8. Изобретение и открытие
В основе материального прогресса человечества лежит всё более и более углубляющееся и расширяющееся изучение явлений природы; отсюда исходит соответственно возрастающее обилие средств, которыми человек пользуется для своего освобождения, для улучшения и украшения своей жизни. Изобретение способа добывать огонь трением было умственным подвигом, который на своей ступени требовал такой же силы мышления, как изобретение паровой машины. Изобретатель лука или гарпуна должен был
быть гением, хотя современники и не признавали его таковым. Тогда, как и теперь, всё, что приобреталось деятельностью ума, возбуждаемого природой, должно было образоваться в уме отдельного человека, чтобы при благоприятных обстоятельствах проявить себя на нескольких или на многих путях. Только возбуждения низшей, неразвитой степени, которые можно назвать вообще настроениями, возникают, как эпидемии, одновременно у многих лиц и находятся в соответствии с умственной физиономией народа. Умственные завоевания — дело отдельных лиц, и история даже простейшего открытия есть часть умственной истории всего человечества.
Человек самого отдалённого первобытного времени, очутившийся в мире совершенно обнажённым, имел дело с природою в двух отношениях: он получал от неё материал для пищи, одежды, оружия и пр. и вместе с тем стимулы для наилучшего пользования этим материалом. Этими стимулами мы и должны заняться теперь. В изобретении, как и во всех духовных проявлениях человека, играет известную роль внешний мир, отражающийся в его душе. Несомненно, из него заимствуется многое. Совпадения между предметом и отражением, по-видимому, приходится искать недалеко, когда, например, хвост гну употребляется бушменом Южной Африки, богатой мухами, в качестве махалки от мух, какою некогда он был для своего собственника, или когда, как рассказывает Петер Кольб, готтентоты ищут только тех корней и клубней, которые служат пищею павианам и другим [76] животным. При рассмотрении развития земледелия мы познакомимся со многими случаями подобных стимулов, которые тем более надо иметь в виду, что на низких ступенях культуры человек стоит ближе к животному, легче научается многому от него и сам ещё отчасти обладает животным инстинктом. Другие изобретения сводятся к прежним наблюдениям над последованием причин и следствий в природе; вместе с изобретением и начала науки относятся к древнейшим периодам человечества. Дух человека встречает то или другое естественное событие, желает его повторения и вынужден прикладывать к этому свою руку. Вследствие этого после его окончания он ставит себе вопрос о том, как и почему оно произошло.
Все приобретения делаются прежде всего индивидуумом и для индивидуума. Этого ещё недостаточно, чтобы они сделались изобретениями в культурно-историческом смысле и послужили обогащением культурного достояния. На самом деле способ накопления умственных приобретений бывает двоякий: во-первых, концентрированная творческая сила гениальных отдельных личностей, вносящая одну ценность за другою в сокровищницу человечества, и, во-вторых, распространение в массах, что является предварительным условием сохранения изобретения. Изобретение, которое отдельный человек удерживает для себя, умирает вместе с ним; оно может пережить себя только в предании. Мера жизненной силы изобретения зависит, таким образом, от силы традиции, а эта последняя, в свою очередь, — от внутренней органической связи поколений. Так как эта связь всего сильнее в слоях того народа, который обладает досугом или который поставил себе задачей развивать свой ум, хотя бы и в самой первобытной форме, то сила сохранения умственного приобретения зависит также от внутреннего расчленения. И так как в конце всего накопление умственного достояния действует возбуждающим образом на творческие умы, которые в противном случае были бы принуждены всегда начинать сначала, то всё, усиливающее силу предания у известного народа, действует благоприятно на дальнейшее развитие его достояния идей, открытий и изобретений. Поэтому наиболее благоприятными естественными условиями умственного развития мы должны, главным образом, считать такие, которые действуют на плотность общего населения, на плодотворную деятельность отдельных лиц и на обогащение всех их вместе взятых. Обширное распространение народа и лёгкая возможность обмена действуют в том же направлении. Имея в виду, что для изобретения нужна не только находка, но и сохранение найденного посредством распространения его в обширных кругах и присоединения к имеющемуся уже культурному достоянию, легко понять, что эти функции изобретения, столь важные для прогресса, не на всех ступенях культуры достигают одинаково действительного выражения. Всё способствует их ограничению на низших ступенях, так как вместе с понижением культуры ослабевает и связь между людьми; по той же причине на другой стороне культурного прогресса мы замечаем ускоренный ход.
