3. Кочевая жизнь пастушеских народов
| «И Измаил рос, жил в пустыне и становился хорошим стрелком». |
| Книга Бытия, XXI. |
В поясе, который тянется наискось всего Старого Света, от 10° до 60° с. ш. и от Атлантического до Тихого океана, лежат пустыни и степи, к которым древние культурные области прилегают наподобие оазисов. Там живут народы, широко распространяющиеся, крайне подвижные, оказывающие большое влияние на своих соседей; в области последних они постоянно вторгаются, нарушают их границы и проникают в их среду, поселяясь среди них, покоряя их, возмущая и разрушая их культуру, между тем как сами они при этом медленно приобретают культурность. Чрезвычайно важным обстоятельством для воспитания человечества было то, что области пастушеских народов так тесно соприкасались в Старом Свете с областями народов культурных, что история тех и других совершенно неразрывна. В этих степях переселение народов происходит постоянно. Это — страны пастбищ, по которым проходят в разных направлениях кочевые орды без прочных мест обитания и ввиду необходимости взаимной связи имеют тем более крепкую организацию. Припомним равнины Юго-Восточной Европы, где постоянно один народ теснил другой, где скифы гнали перед собой кимерийцев, куда приходили сарматы после скифов, авары после сарматов, гунны после аваров, татары после гуннов, турки после татар. Присматриваясь к этим приливам и отливам, мы припоминаем слова Генриха Барта в виду развалин Гаро́, древней столицы сонргаев: «Я был глубоко потрясён зрелищем этих удивительных и таинственных народных волн, которые неудержимо следовали одна за другою и исчезали, едва оставляя след своего пребывания, не отмечая, по-видимому, никакого прогресса в общей жизни».
Мы уже выше (т. I, стр. 131) бегло коснулись проблемы кочевничества и отметили более ясное понимание его роли в том, что ему предназначена была необходимая задача в развитии больших политических сил.
Под словом «кочевая жизнь» подразумевается не одно и то же. Перемена мест охотничьей бушменской орды отличается от пастушеской жизни масаев и арабов; тегуэльчи Южной Патагонии, несмотря на обладание лошадьми, вполне отличаются от странствующих абипонцев и ещё более [412] от киргизов. Здесь мы имеем в виду только богатых стадами кочевников — великую двигательную силу в истории Старого Света. Это — пастушеские народы, значительная численность которых увеличивается их подвижностью, с добродетелями и пороками закалённых воинственных племён. Хотя они и пользуются существенными элементами культурной сокровищницы своей эпохи, но это не мешает им, когда их понуждает бич нужды, переходить свои границы и опустошать культурную почву, подобно летучему песку их степей.
Так как под давлением необходимости даже в лучших странах стоянка через каждые две-три недели перемещается на 1—2 мили, и кочевник бывает более или менее подвижным, в зависимости от богатства местности, то он вполне нигде не прикреплён к земле. Часто захваты других племён заставляют его покидать богатые пастбища или по меньшей мере препятствуют полному пользованию ими. У арабов-гассаньэ в Сеннааре, обладающих самыми роскошными пастбищами по речному берегу и разводящих коз, овец, коров и верблюдов в таком количестве, что самые благородные породы лошадей и верблюдов до третьего года жизни питаются только молоком, в некоторые годы многочисленные арабы-кабабиш из западных стран в короткое время вытравляют всю страну. Случается нередко, что для отдельных групп кочевников благодаря враждебным племенам возможность пастушеской жизни становится совершенно немыслимой. Племя абабдехов, живущее между Нилом и Красным морем, в Верхнем Египте, Сеннааре и Такке, прежде поставляло верблюдов между Кенехом и Кузером, Короско и Абу Гаммедом, Деббе и Хартумом. Остатки его в настоящее время на Красном море занимаются рыбной ловлей и сами разносят солёную рыбу по внутренним странам; другие бродят там в виде мелких торговцев. Ведущие оседлую жизнь в Нильской долине живут вместе в деревнях и занимаются земледелием. Некоторые промышляют выжиганием углей, собиранием сучьев и степных лекарственных трав. Из них оседлые жители городов существуют ремёслами и торговлей. Многие, наконец, служат на телеграфе в Аравийской пустыне.
Только сильное умножение стад делает кочевую жизнь возможной в хозяйственном отношении. В сущности, это — плохое хозяйство: оно поглощает много времени, заставляет тратить силы на бесполезные движения и уничтожает полезные вещи. Пустынные и луговые страны вполне различны по своей способности прокармливать население, но и наибольшее богатство пастбищ пастухи умеют тем менее полагать в основу обеспеченного состояния, что они живут среди [413] природы, которая слепо уничтожает человеческие произведения, если не противопоставить ей терпеливой работы. Пастуха повсюду отличает известная небрежность, противоположная трудолюбию земледельца. Фатализм ислама исходит из пастушеских шатров Аравии. Без сомнения, множество культурной работы уничтожается беспечностью или задорностью народов. Между тем, природа властвует по прежнему. Во многих местах внутренней Азии и Северной Африки пояс летучего песка заметно подвигается вперёд. По дороге Карши-Бурадалик песок постепенно покрывает страну, и всей культуре на правом берегу Аму в недалёком будущем грозит полное уничтожение: могучие тополи и высокие тамарисковые кусты наполовину уже засыпаны песком.
