём глубоко коренится вырождение индийских форм верований и в то же время мы замечаем всю глубину индийского поклонения природе. И теперь ещё можно видеть вблизи священных мест индусов, которые кормят муравьёв, ползущих через дорогу. Ручные олени, которых нельзя убивать, получают от паломников в садах при храмах Японии похожие на облатки, нарочно для них изготовляемые хлебы. В Азии, даже в Европе, мы видим воспоминания о поклонении черепам животных, какое мы встречали у малайцев, меланезийцев и индейцев (ср. т. I, стр. 300, 458, 615 и 692). На высотах Тавриды и на Урале можно видеть трофееобразные жертвоприношения из черепов и челюстей лошадей, воздвигавшиеся калмыками. Весьма замечательно также поклонение буйволам у годов, и молитвы, с которыми они обращались к шейному колокольчику лучшего из своих буйволов. Там, где устраняется олицетворение духовного божественного существа, там эти образы с бычьими и собачьими головами, эти священные обезьяны, лошади и крокодилы представляют собою преломлённые и отражённые лучи божественного солнца.
Священные рощи и деревья существовали в Индии, так же как и в Китае, у тюрков и германцев. В Корее почти в каждой деревне было своё священное дерево, и в буддийских местах паломничества прессованные листья священных деревьев составляют значительный предмет торговли. При этом языческие и высшие начала сплетаются между собою. В Тонкине, правда, священная смоковница называется деревом Будды, но у подножия её строятся маленькие алтари для заклинания кобольдов, живущих в тени её. До самой Восточной Европы почитание деревьев и леса у монголов оказывало благодетельное охраняющее действие. Суеверие алтайских горных калмыков, которые не рубят зелёных деревьев, сохраняло леса на верхнем Чарыше ещё сто лет тому назад, как будто под присмотром лесничего, и Шангин своим русским соплеменникам мог рекомендовать это суеверие преимущественно перед многими другими. Наиболее изящное развитие этот культ богов природы испытал в Восточной Азии, где он переходит в поэтически-чувствительное и художественно-изобразительное почитание природы. [762] Высокие горы обладают там особыми духами покровителями, которым приносят жертвы на вершинах. С этим связывается частое изображение внушительных горных вершин на японских картинах. В самом Арадо и около него находятся четырнадцать гор, перед именами которых ставится слово «амьё», праотец, и которые содержат ценные предметы и одинаково почитаются китайцами, тибетцами и монголами. Увенчанные храмами холмы и горы составляют цель бесчисленных паломников даже и зимою. Кто в Японии хочет наслаждаться красивыми видами, тот должен подняться к горному храму. И в Китае храмы таоистов смотрятся в тихие бухты чистого, богатого ущельями верхнего Янтсе-Кианга[3], в самой величественной обстановке. Священные рощи храмов Шинто представляют самые красивые и наиболее посещаемые парки Японии. Проходя в утро Нового года через японскую деревню, можно видеть сосны и бамбук по обеим сторонам дверей. Над ними висят на соломенном жгуте пучок рисовой соломы, папоротник, померанец, морская водоросль, древесный уголь и красный рак — вещи, обещающие счастье, в виде пышного трофея. В цветочных праздниках, проходящих через Китай, Корею и Японию, в особенности изящном празднике хризантем, происходящем осенью, под действительно страстным почитанием изящных явлений природы скрывается религиозная мысль. Но при празднике хризантем можно ещё видеть резанные с натуры деревянные фигуры в естественную величину, фигуры мифа и истории героев, одетые с ног до головы в живые цветы (ср. стр. 712 и след.).
У азиатов также распространено опасение, что лунное затмение может проглотить луну, поэтому его стараются прогнать шумом и криками. Мы находим повсюду верования в счастливые и несчастные дни и в счастливые числа (всего чаще 9), в нечистоту родильницы, которая у магометан и буддистов устраняется постановкой над нею священных книг. Мы встречаем широко распространёные сказания о долинах, которые были озёрами или вновь станут ими, как это рассказывают, между прочим, о верхней долине Кашмира. По поручению императора, амбань Сининга в присутствии монгольских князей приносит в жертву духам Куку-Нора обрезки серебряной бумаги, прося озеро даровать счастливое плавание. Точно также китайцы приносят жертвы морю.
Железо занимает особое место в суеверии многочисленных народов Азии. В Индии некоторые племена привешивают в виде жертвы наконечники копий и лемехи плугов к священным деревьям и потом опять приносят эти жертвы полевым плодам. Так поступают, кроме билов, и гонды, шаманы которых выбираются из состава кузнецов, работающих железные топоры. Это — те одержимые духами колдуны, которые посещают человека, потерпевшего нападение от диких зверей, чтобы воспрепятствовать ему обратиться в тигра. Широко распространена, вероятно, по всей Центральной Азии вера в целительную силу и благодетельное знание кузнецов. Там рассказывают, что метеорические камни выплёвываются на землю огненными драконами.
Наиболее сходные черты представляет космогония. Высшее, всеобъемлющее божество, творческая птица, создание земли из морского дна, человеческое дерево и пересоздание божеством, близким к человеку — мы всё находим в этой космогонии. У японцев небо, земля и вода, которые до появления мужского и женского начала были сложены вместе, как в яйце, разделяются силою собственной тяжести. Прежде всего острова всплывают на воде, как рыбы. Затем появляется из тростника дух (ками) и далее шесть духов, господствующих в воде, огне, дереве, металле и земле, между тем как седьмой со своей женой впадает в грех. В них, в Ицаноги и Ицанами, новообращённые XVII в. [763] тотчас же узнали Адама и Еву. У языческих тюрков Алтая мировое целое состоит из лежащих друг над другом слоёв, из которых 7 или 9 образуют небо — царство света, а нижние — царство мрака; между ними лежит земля. Выше всех стоит самое могущественное божество Тенгере Кайракан: он бесконечен и безначален, он творец и хранитель всего живущего. Этот бог создал человека раньше неба и
земли и летал вместе с ним по всему миру, но человек возмутился против него и бросился в море, но Тенгере Кайракан тогда спас его, повелев подняться скале. Человеку этому им было приказано принести землю со дна моря, что тот и исполнил, но когда он ещё раз не послушался, удержав во рту землю, которая, будучи выплюнута, превратилась в болото, божество прокляло его и назвало именем Эрлик. Тогда творец создал дерево с девятью ветвями, и из каждой ветви произошёл праотец девяти народов, населяющих землю. А Эрлик, который, будучи злым духом, старался соблазнить людей, был изгнан в подземный мир, и бог дал в покровители людям доброго Майтере. Из разрушенного неба, которое воздвиг Эрлик и которое упало на землю, возникли горы и скалы. Но человеку всего ближе земля и властитель Ио, который живёт в средоточии земли, вблизи высокого дерева, с венцом, возвышающимся до Бай-Ульгиена. Человек ищет помощи в молитвах земле и семнадцати богам природы на горах и источниках через посредство своих предков. Злых бросают в подземном мире в котёл со смолою, а добрые ведут блаженную жизнь в раю (ак). С некоторыми из этих воззрений мы уже познакомились выше (ср. т. I, стр. 45, 309 и 615). Семь мировых слоёв остяков, из которых пятый снизу составляет землю, относятся сюда же. Более всех выдаётся благодетель человечества, в то же время доставивший ему огонь. У гаров оп является сыном [764] высшего бога Сальгонга. Землю, и притом из порождённого им самим яйца, создал Нусту с помощью бога подземного мира Гирамана. Из тела Нусту произошли и реки.