Сколько изобретений могли погибнуть в долгие тысячелетия до образования более крупных обществ! Разве мы не видим и теперь, как многие изобретения вместе с самими изобретателями забываются или, в самом благоприятном случае, с трудом извлекаются на свет божий и сохраняются. Кто может измерить тяжёлую массу упорного сопротивления, на которую наталкивается новое создание идей? Припомним только описание, какое даёт Кук о новозеландцах в отчёте о своём втором путешествии: «Новозеландцы кажутся совершенно довольными ничтожными знаниями, которыми они обладают, нисколько не выказывая стремления улучшить их. Они и не любопытны ни в своих распросах, [77] ни в наблюдениях. Новые предметы совсем не так поражают их, как это можно предположить, и часто даже ни на одну минуту не приковывают их внимания». Мы знаем теперь, что на дальнем острове Пасхи было распространено изобретение письменности, всегда составляющее эпоху (см. рис. выше); там оно, по-видимому, заглохло, не пустив ни одного ростка.
Какие перспективы вечно напрасных стремлений открываются перед нами ввиду этой умственной неподвижности и отсутствия плодотворной связи! Получается впечатление, будто весь пот, проливаемый в наш век изобретений в погоне за новыми улучшениями, относится, как одна капля, к морю усилий, от которых погибали изобретатели первобытного времени. Зачатки культуры прорастают не в каждой почве. Масса культурных средств, воспринимаемая народом, находится в прямом отношении к его общему культурному состоянию. Это последнее определяет границу его восприимчивости. Всё, что сверх того представляется со стороны, воспринимается лишь внешним образом, не приобретая никакого значения для жизни этого народа, и с течением времени забывается или становится неподвижным. К этому сводится по большей части этнографическая скудость низших слоёв этнографически богатых народов.
Если мы из различных культурных приобретений, встречающихся у какого-либо народа в виде культурных растений, домашних животных, [78] утвари и т. п., будем выводить заключения о соприкосновении его с другим народом, то мы легко можем упустить из виду это простое, но важное обстоятельство. Многие учреждения обитателей наших гор не выказывают, чтобы они уже в течение тысячелетий жили в соседстве с высокой культурой, и бушмены замечательно мало усвоили из богатой сокровищницы оружия, утвари и техники бечуанов. Так же как с одной стороны развитие культурного достояния, и с другой — регресс или застой, зависящий от того, что это достояние по своей природе мало способно к усиленному движению, представляет поучительное явление; особенно интересным является сравнение между различными ступенями такого застоя. Исходя из воззрения, что гончарное искусство — самое первобытное, более доступное дикому человеку, чем многие другие, мы не только в Австралии, но и в Полинезии будем весьма удивлены, когда узнаем, что при многих довольно высоких притязаниях такой даровитый народ сумел обойтись без этого искусства. Встретив его опять только на острове Тонго и на маленьком острове Пасхи на крайнем востоке Полинезии, мы готовы будем предположить, что сношения между странами и островами гораздо более содействуют обогащению культурной сокровищницы человечества, чем независимые изобретения. Но именно сношения могут оказаться весьма причудливыми, в чём убеждает нас отсутствие этого искусства у ассинибойнов в Северной Америке, живущих рядом с манданами, отличающимися развитием его. Мы узнаём здесь, что изобретения не распространяются, как огонь в степи, но что здесь играет роль и человеческая воля, которая прихотливо устраняет многое и тем охотнее воспринимает другое. Склонность к застою на ступени, уже достигнутой, тем больше, чем ниже общий культурный уровень. Все исполняют только необходимое и ничего более: так как полинезийцы умеют нагревать жидкости, бросая в них раскалённые камни, то без постороннего содействия они никогда не дошли бы до приготовления глиняной посуды. Следует остерегаться даже самые простые изобретения считать необходимыми. Скорее будет правильным признать в духе диких народов значительное бесплодие по отношению ко всему, что не относится к ближайшим жизненным целям. И переселения могли быть причиною многих утрат, так как естественный материал нередко встречается лишь в ограниченном количестве, и каждое более значительное переселение образует перерыв в преданиях. При всей важной роли, какую играет тапа в жизни полинезийцев, маори утратили искусство её приготовления.
