1519-soch-valihanova/17

Сочинения Чокана Чингисовича Валиханова Из черновых бумаг Чокана Валиханова. Идиге (джир) Автор: Чокан Валиханов (1835—1865) Редактор: Н. И. Веселовский (1848—1918)

Опубл.: 1904 · Источник: Валиханов Ч. Ч. Сочинения Чокана Чингисовича Валиханова / под редакцией Н. И. Веселовского. - Тип. Главного Управления Уделов, 1904. Качество: 75%

---

Из черновых бумаг Чокана Валиханова

Идиге (джир)

Вступление

Песнь, путешествуя по миру, однажды остановилась ночевать в стойбищах каракалпаков, по ту сторону р. Сыра. Весть о прибытии невиданной и неслыханной гостьи разнеслась с быстротою стрелы во все стороны. Бесчисленное множество каракалпаков, собравшись в счастливом ауле, слушали дивную гостью с самого начала вечера и до самой утренней зари, пока наконец Песня устала и легла спать. Тысячи рассказов, повестей, песен и историй голосистой гостьи сохранили в памяти бесчисленные каракалпаки. Киргизы и трухменцы, стоявшие далеко вверх по р. Сыру на краю стойбища, — все родные племена тогда кочевали вместе, — прибыли поздно ночью и слышали только окончание чудных звуков. Весть о прибытии Песни к каракалпакам достигла даже до сартов, живших по сю сторону р. Сыра, но пока они собирались по своим городкам и пока успели доехать до Сыра, заря взошла, и Песня уже опочивала. Сарты, остановившись на берегу реки, услышали вой нескольких собак в каракалпакских аулах и, приняв эти звуки за голос Песни, со вниманием слушали вплоть до восхождения солнца. Поэтому-то каракалпаки почитаются в степях первыми поэтами или песенниками, потом киргизы и трухменцы, а песни сартов никто не может слушать без смеха.

* * *

В первый раз я услышал эту рапсодию в Амак-карагайском округе в кочевьях небольшого аула Керлеум кыпчаков от акына Джумагула в 1841 году. Изобретение этой рапсодии, по всей вероятности, относящееся к [224] XV веку, чрезвычайно меня поразило. Существование Идыге также несомнительно, как существование Тохтамыш-хана и Тамерлана. Оно подтверждается не только народными преданиями, но и письменными фактами. Ибн Арабша говорит об Идыге, что он был одним из дьяволов Тамерлана. В хрестоматии Хальфина находится родословная Идыге, составленная по преданиям казанских татар. Западная часть горы Улутав, в Средней орде, составляющая совершенно отдельный утёс от главного хребта, называется Идыге. На вершине этого утёса есть курган, сложенный из плитняка и бута; курган этот, имеющий форму всех оба (по-монгольски обо), то есть курганов, воздвигнутых в честь и воспоминание падших или умерших героев, называется Идыгеевым обасы, самая гора называется просто Идыге. Киргизы, почитая его как национального героя и святого по происхождению, часто приносят на могиле его жертвы. Иногда режут скот, что теперь очень редко, а большею частью привязывают к растущему тут кустарнику лоскутки одежды или конские волосы. Александр Иванович Шренк был на этом кургане и очень верно срисовал вид этого утёса.

Неизвестно, где находится могила Тохтамыш-хана. Современники его и Идыге: Кен Джанбай, кара-кипчак Кублин, Киен-бай, о котором, впрочем, не говорится в этой рапсодии, Худайберды, Кос Девлет, Кара Коджа, этому последнему киргизы приписывают, что он был родоначальником аргынов. Кара Коджа был сын святого Оккесы Сабага. Кажется, Рашид Эддин говорит, что Кара Коджа был посланником от Тохтамыша к Тамерлану.

Курганы этих героев находятся на правой стороне реки Ишима, могилы ли это их или только памятники, определить невозможно до тех пор, пока эти курганы не будут раскопаны.