Культ Шинто из всех исторических религий, коренящихся во мраке мифической эпохи, стоит всего ближе к смешению поклонения предкам и природе. Когда этот культ возвысился до государственной религии в Японии и в 1877 г. опять понизился, на него смотрели, как на простое поклонение изображениям предков без всякого этического содержания, главным образом потому, что он признаёт за властителями островного царства божественное происхождение и богоподобность. Другие противопоставляли его буддизму, в виде протестантизма Востока, так как он остался более чистым от всяких примесей. Но эти сравнения неверны. Культ Шинто старее и проникнут буддийскими веяниями. Японская поговорка: «Можно молиться и голове сардинки: всё дело в вере», — вовсе не есть выражение большей религиозной искренности. Замечательным внешним проявлением этого культа является жертвоприношение белых, позолоченных по краям полосок бумаги, которые по-японски называются «гохей», или императорский подарок. Они раскладываются в храмах Шинто, вероятно, затем, чтобы на них мог спуститься дух божества, «ками». Они встречаются и в Корее, где есть последователи шинтоизма. Какого рода символом служит эта бумага, для нас неясно. По-видимому, сюда же относится и широко распространённое почитание, какое китайцы вообще воздают писаной бумаге. Когда китайские мудрецы воспевают на все лады высокую цену письменности, то при этом и бумага является предметом почитания, связанного даже с процессиями и с жертвами. Все обрезки бумаги в домах тщательно собираются и затем в особом домике перед храмом предаются огню. У айнов воспоминания о шинтоизме заметны даже во внешних формах. У них есть только один храм, посвящённый Иошитсане, герою, вероятно, бежавшему из Японии в Иессо. Поклонение предкам и природе составляет основы их верований. В каждой айносской хижине мы видим в посвящённом домашнему богу северо-восточном углу воткнутые в стену палки «гохей» (см. рис., стр. 763). Это — палки длиною в 1, 2, 3—4 метра из определённого дерева, ивового или вишнёвого, верхние слои которого выструганы в виде узких спиральных стружек и нередко заключают намеки на человеческое лицо. Они имеют такое же значение, как и бумажные полосы шинтоистских храмов. Этим инабам присуще нечто священное, чему приносятся жертвы. При слишком частых возлияниях саке у айнов всегда прежде всего вспоминают о них. Получается такое впечатление, как будто почитание предков исчезло в культе инабов. Айнам известно и почитание огня, и они видят нечто священное в звёздах, деревьях, горах и реках. Могилам они, по-видимому, не воздают никакого почитания и только боятся их, подобно тому, как сжигают дом умершего до основания. Мифологическо-космогонический элемент из древней религии Японии, которая, по-видимому, в сущности была и религией Кореи, переселился в народные сказания. Сам культ ослабел вследствие развития внешних жертвоприношений. До появления Конфуция китайцы почитали также высшее существо, Хангти, которое переводится словами «небо» или «бог». Они противопоставляли его земле, как нечто более могущественное, и признавали плодотворное слияние обоих в мужчине и женщине, дне и ночи, властителе и народе.
Религия Древнего Египта, также глубоко преданная почитанию предков, выказывает иное развитие. Круг богов древнейших памятников уже далеко отстоит от первоначальных представлений. Многочисленные образы его выказывают расположение по известной системе, какую жрецы могли выработать лишь весьма медленно. Египетское небо [765] населяли: Фта, стоявший во главе всех богов, которыми он, по Манефону, управлял девять тысяч лет, бог начала, творец, устроитель, «Аммон» Верхнего Египта; Ра, воплощённый в солнце, поддерживающая, охраняющая сила; Нейт, олицетворение творческой силы природы в женской форме, также «мать солнца»; Пахт или Баст, дочь солнечного бога Ра; Гатор, богиня любовной страсти и рождения, и рядом с ними ещё многие другия местные видоизменения почитания сил природы. Существуют указания, что Фта, Ра и Шу как более древние боги противополагались группе более молодых, к которым прежде всего принадлежали Озирис и Тифон, которые, будучи специфически египетскими, воплощали противоположность плодородной Нильской долины и пустыни и борьбу между созданием и разрушением. Это были народные боги. Более древние, как будто они были чужеземными, известны были только жрецам, которые могли сказать своему народу то, что сказали Солону, когда он пытался проникнуть в их тайны: «Вы — не более, как дети».
В ту эпоху, из которой исходят древнейшие части гимнов, и песней Вед, религия арийцев также была чистым поклонением природе. Они почитали небо, солнце, громовержца, огонь, дождь и боялись ночи, темноты, предшествующей грозе, засухи. Своих добрых богов они называли светлыми, лучезарными (девами), а злых — тёмными. Гроза была для них борьбою между теми и другими: мечущий молнии небесный бог Индра, стоящий весьма близко к греческому Зевсу, борется с Вритрой-затемнителем. В первых лучах солнца, бросаемых утренней зарёй, арийцы приветствовали двух светлых братьев — Асвинов, которые на трёхколесной колеснице проезжают по миру света, воздуха и облаков. Сама утренняя заря — девственница, к которой обращаются, как к красной корове, а божества света — братья и соратники Индры. Среди них выделяется бог солнца и бог света Арьяман. В Варуне (Уране) закругляется над всеми всеобъемлющий небесный свод. Преимущественно перед всеми почитался, впрочем, бог огня Агни — друг человека. Агни, как огню, поедающему жертву и несущему её в своём дыме, небу, воздавалось самое искреннее поклонение. Поэтому он являлся вестником между богами и людьми, посредником между небом и землёй. Варуна, высший из этого божественного круга, есть в то же время самый отдалённый. Вследствие этого человеку кажется почти столь же важным Индра, истребитель демонов, герой борьбы, всевластный, укрепляющий горы, дающий меру воздушному кругу, поддерживающий небо. Ему приносились огненные жертвы, для него приготовлялся напиток сомо (из наркотического растения Asclepias acida). Эти жертвы должны были радовать его, но в то же время и подкреплять для выполнения великих задач. Первоначально эту жертву приносил глава каждой семьи. Мистическое жертвоприношение напитка, которое можно сравнить с сомой, вероятно, совершалось при начале каждой трапезы, каждого празднества, каждого посвящения и при встрече дружественных гостей в виде возлияний на землю. Более глубокий смысл эти жертвы по большей части утратили. В Тибете можжевеловые ветви сжигались на алтаре, и когда они тлели, на них возливалось молоко, вино и чай. У немногих народов идея жертвоприношения напитка настолько проникает все верования, как у хевсуров на Кавказе, у которых священное пиво, сваренное из ячменя и хмеля в уединённых хижинах, остающееся в течение года в хижине и недоступное взору женщины или ребёнка, представляет языческую сторону верования, проникнутого христианскими и магометанскими элементами. На празднествах, когда пьют это пиво, переходят по кругу кубки из липового дерева в честь духа, которому принадлежат медный котёл и пиво.