На этих низких ступенях культуры гораздо более, чем на высших, вся общественная жизнь зависит от создания или утраты какого-нибудь простого изобретения. Чем ближе жизнь стоит к природе, чем тоньше культурный слой, в котором она коренится, чем короче волокна, которые она пускает в почву природы, тем сильнее и обширнее действует каждое изменение в этой почве. Изобретение выделки материй для одежды в форме тканей или обработанной коры, без сомнения, просто, но к каким важным последствиям оно привело! Вся утончённость жизни полинезийских диких народов, основывающаяся на чистоплотности и чувстве стыдливости и уже сама по себе доставляющая им высокое положение, немыслима без этой, по-видимому, малозаметной материи из коры, тапы, представляющей беловато-жёлтые или бурые клочки, похожие на трут, в наших этнографических музеях. Кора становится материей для одежды, давая возможность не только полного обёртывания тела, но и известной роскоши в частой перемене платья, тщательности в носке, в выборе цветов и узоров и, наконец, в накоплении капитала сохранением масс этой материи, которая всегда может быть обращена в меновые знаки. Припомним рядом с этим меховую одежду эскимоса или [79] кожаный передник негритянки, которая носит его после целых поколений, оставлявших на нём свою грязь. Тапа, добываемая в больших количествах без большого труда, естественно оттеснила ткацкое искусство, возникшее из искусства плетения долгим и утомительным путём. В свайных постройках мы видим произведения, которые одинаково свидетельствуют в пользу той и другой работы. Вспомним при этом об отношениях между плетением корзин и изготовлением горшков: большие глиняные сосуды происходили обкладыванием корзин глиною. Хотя мы не можем согласиться с Уильямом Гольмсом, который всё гончарное искусство считал «подчинённым» (servil art) искусству плетения, но происхождение его от последнего весьма поучительно.
Факт, что самые необходимые познания и технические приёмы распространились во всём человечестве, порождая общее впечатление основного однообразия культурного достояния диких народов, вместе с тем вызывает другое впечатление, что это скудное достояние является лишь остатком большей суммы богатств, из которых всё то, что не было безусловно необходимым, постепенно исчезало. В противном случае, искусство добывания огня посредством трения должно было одно проложить себе дорогу по всему миру и то же можно сказать об искусстве изготовления лука и стрел. Разъяснение этих вопросов важно не только для оценки степени изобретательной способности диких народов, но и для получения правильной перспективы в первобытной истории человечества. В культурном достоянии более, чем в чём-либо другом, мы должны распознать — из каких элементов и какими путями нынешнее человечество сделалось тем, что оно есть. Если мы посмотрим на достояние диких народов в их художественных попытках утвари, оружия и пр. и исключим из этого то, что в настоящее время отчасти доставлялось и доставляется им массами путём торговли с современными культурными народами, то мы можем получить, по-видимому, высокое понятие об их способности к изобретению (см. рис. стр. 75, 82, 83 и 84). Но в чём заключается ручательство за самостоятельное изобретение всех этих предметов? Без сомнения, до начала сношений с европейцами существовали сношения с другими народами, находившими доступ к этим низким слоям человечества, и сколько крох с богато убранного стола древних культур Египта, Месопотамии, Индии, Индо-Китая, Китая и Японии падало здесь и сохранялось в искажённом виде, почти совершенно чуждом первоначальному употреблению! Этнограф может назвать много случаев подобных заимствований. Примеры их мы