Первый список с рапсодии Идыге делан был Султаном Чингизом Валихановым со слов [...] кыпчака, Джумагула, второй сделан им же с добавлениями их изустных преданий разных лиц, третий список сделан [225] был со слов Арслан-бая и, наконец, из этих трёх списков, вместе с Чингизом, мы составили в 1842 году свод, переписанный Ахмед [...], с которого уже переведена настоящая рапсодия.

Джир, собственно, значит рапсодия. Глагол джирламак значит говорить речитативом. Все степные джиры обыкновенно поются речитативом под аккомпанемент кобыза. Предметами джира обыкновенно бывают жизнь и подвиги какого-нибудь известного в древности народного витязя. При этом до́лжно заметить, что события жизни витязя, его подвиги, словом всё, что составляет собственно повествование, рассказывается прозою, стихи же употребляются только в то время, когда герой поэмы или главные участвующие в ней лица должны говорить.

Между киргизами мне известны ещё два джира, один называется Эркокчи-Эркосай. В нём описываются подвиги витязя из рода Уваков, Эркокчи и сына его Эркосая в войне против сильного кипчакского племени. Эта рапсодия не имеет никакого исторического интереса, самые имена витязей, в ней действующих, совершенно нам незнакомы, между тем стихи чрезвычайно сильны и звучны, вся рапсодия заключает в себе беспрерывный интерес, и ещё тем более замечательна, что герой первой её части проигрывает сражение и умирает покрытый ранами. Сын его Эркосай отомщает потом кипчакам. Эта рапсодия занимательна была бы только разве потому, что в ней подробно излагается вся тактика и стратегия древних степных воинов.

В моё время в степи помнил эту рапсодию один только человек, кыргыз Кокчетавского округа, Коплы Атагаевской волости, Арсланбай. К несчастью, я не имел времени списать эту занимательную рапсодию.

Другой джир называется Урак-батырь. В нём повествуются похождения Урак-батыря, родом караульца, который, отправившись в набег на Россию, был взят русскими в плен и содержался в тюрьме 10 лет, потом женился в России, прижил детей, но соскучился по родному аулу, опять уехал в степь и там остался. [226]

Кажется, что у нас есть фамилия Ураковых. Джир Урака-батыря знают многие кыргызы, но только отрывками, всю же поэму я слышал однажды в Малой орде от песенника Нурумбая, он родом алчин, но почти постоянно живёт в кочевьях кипчаков при султане Ахмете Джантюрине. Чтобы дать понятие о мере стихов, которые употребляются в джирах, я привожу здесь пример. Девять Тохтамышевых богатырей догнали Идыге, и Кен-Джанбай говорит ему:

Ай Идыге сен енди кайтсана.
Кайтуп эдиль утсена,
Енгсеси биик боз орда
Энгкиип салям берсена,
Эрини джука сар’аяк
Эр сарыктан ичсена;—
Джавурундары джакталы,
Тюйме баву тартмалы
Устюнге Ал кара кис.
Тон биреди кийсена.
Кокг ала джорга
Кöн дабылбазь байлянуп
Тутам бавы сом алтун
Ак сункар кус биреди,
Куль айляна чюйсена! и т. д.

Джир Идыге по событиям относится к концу XIV века, должен быть составлен в начале XV. Это доказывается многими старинными словами и оборотами, которых теперь нет в языке, примечательно также и то, что в целой рапсодии нет ни одного персидского или арабского слова, тогда как теперь с распространением магометанской религии даже в обыкновенном разговоре, между простым народом, вошли в употребление слова из этих языков.

В последнее время моего пребывания в степи, джиры почитались уже устарелою формою поэзии. Форма джиров, как и самый кобыз, осталась теперь только достоянием баксы. Они только ещё сохраняют эту форму стихов, употребляя её при заклинании джинов. Можно утвердительно сказать, что форма джира и употребление кобыза вышли из [227] моды со смертью знаменитого певца-импровизатора Джинака, он был родом Кара-Кисек, отделения Камбар, состоящего теперь в составе Каркаралинского округа.