Человек первобытной культуры не мог обитать в пустынях и степях. В немногих местах, где степь представляет плодородную почву, она требует доставки извне растений, которые дали бы возможность пользоваться этим плодородием для целей человека, требует искусственного орошения, усиленной обработки, одним словом, — подвинувшегося земледелия и оживлённых сношений. Но там, где степь выступает в пустынном, бесплодном виде, исключается возможность жизни для человека, если он ещё не сумел подчинить себе выносливость верблюда или быстроту лошади. Она и в настоящее время представляет ещё пространство, совершенно лишённое дорог, и во многих частях во всякое время в самом сухом периоде доступна только наездникам верблюдов, снабжённым всем необходимым. У нас нет никаких исторических свидетельств о продолжительности заселения Сахары. Но так как лошадь и верблюд произошли вне Африки, то оно стало возможным лишь тогда, когда оживлённые сношения с Азией доставили кораблей пустыни. Древнейший египетский памятник в Ливийской пустыне приписывается Тутмосу II, а до египтян здесь жили берберы; впрочем, это — одна из самых доступных частей пустыни. Римляне нашли Феццан и, быть может, Тибести уже обитаемыми, и карфагеняне пополняли свою кавалерию из племён пустыни. Таким образом, все эти данные указывают на доисторическое время. Находки каменных орудий, несомненно, были сделаны в пустыне, в различных частях её и в большом числе. Множество обтёсанных кремнёвых осколков встречалось во впадине между Атласом и Хаггарскими горами, а Циттель находил их внутри Ливийской пустыни. Каменные орудия указывались от шоттов и от окрестностей Тлемсена на севере до 27° с. ш., от Дахеля и Куфры на востоке до Западного Марокко. На протяжении от Бискры через Туггурт до Варглы Рабурден нашёл в 18 раскопках, между 82° и 27° с. ш., 367 кремнёвых орудий. Но мы знаем шлифованные каменные вещи из Таудени. Во многих местах, где Сахара представляет полную пустыню, находятся другие следы постоянного обитания. В Сахаре известны передовые укрепления, сторожевые башни, замки римских времён, а при Варгле и Вади Мийе открыты были развалины городов берберской, доарабской эпохи. Французы достаточно доказали, каких успехов можно достигнуть среди пустыни прорытием колодцев. И в прежние тысячелетия в Киренаике и Тунисе культура была, несомненно, интенсивнее; опустошение лесов и уничтожение древних водопроводов повели к уменьшению пространства страны, годного для [414] земледелия. Известное значение имеют, вероятно, и многочисленные изваяния на скалах, которые указывают на существование горбатого и обыкновенного рогатого скота, а также страусов и слонов, в тех местностях, которые ныне ничего не знают об этих животных. Г. Барт находил такие изваяния в большом числе в Западном Феццане, по дороге из Мурзука в страну Аир. Изображения на скалах с рогатым скотом и Нахтигаль изобразил с точностью в средоточии страны тиббусов, в Тибести (см. рис. ниже). Мы не будем выводить отсюда поспешного заключения, что рогатый скот здесь в древнее время служил исключительно вьючным животным вместо верблюда (верблюда нет во всех этих каменных изображениях, так же как и в древнеегипетских), но хотим указать только, что прежнее пребывание рогатого скота заставляет предполагать здесь другой климат и другие жизненные условия.
Стада северных оленей, рогатого скота, лошадей и пр. быстро увеличиваются и столь же быстро убывают от чумы и голода. Этим объясняется порывистость в истории кочевых пастушеских народов. Америка в доевропейскую эпоху не знала пастушеских народов, а уже в начале прошлого столетия равнины области Ла-Платы, по описаниям, кишели лошадьми. Быстрое размножение диких лошадей заставляло народы завладевать ими. Тот, кто хотел увеличить количество своего скота, высылал наездников, которые в короткое время пригоняли несколько тысяч лошадей. Добрицгофер видел, как табун в 2000 лошадей был продан за кусок бумажной ткани. И в Северной Америке с начала нашего века, где из племён около Плетт Райвера лошадей имели только паунисы, пользование лошадьми распространилось необычайно быстро.