видим у каждого отдельного народа настолько, что истолкование их сущности и значения не прибавило бы ничего нового. Напомним прежде всего оригинальное замечание Ливингстона, которое, хотя оно и имело другую цель, будет здесь вполне уместным: «Существование многочисленных орудий, находящихся в употреблении у африканцев и у других отчасти цивилизованных народов, указывает на распространение их путём наставления, исходившего от существа, стоявшего в то или другое время выше этих людей». О заключении этого замечания можно думать что угодно, но сущность его вполне справедлива, как опровержение некогда распространённого мнения, будто всё, что считается свойственным диким народам, произошло на том месте, где мы это видим теперь, и было изобретено самими этими дикими народами. Если в Африке все народы, от обитателей Марокко до готтентотов, добывают и обрабатывают железо одним и тем же способом, то кажется более вероятным, что это искусство заимствовано ими из какого-либо общего источника, чем то, что оно повсюду было открыто самостоятельно. На индейского петуха указывали обыкновенно с торжеством, как на птицу, прирученную самими дикими народами, пока Спенсер Бэрд не открыл предка этого ворчливого властителя [80] птичьих дворов в Мексике. В утвари культурные заимствования, конечно, доказать труднее, так как она не имеет, как имеют животные и растения, никаких доказательств своего происхождения, хотя бы и сглаженных временем. Но почему индеец, заимствовавший маис из Мексики, не мог научиться из того же источника искусству тонких каменных работ? Подобные заимствования со всеми их последствиями возможно далёкого распространения кажутся нам естественнее самостоятельного изобретения одной и той же утвари или технического приёма в целой дюжине различных мест. В новейшее время обратило на себя внимание то обстоятельство, что у жителей Соломоновых островов есть лук и стрелы, а у жителей Новомекленбургских[1] и других островов их нет, между тем как первым, по-видимому, легко было обогатить своих соседей этим остроумным изобретением. Как мы уже указывали, мы встречаемся здесь с удивительною непоследовательностью: с одной стороны, диких народов понижают до ступени животных, а с другой, им приписывают изобретения, которые никак нельзя причислить к числу лёгких. Изобретения вообще считают лёгким делом, имея в виду лишь незначительные трудности, предстоящие в этом случае для гениального ума. Но никак нельзя этого сказать о сохранении изобретённого. В некоторых случаях удавалось отыскать источник, по-видимому, совершенно самостоятельных изобретений диких народов. Бастиан собрал большое количество схематических подражаний известным предметам, составляющим культурную сокровищницу европейцев. Сюда относится характерная для Фиджи форма палицы — подражание форме ружья прошлого столетия. Этим дикарям хотелось обладать страшным оружием, по крайней мере, в воспроизведении его из дерева, и они придумали палицу, которая в таком виде весьма мало соответствовала своему назначению. Головное украшение, употребительное на Новых Гебридах, обнаруживает крайнее преувеличение адмиральской шляпы. Несколько более приближается к цели замечательный самострел фанов. От португальцев, открывших Западный берег, он проник внутрь материка к фанам, и они сохранили саму форму, в то время, как на этом берегу огнестрельное оружие распространялось так же, как и в Европе. Таким образом, самострел возвратился к жизни через четыре столетия, но так как для изготовления замка́ у фанов нет ни терпения, ни орудий, то они высверливают желобок и стреляют из самострела отравленными стрелами, которые точно так же можно было бы пускать и из лёгких луков (см. стр. 85).