Во время завоевательных походов арийцев в Северной Индии [766] образовалась жреческая каста, вытеснившая мифологическую черту древних верований, пластически очеловечивавшую божественное начало. Эта каста достигла указанной цели, превратив отвлечённого бога молитв, «господствующего над божествами и дающего им силу» под именем Браманаспати — в настоящего бога жрецов. Эта абстракция из таинств культа переселилась в брахман, духовное начало, стоящее выше всех богов, в мировую душу. Таким образом жрецы в высшем полёте своей мысли приближались к единобожию, между тем как народ всё глубже погружался в многобожие и идолослужение и только благодаря системе переселения душ опять подошёл к Браме. Но и
первые не возвышались до единого божества в его глубине, и оно оставалось лишь предметом мышления. Когда, наконец, они стали смотреть на весь мир, как на развившегося Браму, они пришли к общему обожествлению, и спасительное единобожие было утрачено. Ответственность за преобладание многобожие возлагают, между прочим, и на тропическую природу, в которую в индийской низине перемещён был народ с прохладных плоскогорий. Жителям Индии приписывали даже особый «множительный дух». Но многобожие получило гораздо более материала из того поклонения богам и идолам, какое существовало уже в этих странах. В религиях Индии более низменные мысли доарийских народов заглушают духовные построения арийцев, подобно тому, как кустарник глушит развалины величественного здания. Здесь всё поднялось высоко — и животные образы богов, и многообразие и чудовищность их, весь комплекс кровавого культа Шивы с его человеческими жертвами, вся вера в предков и духов, поклонение змеям, а, быть может, и вера в [767] возрождение. Здесь многое напоминает религии негров, океанийцев и американцев, являясь широким фундаментом, из обломков которого построены были отдельные религиозные системы. Множество амулетов напоминает поклонение фетишам. В Тибете и Индокитае нельзя никого встретить без амулета. В этом качестве особенно употребительны зубы собак и крокодилов, недоразвившиеся зубы слонов и клыки кабанов. Вместе с возникновением тёмного смешанного народа индусов, развитием деспотизма и кастовой системы в больших царствах происходило увеличение числа богов природы Вед до 33 000 божеств. Различие между чистым и нечистым в то же время
проводило резкую границу через весь чувственный мир и шло навстречу внешним сторонам культа в виде запрещения некоторых кушаний и т. п. Такое же действие оказывал тягостный, выработанный до мелочей ритуал жертвоприношений (см. рис., стр. 766) и молитв, не оставлявший благочестивым людям ни одной минуты для самих себя. В этих внешних предметах сходились жрецы и народ; во внутренней глубине проявлялось тем большее различие. При этом Веды передавались и передаются до сих пор лишь путём устного предания. Рукописи и в настоящее время печатные книги служат только для обеспечения точности. В Ригведе изложены тщательно обдуманные правила этого заучивания на память. После того, как ученик учится в продолжение восьми лет ежедневно за исключением праздников, то есть 2496 дней, под конец он знает наизусть 944 000 слогов. В народном сознании остались, однако, лишь некоторые божественные образы и во главе их, слившиеся из более древних образов богов и героев, Шива и Вишну. Из них первый — [768] в сухих западных областях посылал дождь, а последний во влажной долине Ганга был богом света и солнца. Браманизм народа всегда был близок к многобожию, к идолослужению. Буддизм даже в испорченной форме не знает никаких зрелищ, какие можно видеть в индийских городах, когда, например, они имеют целью расположить к щедрости путешественника. Барабаны, большие железные ящики, по которым колотят металлическими палками, две громадные литавры и резкие завывания и крики человеческих голосов возвещают там приближение бога. При этом несут изображение божества, состоящее иногда лишь из нескольких грубо вырезанных из дерева голов, в паланкине, обвешанном старыми шалями, корзину с цветами и деревянные маски (см. рис., стр. 767) и за этим следуют пляшущие и поющие, просящие милостыню, отчасти жалкие фигуры профессиональных кающихся грешников.
Арийским народам были не чужды и человеческие жертвы. Следы их мы находим в Греции и Риме, у кельтов и германцев. В жаркой, густонаселённой низине Индии грубые и жестокие черты древней религии, не отвергавшей кровавых жертв, отпечатлелись и в вере Брамы, мягкость которой была только кажущейся. Местные обычаи вовсе не выказывали боязни крови. Кхондам и в настоящее время приписывают человеческие жертвы: официально засвидетельствовано, что они производились у гаров ещё в 1866 г. Братья Шлагинтвейт привезли жертвенный нож, который похож в увеличенном виде на нож бондарей: он широк на конце, тяжёл и спереди сильно отточен; на широком конце клинка длиною в 40 см вырезан глаз с жёлтой окраской. Жертвоприношения лошади древних раджпутов, связанные с человеческими жертвами, прекратились только тогда, когда эти воины бросились в объятия джайнизма. Англо-индийские власти должны были до нынешнего времени бороться с некоторыми формами человеческой жертвы. Чтобы смягчить гнев богов, верующие приносят в жертву собственные головы: в 1883 г. целая семья баньяев в Катьяваре принесла себя в жертву богу Ганапати: старший сын отрубил сперва голову обоим родителям, затем четырём братьям, трём зятьям и двум сёстрам и под конец сам бросился в колодец. Журнал евангелической миссии назвал тогда подобные жертвоприношения, «камаль пуджи», вовсе не слишком редкими: подобный же обычай (мансами) ещё немного лет тому назад в Раджпутане был довольно обыкновенным делом. Когда два человека спорили между собой, и слабейший не мог добиться своего, он угрожал другому мансами: он шёл домой и разбивал голову одному из своих детей для того, чтобы невинно пролитая кровь пала проклятием на голову противника. Некоторые браманы защищали такой вид детоубийства. Мы не будем уже говорить здесь о частых случаях простого детоубийства. Но к этим же обычаям относится принесение вдов в жертву на погребальном костре мужа (ср. выше, стр. 636).
Поклонение огню иранцев, которому остались верны немногие рассеянные остатки древнего персидского народа, имеет одинаковые корни с почитанием Индры и Агни у предков индусов. Впрочем, в Зендавесте предания бесцветнее и схематичнее; цельное, по-видимому, откровение Заратуштры несвободно от остатков более древних воззрений. Но уже в священных книгах Ирана огонь по своему происхождению и действию получает вполне точную классификацию. Самым священным считается огонь облаков — молния, но из пятнадцати различных огней составляется самый сильный огонь, убивающий всех демонов. Восхваляются и куски различных деревьев, от трения которых происходит огонь. От огня исходит имя жреца в Зендавесте, Атраван. Когда со времён древних греков [769] называют огонь богом персов, то при этом не надо представлять себе какого-либо очеловечения его: огонь является достойным почитания как полезная, могущественная сила. Правда, он мог являться и в виде живого бога, когда на огонь возлагалась жертва со словами: «Ешь, владыка огонь», — когда считалось грехом разводить огонь сырым деревом, когда жрецы приближались к огню с закутанным ртом. И в настоящее время парсы не задувают никакого огня и даже на пожарах не заливают огня водою. Поклонение огню доставляло отраду богам солнца, света и богине утренней зари. Бог света, Митра, имеющий 10 тысяч глаз, чтобы видеть всё несправедливое, есть в то же время добрый бог истины и справедливости. В его постоянной борьбе со злыми силами мрака выражается уже противоположность Аурамазды (Ормузда) и Аримана. Окружённые степями иранцы не скупятся на похвалу воде. Они связывают дождь со звёздами и всего более прославляют Сириуса, посылающего плодотворные ливни. Они почитают богиню воды, которая в то же время управляет опрятностью и плодородием. Сому индусов иранцы, под именем гаомы, приносили земле в виде возлияния. Заратуштра, который в XIV в. до Р. X. обновил пришедшую в упадок, проникнутую чуждыми элементами и теснимую веру, происходил от царей Бактрии, страны, где мы видим самую резкую противоположность плодородных местностей и пустынь, благодетельной влажности и губительной сухости, мягких и суровых сил природы. Эти противоположности отражаются в религиозных представлениях в виде света и тьмы, добра и зла. Более древнее поклонение свету кажется оптимистическим наряду со строгим проведением противоположности и борьбы между светом и мраком, которая сходит и на землю, чтобы помочь распространению культурной страны за счёт пустыни и устойчивой работы земледельца против хищничества номадов.
