21. Восточные азиаты
«Неосмотрительный, легко ориентирующийся, идущий вперёд во всех направлениях с одинаковой последовательностью, создающий новое, но сосредоточенный в своих идеях народ». |
Сырский. |
Три восточноазиатские страны, Китай, Корея и Япония, на этнографических картах окрашиваются обыкновенно одним цветом с монголами Центральной Азии. История действительно указывает нам вторжение внутреннеазиатских номадов в китайскую низменность, остановившееся только у моря и отбросившее свои волны до Индокитая, Формозы и Японии. Внимательный наблюдатель не может не заметить, однако, что существование такого мореплавательного народа, как малайцы, распространяющегося до Формозы, неизбежно предполагает и распространение его к северу. Таким образом, принимая в соображение антропогеографические основания, мы можем говорить о двух источниках заселения этих областей.
На обширном пространстве Китайской империи до сих пор, кроме монгольских, не было найдено других расовых элементов, но их почти и не искали. С другой стороны, их и нельзя допустить ввиду однообразной массы в 400 миллионов человек, косо разрезанные глаза, широкие лица, прямые чёрные волосы, круглые головы и рост среднего размера которых исключают все особенности. Поэтому мы должны прежде всего поставить вопрос: насколько единство китайцев выражается в культурном, государственном, вообще в умственном отношении. Уже цвет кожи их меняется от одного пояса до другого. В Северном Китае у детей мы видим красные щёки, даже лица стариков отчасти отливают румянцем, а на юге пшенично-жёлтый цвет монгольской кожи переходит в коричневый. На юге вообще живёт более малорослая раса, чем на севере, где она заключает большее число людей большого роста и в отдельных случаях даже великанов. Общий вид обитателей Печили отличается известной грубоватостью от более добродушных, малорослых жителей Шанси. Путешественник высокого роста со светлым, румяным цветом кожи в Северном Китае, пореодевшись в китайское платье, скорее остаётся незамеченным, чем в Южном Китае. Наоборот, сиамца или аннамита было бы труднее узнать среди южных, чем среди северных китайцев. Наряду с климатическими причинами мы должны принимать во внимание и социальные. И в Китае есть свой аристократический тип с изогнутым носом, узкими глазами и тонкими губами. Японец самого утончённого типа превосходит его только длинным лицом и бо́льшим размером глаз. Низшее, чернорабочее население выказывает, напротив, более плоские низменные черты, напоминающие на юге также и малайцев. Но различие заключается здесь почти исключительно в культурном положении и его воздействии на физическое строение и выражается [703] в наружности «мясника» краснощёкого закалённого монгола при сравнении с сутуловатым, ослабленным промышленным трудом и опиумом и при некоторых обстоятельствах утончённым китайцем. Мы должны обратить внимание на постоянное разделение, в основе которого лежат, быть может, исторические и экономические факты, но в котором могут заключаться и физические различия. В одной только провинции Куангтунге живут три племени, держащиеся по возможности в обособлении друг от друга: пунты (местные), гакки (переселившиеся) и гоклы, наречия которых стоят в такой же взаимной связи, как немецкое, голландское и датское. Двадцать один миллион пунтов господствуют во всех официальных должностях, в торговле, промышленности и сельском хозяйстве. В деревнях их замечается большее благосостояние, чем у гакков и гоклов. У женщин их ноги по большей части уродуются согласно китайской моде, а у двух последних племён оставляются в естественном виде. Поля их расположены на плодородной равнине, а поля гакков — более на холмах и горных скатах. Гакки, численность которых достигает приблизительно 4 миллионов, как рассказывают, переселились к пунтам с севера и как пришедшие позднее не нашли уже для себя удобных мест. Но они сильнее и энергичнее и в колониях ценятся выше, чем другие; в особенности на Формозе они проникли далее всех в область горных племён. Большая часть гакков живёт то в одном месте, то в другом и нанимается на всевозможную работу. Среди них христианские миссионеры находят самых многочисленных последователей. Третий элемент населения Куангтунга, гоклы, число которых доходит до 3 миллионов, переселились из провинции Фукиан, живут по большей части на берегу моря и занимаются рыбной ловлей и полевым хозяйством. Они самые тёмные и сильные из южных китайцев. К ним, по китайским преданиям, всего ближе подходят танки, живущие на реке Кантоне на плотах и в свайных постройках, в числе около 40 тысяч. Мужчины занимаются перевозом через реку, работают на верфях и т. п., а женщины гребут на лодках.
И в китайских колониях замечается разделение этой исполинской народной массы на группы, различия между которыми может установить только самое изощрённое наблюдение. В Сингапуре фукианские китайцы стоя́т всего выше как лучшие и наиболее достойные торговцы. За ними наибольшим уважением пользуются уроженцы Кантона. Уроженцы Макао стоя́т уже гораздо ниже, но, по крайней мере для колонии, всего менее желательны переселяющиеся массами береговые обитатели Куангтунга. Уже на самом конце стоят китайские креолы, малайские метисы, которые обыкновенно говорят по-малайски и по-китайски и легче выучиваются по-английски, чем настоящие китайцы.