Если бы выражения умственной жизни диких народов были более доступны нашему пониманию, то между ними можно было бы собрать ещё большее количество подобных примеров. Индусские следы проходят в религии малайцев и достигают, быть может, до меланезийцев и полинезийцев. Существуют такие поразительные совпадения, в особенности в космогонических сказаниях бушменов и австралийцев или полинезийцев и североамериканцев, что нельзя найти для них другого объяснения, кроме общности предания. Такие же заимствования замечаются и в политической области. Учреждения, которые Ласерда и Ливингстон описывают в царстве Казембе, а Погге и Бухнер — в царстве Муата-Ямво, напоминают частью Индию, а частью древний Египет. Мы находим замечательно много общего в области социальных и политических представлений и учреждений. Чем глубже мы проникаем в эти предметы, тем более убеждаемся в справедливости выражения, высказанного Бастианом в такое время, когда все верили в различия народов и отвергали единство человечества. «Даже к островам, дремлющим на груди Тихого океана, морские течения приносили, по-видимому, гонцов абстрактных идей, быть может, даже до берега американского материка» [81] («Путешествие в Сан-Сальвадор»). Мы позволяем себе прибавить в заключение, что тот не знает диких народов, кто отрицает у них, правда, нередко скрытые, сношения и связи между собою и с культурными народами. Они имели и имеют больше сношений, чем это может показаться при поверхностном взгляде. Так, прежде чем открылось сообщение по Нилу, товары европейского происхождения, в особенности бусы, доходили до сандехов из Дарфора. Там, где встречаются значительные сходства, на первом месте должен быть поставлен вопрос о сношениях, о заимствовании извне, быть может, о сношениях через чьё-либо посредство. Мы считаем вполне основательным вопрос — не распространили ли беглые невольники многих элементов африканского культурного достояния по Южной Америке? Японцы уже в течение столетий поддерживают лишь незначительные сношения с народами северной части Тихого океана, но панцирь чукчей, столь сходный с японскими панцирями, может быть объяснён подобными сношениями, которые, впрочем, с течением времени действуют не всегда обогащающим, но и разлагающим образом. И в прежнее время народы зависели друг от друга, и так же, как теперь, в пределах нашего исторического знания на земле не было человеческой группы, лишённой всяких сношений. Повсюду мы видим совпадения, сходства и родственные черты, густою сетью покрывающие землю; даже самые отдалённые островные народы можно понять лишь в том случае, когда мы примем во внимание их соседей, близких и отдалённых.
И самые дальние острова показывают нам, что старые местные промыслы регрессируют везде, куда проникают фабричные произведения Европы или Америки. Когда Гамильтон в 1790 г. посетил Кар Никобар, женщины носили там нечто вроде короткой юбки, сделанной из скрученных пучков травы и тростника; теперь они прикрывают себя бумажными тканями. Таким образом, столетний прогресс выражается в замене травяной юбки тканой материей. Местная промышленность исчезает и не заменяется никакой другой. На Нижнем Конго мы уже вовсе не находим теперь материи из коры и тонких тканей, которые так прославляют Лопес и другие путешественники XVI века. Куда девалось искусство шлифовки драгоценных камней и обсидиана, достигавшее такой высоты в древней Мексике, или ювелирное искусство и узорчатое тканьё древних перуанцев?
Для оценки значения внешних стимулов ничто не может быть поучительнее изучения народов наиболее бедных в этнографическом отношении, о которых можно сказать, что они всегда по своим сношениям были беднее других. Почему самыми бедными являются самые отдалённые народы на концах материков или на труднодостижимых островах? Этнографическая бедность — только отчасти следствие нужды, общей бедности, под давлением которой живёт народ. Это приписывалось многим народам, как например австралийцам, которые на своём сухом травянистом материке, бедном полезными растениями и животными, живут самою скудною и стеснённою жизнью, какая только доставалась в удел какому-либо народу. Но и в более благоприятных местностях северного тропика они почти лишены столь широко развитой у их папуасских соседей склонности к художественному украшению своего существования, составляющему роскошь диких народов. Именно в этом случае недалеко приходится искать причин этнографической бедности. Каждый взгляд на жизненные условия и образ жизни [82] этих народов обнаруживает остроту их борьбы за сохранение самой жизни, а в то же время и невыгодные влияния отдалённости от больших путей сообщения. Эксцентрическое положение Австралии, южной части Южной Америки, внутренней части Южной Африки и самого восточного края Полинезии повсеместно оказывает на живущие там народы одинаково обездоливающее влияние. Если мы причину этой бедности будем искать в меньшем количестве умственных стимулов, в особенности воображения, благодаря природе этих местностей, то мы должны остерегаться слишком поспешных заключений: маленький остров Пасхи, скудно наделённый природой, богат в этнографическом отношении, и едва ли какой-нибудь дикий народ в художественном отношении стоит выше эскимосов.