Хотя существующие теперь певцы употребляют его напев и повторяют слово в слово его [...] импровизации, но для аккомпанемента употребляют наиболее балалайку о двух струнах.

Кобыз — род двухструнного альта, струны делаются из конских волос, и играют на них смычком. Кобыз имеет ту разницу против наших струнных инструментов, что у него нет верхней деки, корпус имеет фигуру круглую, ручка так выгнута, что струн нельзя к ней прижимать, берутся же разные тоны флажолетом. Вообще, это очень трудный и приятный инструмент, хотя он не очень звучен.

Балалайка и новейшие песни выжили теперь совершенно джир и кобыз. В степи существуют теперь следующие формы поэзии:

1. Джир, который достаточно объяснён мною.

2. Джирав — надгробная песнь. Она обыкновенно изобретается женщинами и очень часто импровизируется. Размер употребляется тот же, как и в джире. Между всеми известными джиравами, самые трогательные и известнейшие в Средней орде суть: Плач матери ханши Айханым Валиевой о смерти старшего её сына Мамеке, умершего от оспы в 1833 году, и джиров известной впоследствии певицы импровизатрисы, импровизированный ею на поминках её мужа, когда ей было только 14 лет.

3. Каим — песни, употребляемые при свадьбах, состоящие в вопросах и ответах между молодыми людьми и девицами, они состоят из четырёхстиший, в которых рифмуют первые два стиха с четвёртым. Эти песни заключают иногда в себе загадки, эпиграммы и, наконец, шуточную брань, доходящую до самого отчаянного цинизма выражений.

4. Кара-улёнь: обыкновенная песня, она состоит из четырёхстиший, заключающих в себе каждая отдельную идею. Эти песни поются более для голоса. Часто четырёхстишие не имеет никакого смысла. [228]

5. Улён. Эта форма употребляется теперь всеми новейшими поэтами, как для импровизаций, так и для поэм, наиболее введена в употребление певцами Орунбай, рода Караул, отделения Атке-Дживир, и слепим певцом Чоджи, рода Атагай, отделения Джана кыргыз, постоянно находящимися при султане Абулхаире Гоббасове. Предметом этих песн есть большею частью какое-нибудь религиозное повествование. Они поют теперь подвиги Сеит Баталя ходжи и любовь Юсупа и Зюлейки, жизнь Ибрагима и пр. Все эти повести по фанатизму идей и чудовищности изображения чрезвычайно скучны.

Форму улёна певцы употребляют также для импровизации как самую удобную и к которой они теперь как бы более привыкли. Известная поэма Кузу-Курпеч и Баян Сулу пересказаны мне были знаменитым Джинаком в форме улёна.

Для примера, какую форму имеет улён, выписываем вступление в поэму Кузу-Курпеч:

Мекин издеб Джигиттер кель кителы
Ортасында коп тюбе бильгэ икалы,
Азаматтар иринбай тынласаныз
Кузу-Курпеч, Баянды тир баталы

* * *

В Хрестоматии Ибрагима Хальфина, изд. 1822 года, в главе IV находится следующая родословная Идыге бия:

«Правитель правоверных Абубекер-сыддык, да спасёт его бог, имел четырёх сыновей, третий сын его был государем в Дамаске (Шам); сын его, султан Каб, тоже царствовал в Дамаске; его сын, султан Хермуз — тоже, сын его султан Халид царствовал в Серсере; его сын султан Валид — тоже; его сын султан Кайдивул тоже; его сын султан Мувлюд царствовал в Серсере; его сын Абулбаз царствовал в Этекие; его сын султан Селим тоже; его сын султан Садак; его сын Абулхак царствовал в Медине; его сын султан Осман тоже; его сын султан Джелялэддин царствовал в Константинии; у него было два сына, один назывался Ибрагим, а другой Баба Токлас, этот последний был государем в Мекке; сын его Термеул явился на [229] Волге и на Джаике, его сын Кызычи тоже там жил; его сын Ислям-Кая тоже; его сын Кадыр-Кия тоже; его сын Кутлукеба был в Темгене; его сын — Идыге бий, да помилует его бог. Кутлукеба был убит Урус ханом. Кроме этого, у Баба Токласа было четыре сына; один был государем в Мекке и похорен с правой стороны Каабы, другой похоронен в Хиве, третий в Керимане и четвёртый в Учьутлуке. В другом повествовании говорится, чту у Баба-Токласа было только три сына, одного из них имя Аббас, который похоронен с правой стороны Каабы, другой назывался Абдурахман ходжа, который тоже похоронен в Каабе; третьего имя Тырме, он жил или обладал Волгою и Яиком. Сначала обыкновенно поклоняются гробу пророка, да будет с ним благословение божие, потом гробу Алем Муртазы сеида, потом гробу святого чудотворца Баба Токласа».

