ПРИЛОЖЕНИЕ
Письма Ч. Валиханова к К. К. Гутковскому
Казалось, что всё было устроено хорошо, но вышло напротив. Дело моё принимает прескверный оборот. Я совершенно потерялся и не знаю, что делать. Гирей устроил всё прекрасно: я купил двух лошадей, сшил платье, бельё и нашёл товарища из киргизов Каркаровского округа, но остановка стала за караваном, что менее всего я ожидал, судя по вашим словам. Возможность, что караван может опоздать, занимала меня более всего, но вы совершенно отрицали этот пункт. Вот уже восемь дней, как я живу у Гирея. Аулы все ушли в горы, только его юрта торчит на берегу Аксы, о караване же нет ни слуху, ни духу. Я всё ещё надеялся: думал — вот подъедет завтра или послезавтра, но и надежды на будущее совершенно рушатся. Гирей был сейчас на пикете, видел татарина, едущего ив Семипалатинска в Верное, и узнал, что до 23-го числа не вышел никакой караван. Оставаться мне более у Гирея нельзя: кругом ходят воры и уже по моей милости успел потерять трёх лошадей; через несколько дней будет и Гасфорд — нужно избегнуть с ним встречи. Ехать вперёд по пикетам нельзя: вы увезли все регалии и подорожную. Остаётся одно: сделать превращение и ехать по степи на Семипалатинск. Предприятие это довольно опасно: могут схватить казаки и представить в Приказ, как бродягу, или же киреевцы могут ограбить и отправить в виде Адама, изгнанного из рая. Но я решился на это. Воля аллаха да будет! Да, Карл Казимировпч, настали тяжкие дни скорбей [520] и испытаний. Я должен буду день скрываться где-нибудь в камнях, подобно филину, а ночью рыскать, как барантач. Это всё ещё ничего: что я буду есть? Со мною нет ничего: ни огнива, ни кремня, ни хлеба. Вот вы нападали на dandysme, а я на всё это решаюсь; между тем как вы — поборник натуральной школы — не перенесли бы и половину подобных мучений. Я не имею ничего для удобства пути, вы лишили меня всего. Если бы вы оставили плащ и подорожную, я спокойно проехал бы Ит-кюга, а там скрылся бы в волостях. Теперь же надо того и ждать, что какой-нибудь байджигитовский батырь оберёт догола и (чего доброго) уведёт на Чёрный Иртыш. Скажите, ради бога, где ваш караван? Поймите моё положение: что мне делать? Как же это вы не обратили внимание на самый главный пункт, на слона: где ваш караван, вышедший по достоверным известиям 15-го числа из Семипалатинска. Всё было бы отлично, дела мы вели хорошо. Всё было замаскировано. Ни один мудрец киргизский не постигал хитрости и вдруг... Обрываюсь, обрываюсь жестоко. На чём же? На приходе каравана! Прощайте. Сегодня я исчезаю. Что будет — ведает никто же, как бог.
4 июня 1858, Аксу.