Мясо и молоко составляют, в сущности, пищу пастухов. Рядом с тем, в Африке и Западной Азии во многих оазисах в изобилии растут финики, которые, впрочем, иногда достаются не тем, кто их возделывает, а хищным соседям. Во внутренней Азии собирают жатву с скудных полей проса и ячменя. Голодовки и большая убыль населения встречаются слишком часто. Великим стимулом всех этих передвижений в конце концов бывает всегда недостаточность продовольствия, постоянная или временная, общераспространённая или местная. В пустыне люди, почти так же как и растения, осуждены на скудное существование. Не только для их благосостояния, но и для пропитания, существуют узкие границы. Всё зависит от скудной влажности. Земледелец в Сахаре связан с определённым количеством воды, какое доставляет его источник или колодезь. Дождь не всегда приносит ему непосредственную пользу — он слишком неправилен для того, чтобы на нём можно было основывать какие-либо расчёты, и иногда является даже нежелательным. Дождь может размыть глиняные хижины и оросительные плотины, а также повредить культуре финиковых пальм, растворяя соли почвы и принося их в концентрированном виде [415] к корням. Отсюда легко понять, почему жители пустыни дождевую воду называют мёртвой, а колодезную — живой. Количество воды, какое можно извлечь из недр земли, не является неограниченным: оно колеблется, смотря по притоку, доставляемому дождями или горными ручьями, и смотря по заботливости человека. Порча или уничтожение колодца может нарушить существование целого селения. Цепь, связывающая всё человечество с природой, нигде не тяготеет над ним в такой степени, как в пустыне. По исчислению Пржевальского, население в 550 семейств в области Лоб-Нора понизилось до 70 семейств, с 300 душ в 11 деревнях. Но и при этом уменьшенном числе плодовитость семейств невелика вследствие неблагоприятных жизненных условий. Многочисленные дети и внуки библейских патриархов редко встречаются и при благоприятных обстоятельствах. Скорее искусственные ограничения численности населения принадлежат к первичным государственным мерам у обитателей пустыни. Они редко выступают с такой ясностью, как в Ливийском оазисе Фарафра, где, согласно Рольфсу, мужское население никогда не превышает 80 человек, «так как это определено их шейхом Мурзуком». Легко понять, что в тесных округах взгляд изощряется относительно соразмерности или несоразмерности между почвой и численностью населения. А для тех, кто передвигается в обширных границах, пределы ставятся скудостью вспомогательных средств. Этим объясняются незначительное число детей у тюркских племён, быстрый упадок монголов и, быть может, также лёгкость, с какою установилось безбрачие у кочевников буддистов, чему, впрочем, способствуют и китайцы из политических причин. Продолжительные внутренние войны, без сомнения, также содействуют убыли населения.
К внутренним передвижениям присоединяется чисто механическое, быстрое изменение численности населения. Мервские текинцы насчитывали до покорения их Россией 50 тыс. кибиток, то есть 250 тыс. душ. В 30-х годах говорили только о 10 тыс. кибиток. С тех пор салыры с 2 тысячами семейств были вынуждены примкнуть к ним, и произошёл прилив многочисленных туркмен из Ахала. Несмотря на свою опытность в степной политике, русские были поражены их численностью. Пример крайне быстрого уменьшения представляет история области Или. Когда китайцы завоевали её в средине прошлого столетия, они нашли её почти безлюдной. Они приступили с особой энергией к её колонизации, которая в короткое время создала здесь такую пёструю смесь людей, какая редко может быть создана искусственно в другом месте. В укреплениях были помещены маньчжурские и китайские гарнизоны; из Восточного Туркестана были приведены земледельцы татары, которые здесь известны под именем «таранчей»; затем были выведены сюда шибеи и солоны (тунгусы) из Северной Маньчжурии, образовавшие военную границу, под командою маньчжуров. Многочисленные преступники высылались сюда из Китая, а также сделавшиеся впоследствии опасными дунганы, то есть китайцы-магометане. Самым презренным элементом были чампаны, ссыльные южнокитайского происхождения. В 1865 г., во второй раз в течение одного столетия, китайское население подверглось избиению тысячами. За восстанием дунган последовало в 1871 г. восстание таранчей, во время которого в самой Кульдже и вокруг неё в одну ночь было умерщвлено до 2 тысяч дунган. Сравнивая русские данные о населении 1871 г. с исчислением Радлова 1862 г., мы видим убыль населения на одну десятую. Таким же переменам Восточный Туркестан подвергался несколько раз в последние десятилетия. В 60-х годах освобождение от Китая началось массовым избиением китайских колонистов, и после обратного китайского завоевания в средине 70-х годов там оставались сотни безлюдных татарских деревень. [416]
Пустыни и степи не совсем недоступны и для отдельных лиц. Торговец, гонец, разбойник и т. п. проезжают через пустыню на быстрой лошади или верблюде. Но эти сношения затруднительны, и дорог, проложенных ими по пустыне, немного. Даже и для таких людей некоторые части пустыни являются препятствиями, которые потом кажутся другим непреодолимыми. Вспомним о песчаном пространстве между Ливийской пустыней и дорогой из Триполи в Мурзук или о Таримской степи, которою только в последние годы проезжают смелые путешественники. Противоположность с этим осторожным движением составляют экспедиции больших кочевых орд, страшную силу которых по преимуществу внутренняя Азия распространяла на все соседние страны. Номады этой области, как, например, Аравии и Северной Африки, соединяются подвижностью своего образа жизни в организацию, направляющуюся к одной цели. Именно кочевое состояние отличается лёгкостью, с которою из патриархальной племенной связи развивается
деспотическое правление, власть которого распространяется на обширное пространство. Отсюда исходят массовые движения, которые относятся к другим движениям, происходящим в человечестве, как вздувшиеся потоки к постоянным, но раздробленным струям какого-либо источника. Их историческое значение выступает из истории Китая, Индии и Персии с не меньшею ясностью, чем из истории Европы. Так же, как кочевники бродили по своим пастбищам с жёнами и детьми, рабами, повозками, стадами и всем своим добром, они проникали и в соседние страны. Если этот балласт ограничивал их быстроту, то он увеличивал их массу. Это заставляло бежать от них испуганных туземцев, и они, как лавина, катились по покорённым странам, опустошая их. Так как всё имущество у них было с собою, то они вместе с ним осаживались на новом месте; места их прикрепления приобретали, вследствие этого, этнографическое значение. Припомним вторжение мадьяров в Венгрию, маньчжуров в Китай или тюркских народов в область от Персии до Адрии.