«Узбек хан, сделавшись правоверным, посылал в благородную Мекку витязя Урака, который привёл с собою этих трёх святых и потом народ сделался правоверным».

«При Тохтамыш хане Идыге бий управлял улусами; потом сын Идыге бия — Нурадин». Под словом Idegou в Bibliothèque Orientale p. 447 находим следующее: Un autre Idegou fut un des principaux capitaines de Tamerlan et fit plusiers mechant actions pour le servie de son maitre. Ebn Arabschah l'appele un des schiatin de Timour, c'est à dire, un de diables de Tamerlan. Il fut gouverneur de Kerman».

Вот всё, что при ограниченности моих средств известно мне об Идыге. Соображая народное казанское предание, сохранённое Хальфиным, и показания Ибн-Арабшаха, почерпнутое мною не из самого источника, с этою степною рапсодией, можно с достовериостию заключить только то, что Идыге был происхождения духовного, что он занимал при Тохтамыше значительную должность, потому что сам Тохтамыш поручал ему и «крымские споры и военные дела», и потом же он называет его бием по преимуществу, говоря: «Видано ли было, чтобы хан бежал, а бий его преследовал»? [230]

Пребывание Идыге при дворе Тамерлана также весьма вероятно, с Тимуром они были одного происхождения и даже какие-нибудь дальние родственники.

* * *

Отдельные заметки

На первом листке:

Самый замечательный исторический джир киргизский, это — Идиге, тот самый Идиге, Эдеку и Идней, о котором говорится в ярлыке Тохтамыша, тот самый бек, magnab и темник, который разил Витовта при Ворскле и управлял ордой безотчётно при четырёх ханах. Урак, Ир Кокче, Ир Косай — из времён первого ногайского народа, но герои других эпических поэм, также джиры их замечательны только по любопытному описанию племенных волнений, ханских битв, батырских набегов в смутную послетохтамышевскую эпоху ордынскую. Поэтические произведения киргиз: эпосы, похвальные оды, плачи — так называется песня по умершем муже жены [...] даже песни импровизаторов имеют рифму и размер и передаются из рода в род, из поколения в поколение особым сословием певцов ахунов, как в древней Греции передавались песни Гомера рапсодами; ахуны эти пользуются особым уважением народа и похвальными словами богатым султанам и биям наживают себе известность и богатство. Хотя в настоящее время этих ахунов нынче в степи и много, но они более импровизаторы, и древние джиры по непонятности своей для нового поколения с года на год выходят из употребления, [231] и самых знатоков их остаётся очень мало. Собрать их также трудно: при всём старании я успел достать полный список Козу-Курпеча, небольшой отрывок из Едиге и Урака, но впрочем надеюсь в скором времени найти все древние джиры от одного знающего их ахуна, с которым познакомился недавно.

Древние [...] предания и поэмы и особенно названия родов, из которых составляется союз трёх орд киргизских, заставляют думать, что действительно казаки [...]

* * *

На втором листке:

Эдыге происходил от Баба-Туклас (Чачты-Азиз) в девятом колене.