Вообще у японцев — более светлый цвет кожи, чем у других восточных азиатов, и через неё нередко даже просвечивает румянец, который белые считают своим преимуществом. В низших классах преобладает, особенно в северных частях архипелага, тёмная окраска, [704] напоминающая малайскую. Рядом с нею идёт рука об руку плотное сложение с широкими костями. Японец видит, однако, идеал своей расы в светлой коже, тёмных гладких волосах и небольшом росте. При более сильных отступлениях он легко подозревает чужеземную примесь. Так курчавые и даже волнистые волосы считаются чем-то низшим, то есть признаком смешения с кровью айнов. Но и постороннему наблюдателю японское население только на первый взгляд кажется однообразным. Бордье допускает не менее шести примесей для объяснения различных типов японцев, в том числе негритосов и «всего более» малайцев. Мулатообразные черты многих японцев подтверждаются следующим фактом. Брока заметил среди своих студентов небольшого жёлтого темноволосого человека, очень прилежного и молчаливого. «Вы — не японец?» — «Нет, я из Бразилии, но меня в Париже часто принимают за японца». У народа, давно уже подвергшегося строгому расчленению, не следует упускать из вида и социальных влияний. Высшие классы скорее отличаются тонким и худощавым строением, чем плотным, но узкие, женственные фигуры с согнутыми коленями и сутуловатой спиной, которые принимают в Европе за представителей японского народа, не должны заставлять забыть нас, что в средних и высших классах его преобладает мускулистое, скорее плотное сложение, ещё более заметное при отложении жира.
Иэты, или иетории[1], так же как парии браманской Индии или Южной Аравии, живущие вне каст, устраняются от общения с остальным населением и считаются наследственно нечистыми. Это зависит от того, что они колют домашний скот и снимают шкуры с палых животных и были исключены из всех освящённых мест, когда влияние [705] буддистов положило запрет на потребление мяса домашних животных. Никто не хочет делить с ними ни место, ни огонь. Они собраны в особых деревнях, где проводят в позорных занятиях свою печальную, всеми презираемую жизнь.
Краниометрия позволяет распознать малайско-полинезийские элементы в узких, небольших японских черепах. Физиономические различия более осязательны. Более грубый тип с низким лбом, плоским носом с широкими крыльями, широким ртом с большими губами выступает наряду с тонким типом с овальным лицом, косо поставленными и узкими глазами, тонким носом и небольшим ртом. В несколько манерном преувеличении этот последний тип встречается на всех рисунках, изображающих японских дам высшего общественного круга, а первый — в рисунках из низших сфер и, между прочим, в изображениях знаменитых воинов. Более тонкий тип мужчин легко соединяется с женственностью черт; ему свойственно, впрочем, то изящное, одухотворённое выражение, которое в сочетании с подвижностью характерно для многих японских физиономий (см. рис., стр. 704). Отношения иной стороны разъясняются интересным замечанием Бельца, что японцы фотографии аннамитов обыкновенно принимают за своих соотечественников.
Сходство с малайцами в этнографической области выражается прежде всего в постройке дома. У японцев, так же как у малайцев и полинезийцев, основной идеей его является свайная постройка, в которой части остова связаны между собою. И в японском доме внимание всего больше обращено на кровлю, большую и тяжёлую. На отхожие места, которые построены через ручьи в виде мостика и поэтому [706] называются «речными домами», можно указать как на японскую и малайскую особенность. Рейн находил «ломе-ломе» гавайцев, лечение посредством надавливания, совершенно сходным с «аммой» японцев, с той разницей, что у первых оно исполняется девушками, а у последних стариками. Танцу «гула-гула» тех же полинезийцев «одори», которое прежде было можно видеть в Нагасаки, нисколько не уступает в своей наиболее неприличной форме. И любовь к оружию и к роскоши, страсть к петушиным боям и вокальное богатство языка признаются малайским наследием. Красиво выделанным наконечникам стрел, в особенности из обсидиана, которые находят в Японии, даже там приписывалось полинезийское происхождение. Устарелый лук японцев и многие земледельческие и ремесленные орудия свидетельствуют об их южном происхождении.