Передвижения в ту и другую сторону в обычном круге по старому обычаю могли продолжаться долго, пока привычка к перемещению не направлялась разом к новой цели. Что касается действующей при этом причины, то достаточно указать только, как часто лучшие страны бывали целью опустошительных переселений. Так, чернозёмные степи Южной России служили целью для номадов, расположенных далее к востоку, в солончаковых степях, или плодородные равнины Китая — для обитателей суровой внутренней Азии, или же Индия — для арийцев и [417] туранцев запада или, наконец, солнечные долины Греции и Италии — для северных народов галльского, германского или славянского племени. Некоторые случаи быстрого перемещения история позволяет видеть довольно ясно. Пятьдесят лет тому назад мервские текинцы жили на Герируде. Когда они были вытеснены персами за свои разбойничьи нападения, центр тяжести их передвинулся к Сараксу, а в конце 50-х годов они отступили и бросились отсюда на ослабевших именно в это время мервских сарыков, разогнали, уничтожили или поглотили их и прочно утвердились в Мерве. Но довольно вероятно, что они здесь однажды жили и прежде. Мерв подобные перемены видал уже часто. Когда он ещё принадлежал Персии, в конце прошлого столетия, всё население было уведено в Бухару, и сарыки, которые потом уселись там, были изгнаны текинцами ещё из прежних мест обитания, а те, в свою очередь, в начале 70-х годов увеличили свою силу с помощью салыров и затем этими последними вынуждены были вновь переселиться в Мерв. Такие принудительные перемещения были всегда сильным орудием властителей на степных границах. И Хива в прежнее время старалась привязать к земле часть каракалпаков на островах Аральского моря и позднее в дельте Аму. Нечто подобное этому произошло, когда после возвращения Кульджи Китаю (в 1881 г.) русские выбрали из оренбургских и сибирских казацких отрядов 800 семейств и поселили их на расстоянии 2000 вёрст на новой границе.
Причины толчка часто могут исходить издалека. Появлению кочевых орд на западной границе степной области могут соответствовать перемещения на дальнем востоке, производящие, таким образом, давление на обширном расстоянии. Трудно было бы понять, каким образом подобный толчок приводит в сотрясение звенья всей цепи народностей между Амуром и Волгой, если бы вся внутреннеазиатская область была обитаема ими. В таком случае толчок с дальнего востока являлся бы ударом по сосуду, откуда струи разбегаются по всем направлениям. Но кочевники внутренней Азии населяют плотно только цепи местностей, разделённых пустынями, горами и культурными оазисами, и так как давление происходит главным образом между югом и севером, то легко объяснить распространение в восточно-западном направлении.
История внутреннеазиатских номадов показывает, что собственное желание реже, чем посторонний толчок, вело к переходу через границы, которые, во всяком случае, проводились чрезмерно широко. Одним из последствий этого передвижения через другие народы с течением времени должно было явиться пёстрое смешение рас. Там, где эндогамические обычаи не преобладают, как, например, у гальчей, смешения так многочисленны и распространены, что наблюдатели с более проницательным взглядом давно уже отчаивались встретить здесь чистые расы. Среди так называемых «чистых башкиров» мы находим тептерей, в отдельных группах которых перевешивает то башкирская, то тюркско-татарская кровь. Такое сравнительно небольшое место, как область Или, заключает, наряду с китайцами, монголами и киргизами, не менее трёх смешанных рас — таранчей (татар и арийцев), дунган (вероятно, уйгуров и китайцев) и себесов (монголов и китайцев). Кроме того, тамошние каракиргизы имеют вполне монгольскую внешность. Все тюркские народы выказывают следы смешения. Похищение женщин, со своей стороны, содействует сглаживанию расовых различий, которые сами по себе вовсе не глубоки.