Предание ногайцев о происхождении Баба-Туклас следующее: некто увидел на пути череп с надписью на лбу: «Я живой убил несметное число людей, мёртвый могу убить сорок». Нашедший человек сжёг череп, пепел взял в узелок, привёз домой и отдал дочери на хранение. Дочь из любопытства развернула тряпку и, увидев белый порошок, взяла на палец и попробовала вкус, отчего сделалась беременною, родила сына, который и был Баба-Туклас.

Мальчик, будучи ещё учеником, обнаруживал необыкновенную проницательность ума. Однажды хан той страны видел сон: будто он сидел на мосту через большую реку и из реки высунулись драконы, двадцать с одной стороны моста и двадцать с другой, которые хотели его пожрать. Хан созвал своих учёных и требовал, чтоб они объяснили его сон. Учёные пришли в тупик, тогда Баба-Туклас предложил им, что он бы разрешил сон ханский. Учёные привели его к хану. Баба-Туклас стал просить хана, чтоб удалить учёных, так как он смущается присутствием своих учителей, и когда они вышли, он сказал хану, что драконы — его сорок учёных, которые находятся в связи с его женой и ходят к ней по очереди в виде чёрных старух. Хан велел наблюдать. Оказалось, что толкование Бабы-Тукласа справедливо. Учёных убили и тем исполнились слова, написанные на черепе, относительно сорока жертв. [232]

От этого и называются потомки Эдыге-бия аксуяками, белою костью.

Однажды Баба-Туклас (святой муж) встретил на берегу моря девицу, которая, прилетев в виде голубя, обратилась в девицу и, сидя на берегу, золотым гребнем расчесывала свои золотые волосы, но лишь только он приблизился к девице на недалёкое растояние, она, увидев его, погрузилась в воду, оставив на берегу голубиную шкуру наз. кеб. Это была, по мнению одних, дочь солнца (Кун-сулу), другие считают её дочерью духа Албасты.

Оставшись на берегу, Баба-Туклас сказал: разве я не Баба-Туклас Чачты-азиз, что не могу нырнуть за нею? Сказал и вслед за девицей бросился в воду.

Шестьдесять белых отавов стоят под водою, в одном из них сидит девушка, сказал бы солнце — глаза есть, сказал бы месяц — есть рот [...] она была такой удивительной красоты. Баба-Туклас, взглянув на неё, бежал изумлённый назад. Но девушка, схватив за полу, удержала, говоря: «Куда же ты бежишь, джигит?» — «Я не могу говорить с тобою, — отвечал Баба-Туклас, — если заговорю, то приму на себя большой грех, лучше пусти меня, я убегу отсюда».

Но девушка сказала: «Я искала подобных тебе и нашла; если ты уйдёшь отсюда, на мне не женившись, то возмёшь на себя ещё больше грехов».

На третьем листке:

Идиге происходит от Баба-Туклас-аза в девятом колене, отец его был Кутлу-кия (аза). Однажды этот святой муж встретил девицу, которая, прилетев в виде голубя, погрузилась в воду, оставив голубиную шкуру на берегу (это была, по мнению одних, дочь солнца Кун-слу, другие думают, что это была дочь духа [...]). Кутлу-кия завладел кебаной. «Пусти!» — «Нет». — «Ты не сумеешь владеть мной». [233] Уговор — не смотри мне на голову, под мышку и на пятки. Далее, как в киргизкой редакции. Нашедши сына, Кутлу-кия направился в улус к Тохтамышу, у которого он был приближённым. У Тохтамыша была птица [...] Са-Темир хан просил у Тохтамыша яйцо этой птицы, чтобы (вывести) у себя птенца. Тохтамыш не дал; тогда Са-Темир обратился к Кутлу-кию, который украл яйцо и послал Са-Темиру. Птица эта приносила три яйца, украденное было показано (гнилым). Тохтамыш, узнав об этом, отсёк голову Кутлу-кие и хотел убить его сына Эдигу, но бий, которому Кутлу-кия поручил его воспитание, дал своего сына на убийство. Эдиге пас баранов вместе с другими детьми. Затем следует первое разбирательство Идыге по поводу утки, застреленной в чужом озере. Вследствие этого дела Тохтамыш призвал мальчика как годного на [...] дня. Находясь у хана, он решил ещё два дела, которые сам хан и все бии не могли решить. Первое — спор между двумя женщинами о ребёнке, два бия о (верблюжонке). О ребёнке то же, что у киргиз, о верблюжонке — бросить в воду, куда воспоследовала и матка его. Ханша (говорят одни, вследствие отвергнутой любви) снова говорит хану, что он, юноша, человек опасный для хана и затемнит со временем его величие, ибо когда он входит, то хан невольно содрогается и вскакивает со своего [...] (подушкой). Тогда Тохтамыш созвал народ и потребовал чтобы [...] ему народу этого юноши, так как он по своим доблестям должен быть не простого рода, а сам между тем поставил несколько человек своих [...] другой [...] всё это проведал Идыге, чтоб убить Идыге, напоя его пьяным. Никто не мог [...]