На этих фактах основывается допущение значительной доли малайского элемента в японском народе. В том, что искусные в мореплавании малайцы приезжали на берега Японии, нет ничего невероятного ввиду их обширного распространения между Мадагаскаром и островом Пасхи. Здесь они могли оказывать влияние на характер всего населения, между тем как на противолежащем материке они исчезали в волнах постоянно поднимавшихся с запада и быстро размножавшихся в плодородной низменности внутренних народов. Нельзя умолчать, что в их пользу говорят и условия географического положения: морское течение, которое от Филиппин из Киусиу, Сикока, Нипона и Йессо соприкасается с юго-западным муссоном, наконец, и цепь островов Люсон, Бабуянес, Формоза, Мьякошима и Лиукиу могли способствовать переселению. Недобровольные прибытия чужеземных судов часто встречаются на длинном протяжении берегов Японии. Во времена Кемпфера в Нагасаки существовало особое учреждение для приёма потерпевших кораблекрушение и наблюдения за ними.
Корейцы принадлежат также к самым разнообразным группам монгольского типа в Китае и Японии. Даже среди высших классов, не исключая и послов, принадлежащих к королевской фамилии Кореи, которые в последнее время находились в Токио, тонкое китайское лицо с выпуклым носом и скошенными глазами встречалось наряду с гуннской физиономией и малайским лицом (см. рис., стр. 705). Кавказского типа, о котором говорили прежние путешественники, Бельцу ни разу не удалось видеть, но и он подтверждает часто высказывавшиеся японцами утверждения, что обитатели острова Лиукиу поразительно походят на корейцев. В целой сотне этих островитян он всегда видел только один тип — буроватое или тёмно-жёлтое окрашивание, длинное лицо, толстый, длинный и по большей части несколько выпуклый нос и более сильный рост бороды, чем у японцев.
Мнение европейцев о культурных странах Восточной Азии до сих пор ещё не вполне установлено. С XVII в. господствовали преувеличенные представления о великом царстве, которое легенда всегда наделяла баснословным богатством и населением, отличающимся мягкостью и справедливостью. Иезуиты, которые с XVI в. усвоили более основательные воззрения, должны были иметь о нём самое, благоприятное мнение, так как они возлагали большие надежды на обращение народа в христианство. Все слои населения относились к ним с детским доверием. Франц Ксавер восхвалял постоянство в дружбе как главную добродетель японцев. Другие, приезжавшие в самые цветущие места царства из Сибири или через Кантон, видели, в свою очередь, в сношениях, промышленности, богатстве и плотности населения многое, чего нельзя было найти в тогдашних наиболее прогрессивных странах Европы. Китай и Япония были, действительно, единственными [707] цивилизованными внеевропейскими странами. Эпоха, доставившая нам первые более точные сведения о Восточной Азии, сама имела в себе нечто китайское, ощущавшее сродство к китайскому стилю (chinoiserie) в жизни и в искусстве. Торговцы, которые после открытия гаваней по трактату 1842 г. пришли в соприкосновение с восточными азиатцами, разочаровались относительно Китая. Правда, многим удалось разбогатеть там. В особенности торговля опиумом, «это презренное занятие, дурные последствия которого трудно преувеличить, одинаково позорное для производителя, для купца, для таможенного чиновника и для покупателя» (лорд Эльджин), давало чрезмерные барыши. Китайцы даже в тяжёлые времена восстания тайпингов производством этого продукта удовлетворяли всем требованиям. Но то, что они решились вступить в конкуренцию с европейской торговлей и даже с успехом — должно было возмущать душу всякого торговца. Ограничение торговли несколькими приморскими городами соответственно традиционной самодовольной политике этого «особого мира», затрагивавшее тибетцев и корейцев не менее, чем европейцев, усиливало ожесточение. Тогда высказывались самые неблагоприятные суждения обо всём китайском. Те же торговые общества Гонконга и Шанхая, какие довольно резко характеризует Эльджин, когда говорит, что из совещаний со своими соотечественниками он вынес общее впечатление, «что наша торговля ведётся на основаниях бесчестных по отношению к китайцам и деморализующих нас самих», принимали более, чем это позволительно, прямое участие в политике. «Невозможно, — говорит Эльджин, — не вынести убеждения из наших Синих Книг, что мы часто по отношению к китайцам выказывали отношение, которое не может быть оправдано». С 1860 г., со времени появления разоблачений Мидолу, Медгёрста, Олифанта, Рихтгофена и Гюбнера, стало возрастать число более основательных наблюдателей, более беспристрастных критиков оригинальных черт китайцев. Учёные и государственные люди глубже проникли в жизнь замечательного народа, и, наконец, наука в нынешних миссионерах всех вероисповеданий нашла не менее многочисленных, воодушевленных любовью к знанию работников, чем в иезуитах XVII и XVIII веков. В их руках оказываются и другие орудия в виде сделанных с тех пор успехов.