С основательным воззрением, в силу которого степь на всём своём пространстве является родиной номадов, никак не должно быть связываемо отрицание сознания соответствующего понятия о [418] родине оседлых людей. Покорение или происхождение отводило для отдельных племён, групп или семейств луговые пространства, по которым они кочуют из года в год, где они находят свои пастбища, пахотные земли, местности с источниками, сборные места, охотничьи участки, области для грабежа и во многих случаях места убежища. Даже свободолюбивые степные туркмены должны были признать силу общих интересов в пользовании приспособлениями для орошения и питаемой ими культурной местностью. Тем не менее вода, это первое условие жизни в пустыне, остаётся предметом частых столкновений.
Киргиз-кайсаки не распространяли своих странствований далее Алтая на севере, Алая на юго-востоке и реки Урала на западе. Довольно точную южную границу составляли степные холмы на севере Коканда и Бухары. У монголов более крупные группы улусов имеют определённые области, где небольшие отделы кочуют по пастбищам, давно уже принадлежащим им, но при этом летние и зимние пастбища могут отстоять друг от друга на 30 миль и более. Так, не только племя кара-киргизов сидит с XVI в. на Иссык-куле, но отдельные роды со времени нескольких десятилетий пользуются одними и теми же лугами. Резко определёнными и прочными эти границы были, конечно, тогда, когда природа подняла гребные хребты и создала широкие реки или ряды дюн.
Кочевник в качестве пастуха есть экономическое, а в качестве воина — политическое понятие. Ему всегда легко от любой деятельности перейти к деятельности воина или разбойника. Всё в жизни имеет для него мирную и воинственную, честную и хищническую сторону. Смотря по обстоятельствам, он берётся за ту или за другую. Даже рыболовство и мореходство превратились в руках восточно-каспийских туркмен в морское разбойничество. Каждая область пастбищ туркменского племени граничила некогда с широкой полосой, которую можно было назвать областью его разбоев. Весь север и восток Хорассана в течение десятилетий принадлежал более туркменам, йомудам, гокланам и другим племенам пограничных степей, чем персиянам, господство которых было только номинальным. Точно также пограничные области Хивы и Бухары были уделом разбойничьих экспедиций текинцев, пока не удалось другие туркменские племена силой или подкупом поселить в этом промежутке в виде буферов. История цепи оазисов, связывающей Восточную и Западную Азию через степи Центральной Азии, где с древних времён китайцы господствовали благодаря обладанию всемирно-историческими местами, вроде оазиса Хами, представляет бесчисленные примеры того же явления. Всегда номады с юга и с севера пытались укрепиться на островах плодородной земли, которые могли казаться им «островами блаженных», причём каждой орде, удалялась ли она после успешного нападения или бежала, будучи разбитой, открывалась охранявшая её степь. Если даже самая опасная угроза устранялась упорно продолжавшимся ослаблением монголов и фактическим покорением Тибета, то последнее восстание дунган (см. стр. 415) показало, как легко волны подвижных народов сталкиваются над этими культурными островами. [419] Только уничтожение кочевничества, которое невозможно, пока в Центральной Азии будут существовать степи, могло бы вполне обеспечить существование этих островов.
Ход, по-видимому, мирного пастушеского существования определяет и ход войны; пастушеский посох (см. рис., стр. 416) становится оружием. Осенью, когда лошади возвращаются, укрепившись на пастбище, и вторая стрижка овец окончена, кочевник обдумывает, какой поход с целью мести или грабежа (баранта, буквально — делать скот, похищать скот) он откладывал до тех пор. Это — выражение кулачного права, которое в правовых спорах, в честной торговле и в кровавой мести требовало задатков и залогов самым ценным имуществом, каким обладал неприятель, а именно — его стадами. Молодые люди, не участвовавшие ни в одной баранте, должны сперва приобрести себе имя батыря, героя и право на почёт и уважение. К удовольствию приключения присоединяется наслаждение обладания, и таким образом развивается тройной ряд ступеней, ведущий книзу, — мстителя, героя и разбойника. Несомненно, на низшей ступени стоят аламаны туркменов, организованные разбойничьи экспедиции в персидские пограничные области. Эти аламаны в виде отпрысков прошлых тысячелетий напоминают нам старинную кровавую вражду между Ираном и Тураном. Историческая роль самых воинственных и подвижных тюркских племён почти вполне выразилась в попытках разрушить иранский культурный круг. Экспедиции сделались менее значительными, но похищение людей и воровство ещё более выступили на первый план. Между тем как баранты имели в виде более глубокой основы сравнительно благородный мотив, аламаны, как все нравы кочевников на культурной границе, которая манит их возможностью грабежа, выказывали склонность к вырождению в низшие формы. Если можно сказать, что между Каспийским морем и северно-персидскими пограничными горами, между замкнутыми силами России, Персии и ханств, позади многочисленной и воинственной массы киргизов великой степи, положение туркмен в одном из самых скудных углов Центральной Азии было отчаянным, то нельзя сказать того же о разбойничьих соседях Китая, которым по ту сторону древних границ империи, перед знаменитой стеною, принадлежали превосходные пастбища. Заманчивость богатств в культурной стране, с одной, леность и фантастическая страсть к приключениям, с другой стороны, на всех этих пограничных линиях превращали номадов в обыкновенных разбойников.