Жреческое сословие, сделавшееся известным под именем магов, заявило исключительное притязание на принесение жертв и обращение к высшим силам с молитвами наиболее действительными. В их характере многое напоминает шаманов внутренней Азии; другие черты приводят к связи с прорицающими, истолковывающими звёзды, определяющими время, охватывающими все науки жрецами Вавилона. Опи пользовались властью и влиянием в качестве посредников между богом и людьми, хотя и не представляли строго наследственной касты. Предания, [770] соединённые в Зендавесте, мало выказывают следов искренности, отличающей древнейшие песни Веды, много отвлечённости и формальности. Мифологический элемент отодвинут на второй план. Огонь, являющийся сыном Аурамазды, а земля — его дочерью и т. п., выказывают только генеалогии древних божеств. Аурамазда окружён духами, имена которых — простые отвлечения, как, например, чистая истина, совершенство, бессмертие, бесконечное время. Духи предков (фраваши) наполняют воздух, охраняют всё доброе, а также и небо от нападения злых духов (девов). Между тем как первые обитают на светлых возвышенностях и на тёплом юге, всё злое приходит с севера. Животные также разделяются на добрых и злых. Во главе добрых стоит провозвестник света — петух. Жертвами главным образом служат животные. Труднее объяснить человеческие жертвы, которые, однако, кажутся вероятными по различным свидетельствам. Наибольшим почитанием пользовались загадочно вырывающиеся из-под земли огни, из которых самые знаменитые, священные огни Баку в недавнее время получили важное промышленное значение: земля вокруг них приобрела такую ценность, что на ней не может уже распространяться никакое поселение. Sic transit! Самым характерным в веровании персов казалось то, что они не имели никаких храмов и изображений богов, и что, хотя жрец призывал на место жертвоприношений добрых духов, но не пользовался никакими изображениями их. Трупы не должны осквернять ни огонь, ни землю; их следует класть в открытую яму, выложенную камнем, лицом к солнцу, предоставляя их хищным животным. Эта тонко выработанная система в конце концов не удовлетворила народ. Духи превратились в привидения и оказывали давление на здравый смысл, который, ища помощи, наталкивался только на отвлечения. Культ огня парсов, ограничивающийся в настоящее время немногими сотнями тысяч последователей, принадлежит уже истории как самое одностороннее последовательное развитие человеческой мысли в почитании солнца и огня.
Религия Вед в Индии и после своего тяжёлого низложения буддизмом осталась живою. Браманизм в узких кругах жрецов не вполне превратился в идолослужение перед Вишну, Сивой и Брамой. Глядя со стороны, можно испытать впечатление, как будто браманизм в борьбе с буддизмом утратил свои наиболее духовные элементы и опустился до служения местным идолам, предшествовавшим браманизму, которое продолжало прозябать в глубинах народных верований. Но точно так же как строгое, под страхом смерти, последование предписаниям относительно каст и пищи выказывает внешнее влияние браманизма, сохранение положений Вед как высшего авторитета в жизни и верованиях, затмевающего даже законы Ману, позволяет угадывать, насколько глубоко культ Вед пускает всё ещё живые корни. Сословие тысяч жрецов, живущих по большей части в уединении или в монастырском общежитии, презирающее бенгальский и ещё более английский язык, говорящее и пишущее только по-санскритски и считающее первым долгом, в силу традиции, знать наизусть всю Ригведу, является представителем древней веры. В 1891 г. насчитывалось более 200 миллионов поклонников Брамы, которые встречаются только в Индии.
Учение Будды, которое около VI века до Р. X. выделилось из браманизма, сделалось религией, имеющей на земле наибольшее число последователей: ей принадлежат вся Восточная и половина Южной и внутренней Азии. Возникший противоположно системе Брамы — Вишну — Сивы, застывшей в своём могуществе и богатстве, буддизм придавал сперва наибольшее значение внутреннему миру. Браманы сковали всю жизнь народа обрядами и кастовым характером всего религиозного учения, и в конце концов это оказалось обременительным. Сын царя небольшой страны [771] Капилавасту, появившийся на свет в 623 г. до Р. X., отпрыск древнего рода Сакья, на двадцать девятом году жизни был так поражён бедствиями людей, о спасении которых никто не хотел позаботиться, что тайно оставил царский дворец и отослал обратно свою лошадь, оружие и украшения. После шестилетней отшельнической жизни, которая ознакомила его со значением бедности для умерщвления желаний и просвещения духа, он из Сакьямуни сделался Буддой, просвещённым. Правда, браманы, из которых многие ранее его пошли по пути покаяния, проповедовали ему то, что они знали, но в их проповеди не было никакого объяснения зла и никакого средства смягчения его. Будда с горшком и посохом
нищего в руках проходил разные страны и проповедовал четыре главные истины — зло, происхождение зла, уничтожение зла и путь к его уничтожению. Страдание заключается в желании. Его побеждают, освобождая душу от тела: погибнуть в Нирване, в ничто — значит спастись. В определённых выражениях Будда требовал от своих учеников жизни отречения, бедности и целомудрия. Одетые в лохмотья, с остриженной головой, с горшком нищего в руке они должны были ходить по стране. Не все, конечно, могли стремиться к высшему образцу: для народа, о пользе которого сознательно заботился Сакьямуни, практически применимым, деятельным результатом оставалось умерщвление страстей, достигаемое не слишком трудным аскетизмом. И так как всё человечество есть одно братство, соединённое страданиями, то люди должны оказывать помощь друг, другу, проявлять милосердие и терпение и не выказывать добрых дел, а открыто обнаруживать свои пороки. В кратких формулах, вроде «учение Будды есть: оставлять злое, делать доброе, укрощать мысли», это учение для народа было ясными, простыми, спасительными нравственными понятиями и в тоже время обещаниями освобождения из круга каст, законов чистоты и обрядности. Этот дар казался настолько ценным, что народ охотно отдавал старых богов, для которых не было места в Нирване Будды. Уже при своей жизни Будда приобрёл такую приверженность народа, что учение его восторжествовало над всеми преследованиями. Он оставил большое число последователей и между ними — доверенных учеников, которым поручил перед смертью собрать его поучения и оповестить всему миру. Он умер в 543 г., и последними словами его были: «Всё непрочно». Этот завет, оставленный ученикам, обозначает начало могущественной пропаганды, но то обстоятельство, что пепел его [772] был заключен в золотой сосуд, показывает быстрое понижение учения его с высоты добровольной бедности. Преследования поклонниками Брамы и государственными властями довершили дело создания из высокого учения одного лица религии, доступной для сотен миллионов, самых разнородных людей. И буддизм, при всей высоте воззрения и всей глубине понимания, в глазах масс сделался идолослужением. Когда, после столетий преследования, браманизм и буддизм были перенесены на чуждую почву, оказалось, как много последний заимствовал из первого. В XI в. буддизм был окончательно сметён с почвы Индии и удержался только в Цейлоне, где и сохранился в наибольшей чистоте. Оттуда он совершил большие завоевания в Южной и Восточной Азии.