Добровольное стремление японцев примкнуть к западным учреждениям, по-видимому, долгое время влияло на суждение европейцев в пользу этой гибкой, отзывчивой отрасли восточных азиатов. Её называли «весёлой, послушной, любезной, беззаботной и рыцарственной нацией», и сама страна находилась в более упорядоченных; более обещавших условиях, чем Китай. Барон Гюбнер писал: «При появлении европейцев Япония была счастливой, довольной страною. Там не было слишком большого различия в благосостоянии и обеспечении, мало бывало кровавых вспышек». Некоторое разочарование происходило лишь от того, что преобразования совершались не слишком скоро и гладко. Чрезмерно быстрое развитие железных дорог и телеграфов (начало их относится к 1858 г.) заставило пожалеть о подарке небольшого железнодорожного поезда президентом Пейрсом микадо. Китайцев находили слишком неподвижными, а японцев слишком живыми. Горячая поспешность, с какою Япония стремилась вперёд, подвергалась порицанию и насмешкам. С медицинской точки зрения, организацию японцев считали непригодною для быстрого изменения всех жизненных условий; с этим связывали и частые случаи самоубийства в Японии. Высказывавшие подобные суждения не знали, что европейское образование давно уже спокойно развивалось в Японии, в особенности благодаря помощи голландцев, и что европейские языки и обычаи тщательно изучались не только в Нагасаки, но и в Иеддо[2], Эсаки и Мийако. Японские государственные люди в [708] действительности сделали с 1854 г. большой шаг вперёд, но масса населения ещё не последовала их влечениям к Западу, и можно поставить вопрос — в силах ли производительная способность страны, какова она теперь и какою останется на будущее время, удовлетворить расходам, требуемым новыми учреждениями. Производительность Японии мало возрастает уже в течение многих лет. Численность её населения слишком велика для её поверхности, которая на большом протяжении не содержит земли, годной для обработки, что составляет главную причину желания стать твёрдой ногой в Корее и Формозе. Ресурсы Китая значительнее, и их не так легко исчерпать. С его стороны было весьма практичным из всех европейских нововведений прежде всего и притом с наибольшей строгостью ввести таможенное управление. Кроме того, китайцы обладают неоценимым преимуществом численности. В Формозе, в Монголии, в пограничных провинциях Индокитая именно смешанное население вносит косу, иероглифическое письмо и опиум в круг туземцев, и постоянно притекающие к нему потоки переселенцев не дают возможности возврата к старому. Соприкосновение этого колосса с европейцами могло происходить только через посредство отдельных лиц, и действия его медленно распространялись, как будто всасыванием мельчайшими отверстиями в народном теле. Неподвижность китайцев поэтому не зависит вполне от их воли и сознания. Давнее чувство превосходства над всеми другими азиатами могло только укреплять их веру в жизненную силу своей культуры и удерживать от быстрых перемен. Китаец, однако, как купец не выказывает неподвижности там, где требуется приспособление, а также в выборе мест поселения и круга занятий. Неподвижность есть неверное отвлечение от малочисленной закоснелой аристократии, распространяемое на весь великий китайский народ. До проведения железных дорог в Европе не было такого живого общения, какое представляло бы хотя отдалённое сравнение с общением внутреннего Китая. В этом мы видим объяснение того обстоятельства, что во всём Китае торговля находится по преимуществу в руках уроженцев известных северных провинций, так же как и пристрастия китайца к разносной торговле, не знающей родины. Он совершает поездки, продолжающиеся целые месяцы, через суровые пограничные горы Юннана, чтобы предложить обитателям Северного Сиама и Бирмы свои шёлковые и металлические товары. Он переезжает с места на место по русским областям Амура, несмотря на их редкое население, со своей тележкой от весны до того времени, когда снег приостанавливает его торговлю, а зиму проводит на одном из дворов своих соотечественников, торгуя чаем, опиумом и промышляя азартной игрой. В этих отдалённых углах китаец выказывает более деятельности, чем русский. Мы уже указывали выше (стр. 587), какое значение имеет эта мелочная торговля для колонизации Монголии. Мы видим, как быстро европейские поселения в Гонконге и Сингапуре наполняются незваными пришельцами. Можно ли этот народ назвать неподвижным?
Так же, как в Японии, и в Китае восточные азиаты производили благоприятное впечатление на наблюдателей в тех областях, где они реже соприкасались с чужеземцами. Рихтгофен, первый европейский естествоиспытатель, посетивший Сечуан, нашёл там самых любезных из всех китайцев, «вежливых, дружелюбных; они должны вскоре сделаться нашими искренними друзьями». О населении столь же редко посещавшегося Хонана он говорит: «Более добродушной человеческой породы, чем в Хонане, мне, кажется, нигде не существует». Подобное же мнение высказывал Купер, который при очень тяжёлых обстоятельствах проехал Китай от Шанхая до Батанга. Он нашёл, что существенная часть искусства обращения во внутреннем Китае с любопытными и часто [709] назойливыми народными массами заключается в своевременной шутке. Частые случаи воровства в прибрежных местах нельзя отрицать, но можно указать на честность обитателей внутренней страны и на поговорку: «Когда в прежнее время что-нибудь оставляли на улице, никто этого не трогал». В пользу характера китайцев говорит и то, что весёлость есть одно из их характерных свойств. Довольная улыбка почти не сходит с их широких лиц. Нищие имеют вид весёлой компании, и остальные жители дружественно обращаются с ними (Фортюн).