В степи направляются и культурные беглецы, имеющие основательные причины покидать свою родину. Они увеличивают число кочевников часто до опасных размеров. Там редко случаются благоприятные переселения, несущие с собой культуру, вроде переселения русских старообрядцев, которые, отыскивая свою обетованную землю — Белые Воды, в 1861 г. дошли до Тарима. Китайские производители и курильщики опиума в Монголии после запрещения изготовления его в Китае содействовали увеличению волны переселения, направлявшегося к западу. Но именно к переселению китайских земледельцев примыкают многочисленные менее благоприятные элементы или исходят из него. Бродячие китайцы, [420] люди, не имеющие родины, дезертиры, беглые преступники приходят толпами каждую осень к Далай-Нору, чтобы наловить себе там запас рыбы на зиму. Прокажённые составляют небольшие общества, связанные одинаковостью судьбы, которая не позволяет им вступать в города и ходить по общественным дорогам.
Песчаные и солончаковые степи лежат в средине кольца более удобных земель; отступление к ним обеспечивается, таким образом, самой природой. Источники силы кочевничества и его прочности лежали и лежат ещё и теперь по направлению этих свободных, внутренних стран и областей отступления. В Азии для него некогда был открыт весь север материка, пока русские не поселились в плодородных низинах Оби и Енисея. Бедные, рассеянные охотники и оленеводы тунгусского и тюркского племени не могли противопоставить никакого сопротивления обратному движению этих волн, поэтому позади них чувствовалась полная свобода. Ход истории Старого Света, вследствие покорения Сибири Россией, изменился не более, чем от завоевания и колонизации Монголии Китаем. Европа, быть может, приобрела столько же от первого, сколько Южная Азия от последнего обуздания неисчислимой силы. Вторжения гуннов, монголов и турок уже двести лет как вычеркнуты из истории Европы. В Африке и Западной Азии, на север от Средиземного моря, разросшиеся от его края внутрь материка государственные образования помешали распространению кочевников; напротив, на юге охраняющая их степь значительно расширяется, и слабые, лишённые государственности народы делались добычею их завоеваний. На них они набрасывались с большою силою, пока там их собственные создания, широкий пояс суданских государств, не оказывались всё более и более сильными противниками.
В обратном действии временного политического перевеса степных народов на свою собственную историческую роль и культурное положение заключается глубокий смысл. Монголы победили и завоевали Китай и были, в свою очередь, побеждены китайской культурой. Культура усиливает того, кто ей служит, и ослабляет того, кто ей противодействует. Последний не может обойтись без её наслаждений, если он однажды познакомился с ними, но ему недостаёт противовеса их, правильной работы при исполнении задач культурной жизни. Колонизация Монголии получила самый сильный толчок от господствующего положения, какое монголы заняли в Китае с того времени, как они покорили Северное царство, до падения династии Юань (от 1234 до 1368 г.). Кублай Хан, основатель этой династии, был таким же истинным сторонником китайской культуры, как впоследствии Кангхи, великий маньчжурский император, и, подобно последнему, старался распространить её среди своих грубых соотечественников. Из этого стремления образовалась систематическая политика ассимиляции, на которой Кангхи построил действующий и теперь кодекс степной политики. Основные черты её мы можем очертить здесь словами современного свидетеля патера Жербильона: «Маньчжуры наделили самых могущественных монгольских князей почётными званиями и титулами; каждому начальнику, имеющему знамя, они положили жалованье, определили его границы и дали ему законы. Они учредили верховное судилище, где можно было апеллировать на приговоры этих князей. И все монголы, как князья, так и простые люди, обязаны являться в этот суд, когда он вызывает их. Князь, который, таким образом, соединял под своим скипетром китайцев и монголов, приносил более пользы безопасности Китая, чем император, построивший великую стену». Под это роковое влияние всего более и всего решительнее подпали монголы. Культура, в соприкосновение с которой они пришли, была столь же могущественна, [421] как и вредна, и беспощадна. В первых стадиях своего воздействия она была более деморализующею, чем цивилизующею. Мнение, будто окитаившийся монгол не выказывает ни монгольской прямоты, ни китайского трудолюбия, относится к переходному состоянию. Можно, пожалуй, допустить, что монгол со временем с такой же пользой воспримет китайскую культуру, с какою узбек воспринял иранскую, но тогда уже он будет не монголом, а китайцем.