Достойнейший Карл Казимирович. От вас в последнее время, что называется, ни слуху, ни духу. Как вы поживаете? Здесь слышно, что вы, будто, едете в Петербург. Я, признаюсь, этому не очень верю, во-первых, потому что вы уже лет десять как думаете посетить Питер и до сих пор живёте в Омске, не выезжая далее Новой деревни и, во-вторых, потому что Дюгамель, вероятно, будет не очень этим доволен и едва ли даст вам возможность по службе ехать в столицу. Разрешите моё недоумение. Хорошо было бы, если б вы поехали. Я имею из Петербурга много писем. Все мои знакомые узнали случай атбанатского выбора и утешают меня. Некоторые сильные мира сего принимают во мне, как пишет Романовский, живейшее участие. От генерала И. получил письмо. Он пишет мне, что он не раз [521] писал обо мне Дюгамелю и ещё прежде получения моего письма был сам удивлён, узнав, что меня выбрали, и спрашивал Врангеля, адъютанта Дюгамелевского, что это значит. Тот сказал, что начальство через султанство моё боялось дать большое влияние моим родичам. Не понимаю, что эти значит. Далее генерал пишет, чтоб я потерпел немного, «а терпеть вам нужно недолго». Романовский сделался редактором «Русского инвалида» и в первых №№ этой газеты напечатает моё приключение. Курочкину тоже сообщено мной. Я имею основание думать, что у вас будут скоро перемены в начальствующих лицах, начало будет с начальника штаба, затем повыше... Скажите ради бога, что у вас делается в областном начальстве. Старший султан рекомендовал начальству Сапака как скверного правителя, вы были того же мнения, а теперь он производится в хорунжие. Я видел этого господина в Кокчетаве, он постоянно пьян и мне говорил, что он дал всем в Омске деньги и никого теперь не боится. Когда уберут от нас К—и? Научите, как нам от него избавиться. Подать просьбу на высочайшее имя, что ли. Не можете ли вы это как нибудь устроить. Мы вам соорудим за это памятник и напишем: «Благодарные киргизы Карлу Гутковскому, избавителю своему и пр.» — Что теперь делает высшее начальство? Не думает ли мстить отцу моему? Всё это легко может случиться.
P.S. Забыл, что сегодня 1-е число. С Новым годом, с новым счастьем! Дай бог, чтобы старый год пожрал, как Сатурн, своих чад — Дюгамеля и пр. и дал нам новых не спящих, а трезвых администраторов.
1 января 1863.
Достойнейший Карл Казимирович. У нас в степях есть слух, что будто Колпаковский назначен киргизским губернатором, а Фридрихсу дают другую должность. В какой степени всё это справедливо, вы должны знать лучше. [522] Я сам нисколько не удивляюсь всем этим слухам и даже готов радоваться, если бы Колпаковского сделали ханом нашим в той надежде, что он, вероятно, не захочет иметь при себе К—и. Скажите, ради бога, неужели этот господин, то есть К—и, будет терзать степь вместе с Колпаковским? Представьте, что он теперь делает с отцом. Вчера уехал отсюда Эрдень, он жил несколько дней здесь, собирал киргизов и давал им какие-то советы, чтобы сменить моего отца и говорил им, что это поручил ему К—и. В какой степени всё это нагло и низко вы увидите и без моих пояснений. Я не знаю, что и думать о сибирском начальстве. Дело это кончится скверно для К—и, потому что я намерен совершить преступление и объявить, что до этого преступления я был доведён несправедливостью сибирского правительства и особенно интригами г-на К—и. Вы можете после этих слов подумать, что я не совсем здоров, я же вас уверяю, что никогда я не чувствовал себя так хорошо, как теперь. Во всяком случае, я уверен, что вы будете до последней степени защищать моего отца, но, вероятно, вам самим бывает иногда не лучше от разных интриг, чем нам. Здесь киргизы толкуют, что будто вы не в милости у Дюгамеля и в ссоре с Фридрихсом. Откуда они всё это узнают, не могу и понять. Про меня что они сочинили — это потеха! Видите ли, когда меня посылали в Кашгар, я там не был, а жил в горах, где-то около Верного, и приехав в Омск, написал разную чепуху. Царь как-то, читая мой отчёт, видит, что всё это не ладно, на сказку что-то смахивает. Думает: дай-ка поиспытаю и послал другого более благонадёжного человека в Кашгар. Тот, конечно, был в Кашгаре и, приехав донёс, что у Валиханова всё вздор написано — таких рек там нет и городов таких нет, как у Валиханова. Царь рассердился и говорит: послать Валиханова в Кашгар в другой раз, он отказался больным, тем это дело кончилось. Вдруг Валиханов захотел быть султаном. Царь и говорит: нет, брат, ведь ты болен был, когда я посылал в Кашгар, будь и теперь больным. [523] Как это вам нравится? Эту дичь рассказывал один султан, мой родственник.
Отец мой скоро поедет в Омск, дней через десять. Ибрагимова нельзя ли сделать секретарём в наш Приказ.