Мы знаем, каким образом утварь и оружие цивилизованных народов постепенно распространялись и продолжают распространяться ещё
далее среди народов, не имевших о них прежде никакого понятия. Когда Стэнли во время своей первой замечательной поездки в область Конго прошёл поперёк тёмного материка, он видел последнее огнестрельное оружие в руках туземцев на востоке в знаменитом торговом местечке Ньянгве и нашёл его далее к западу у Рубунги, на 6° к северу от Ньянгве, в виде четырёх старых португальских мушкетов. За ними останется историческое значение, так как в самый критический момент этого великого путешествия они послужили для людей, сопровождавших Стэнли, добрым знаком того, «что путь был избран верно, что великая река действительно доходит до моря». Ньянгве и Рубунга ограничивают площадь в 10—12 тысяч кв. миль, где огнестрельное оружие, проникшее на берега Африки уже 400 лет тому назад, ещё за несколько лет перед тем было неизвестно. Правда, другие предметы распространялись быстрее, как, например, введённые сюда только в XVI в. произведения Америки — табак, маис и маниок. Но и они шли этапами: дамары познакомились с табаком лишь несколько десятилетий тому назад.
Это значение сношений с соседями мы приписываем им в том случае, когда мотивы этнографических предметов даже и в богатых областях так поразительно однообразны. Даже островной мир Меланезии и Полинезии относительно распространения утвари и оружия представляет подобие луга, где повсюду произрастают одни и те же основные элементы растительности, в одном месте более тонким, а в другом более толстым слоем, здесь достигая высшего, а там низшего роста и [83] только изредка перемешиваясь со своеобразными растениями, оживляющими картину. Как на бесплодной почве, в однообразной травяной растительности степи мы видим иногда растения, распространяющиеся роскошнее других, так бывает и здесь. Дух народов, столь ленивый для усовершенствования уже достигнутого им, неожиданно получает стимул для дальнейшего развития в
ту или другую стороны; изучить эти отдельные формы развития, даже и тогда, когда они нам кажутся странными, имеет для нас большое значение (см. рис. стр. 71 и 84). В высшей степени интересно видеть, до какого разнообразия форм в выборе полинезийских удочек (см. рис. стр. 82) дошло население небольших островов вследствие своей преданности рыбной ловле или каким образом последовательным движением в известном направлении в изготовлении оружия оно усвоило замечательный стиль, требующий много прилежания и ловкости. Усаживание оружия зубами акулы (см. рис. сбоку) в таком распространении, что можно подумать, будто этот народ живёт в постоянной войне, достигло высшего пункта на Джильбертовых, или Кингсмильских островах (с общею площадью в 7—8 кв. миль и приблизительно с 35 тысячами жителей). Это оружие своей беспощадностью превосходит всякое другое оружие полинезийцев, и ему соответствует вооружение, какое мы находим только в Японии и Новой Гвинее. Таким образом, почти каждая островная группа под видимым однообразием основных мотивов скрывает более или менее выработанные особенности, каковы, например, по необходимости мелкие, почти незаметные человеческие фигуры на тонганских резных изделиях. У материковых народов, как это само собой понятно, подобные [84] явления встречаются в более ограниченном виде. Но и здесь каждый культурный круг, как бы он ни был узок, обладает своими мелкими особенностями, обнаруживающимися с известною
последовательностью в самых различных областях. Если для западных африканцев такой характерной чертой можно назвать предпочтение к изображению безобразного (см. рис. выше), то у лесных негров частое пользование банановыми листьями вместо кож, шкур или тканей, служит мотивом, который у мангбаттов достигает бесконечных вариаций. Этот народ представляет вместе с тем интересный пример общего высокого развития промышленности при благоприятных условиях. Там, где бури времени пощадили мирный оазис, как было некогда со страною Мангбатту, на почве материального обладания и умения развился прекрасный цветок, предназначенный, правда, лишь для кратковременного существования. Слава его некогда была широко распространена в Африке. Настоящему открытию мангбаттов Швейнфуртом предшествовали слухи,
проникавшие в Европу, и, кроме их светло-коричневого цвета, в особенности прославлявшие высокую степень их цивилизации, названный путешественник сообщает, что уже в области реки Газелей из разговоров с торговцами слоновой костью он узнал, что мангбатты считаются своеобразным и выдающимся народом. Но молва всего более восхваляла искусство населения [85] в изготовлении военного оружия и утвари для мирного употребления. Высокое уменье выделки весьма разнообразных музыкальных инструментов у африканских негров представляет явление, единственное в своём роде (см. рис. внизу стр. 84). И помимо того, мангбатты представляли бесконечный материал для самых одобрительных отзывов. Тем не менее промышленность их (см. рис. стр. 72 и 83) остаётся всё-таки промышленностью негров, иногда с теми же мотивами, какие мы находим у нильских негров и у кафров.