И в духовном отношении воспитание, какое пустыня даёт своим обитателям, глубоко и значительно. Глаз и ухо их необычайно тонки; чувства зрения и слуха являются для них самыми надёжными стражами. Их умственная деятельность направляется только на ближележащие предметы их односторонней жизни, и вследствие этого они обладают определённостью воли и быстротою решений. Приученные природой к большим напряжениям, они деятельнее своих родичей в более мягком климате и на более плодородной почве. При этом возможно, однако, что противоположность бедности и силы настолько же расширяет русло их фантазии, насколько она суживает их умственную деятельность. Три великие монотеистические религии связаны в своём развитии с пустынями Аравии и Сирии. Пустыня есть страна духовных городов. Странные образы пустынных гор или уединённых скалистых групп могли, конечно, иметь на фантазию туземцев своё действие, создававшее легенды и призраки, и ввиду обитающих в них злых духов могли считаться недоступными, хотя за их скалистыми стенами можно угадывать прохладные луга и богатые пальмовые рощи. Возбуждение и затем ограничение фантазии создавали многие последствия в развитии религиозных чувств обитателей пустыни. Пустыня воспитывает политическую силу и самостоятельность. В ней есть господа и рабы, и нет ничего промежуточного между ними. Губернатор Гата говорил: «Сахара — страна, полная шейхами». Народы пустыни раздроблены в необычайной степени на политические партии, не способствующие появлению сильной власти. В сравнительно небольшом городе Гате во времена Ричардсона было три партии, старинное соперничество которых было могущественным двигателем того, что можно назвать внутренней политической жизнью этих народов. Но их всего более разделяют личные или племенные раздоры. Личная свобода членов народа, призванных к свободе рождением, на практике мало ограничена, а те, которые не предназначены для свободы, не имеют даже побуждения стремиться к ней. Обладание многочисленными рабами затрудняется трудностью их прокормления. Поэтому там держат целые населения в подчинении, отнимая у них всё, что не является необходимым для удовлетворения жизненных потребностей. Целые оазисы превращены в поземельные имущества, посещаемые во время жатвы, чтобы грабить их жителей, — настоящее управление пустыни. Вследствие этого обитатели оазиса Борку, несмотря на прославленное плодородие его, беднее, чем их соплеменники на севере, живущие в горах. Кроме этих населений, находящихся в постоянном подчинении, караваны и отдельные торговцы составляют источник дохода для алчных властителей пустыни. Как ни малы прибыли от дорожных поборов, но они являются весьма важными для шейхов туарегов, тиббусов или арабов. Из-за них происходят самые ожесточённые столкновения: Бар и в 1876 г. нашёл весь народ туарегов в движении вследствие подобного спора.
Пока кочевники представляли политическую опасность даже для Европы, в интересе всех оседлых народов было поставить им пределы. В настоящее время эта задача разделяется главным образом между Китаем и Россией. «Между тем как мы сами сдерживаем племена тюркской расы, — говорит Венюков, — мы должны предоставить китайцам нести возложенное на них историей бремя монголов». Практическое [422] основное правило степной политики, проводимое русскими энергично, а китайцами украдкой, заключается в вынуждении бродячих племён довольствоваться всё более и более тесным пространством, отчего сперва у них отнимаются области их грабежей, и, наконец, их пастбища настолько ограничиваются, что им не остаётся ничего, кроме выселения или перехода к оседлой жизни. Со времени занятия Красноводска и Чикишлара, каспийские йомуды, живущие между русскими и персами, вынуждены были отказаться от своего прежнего образа жизни. Грабить они уже более не могут и должны обратиться к земледелию и скотоводству. Гокланы, очутившиеся между ахалтекинцами и йомудами, ещё раньше сознали необходимость дружественного сближения с персами и отчасти сделались земледельцами. Страна Ордос в течение столетий была убежищем непримиримых и неискоренимых врагов китайского царства. В настоящее время Китай властвует над всею дугою, которою Жёлтая река охватывает эту степную область. Теперь китайские поселенцы живут на самом берегу Ургун-Нора, возделывают опиум, добывают соль, делают денежные дела при дворах мелких правителей, и о самостоятельном монгольском элементе, несмотря на преобладание степной природы, нет уже и речи.
На той почве, какая может служить для земледелия, кочевник в настоящем смысле может являться только узурпатором. Там, где он не переходит добровольно к земледелию, исполняется жестокое предсказание: «Единственными убежищами истинного номада будут только те места степи, где сыпучий песок или безводная пустыня противятся попыткам культурного человека. На этой проклятой богом почве последний номад, с робким взглядом, подобным тому, какой бросают теснимые и преследуемые им онагр и антилопа, закончит своё жалкое существование» (Вамбери). В качестве сильнейшего представителя этого оттесняющего начала земледелие кочевнику является врагом, который, энергично и поддерживаемый иногда чуждой национальностью, старается проникнуть к нему и который в состязании за почву оказывается победителем. В настоящее время старый процесс вытеснения пастушеского хозяйства, опирающегося на обширном обладании землёй, теснее ограниченным, но крепче привязанным к почве земледелием мы видим в той обширной стране запада, где в долинах Сан-Хоакин и Сакраменто, со времени завладения Калифорнией Соединёнными штатами, развилось большое скотоводство, в особенности овцеводство, примкнув к утвердившемуся там фермерскому хозяйству испанцев. Когда с 60-х годов и земледелие утвердилось на этих равнинах, тотчас же выступил на свет старинный спор: земледельцы старались «огородить» как можно больше земли, чтобы охранить её от стад; обладатели стад, напротив, удерживали за собою влияние своей громадной земельной собственности. Но втихомолку непобедимый враг медленно пробирается вперёд — увеличивающаяся рента земледельца. В сущности, такова же борьба и в степях Центральной Азии. Плуг и бык слабо и с трудом противятся копью, стреле и лошади кочевника. Пастухи всегда насильственно переходят за свои границы, степи, а когда разрастается культура, они часто должны будут опять покорять страну, предназначенную им природой. В этой борьбе номад, однако, с верным инстинктом видит борьбу за существование. Он достаточно хорошо знает, что редко опять делается пастбищем то, что однажды было пахотной землей. И он борется тем ожесточённее, что он в конце концов повсюду остаётся в убытке, если не переходит добровольно к земледелию. Проникновение китайцев в Монголию в настоящее время имеет по большей части мирные формы, и всё-таки огоньки столкновения двух культурных форм продолжают вспыхивать заново во многих местах, где земледелие и [423] скотоводство соприкасаются между собою. «Но тщетно ленивые номады во внутренней Азии борются с подавляющим их населением Китая. Эта страна становится безлюднее со дня на день вследствие нищеты и множества безбрачных лам. Китайцам предназначено опять населить её, восприняв в себя при этом остатки монгольского населения» (Аббе Давид).