16 января 186З.
К—и объявляет нам решительную войну. Нет почты, чтобы отец не получил выговора или предписания в резких формах. Несторов в наших волостях буйствовал, как разбойник, и возбуждал есенбаевцев против моего отца. О выходках Ерденя я уже писал. Скажите, пожалуйста, что же это значит? Я не помню даже при Госфорте ничего подобного. К—и и Нестеров жили тогда очень тихо. Откуда взялась у них свирепость теперь и неужели всё это мы должны терпеть? Все волостные управители, которые не дали К—и в нынешную ревизию, уже сменены или же ждут смены. О Кусене уже получено громовое послание. Отец получил на днях письмо от Фридрихса, который, препроводив копию с просьбы киргиза Малтабарова «о насильственном отобрании» его жены мною, без дальних околичностей приказывает отцу немедленно возвратить этому киргизу жену и удовлетворить его за все убытки, а в заключение делает моему отцу упрёк, что он употребляет власть старшего султана для потворства неблаговидным поступкам сына. Я уже писал вам об этом как-то. К—и же, вероятно, хорошо знает, что я жену у этого не отбирал, поэтому мог бы сначала спросить отца, в какой степени всё это справедливо; ему также хорошо было известно, что отец мой не принимал в этом деле никакого участия и даже был со мною в ссоре, следовательно, упрёк сделан намеренно. Я знаю, что Малтабаров находится при Эрдене и он его научил подать просьбу. Очень может быть, что Эрден действовал по наущению К—и. Я вас покорнейше прошу, дорогой Карл Казимирович, прочитать эту просьбу. Там написано всё вздор. Во-первых, мой отец выгнал этого [524] киргиза с женой и дал ему ещё лошадь. Назад его вытребовал не отец, а я через Гафара Моидаева и вытребовал потому, что он сам, Малтабаров, уведомил меня, что желает развестись с женой. Я в это время был в Кокчетаве, а не в своём ауле, как пишет проситель. Разводную дал он при указном мулле, который внёс в метрическую книгу и при многих свидетелях из почётнейших биев Кокчетавского округа. При них же он получил от меня 200 рублей и одну лошадь. Этого в просьбе нет. Развестись с женой заставило его то, что жена была не вполне законна. Она была вдова старшего его брата и по мусульманскому шариату она была свободна в выборе мужа до тех пор, пока не будет обвенчана указным муллой и брак внесён в метрическую книгу. Ничего этого у Малтабарова не было. Всё остальное в просьбе ни более ни менее как выдумка. Я, во всяком случае, не хотел бы потерять 200 рублей и лошадь напрасно и притом заплатить за какие-то небывалые расходы и похищение. Во-вторых, было бы несправедливо отдать обратно этому негодяю женщину, которая уже свободна юридически через данную ей разводную. В-третьих, история эта, при волнении умов в нашем округе, будет иметь весьма неблагоприятные последствия для отца. Я прошу справедливости и больше ничего. Надеюсь, что вы, Карл Казпмирович, примете в этом деле участие и защитите меня от преследований К—и и Эрденя. Через неделю я буду в Омске вместе с отцом и сам объяснюсь с Фридрихсом, а вас прошу предупредить его и объяснить ему это дело, как есть. Мне больно, что отец получил незаслуженный выговор и грубое письмо, будучи ни в чём не виноват.
Отец думает подать в отставку и я совершенно разделяю его мнение — что за приятность зависеть от какого-нибудь К—и. Платить этому негодяю не стоит за мировые блага, а избавиться от него нельзя. Скажите, можно разве служить, когда само областное начальство возбуждает киргизов и интригует в Орде. — До свидания.
[525]
NB. Через неделю едем в Омск непременно. Муса Черманович, конечно, будет так любезен, что подождёт нас. Что нового из Питера? Нет ли движения планет?
6 февраля. Аул наш.