Буддизм можно понять только как развитие браманизма. Развитие языков, производных из санскрита, не случайно было одновременным явлением. Большая часть населения легко могла отказаться от Вед, так как понимание их ограничивалось лишь тесными кругами. Но отсюда не последовало обновления внешней и внутренней жизни. Говорят, что III век до Р. X. обозначает для Индии границу нового и старого в языке, верованиях и культуре. При царе Асоке в Паталипуре был собран большой буддийский собор, который запечатлел подъём буддизма. От этого времени исходят первые надписи на производных языках санскрита. Буддизм после распространения его учения продолжал распространяться, но индийская культура была слишком стара, чтобы для неё было возможно основное преобразование. Буддизм открывает возможность углубления для каждого отдельного лица, но он не окрылял умов, не переделывал людей, привыкших молча повиноваться, глухо обдумывать свои мысли и терпеливо повторять старое. Без сомнения, лучшим влиянием его в истории было отсутствие исключительного фанатизма, благодаря которому, быть может, уже в начале нашего летосчисления статуи Будды появились в браманских храмах. В Японии можно ясно видеть, насколько постепенно получивший склонность к пышности буддийский культ поддерживал и возвышал искусство (см. табл. «Залы буддийского храма в Киото» ниже). Упадок искусства в Корее может быть объяснён уклонением от буддизма. Мы имеем свидетельство того, что буддизм, наряду с культом Вишну и Сивы, был введён в Цейлоне малабарскими царями. В храме Чапинью в Барме изображение Будды можно видеть рядом с браманскими
изображениями, и народ оказывает им одинаковое почитание. На земле старинной кхмерской страны, где религии Брамы и Будды оставили величественные памятники, религией, единственно имеющей практическое значение для народа, осталась вера в местных покровительствующих божеств, соответствующих индийским питри. Кроме этих божеств, буддийские представления о загробном мире в измененном и по большей части искажённом, огрубевшем виде получили обширное значение. Помимо Нирваны или рая, многие верят и в ад с семью ступенями, с наказаниями, всё более и более болезненными. Брама является и стражем рая. Учение о переселении душ также удержалось. Но Будда почитается, как настоящий Будда и как Будда Преа-Миттай (Митрейя), важнейшее божество и в то же время ожидаемый избавитель. Энгельберт Кемпфер писал в 1690 г. в Айютии: «Религия сиамцев есть учение браманов, которое, правда, имеет одно и то же происхождение, но по языку, нравам и толкованиям различных народов разделяется на различные секты и мнения. Первого учителя своей религии сиамцы изображают в своих храмах в виде сидящего мавра с курчавой головой, позолоченного ради почёта, громадной величины». Сиам в настоящее время есть средоточие учения Будды, гордящегося своей чистотой. Культ лингама нашёл в Индокитае также обширное распространение. Цилиндрический округлённый сверху символ Сивы увенчивает сверху сиамские постройки.
Сама Индия представляет примеры размножения религий, как ни одна другая страна. Мы знаем, что ядейи Катьявара и Куча были изгнаны из Сциндии и нашли защиту у раджпутов под условием обращения в ислам, но этот последний не остался у них в первоначальном виде. Они удержали культ Вишну и обожествлённых философов, который существовал у древних джатов; от раджпутов они заимствовали культ солнца, коня и Сивы под символом лингама и, кроме того, продолжают почитать Коран. Следы браманизма всего чаще можно встретить в религиях мелких самостоятельных племён. Немногие, как, например, колы, которые причисляются даже к касте судр, с внешней стороны вполне преданы этому учению. Некоторые племена гондов обратились к поклонению Магадеве, между тем как большинство их считает браманских жрецов нечистыми. Мхаиры разделяют с билами поклонение деревьям и камням и отвращение от каст, а с джатами — благоговейное отношение к сказаниям о Вишну. Оттуда получили свою веру в высшее существо и в загробный мир и своё жреческое сословие аки, живущие на границе между Индией и Тибетом, который доставляет им изображения Будды, считающиеся у них главными богами. Шины долины верхнего Инда, быть может, представляют пример развития религиозных воззрений, изменившихся вследствие кастовых предрассудков. Окружённые рогатым скотом, они не едят молока и масла и не жгут, как их соседи, коровьего назёма. В некоторых местностях они также не едят никакой домашней птицы. Религия джайнов, число которых в Индии значительно превышает миллион, есть одна из форм развития браманизма, похожая на древний буддизм и превратившаяся по преимуществу в поклонение известным святым. Она вся наполнена этими святыми (джинами) с их традиционными знаками и красками.
Цейлон после упадка буддизма на материке Индии занял выдающееся положение в истории буддизма и вместе с тем всей Южной и Восточной Азии. На этот остров приезжали купцы с Востока и Запада, из Византии и Китая. Отсюда распространялась деятельность проповедников буддизма: в индокитайском буддизме мы видим многие следы происхождения из островной страны, святыни которой до настоящего [774] времени оспаривают у Лхассы первое место по своим реликвиям и чудесным действиям. След ноги Будды на Адамовом Пике, зуб Будды, хранящийся внутри многочисленных ценных сосудов и многое другое привлекает сюда ежегодно тысячи благочестивых паломников. Буддийское искусство в постройках храмов Цейлона создало наиболее великие и прекрасные произведения, какие только знает Индия. В Индокитае буддизм нашёл в Камбодже второй исходный пункт своего распространения. Здесь даже и в высших классах он не подвергся влиянию учения Конфуция, как на востоке полуострова. К северу от Индии удалившийся оттуда буддизм приняла горная страна Тибет. Но это уже не был буддизм Гаутамы. Одновременно с тем, как Сива и его демоническая свита вновь вошли в вероучение, причём первый, как судья ада, явился воплощением страшной стороны высшего существа, суеверие и колдовство одержали верх. Это была сила, какою буддисты в борьбе с местными шаманами действовали на грубый и дикий народ «страшной снежной страны». Привилегированное положение, какое высшее образование давало пришельцам, и сосредоточение вследствие борьбы с местными жрецами и правителями развило постепенно ту иерархию, которая со своими обоими великими ламами, далай-ламой в Лхассе и панчеринпоче в Ташилумпо, получила, наконец, политическое господство над Тибетом. Буддизм принёс с собой многое, что давало ему возможность действовать даже внешним образом, и здесь он воспринял ту выработку, которая, принимая во внимание внешние стороны, дала ему возможность уничтожить шаманство во внутренней Азии. И в Китае рядом с почитанием предков он, несомненно, нашёл жрецов, имевших сходство с шаманами, подобно тому, как в Камбодже колдуны сохраняли власть наряду с жрецами. Но утверждение, будто «древняя религия китайцев была монгольским шаманизмом» (Плат), основывается на неправильном понимании сущности этой религии. Правда, суеверный народ держится своих фокусников и колдунов, которые на улицах и рынках прокалывают себе конечности ножами и производят над собою другие истязания, но шаманство — не религия.
Буддизму знакомы все детские или грубые пути сношений с высшим существом, известные другим религиям даже в высших формах их развития. Безбрачие и тонзура, колокола, чётки и благовонные курения уже у наблюдателей прежнего времени вызывали сравнения с христианством. Христианские миссионеры видели некогда в тибетско-монгольском буддизме церковь антихриста, произведение дьявола. Буддист совершает паломничества с различными подвигами покаяния. Буддийские монахи и монахини даже в деловой Японии насчитываются сотнями тысяч. Многочисленные секты позволяют буддизму приспособляться к самым различным потребностям. В буддийских храмах божественные изображения с целью испрошения небесной милости или исполнения обета, деревянные руки, ноги и сердца играют важную роль. Там можно найти повешенными пыльные косы, которые больные во время болезни срезали со своей головы в честь божества, и соломенные сандалии, которые должны дать силу ногам жертвователей. Здесь нет недостатка и в благодарственных изображениях, на которых представлены избавления от смерти. Так же как в католических странах, дорога к храму, составляющему цель паломничества, в буддийской Японии ведёт мимо рядов лавок, где продаются амулеты, чётки, маленькие идолы, которых носят в рукаве или на поясе, но всего более изображения весёлого Дайкоку — бога богатства, самого популярного из домашних богов Японии. Буддизм превосходно умеет держать своих последователей в смутном настроении полусознания, нужном и полезном для его учения. Священное пространство буддийского храма с его [775] исполинскими светильниками, позолоченными и посеребрёнными цветами лотоса, редкой лакированной утварью, колокольным звоном, гонгами и барабанами, собранием глубокомысленных символов из дальних стран в глазах образованного буддиста получает мистический характер, а
простого человека наполняет священным ужасом. В дыму благоуханных курений виднеются жрецы с гладко выбритыми головами (см. рис., стр. 771) в богатых одеждах, двигающиеся бесшумно по мягким циновкам вокруг алтаря (см. рис. выше). Они зажигают священные свечи в больших подсвечниках, бормоча молитвы и касаясь маленьких висящих кругом колокольчиков. На заднем плане [776] выступают золотые изображения Будды, из которых самое большое в Наре, близ Осаки, имеет 17 метров высоты. Из большого ящика, предназначенного для жертв верующих, в праздничные дни почти беспрерывно раздаётся лёгкий звон падающих монет. Способ молитвы там весьма разнообразен: у одних молитва состоит в упорном повторении непонятных слов на чуждом языке, у других — в поднятии и потирании рук, в движении головы вверх и вниз, в отсчитывании чёток. Вообще поклонение совершается быстро. Немногие выказывают благоговение или бросаются в усердной молитве на землю. Но самый странный вид молитвы представляют шарики жёванной бумаги, на которой написаны изречения, обеты или желания. Эти шарики выплёвываются на изображение божества сквозь решётку. Если они прилипнут к нему, желание будет исполнено.