а) Идыге

В древние времена жил один святой, называемый Баба-Умур. Будучи пятнадцати лет, он начал производить чудеса. [234] В это время ему приглянулась одна девушка, девушка приглянулась и стала беременна, сделавшись беременною, родила сына, которому дали имя Баба-Токты-Чачты-Азиз. Достигши двадцатипятилетнего возраста, Баба-Токты отправился в мир производить чудеса, и пришед к текучему морю, увидел сидящую на берегу девицу, золотым гребнем расчёсывающую свои золотые волосы, но лишь только он приблизился к девице на недалекое расстояние, она, увидав его, нырнула и спряталась под водой. «Разве я не Баба-Токты-Чачты-Азиз, — сказал святой, — что не могу нырнуть за нею»? — сказал и вслед за девицей бросился в воду. Шестьдесят белых отавов стоит под водою, в одном из них сидит девушка, сказал бы солнце — глаза есть, сказал бы месяц — есть рот... она была такой красоты удивительной.

Баба-Токты, взглянув на неё, бежал изумлённый назад. Но девушка, схватив его за полу, удержала, говоря: «Куда же ты бежишь, джигит?» — «Я не могу говорить с тобою, — отвечал Баба-Токты, — если заговорю, то приму на себя сильный грех, лучше пусти меня, я убегу отсюда».

Но девушка сказала: «Я искала подобных тебе и нашла; если ты уйдёшь отсюда, на мне не женившись, то возьмёшь на себя ещё больше грехов». Баба Токты остановился, начал думать думу: «Если не возьму я этой девушки, больше греха мне будет, нежели как возьму, лучше взять» — и положил своим рассудком жениться. Обвенчавшись, девушка говорит молодому: «Теперь, когда ты стал моим мужем, а я твоею женою, прошу тебя исполнить только три моих завета: когда я буду скидать сапоги — не смотри мне на ноги; когда буду скидать рубаху, не гляди под мышку и когда буду мыть мои волосы, не гляди на голову».

Однажды Баба-Токты видел, как она скидала сапоги и, взглянув на ноги, увидел, что ноги у неё с копытами (козлиные), в другой раз, когда скидала она рубаху, заглянул ей под мышку и сквозь тело увидел её внутренности (лёгкие). Жена догадалась об этом и поднялась к небу, закричав: «О, мой любезный», — и снова упала на землю. Но [235] через несколько времени после того Баба-Токты, войдя в комнату, увидел, что жена его, сняв кожу, вымыв волосы, расчёсывает их золотым гребнем, — он взглянул на темя и сквозь кожу увидел её мозг.

Жена узнала это и, поднявшись к небу, сказала своему мужу: «Эй, молодец, во чреве у меня шестимесячное дитя, оно улетит вместе со мною, но на берегу Нила-реки, под стенами Кум-Кент города, я оставлю дитя наше, сама же должна лететь дальше; иди ты сам и найди его в сказанном мною месте».

И так женщина улетела. Баба-Токты-Чачты-Азиз, отыскивая своё дитя, пошёл к берегам Нила-реки и при верховье Нила-реки, под стенами Кум-Кента города, нашёл ребёнка, завёрнутого в шёлковый платок. И так как ребёнок этот безвременно рождён в безлюдной пустыне, то и назвал его Идыге.