Добрейший друг Карл Казимирович. Премного виноват перед вами и перед Катериной Ивановной, что до сих пор не писал вам. Сначала думал ехать в Петербург и там видеть вас лично, потом обстоятельства изменились и поездку оставил до мая. Теперь живу в Омске и думаю, впрочем, скоро отправиться в степь к себе домой. Муса Германович тоже здесь и мы живём вместе в вашем доме. Здоровье моё зимою было не совсем хорошо, теперь опять поправился. Вёл себя, признаться, не совсем хорошо, играл в карты, таскался по клубам и шампанское стал пить. В четыре месяца проиграл около трёх тысяч и теперь бросил, потому что нет денег, а просить от отца совестно. Если б вы были здесь, конечно, ничего этого не было бы. У меня, вы сами знаете, в Омске не было ни одного хорошего знакомого, кроме вас. С Тыртовым я в ссоре, то есть собственно с Лизаветой Михайловной. Мы поссорились за чепчик с перьями, который нынче стала носить Л. М. в подражание мадам Шаховской. Я не одобрил этот наряд и вышла история. Уже более трёх месяцев, как я не бываю у Тыртовых и Лизавета Михайловна со мною не кланяется и продолжает носить перья. С Дюгамелем мы так себе — я имею честь быть приглашённым на бал, но визита мадам Д. всё-таки не сделал. Только с Лещёвыми я нахожусь в более коротких отношениях. Фридрихс дурит по-прежнему, Майдель двуличничает и, вероятно, скоро потеряет всякое значение. К—и выходит в отставку, хотя за него сильно хлопотал Фридрихс. Затем всё остаётся по-прежнему. Вы, вероятно, помните, что я был приглашен Дюгамелем содействовать г-ну Яценко. Нечего говорить, что с Яценкой я не сошёлся. Областное правление написало проект с целью изменить прежний суд биев. Я подал записку, чтобы оставить суд [526] биев без всякого изменения. Проект мой будет принят и суд биев останется по-прежнему. Теперь мы хлопочем о том, чтобы Баян аул перевести на Бель-агач. Не знаю, выйдет ли что.
Мандель, Ивашкевич, Николаё Лещёв едут в коммиссию для разбора претензий между оренбургскими и сибирскими киргизами. Толку, конечно, не будет и вся тяжесть падёт на киргизов. Вот наши новости. Как вы сами поживаете, как здоровье добрейшей Катерины Яковлевны, что поделывает моя милая Катерина Карловна? Коля здоров ли? Пишите, пожалуйста, обо всём подробно. Вы знаете, как нам интересно всё, что касается вас. Муса Черманович на вас немного претендует. Вы послали всем своим знакомым свои карточки, а нас забыли. Но тем не менее он собирается со следующей почтой послать вам свою карточку. Спешу к почте и потому нацарапал вам так, что едва ли разберёте. Прощайте.
P.S. Если в мае поеду в Петербург, может заверну в Оренбург. Шишка на носу уничтожилась давно. Я очень рад этому.
Марта 4-го. Омск.
В письме, которое здесь не помещается и в котором Валиханов советует Гутковскому познакомиться с Ф. М. Достоевским, сделана приписка к последнему:
«Давно не имею от тебя никаких известий, любезный Фёдор Михайлович. Жив ли ты? Впрочем, если бы ты умер, то написали бы о том в газетах. Поэтому надо полагать, что ты жив, но забыл нас, живущих и вопиющих в пустыне киргизской. Что со мной и как я живу, узнаешь подробно от Карла Казимировича Гудковского, моего друга, который едет в Петербург по делу, касающемуся отчасти и меня. Надеюсь, что и ты, и Мария Дмитриевна примете его хорошо и познакомитесь с его семейством. У них в Петербурге нет никакого знакомства. Гудковские люди очень добрые и без всяких провинциальных предрассудков, [527] которые так шокируют вас, петербуржцев. Я буду в Петербург с первой зимней дорогой. Кланяюсь Михаиле Михайловичу с его семейством, Исаковым, Майковым и всем, которые меня помнят».
20 мая. Кокчетав, в киргизской степи.