Самые мелкие деревни Индокитая стоят кругом храма, и пастухи внутренней Азии возят с собой палатки, заменяющие храмы. В этих храмах, потому что они считаются в то же время общинными домами, ночуют чужеземцы. Весьма часто храмы — не что иное, как открытые с трёх сторон навесы; с четвёртой стороны, закрытые соломой или бамбуком, тянутся низкие нары; посредине стоит маленькая деревянная хижина с несколькими резными украшениями, и все выступы её обвешаны амулетами, молитвенными формулами и пёстрыми лентами. У ладаков почти в каждой деревне есть свой монастырь, куда один из сыновей каждой семьи поступает в качестве ламы. У входов стоят молитвенные цилиндры; двор украшают колокола, светильники и флаги. В маленьких отдалённых городах Центральной Азии китайцы строят небольшие буддийские храмы, в нишеобразных приделах которых стоят многочисленные изображения Будды. Перед ними горят свечи и в середине пылает вечный огонь. На стенах, покрытых надписями, в верхней части или карнизе помещены картины, изображающие жизнь Будды, его страдания, смерть и апофеоз. Школа рядом с храмом, с её длинными скамьями и столами, производит впечатление европейской школы. В больших селениях обширнее и места, прилегающие к храму, представляющие собою парки и кладбища. В Бассаке, славящемся своим монастырём во всей стране Лаос, пагода окружена многочисленными пирамидальными рвами и двумя круглыми стенами. В китайских колониях в Индокитае, в особенности в Аппаме, ещё и в прежнее время бросалась в глаза более богатая и изящная отделка китайских храмов в сравнении с туземными, «хотя они, очевидно, посвящены одним и тем же божествам». На алтаре можно видеть множество изображений Будды из самых различных материалов и размеров, начиная от величины ногтя до 6 метров высоты. Но всего более богата храмами Япония, 3000 буддийских храмов которой и теперь ещё в Киото свидетельствуют о той власти, какою обладали буддийские шогуны в своей резиденции, на глазах [777] микадо, преданных культу Шинто. Бесчисленные храмы можно найти и в каждом городе Китая.
В буддийских странах монастыри в отдалённых местностях и пустынножительства наполняют святынями все горы и ущелья. На водоразделе между Брамапутрой и рекою Лхассы более, чем на 5 тыс. метров высоты, лежит храм Сама-Йу, считающийся построенным самим Буддой, главный храм с вызолоченными изображениями и четыре пристроенных к нему храма. До самой Волги замечается предпочтение возвышенных положений для богослужебных построек и для могильных памятников. В Камбодже на всех холмах возвышаются храмы или статуи. «Многие статуи изваяны из находящейся здесь горной породы склонов холмов и скалистые утёсы высечены также в форме башен и зубчатых уступов» (Делапорт). В горах Куку-Нора есть место, называемое «Тысяча пещер», где выкопано человеческими руками неисчислимое множество больших и малых пещер, расположенных в два и в три яруса и соединённых лестницами. В храме на конце ряда пещер буддийский монах охраняет священное место. Каждая пещера сперва выкопана, а затем выложена глиной. Потолок и стены усажены в шахматном порядке бесчисленными мелкими идолами; в одной из самых больших пещер изображение Будды имеет 25 метров высоты со ступнёю в 6 метров длины; в других находятся железные колокола и особого рода барабаны. В Бамианской долине на высоте 2600 метров описываются две статуи Будды в 35 и 45 метров, выделанные из близлежащей скалы и окружённые многими искусственными пещерами и нишами. Следы восстания дунган в Центральной Азии оставались, между прочим, в виде тысяч разрушенных статуй Будды.
Вследствие возвышения паломничества до великого религиозно-политического учреждения, отдалённые места, каковы Цейлон, Лхасса, Урга и пр., сделались важными центрами для большой части азиатского мира. В Лхассу отправляются ежегодно многие тысячи последователей Будды с таким же усердием и с такой же жаждой благодати, как магометане в Мекку; в многочисленных монастырях Поталы они желают участвовать в получении благословления Далай-ламы. Из плодородных низин Китая, из необозримых пустынь Монголии, из диких ущелий Гималаев и Куень-Луня сюда стремятся паломники. Пожертвования их исчисляются сотнями тысяч и даже бедные приносят свою лепту. Дворец Далай-ламы в северной части главного города Тибета, Лхассы, показывает на каменистом холме среди болотистой долинной равнины один храм на другом, с зубцами и башнями, от склона горы до вершины, где стоит вызолоченный дворец великого божества. Порталы, осенённые высокими деревьями, ведут к 400 каменным [778] ступеням. Перед ними собираются верующие в праздничных одеждах и на пёстро украшенных лошадях. Если десница Далай-ламы опустилась с благословением на его голову, паломник осчастливленный возвращается на родину и на будущее время посещает только ещё одного возродившегося Будду меньшей степени, кутухту. Самое могущественное влияние этих центров заключается в их больших, действующим на далёкое расстояние школах, приготовляющих лам. Школы Лхассы посещаются даже ладакскими юношами.
Буддийский лама с голой головой (в Тибете он носит жёлтый шлем, похожий на шлем гавайцев (см. рис., стр. 777), в простой, но яркой одежд, смотря по секте, жёлтой или красной, с посохом и чашкой нищего в руке — по образу Будды — производит довольно сильное впечатление (см. рис., стр. 771). Безбрачие лам во многих буддийских странах является законом, а в других считается богоугодным делом. Тёрнер в своём путешествии к тешу-ламе заметил, что в Бхутане нельзя жениться во второй раз тому, кто желает достигнуть высоких почестей, и прибавил следующее замечание, которое может относиться к большинству буддийских стран: «Высшие слои общества признают только религиозно-политические обязанности и предоставляют размножение населения крестьянину, пашущему свое поле, и ремесленнику, живущему работой своих рук». Колонии женщин и детей в соседстве монастырей принадлежит мирским братьям, не налагающим на себя обеты целомудрия. В самой маленькой деревеньке Индокитая, на самой незначительной стоянке монгольских пастухов до глубокой ночи слышится однообразное глухое пение с трубами и литаврами, и в одни и те же часы поднимаются облака жертвенного дыма. В самых высоких горных долинах Тибета мерцают сотнями лампы из коровьего масла перед изображениями Будды, вылепленными из того же материала. Ламы не составляют касты в настоящем смысле слова, и звание их не переходит по наследству. Но они составляют плотную массу в тех странах, где каждая семья посвящает одного из сыновей религии безбрачия или где, как у калмыков, посвящает себя служению Будде один из шестидесяти. В Тибете и в Монголии «монастырская чернь», собираясь в большом числе, совершает хищнические экспедиции или, как в Сиаме, в виде роя трутней препятствует экономическому процветанию страны. Буддизм некогда вёл необычайно деятельную пропаганду; и в настоящее время многие проповедники его, переодетые [779] китайскими купцами, распространяют своё учение среди бурят Восточной Сибири.