Через все учреждения этих народов проходит черта милосердия. Внешние формы, однако, сдерживают его чувства, и поэтому японец кажется бездушным, но взаимные отношения различных классов и сословий, в особенности в Японии, проникнуты доброжелательством. Япония — страна подарков: подарки и отдариванья даже в гостиницах достойным образом заменяют деньги, даваемые прислуге. Даже бедняки в Японии отличаются вежливостью, хотя европейское влияние уничтожило именно скромность японцев. В Китае каждый большой город имеет несколько общественных благотворительных учреждений. Если многих богачей и заставляют часть их избытка отдавать своим согражданам в форме общественного благотворения, то нельзя не признать саму форму этого последнего вполне достойной. Учреждения для раздачи лекарств и гробов бедным в больших городах делают много добра. Даже частные лица учреждают зернохранилища и в голодные годы продают рис по рыночным ценам. В холодном январе 1893 г. частная благотворительность в средних и южных провинциях раздала ватного платья, постелей и тёплой пищи почти на 4 миллиона рублей. Богатые в своих завещаниях отказывают суммы на улучшение общественных дорог.
Умственное развитие китайцев никогда не ценилось так низко, как их душевные качества или их нравственность. Они оставили внушительные памятники в литературе, в многочисленных изобретениях, в мудрых государственных учреждениях. Никто не отрицает, что среди китайцев приходится иметь дело с удивительно тонкими умами, одарёнными терпением и способностью сосредоточения, которые в задачах практического характера часто заменяют творческую силу. Застой этой культуры это — то, чего не понимают европейские наблюдатели, с трудом переносящиеся в положение китайца, японца или корейца, видящего в своей культуре недосягаемый идеал. И там многое было прежде и теперь ещё лучше, чем у нас. Разве китайцы и японцы не развили утончённой роскоши совершенно особого стиля, которая своим спокойствием и замкнутостью далеко превосходит нашу, в особенности цельностью и гармонией? Какую высокую мудрость обнаруживают, например, правила японского чайного общества (Ча-но-йю), в котором среди религиозных и научных разговоров в художественной обстановке, при установленных формах и красках восхищаются произведениями древних, но исключают политику и болтовню. Ещё недавно мы читали: образ жизни японского народа прост и близок к природе и более счастливого народа не существует на земле (Ниппольд). Восточному азиату всё, чем он обладал, давно уже казалось наилучшим: у него не было никакого стремления к идеалам и планам будущего, даже самым богатым. В чём же заключалась причина этого довольства своей судьбой? Нам говорят о трезвости, о спокойствии, и если к этому ещё прибавить перевес развития рассудка и бедность творческой фантазии, то мы, по-видимому, найдём настоящую смесь, из которой исходит этот загадочный застой. Но мы должны, однако, объяснить, каким образом из этих сухих задатков восточных азиатов могла развиться их богатая культура. Чтобы создать то, чем они обладают только в искусстве [710] и литературе, им нужна была богатая фантазия. Нельзя не заметить её в их произведениях. Японские сказки и китайские новеллы отличаются ароматом фантастичности, как лучшие произведения этого рода в западной литературе. Японский животный эпос богаче германского. О красочных фантазиях восточноазиатского искусства наши колористы говорят с удивлением. Даже игры восточных азиатов тоньше и интереснее, чем их европейские отпрыски: глубокомысленную игру в домино с 227 очками, опирающуюся на астрологическую основу, они расположили в порядке небесных тел, и гобанг стоит выше наших шахмат.
Но, быть может, дух этих народов менее силён, менее упорен, опирается на более слабую волю? Нисколько. По мнению государственных людей, каковы Эльджин, Олифант и Грант, западным дипломатам следует привыкать считать народы Восточной Азии равными себе. Согласно Сырскому, с практической точки зрения китайский земледелец предусмотрительнее европейского: в особенности у тамошних шелководов он замечал, что они гораздо лучше отдают себе отчёт во всех своих действиях, чем наши. Английский дипломат Олифант заходит даже так далеко, что по проницательности и деятельности в занятиях сельским хозяйством и садоводством, в уменье, выражающемся во всех ремёслах и торговых делах, и, наконец, по их исключительному характеру, ставит их всего ближе к англосаксонской расе. Ввиду этих суждений следует обратить внимание и на высокое положение народного образования трёх восточноазиатских государств. Тот, кто наблюдал японское сельское население, всегда изумлялся их охоте к чтению народных книжек и героических песен и к шахматной игре, а также удовольствию, какое доставляют им картины и изваяния и вообще краски и природа. В них живёт умственная жизненность, какою в Европе не обладают многие, стоящие на одной ступени с ними. Китайцы и японцы читают больше, чем все другие азиаты и в этом отношении примыкают к европейцам. Не только учёные сочинения, как, например, 105 томов большой энциклопедии, но и 59 томов японского словаря свидетельствуют о литературных потребностях японцев. У них существует многотомная народная литература и даже для женщин высших сословий — множество книг, говорящих о том, как надо держать себя в браке, в доме, о воспитании детей и пр. Японские книжные лавки представляют богатый выбор; большая часть японских сочинений, впрочем, состоит из переводов с китайского.