Одна из самых трудных задач является в том случае, как например и здесь, когда приходится определять степень законченности той или другой отрасли человеческой деятельности. В то же время такие задачи принадлежат к наиболее ответственным, если из этой степени приходится выводить генеалогические заключения. Мы замечаем различие в развитии судостроения у столь близких соседей, как фиджийцы и тонганцы: последние, будучи полинезийского происхождения, превосходят довольно заметно фиджийцев, причисляемых к меланезийцам. Это различие невелико, но весьма важно, так как оно содействует подкреплению нашего взгляда, что меланезийцы, жившие здесь раньше, заимствовали высокое развитие своего судостроения и искусство мореплавания от позднее появившихся здесь полинезийцев, а не наоборот. Но понятно, что в подобном случае всё-таки трудно судить с достоверностью, и это тем более, что народ, стоящий выше по общей культуре, именно по отношению к некоторым отдельным сведениям и техническим приёмам, может стоять позади тех, которые вообще принадлежат к низшей ступени. С первого взгляда превосходство дьюров в ковке железа над нубийцами или видимое преимущество, какое имеют музгусы как земледельцы над своими суданскими властителями, кажется аномалией. Негры своей ловкостью в обоих этих направлениях даже европейцев приводили в удивление. Если бы факты не свидетельствовали так ясно, каждый заранее был бы склонен считать арабов, обитателей Борну и пр., обладающих многими культурными преимуществами, наставниками негров и в упомянутых искусствах. Но факты показывают, что арабы могут поучиться у негров земледелию и домоводству, известным им как основание их полукультуры, опирающейся на хлебопашество.
Совершенно неверным было бы предполагать, что разделение труда [86] появляется лишь на высшей ступени хозяйственного развития. Во внутренней Африке есть целые деревни кузнецов, даже таких, которые приготовляют только метательные ножи, в Новой Гвинее — деревни горшечников, в Северной Америке — мастеров, приготовляющих наконечники стрел. Отсюда возникают замечательные социальные и политические обособленные группы, которые из профессий обращаются в касты, а из каст — в привилегированные слои народа. Охотничьи народы, издавна обменивающиеся с земледельцами различными произведениями, в особенности распространены в Африке. Рядом с этими обособленными видами деятельности существуют другие, в которых только те принимают участие, которые лишь случайно проявляют своё уменье в зависимости от потребности. Род и способ их работы вследствие этого кажутся часто занятием от нечего делать. Человек, который не находит никакой лучшей работы, шлифует большой камень для браслета или выпиливает раковину, чтобы сделать из неё кольцо, или вырезает узор на топоре, занимаясь этим в досужее время в течение нескольких лет. Такая работа со свободною тратою времени при удобстве её выполнения объясняет многое в совершенстве изделий диких народов. По большей части, конечно, это — предметы непосредственного пользования, а не обмена, и торговля получает мало выгоды от этой незначительной, но продолжительной работы, тогда как произведениями описанных выше отраслей промышленности обыкновенно ведётся оживлённый торг.
Примечания
- ↑ Новый Мекленбург — остров в составе архипелага Бисмарка, принадлежащего Папуа — Новой Гвинее. Современное название — Новая Ирландия, или Латангай. — Примечание редактора enlitera.ru