В виде баксы и бакши степных пастухов внутренней Азии и Юго-Восточной Европы, служитель высоких идей учения Будды и ислама опять так приблизился к шаману, что различие между ними едва можно заметить. Часто он ограничивается немногими внешностями обряда, лишёнными какой-либо высшей идеи. Скорее он служит суеверию своего собрата, стоящего ещё ниже. Радлов называет киргизских бакшей простыми фокусниками, которые приписывают себе особое значение потому, что могут лизать раскалённое железо, втыкать себе ножи в шею и иголки в мышцы. Самое высшее знание, какого достигают калмыцкие бакши, заключается в знании тибетского языка, на котором, сидя на пятках, он бормочет свои молитвы. Главную работу его составляет механическое заучивание и повторение «нома». Из того, что даже высшие духовные лица калмыков не понимают по-русски, видно, насколько эта каста замкнута в узких границах своего предания. Манщики, молодые служители храмов на низшей ступени ламайской иерархии прислуживают им и работают на них. Когда умирает бакши, они говорят о нём: «Он сделался богом», — и его изображение почитается наряду с изображением божества. «Бакса» и «даргон» в качестве знахарей являются наследниками шамана, действовавшего некогда такими же средствами и с таким же успехом. На этом основывается, в сущности, его положение и влияние. Он должен играть на «кобызе», на чудесном трёхструнном инструменте с натянутым конским волосом и всевозможными бренчащими металлическими вещами по краям, и легко приходит в ярость, доводящую его до экстаза. Он должен предсказывать по овечьим лопаткам, что уже описывал Вильгельм Рубрук. Это производится на свежих или на обугленных костях, причём он должен истолковывать находящиеся на них бороздки или трещины. При этом он должен ещё знать составленную по китайским образцам фармакопею. Но для больного имеет более значение его собственная вера в лекарства, чем вещества, из которых они состоят. Характерно, что помощником баксы является кузнец и что на празднествах обручения баксе поручается наблюдение за всеми обычаями, связанными с огнём (см. выше, стр. 760 и 769), являющимися остатком более древнего верования.
Из всех наций, входящих в область буддийского учения, китайцы отличаются наибольшей терпимостью. Это способствовало также сближению их с европейцами. В Сиаме китайцы приспосабливаются к самому строгому буддизму и поступают даже в монастыри, что вовсе не соответствует их стремлению к деятельности, а на Индийском архипелаге они участвуют в сборах на постройку магометанских храмов, и их госпитали в Батавии открыты для христиан, евреев и магометан. Несмотря на свою устрашающую внешность, китайские божества или идолы позволяют наименее почтительное обращение с собой. На самом деле Китай ценит практические выгоды своей веры. Его религия есть всего больше искусство жить мирно, счастливо и с пользой. Монголы потому и фанатичнее, что они менее пользуются этими выгодами. Дух великого Акбара, который в Индии беспристрастно уровнял все религии, у них, по крайней мере, не остался живым. Опыты миссионеров в монгольско-китайской пограничной области привели к наблюдению, что монголы крепче держатся своей буддийской веры, чем китайцы. В действительности степные пастухи принадлежат к самым суеверным из людей. Если любимым разговором монголов во всякое время служат скот и пастбища, то вторым предметом его являются жрецы, их врачебное искусство и способ его применения, в особенности тайные заклинания и [780] волшебные средства, и притом более в интересах скотских, чем человеческих болезней. В этом отношении монголы и тюрки сходятся между собою.
Учение Конфуция в Китае известно всем учёным людям страны, но многие из них на практике придерживаются буддизма, который, подобно философскому таоизму, выродился в грубое идолослужение. Япония долгое время допускала одновременное почитание Будды, Конфуция и бесчисленных ками. В восточной части Индокитая, так же как в Китае, идолослужение, возникшее из буддизма, составляет веру низшего класса народа, женщин и необразованных людей, между тем как выше стоящие и образованные люди держатся учения Конфуция. Китай из политических причин лицемерно выказывает официальное уважение всему буддийскому и сумел доставить изображению Будды в одном из храмов Пекина значение одного из главнейших изображений его в Азии. Канги с этой целью повелел перевести главные сочинения китайских классиков на монгольский язык и распространить среди его подданных, говорящих на монгольском языке. Китайское правительство выказывает поистине необычайную официальную заботливость о религии монголов. Оно твёрдо установило обряд доставления Лхассе нового духовного главы, когда её кутухта-гиген умрёт, и занимается охраною караванов. В Китае знают, что монголы спокойны, когда спокоен кутухта, и весьма заботятся, чтобы они не оставались без духовного главы. Ещё важнее то, что Китай в выборе далай-ламы в Лхассе давно уже обеспечил за собой известное влияние, каким не обладала ни одна держава при выборе папы. С силою, мало ослабляемою расстоянием, он распространяет посредством «нравственного» господства в Лхассе на тибетцев то же влияние, какое он приобрёл у внутреннеазиатских номадов, обладанием самого священного из монгольских городов. Это влияние нетрудно приобрести, так как тибетцы столь же суеверны, сколько и бедны, и, проходя мимо монастыря, не только снимают шляпу, но и бросаются на колени. Религиозные предметы служат любимым предметом разговора у тибетцев. Вера вполне наполняет их внутренний мир. Разбойники ёграи тибетских гор, при всей фактической греховности их насильственной и жестокой жизни, чрезвычайно тщательно исполняют внешние религиозные предписания, и от них постоянно можно слышать бормотание буддийских молитв. Замечательно, что при этом они не признают политического положения далай-ламы. В индокитайской области Сиам является теперь рассадником буддийской религиозной ревности. Каждый из сыновей уважаемой семьи должен провести один год в монастыре; дети короля также делаются монахами или монахинями, и король благоговейно заботится о благосостоянии многочисленных монастырей.
Япония должна казаться нам молодой страной буддизма, если мы примем во внимание, что это вероучение появилось здесь только в VI в. по Р. X. (в Корее в IV в.), но нигде оно не отошло так далеко от своего первоначального образа. Японец, который в культе Шинто признаёт только почитание предков, а в учении Конфуция — лишь нравственно-философское учение, может соединять с тем и другим достаточно убеждённое поклонение Будде. Он способен к политическому фанатизму, но влияния трёх равнозначащих вероучений подействовали разлагающим образом на его религиозную искренность. Современный японец европейцу охотно выдаёт себя за атеиста. Между тем секты, отчасти перенесённые из Индии, отчасти местного происхождения, нигде не развивались в такой мере. Между философским буддизмом некоторых высших духовных лиц и литературно образованных учёных и между буддизмом народной массы в Японии [781] лежит такая же глубокая пропасть, как в Индии между возвышенным браманизмом и поклонением Сиве. Вульгарный буддизм чтит множество идолов и амулетов в обрядовых формах, которые у некоторых сект обольщают своей пышностью, а других привлекают притворной простотой. Наконец, искусственное уважение к буддизму появилось вслед за преследованиями христиан. Вследствие этого он сделался государственной религией шогуна и его приближённых; одни монашеские ордена его, которые можно сравнить с тамплиерами, оказывали государству услуги оружием, а другие — наблюдением за народом и за противниками правительства.
Христианство проникло во многие места Южной и Восточной Азии, но нигде не завоевало себе широкого простора в борьбе со старинными религиями, глубоко укоренившимися в жизнь народов и государств. С громадными жертвами иезуиты сперва в Японии, затем в Китае, по-видимому, привлекли на свою сторону правителей и правящие классы, но в том и другом случае потерпели неудачу почти перед самым достижением цели. С тех пор проповедь христианства действовала независимо в южных и западных провинциях Китая, наиболее удалённых от центра. Французы и испанцы трудились в соседнем Тонкине и Аннаме с относительным успехом, и в Южном Китае и в Северном Индокитае, вероятно, можно насчитать около двух миллионов христиан. Даже в Кульдже Уйфальви нашёл небольшой римско-католический приход в 70 крещёных китайцев, обращение которых произошло в Западном Китае.