Чего же, однако, недостаёт восточным азиатам настолько, что они там, где мы, люди Запада, неустанно стремимся вперёд, останавливаются на полдороге? Причина заключается в применении их способностей. Китайцы никогда не улавливали того, что на Западе от времён древних греков составляло науку. Они наблюдают природу, они даже удивительным образом вникают в отдельные части явлений, но результатами этой деятельности они не пользуются для исправления ложных воззрений. «У китайцев мы удивляемся бесчисленному множеству изобретений, но мы не обязаны им ни одним более глубоким взглядом на связь и ближайшие причины явлений», — говорит Пешель (по Абелю Ремюза). Л. де Рони выражается ещё короче в следующих словах: «Им недостаёт правильного метода». Китайцы не перестают повторять басни, заключающиеся в их книгах. Вместо того, чтобы идти вперёд, они движутся по кругу. Перепела, по их воззрениям, осенью превращаются в кротов, а весной опять появляются в своём оперении. Весною ястреба становятся голубями, а среди лета возвращают себе свой прежний вид. Точно также осенью многие мелкие птицы превращаются в раков, а фазаны зимою — в раковины Venus. Эта тема неисчерпаема, так как неограниченная способность превращения материи — такое предположение, которое [711] соответствует их мышлению. Недаром весь мир явлений кажется им мыльным пузырём! Лёд, пролежавший тысячу лет внутри земли, становится горным хрусталём, и для того, чтобы посредством красного мышьяка и олова превратить свинец, отец металлов, в серебро, нужен только четырёхкратный период, по двести лет каждый. Один особенно учёный человек говорит: «Предполагать, что перепела обращаются в кротов, а рисовые зёрна — в карпов, было бы забавно. Доказано только превращение крыс в перепелов, только оно упоминается во всех газетах, только его я сам постоянно наблюдал. Существует такой же не подлежащий сомнению путь для подобных превращений, как и для самих рождений!»
Наука врачевания, основанная на суеверии, одна из наиболее укоренившихся болезней человеческого духа, от которой он, быть может, никогда вполне не исцелится, у восточных азиатов стоит на такой же высоте, как в древнее время, и производит такое же впечатление, как будто она мало изменилась со времён того государя, который непосредственно после изобретения письменности, четыре тысячи лет тому назад, написал классическое сочинение о болезнях и о пульсе. Китайская фармакопея, творец которой, согласно преданию, в один день испробовал на себе семьдесят ядов, заключает 365 врачебных средств, по одному на каждый день, так как существует 365 родов влияния неба на земные существа. Китайцам для правильного развития врачебной науки прежде всего недостаёт анатомии, хотя они не сохранили буддийских предубеждений относительно умерщвления животных и прикосновения с трупам. Японцы, которые прежде слепо подражали медицине китайцев, ещё задолго до 1853 г. переводили анатомические и физиологические сочинения голландцев и немцев.
Для наблюдения чуждых стран и народов китайцу препятствует его национальная ограниченность. Каждая география или история, написанная китайцем, есть неизменно география и история Китая. Тем не менее, китайские описания путешествий для познания стран, лежащих даже вблизи Индии, дают гораздо более, чем описания, исходящие из этой последней страны. Японцы все соседние земли (к сожалению, за исключением островов на востоке, где находится жизненный элексир) и в особенности «три страны», Иессо[3], Корею и острова Лиукиу, часто описывали и изображали в рисунках. В последнюю четверть века появилось немалое число географических сочинений о европейских и американских странах. В японской литературе особенно много любимых народом произведений, занимающих среднее место между историей и романом. Описания провинций весьма основательны в географическом и этнографическом отношении, настолько, что не каждая страна Европы может предъявить подобное сочинение; их путеводители и карты для туристов также весьма практичны. С того времени, как иезуиты XVII века ввели в Китае европейскую картографию, там появились карты самостоятельного значения.