Я, как и все, был глубоко поражён, многоуважаемый Карл Казпмирович, известием о вашей отставке, хотя удивляться несправедливостям можно бы нам, сибирякам, перестать. Известие это дошло до нас через киргизские слухи, ибо письмо ваше было в Приказе затеряно, что при прежних обстоятельствах, вероятно, не случилось бы. Но ещё более я был изумлён, прочитав письмо Семёна, в котором он вину вашей отставки кладёт на какой-то мой донос, где я жаловался на дурные дела в области, не упоминая имён, виноватых лиц и вследствие этой тёмности виновником сочтены были вы. Но этого положительно не могло быть, кто бы вам ни говорил. Я действительно писал статью о несправедливостях, сделанных мне при выборе меня в султаны в «Русский инвалид» и писал по приглашению самого редактора, друга моего, Романовского, следовательно статья моя была более жалоба и ни в каком случае не донос, разве с египетской точки зрения жалобы на несправедливость называются доносами. Далее, я упоминал поимённо всех господ, которые интриговали против меня и брали взятки с боганалинцев, именно: г-на К—и, г-на Ивашкевича (пожалованного за эти гадости землёй), заседателя Безверхова и, конечно, при этом не похвалил состояние нашей области, ибо это была бы неправда вопиющая. О вас же я выразился, как и было в самом деле, как о единственном моём защитнике и даже привёл какое-то место из вашего письма (кажется, в этом роде: некоторые господа успели склонить наше светило на сторону неправды и пр.). Из этого вы можете видеть, что всё говоренное вам сущий вздор, чтобы оправдать свою личную ненависть, которая, вероятно, и побудила избрать вас в жертву. Но чтобы не было никаких недоразумений, [528] чтобы дело было на чистую я просил теперь же Романовского напечатать мой донос (пусть так будет), а если этого нельзя, то сообщить копию с моего письма за своим скрепом. А это письмо, если хотите, можете показать тому, кто говорил вам о безымянных доносах. Мне очень жаль вас, Карл Казимировпч, когда подумаю о ваших денежных обстоятельствах: куда вы денетесь? Пожалейте вы и нас, оставленных в жертву г-дам К—и, Нестерову, которые будут возить по степи ягернаутского идола.
P. S. Если только моё письмо было причиною вашего увольнения, то я сделаю всё, что только возможно к исправлению дела! Я уже написал Романовскому и просил его доложить военному министру. Коль только позволит здоровье, поеду в Питер и буду просить всех: и М., и Горчакова и непременно доведу до сведения государя императора.. Теперь пишу к С. и прошу его ходатайствовать (...).
Отец мой свидетельствует вам и Екатерине Яковлевне своё глубокое почтение и просит считать его преданным навсегда. Если будете затрудняться, куда ехать, — приезжайте на лето к нам, пока устроитесь.
Ради бога, не унывайте, может, будет лучше.
11 мая. Сарымберт.
Любезный друг, Карл Казимирович. Узнав из писем Лещёва к Фридрихсу, что вы ещё не уехали, пользуюсь случаем, чтобы проститься с вами ещё раз и пожелать вам доброго пути. В Кокчетаве за разными хлопотами по выбору решительно не было времени. О том, что отец опять избран всеми единогласно, — вы, вероятно, уже слышали. Я, слава богу, здоров и хлопочу по делу, которое мне поручено: чтобы было лучше киргизам. Кланяйтесь в Петербурге тем из моих друзей, с которыми встретитесь.
[529]
P. S. У нас в Кокчетаве русские чиновники во время ревизии решительно и явно бунтовали киргизов, за то и все поплатились. Верещагин — в Баян Аул, Калинков — в штат областного правления, на их места назначены: Песчаников и Петров из каркаралов.
14 июля. Акмоллы.