Из восьми элементов буддизма — земли, огня, воды, воздуха, растения (дерева), железа, горы и неба — первые пять могут служить местопребыванием трупа. Соответственно этому способы погребения бывают различными, и в Индии и в Индокитае мы видим в них много сходства с малайскими и полинезийскими. «Свежее» погребение совершается у тодов в древесном стволе тотчас же после смерти. Уже после того происходит сожжение трупа, а через год «сухое» погребение пепла с жертвоприношением буйвола, в основе которого лежит мысль, что мёртвого сопровождает любимое им животное. У кхассиев труп кладётся в полый древесный ствол, обливается мёдом и оставляется до окончания периода дождей, а затем сжигается. И мурмии сжигают труп и потом торжественно погребают пепел в глиняной кружке. Так же поступают и варалии Передней Индии, которые в известный день года покрывают место, где покоится пепел, цветами и зажигают там небольшие свечи. В Тонкине кости, собранные из могил, кладутся в маленькие глиняные гробы с круглыми отверстиями по бокам. Сожжение трупов в Индии вообще широко распространено и, как показывают древние могилы с урнами, существовало и прежде. Мы находим его и у дардов в пограничной области. Оно встречается и в Тибете, где, впрочем, часто трупы просто выбрасываются в поле. «Башни молчания» близ Бомбея — не что иное, как исполинские подмостки, на которых трупы парсов предоставляются действию солнца и коршунам, пока кости, лишённые мяса, не скатятся в глубину. Об индийских дольменах мы говорили уже выше (см. стр. 613). Сходство с древнеевропейскими местами погребения мы видим также в глиняных шариках величиной от лесного ореха до пилюли, которые встречаются во множестве в могилах Курга. Лаосы и кхасы погребают своих мертвецов или оставляют их на открытом воздухе прикрытыми только корою; оружие умершего и его утварь прикрепляются на шесте у него в головах, и вблизи сооружается маленький домик мёртвых. Погребение в воде, в особенности в священном Ганге, до сих пор ещё в Индии людям [782] строгого образа мыслей кажется наиболее желательным. В 1880 году в Аве умерла супруга бирманскиго правителя, которая вела своё происхождение от древних царей Индии. Умирая, она взяла со своего мужа обещание, что он похоронит её пепел в Ганге. Из золотых вещей её была изготовлена урна, в которую после торжественного сожжения был всыпан пепел умершей. Четыре брамана отправились с ним в священный город Бенарес и с различными церемониями бросили пепел в Ганг. Затем урна была наполнена водою из священной реки и возвращена в Аву, где огорчённый супруг поставил её в храме. В марте 1881 г. в Бангкоке произошло торжественное сожжение любимой жены короля, утонувшей в июне предыдущего года, с единственной дочерью при переправе через реку. Трупы, положенные в гробы из сандалового дерева, перенесены были жрецами и придворными в особо устроенный деревянный дворец и здесь поставлены на костёр из различных благовонных деревьев. Королева была одета в европейскую, а её дочь в туземную одежду; с ними были положены самые драгоценные украшения. В продолжение ночи офицеры и придворные служители стояли с зажжёнными факелами на страже около гробов. Утром два серебряные сосуда, наполненные водой из священного Ганга, были поставлены на костёр, перед которым жрецы молились об умерших. Затем в здание вступил король со своими братьями и министрами, произнёс краткую молитву перед костром, простился с дорогими умершими и факелом зажёг костёр. После того, как все оставили дворец, он был зажжён с четырёх углов придворными служителями и со своим драгоценным содержимым сгорел до самого основания.
Японцы хоронят на огороженных кладбищах, а китайцы и корейцы — на своих полях и насыпают конусообразный могильный холм от 1 до 2 метров высоты над могилами императоров, достигающий 10 метров. Более зажиточные люди устраивают видную издали, окрашенную в снежно-белый цвет гробницу, окружённую стенами и кипарисовыми рощами. Китайское погребение высокопоставленных лиц выказывает непонятную для нас роскошь красок (в особенности ярко-красной) в покровах гроба, таблицах с титулами умершего и его предков, в фонарях и шумной музыке, заглушающей плач по умершем. Роскошь применяется даже к гробу: его делают из редкого дерева, а в Южном Китае — из благовонного дерева Anisoptera sepulcrorum. У простого народа погребальные церемонии весьма просты: четыре носильщика несут гроб, и за ним везут в тачке вдову, одетую в белое. Некогда с императором погребали вместе 150 костюмов для загробного мира; в настоящее время в гроб кладется обыкновенно одна медная монета. Жестокий обычай погребать вместе с трупом знатного лица часть его свиты, благодаря которому ещё при погребении первой маньчжурской императрицы тридцать человек должны были лишиться жизни, был отменён императором Канги. В Японии он был отменён уже в начале нашего летосчисления. Без сомнения, остатком его является соблюдаемый до сих пор в Китае обычай класть в гроб «подножных рабов» в виде бумажных кукол.
В Египте культ предков приобрёл черту неподвижного формализма в беспримерной заботе о жилищах умерших и снаряжении трупа вместе со всем необходимым для вступления в загробный мир, даже с записками, которые должны были доказывать значение их перед божеством. Никогда ни один народ не сближал так тесно своей собственной жизни с загробной; если он не извлекал оттуда всего возможного одухотворения, то уже большую важность имеет поддержание этой глубокой идеи с такою искренностью, которая навсегда [783] сохранила её для человечества. Вообще, египтяне во многом обогатили человечество именно своими односторонними, стремившимися к долговечности и под конец остановившимися стремлениями. Египтяне в строении гробниц воспроизводили свои деревянные хижины, построенные из сикомор и пальм: в действительности жилища умерших походили на хижины живых и были только прочнее последних. Обычай сооружения каменных гробниц проходит через всю Северную Африку (см. стр. 491) совместно с хамитическими наречиями, но в особенности в Малой Азии мы встречаем каменные жилища умерших, выстроенные наподобие маленьких жилых домов или даже дворцов, но гораздо прочнее. Каменные гробницы встречаются также в Индии и в Японии. Но хотя в других местах азиатские народы далеко отошли от тщательного сохранения трупов, образовавшего в египетском культурном круге цепь крайне замечательных обычаев, основные идеи в том и в другом случае не слишком отдалены одна от другой. В молитве к отошедшей душе выступает тот же высоко поднятый культ предков, примеры широкого распространения которого в Азии мы приводили выше. Насколько представления восточных азиатов о душах умерших сходны с теми же представлениями малайцев и полинезийцев, мы видим всего яснее из некоторых погребальных обычаев. Поминки по умершем у корейцев начинаются призывом отлетевшей души: её приманивают, размахивая платьем умершего. Труп одевают в дорожное платье и кисти рук обёртывают платками в предостережение от холода. Жена, дети и рабы горюют в течение трёх дней об умершем домохозяине. В знак траура лицо покрывается полоской ткани, натянутой между двумя бамбуковыми палочками.
От достоинства, которым проникнуто было погребение у египтян, всего более отдалились народы ислама. Они хоронят быстро, почти без всяких приготовлений. Кладбища их не окружены стенами, по ним проходят дороги по всем направлениям, и даже в такой стране, полной древними памятниками, какова Персия, стало редкостью сооружение над могилой нового памятника, отличающегося прочностью и благородством формы. В этих странах забота об умершем ограничивается тем, что голова его обращается в сторону Мекки или Кербелаха.