В системе мер и весов восточных азиатов мы видим одно из самых замечательных творений донаучной эпохи человеческого ума. Меры длины, ёмкости и веса исходят из одной и той же единицы; десятичное деление проводится почти без промежутков. Единица эта заимствована от музыки: это — длина бамбуковой трубки определённого тона. Длина эта измеряется 81 зёрнами, уложенными рядом по продольной оси, и 100 зёрнами, помещающимися одно около другого, по поперечной оси. Отсюда исходят системы 10×10 и 9×9. Такое зерно есть в то же время единица веса. Япония приняла её с небольшими изменениями (180 мом = 1 фунту, в Китае — 160). Измерение времени песочными и водяными часами и курительными свечами развилось уже [712] давно, и счётные машины принадлежат к обстановке каждой мелочной лавки и сопровождают странствующего мелочного торговца.
Искусство восточных азиатов даёт нам доказательство глубокого воззрения на природу и тонкого наблюдения её. Если даже эти художники были только ремесленниками, то всё-таки между ними были большие мастера. Во многих произведениях приходится удивляться всего более удивительно верному воспроизведению природы. Так же, как и в рисунках на рисовой бумаге, в произведениях японской скульптуры из бронзы и дерева обнаруживается тонкое наблюдение природы, которое часто поражает уменьем изобразить движение, продолжающееся лишь одно мгновение. Удачные вещи этого рода могут соперничать по верности и тонкости с лучшими произведениями нашей старинной художественной промышленности. Тот, кто бывал в Кенсингтонском музее в Лондоне, не мог не любоваться морским орлом с растопыренными перьями, отчасти литыми, отчасти выкованными из железа, без всякого следа искажения природы или манерности. Это произведение японского искусства относится к XVI веку. Там же можно видеть черепаху — японскую керамику: она выходит из воды и изображена поразительно верно, вместе с волной, стекающей с неё. Пользующиеся предпочтением в декоративном искусстве морские лилии, черепахи, журавли, лягушки, ящерицы всегда изображены в их общем виде с поразительной верностью и остроумным сочетанием мотивов. Для восточных азиатов всё это имеет глубокий смысл символа, так как черепаха означает долговечность, единорог — совершенное добро, олень, делающийся через пятьсот лет белым и через тысячу лет голубым — счастливую старость, японский соловей с цветущей веткой сливы — весну, а изящный сосуд, усеянный раковинами и водорослями, в котором чай становится лучше, считается выросшим на морском дне.
Восточные азиаты в искусстве, литературе и садоводстве выказывают тёплое чувство к прекрасному в природе. Общее восхищение весенним цветением слив, цветами ирисов и пионов, лотосов и хризантем создают соответственное число народных праздников от февраля до поздней осени. И у китайцев существует символическое чествование весны. Храмы стоят в естественных рощах старинных, высоких или тенистых деревьев с кустарниками, обстриженными в виде известных фигур, и с цветниками, рассаженными в виде картин. Запад не воспользовался с таким остроумием, верностью и колоритностью в серьёзном и шутливом отношении своей флорой и фауной, как Дальний Восток. У японца есть большое врождённое чувство красоты; даже у земледельца его больше, чем у нашего крестьянина, и развитие его зависело от обработки земли наподобие огорода или сада. Где только возможно, он строит хижину на берегу ручья, и в известных местах кладёт несколько больших камней, чтобы мог образоваться небольшой водопад, доставляющий ему удовольствие, потому что он любит журчание воды. Он связывает несколько ветвей молодого кедра, а другие с помощью дощечки наклоняет над своим водопадом, чтобы тот оставался в тени. Во время цветения в семье все испытывают настоящий восторг. Не только в пейзажах на стенах и ширмах или в оригинальных ветвях и стволах, которые в естественном виде сливаются с постройкой, — чувство природы замечается и в самом доме. Горшки, корзины и этажерки с цветами, в особенности из бамбука, в Японии делаются замысловатее и изящнее, чем у нас. Висячие цветы распространены гораздо более. Каждый оригинальный кусок дерева, коры или корня превращается в горшок или сосуд для цветов. Осыпание могил цветами составляет древний японский обычай. Скалистый утёс в русле Янгтсе[4] выше Ичанга весь покрыт надписями,
[К таблице: Японское и китайское оружие]
1. Знамя 2. Режущ. оружие в виде колористы 3. Пика с футляром, почётн. знак для высш. чиновников 4. Пика 5. Штандарт 6. Обоюдоострая пика, употребляем. женщинами 7, 8. Алебарды «плантем» (из Кантона) 9. Копьё 10. Треугольное знамя 11. Пика 12. Пика в виде косы 13. Пика 14. Военная пика |
15. Маленький колчан 16. Колчан с гербом принца Тсикуцена 17. Колчан, обтянутый медвеж. шкурой 18. Обоюдоострый меч в ножнах 19. Две сабли в одних ножнах 20. Меч в деревянных ножнах 21. Доспехи 22. Панцирн. башмаки 23. Ножны для меча 24. Секира 25. Кинжал 26. Военный рог из раковины 27. Колчан со стрелами и двумя луками 28. Сабля верховного жреца культа Ками |
[713]
поэтическими излияниями по поводу красоты природы: река и небо окрашены тем же цветом, горы блестят, вода темна и т. п. Восточная Азия уже тысячу лет тому назад в большей степени обладала чувством природы, чем европейский юг в настоящее время.