Переход от кочевого состояния к оседлому всегда совершался только тремя путями. Или бродячий народ бывал вынужден ограничиться такой тесной областью, что о пастушеской жизни со свободным передвижением не могло уже быть и речи, или он утрачивал в столкновениях свои стада, или, наконец, жил так близко к области более стойкой, следовательно, высшей культуры, что он добровольно отказывался от свободной, но полной лишения жизни, чтобы променять её на спокойствие и удовольствия более прочного существования. Процесс этот совершается медленно, но основательно. Он начинается склонностью к наслаждениям культуры. Чай, опиум, водка, украшения и оружие подкупают даже самых твёрдых из номадов. Торговля играет в степи большую роль. Она становится фактором политики и, наконец, культуры, удовлетворяя одним потребностям, вновь возбуждая их и создавая новые, пока кочевник, как односторонний пастух, не вырастет из своего платья и не предоставит жёнам и дочерям заниматься земледелием или промышленностью. Китайцы, которых и в политической области можно назвать прирождёнными купцами, пользовались торговлей как могущественным политическим орудием с величайшим успехом. Торговлю как культурную силу только тот может оценить вполне, кто наблюдал её в степи. Даже и в том случае, если бы меч Китая одерживал более побед над степными ордами, Китай не достиг бы столь многого и столь прочного, как тогда, когда он довёл монголов до оскудения и отчасти сделал их прилежнее и подвижнее. И в таких частях Монголии, где Китай управляет без официальных представителей, китайские купцы — первые и самые влиятельные лица после амбаня при дворе и в правительстве. Номад доволен, когда ему есть что перевозить на спине его верблюдов, так же как те честные киргизы, которые доставляют товары из Самарканда в Троицк и пр., медленным передвижением, продолжающимся от осени до лета. Там, где номад добровольно приспособливается к оседлой жизни, первым шагом его бывает постройка хижины для запасов, которая как символ начинающегося прикрепления к почве стоит рядом с его шатром. Женщина пользуется этой хижиной раньше, чем мужчина, отлучающийся со своими стадами. Хижина эта со временем становится постоянным зимним жильём; летний шатёр делается ещё более временным и служит только во время краткого перерыва оседлого житья. Удачный пример для того, что называют полукочевой жизнью, представляют башкиры южной части Уральской области. Башкиры не всегда жили в уральской холмистой стране, а обитали некогда в степях нижней Волги. Вытесненные в горы они приспособили образ своей жизни к новым условиям, не отказываясь, однако, от своего прежнего характера. Уже острота зрения отличает этих прежних степных кочевников от давно оседлых соседей. Земледелие не перешло ещё им в плоть и кровь. Даже там, где оно может быть прибыльно, оно имеет второстепенное значение. Башкиры Верхнеуральска, несмотря на более долговременное поселение, остались плохими, жалкими земледельцами и в этом отношении вообще стоят гораздо ниже своих соседей чувашей. Их соплеменники, занимающиеся коневодством, стоят выше. Сравнивая новейшие описания с описаниями Палласа, мы видим, как мало они изменились в этом отношении. Там, где они в предгорьях Южного Урала бродят летом с большими конскими табунами, причём животные даже [424] и в суровую зиму остаются на свободе и отыскивают себе пищу под снегом, они неизменно сохранили тот же характер и те же нравы, так же как и охотники, и рыболовы. Все они возвращаются теперь в постоянные зимние квартиры, представляющие некоторые успехи в способе постройки и меблировки, но всё-таки остающиеся самыми простыми и тесными деревянными хижинами. И малоазиатские тахтаджи (чепни турок), — о которых Туман говорит: «Они занимают середину между цыганами и юрюками», — могут служить примером настоящих полуномадов, которые зимою живут в прочных хижинах, а летом, как и чисто кочевые юрюки, в шатрах.