(Листок без начала) ... и дикокаменных киргизов. Уже неудовольствие между зачуйскими и нашими киргизами начались и теперь. Сношения разорваны, всякий перешедший за Чу теряет свободу на том основании, что Суранчи и Сунатай выдали посланцев русским. Во всяком случае лучше было бы для нас, какие б мы не имели виды на кокандские владения, не возбуждать против себя дикок. киргизов, которые после обременительных налогов и зеката, положенного в три раза более против прежних годов, ждут русских как избавителей. Это верно. Третье. Если отпустить Али-Шира и его спустников, не обращая на них особенного внимания, — это самое будет иметь больше нравственного значения, чем речь, которую он выслушает в Омске. Боканцы все убеждены, что он будет отправлен скоро в Пишпек, на том основании, что под Акмечетом все их пленные выпускались очень скоро. Русским, кажется, нечего держать Али-Шира или другого какого-нибудь среднеазиата. Для кокандцев личность Али-Шира не имеет никакого значения и если б он совершенно погиб, то и тогда не будут считать это большой потерей. Между тем как нравственно великодушие и сознание своего превосходства подействует гораздо благодетельнее на кокандцев и на киргизов, чем страх потерять Али-Шир-датху.
Кокандцы в Пишпеке ждут русских, якобы идущих для взятия их кургана в числе 5 тыс. чел. Народная молва представляет всех воинов наших в сажень ростом и одела их в непроницаемые для пуль латы. Здесь всякое обыкновенное происшествие в устах киргизов принимает фантастич. характер: качественно — преобладает сверхъестественный элемент, количественно — увеличивает в прогрессе [530] равносильном действию сильнейшего микроскопа. Войско это едет под начальством старого вождя с одним глазом на лбу. Кто это мог быть?
P. S. Перемышельский кланяется вам и Катерине Яковлевне. Относительно Али-Шира он соединяет мольбу с моей. Дай бог, чтоб это не было гласом вопиющего в пустыне.
Любезнейший Карл Казимирович. Завтра мы выезжаем: я в Аулие-ата, чтобы пожинать победоносные лавры, а Муса к себе в Баян-аул, чтобы подвизаться в доблестях гражданина. Думал в Питер, а попал в страну Диких и каменных киргиз. Еду я, признаться, для того, чтобы получить чин. Черняев, кажется, человек хороший и чина может, не пожалеет. Еду и для того, чтобы оттуда через Акмечеть проехать на Оренбург. Если б это удалось, было бы хорошо.
Здесь в богоспасаемом Омске всё по-старому, так что становится даже досадно, только Крупеников идёт всё в гору. Нынче он выиграл в Ирбити 70 тыс. и на радостях купил жене диадему (стремление очевидное к верховной власти), Воинову — шпильку на галстук, Врангелю — красный халат, Струве — бухарскую япанчу и в заключение всего приобрёл дом Лещева за 2 т. руб. Ал. Н., кажется, рад этому. С Фридрихсом, генералом, случился казус. Он попал в число опальных и скоро, кажется, уедет в Ревель. К—и выходит в отставку. Я видимо примиряюсь с мосье Дюгамелем: подал ему записку о суде биев и он её одобрил, но с мадам Дюгамель всё ещё не знаком. Кто будет нашим ханом ещё неизвестно, одни говорят о Колпаковском, другие о Майделе. Оба хорошие ребята. Областное правление и канцелярия ведут междоусобную войну. Бойцом от канцелярии выступил Крохолёв и киргизские деньги прибрал к себе, в правление никто не ходит. Ивашкевич в бешенстве и подстрекает Майделя, который [531] однако ж прямо действовать не решается, но в клубе ругается. Все ждут новых порядков и пользуются междуцарствием. Берут страшно и явно, сегодня пишут, чтоб подали в отставку, завтра, взяв деньги, отменяют и пр. Отец мой совсем перестал ездить в Омск. Муса бьётся как рыба об лёд и туда и сюда, но пристроиться всё-таки не может. Вообще всё идёт скверно.
Посылаем при этом письме фотографические карточки. Я расстёгнут, но это лучшая карточка. Надеюсь, Катерина Яковлевна извинит меня. Как вы поживаете? Напишите, ради бога. Мне адресуйте в укр. Верное. Прощайте.
Омск. 24 марта.