Выдающееся чувство красок восточных азиатов признаётся всё более и более. Оно мертво только в подражаниях европейского характера, которыми Китай некогда наводнял индокитайский рынок, но оно живёт с полной силой в древних японских раскрашенных рисунках, восхищающих в настоящее время наших любителей. Эта живопись стремится произвести впечатление не линиями, а цветными массами. Она переносит на металлы такие различия между красками, какие не создавала ни одна промышленность в мире. Она отваживается на рельефное воспроизведение павлинов в красках, оставляющее
за собою искусство Старого Света. Игру красок любят во всех кругах. Если в саду, при храме или светлой роще соберётся несколько весёлых людей, всегда появляется человек, который высыпает на землю раскрашенный песок и делает из него фигуры, вполне похожие на живые. Японский костюм изобилует красками, и множество красок мы видим в каждой народной сцене в Японии, чего нельзя сказать о более скромных и однообразных Китае и Корее.
Живописный элемент выступает и в архитектуре Восточной Азии в отвращении к прямой линии и прямому углу, пристрастии к преувеличениям и поисках красивого, технической законченности, творческой фантазии и нежном чувстве природы. Дерево составляет самый любимый материал; любовь к краскам и металлическому блеску, политура, позолота, отделка фарфором создают сильные эффекты. Есть нечто величественное в храмах Японии с их тяжёлыми черепичными крышами, выказывающими в то же время лёгкие изогнутые линии, с изобильными подпорками и массивными колоннами. Чувство природы японцев выразилось и в отделке мест буддийского культа. Богине моря они строили маленькие храмы на искусственных островах среди обширных прудов, покрытых лотосом, к которым ведут стройные, [714] высоко изгибающиеся мосты. Храмы они окружают искусственными пейзажами, смягчающими грустные мысли о кратковременности живущего наслаждением спокойного, отрадного настоящего. Сады при храмах составляют наилучшие места отдыха для каждого. Храмы, вроде знаменитого храма Никко, о котором сложилась поговорка «не говори о величественном, когда ты не видел Никко», лежат в кедровых рощах, куда ведут священные мосты. Широкие аллеи указывают путь от одной святыни к другой. Пагоды, молитвенные дома, священные колодцы, часовенки, казнохранилища из камня, дерева или металла рассеяны по священным рощам. Даже в Китае в гористых местностях приходится проходить мимо храмов, обсаженных кипарисами, окружённых белыми стенами с выступающими башнями и этим резко отличающихся от голых скал. Японская пейзажная живопись примыкает к религиозным мотивам. Фудзияма, цель трудных паломничеств, «мужские и женские скалы» перед берегом Футами, до бесконечности повторяются в изображениях.
Поэзия китайцев содержит, в особенности в лирических пьесах, много прекрасного и искреннего. «Бесконечные истории» пишутся и читаются не только по годам, часто с длинными промежутками, но и несколькими поколениями.
Восточноазиатская музыка для европейского уха кажется однообразным шумом резких голосов. Она пользуется множеством духовых и струнных инструментов, в том числе такими простыми и общеизвестными, как раковинный рог (см. таблицу «Японское и китайское оружие» выше, фиг. 26), составляющий принадлежность буддийских нищенствующих монахов, и гонг. Священные барабаны Борнео и горных племён Индокитая, а также океанийцев напоминают своеобразный корейско-китайский духовой инструмент из тыквы, со вставленной в неё бамбуковой дудкой, и простые барабаны корейцев из выдолбленных обрубков дерева, а барабаны шаманов — барабаны буддийских храмов с изображением барабанящего громового бога. Теория музыки развивалась без всякого отношения к практике. Гамму Пифагора мы вновь находим у китайцев. Она имеет у них не только религиозное, но и политическое значение, напоминая в этом отношении пифагоровские идеи. Каждый японский танец есть пантомимное грациозное представление какого-либо действия с участием всего тела, мимики и в особенности веера. Напротив, неестественные, медленные движения актёров, играющих с искусственным пафосом мужчин, и визгливыми голосами женщин, и резкая, вступающая каждую минуту музыка придаёт китайскому театру искусственное значение, в чём с ним сходится, в сущности, и японский театр.
Примечания
- ↑ Иэты, иетории — в современном написании, возможно, йеты, йетории. — Примечание редактора enlitera.ru
- ↑ Иеддо — древнее название столицы Японии Токио. — Примечание редактора enlitera.ru
- ↑ Иессо, или Хоккайдо, — второй по величине остров Японии. — Примечание редактора enlitera.ru
- ↑ Янгтсе, или Янцзы, — «Длинная река» — самая крупная река Китая. — Примечание редактора enlitera.ru