Привязав ребёнка на спину, Баба-Токты принёс его во владения Тохтамыша хана, повелителя сильного народа. Ногайского поколения был этот народ.

До трёх лет воспитывал при себе Идыге Баба-Токты-Чачты-Азиз, отдав его учиться биям, сам, исполня первую обязанность отца, улетел неизвестно куда.

Идыге учился до восьми лет вместе с другими детьми, которых было всех девяносто и однажды, зазвав всех детей в поле бороться, поборол их всех и, собрав их одежды, сложив в кучу, сел на верх этой кучи и сказал: «Вот я сел на трон Тохтамыш хана». Случилось также в один день, когда Идыге гулял с детьми в поле, увидели они двух пожилых людей, к ним идущих; Идыге сказал детям, чтобы они первые не приветствовали идущих. «Если же пришедшие будут первые приветствовать, то примите их приветствие и отдайте им селям. Если же они будут спрашивать, отчего мы не первые сказали им селям, то я за вас дам ответ». Двое идущих приблизились, но дети не сказали им селяма. «Отчего вы нас не приветствуете, дети, — спросили пришедшие, — разве не видите, что мы старее вас летами?» — «Кто из нас старше, — спросил Идыге, [236] — вы ли двое или нас 90 детей?» — «Разумеется, мы старше, потому что вы все дети», — отвечали пришедшие. — «Нет, если я сложу вместе всех 90 детей, то выйдет, что мы несравненно старше вас обоих и потому-то вы первые должны сделать нам приветствие». Двое пришедших растерялись в словах после этого ответа. Тогда один из пришедших начал говорить другому: «Каково будет рассказать этому ребёнку наш спор, пусть он нас рассудит. Эй, дитя, мы идём к Тохтамыш-хану на суд в одном споре, между нами происшедшем, окончишь ли ты наше дело?» — «Если бог вложит мне в уста мудрость, окончу», — отвечал Идыге.

«Вот это отец Алчина, Кокджалды (Синяя грива) стрелок, я же Кенеса — Кен-Джанбай. Эдыль и Джаик принадлежат мне; даже заяц, который бегает по землям этим — мой. На берегах Джаика, близ белого озера, увидел я лежащего белого зайца и пошёл домой за ружьём в намерении застрелить зайца. Но в то время как я ходил за ружьём, Кокджалды убил зайца и взял его себе. Рассуди ты теперь: кому должен принадлежать заяц?»

Идыге спросил тогда у Кокджалды: на каком расстоянии ты стрелял в зайца? Кокжалды указал примерно расстояние; Идыге сказал: «Если я вам обоим скажу решение, будете ли вы с ним согласны?» — «Согласны», — отвечали оба. Тогда Идыге одному из детей дал держать зайца и поставил его в поле на такое расстояние, с которого стрелял в зайца Кокджалды и сказал Кен-Джанбаю: «Стреляй, попадёшь в ребенка, — давай кун, в поле пустишь стрелу, — откажись от зайца; попадёшь в зайца, — он твой». — «Недоволен я твоим решением», — сказал Кен-Джанбай и, осердясь пошёл было к Тохтамыш-хану, но опять возвратился: «Заставь ребёнка держать зайца, я буду стрелять», — и нисколько не тронув ребенка, попал в зайца как раз в то место, которое выдавалось на поле. «Заяц, тобою прежде виденный, принадлежит тебе», — сказал Идыге. Но Кокджалды-стрелок, решением стал недоволен и осердясь ушёл. Кен-Джанбай и Кокджалды-стрелок пошли к Тохтамыш-хану и Кокджалды начал говорить ему о споре и решении [237] мальчика, а Кен-Джанбай сказал [...] дело было решено; Тохтамыш спрашивает, какое решение было, тогда Кен-Джанбай рассказал решение мальчика. Тохтамыш-хан, выслушав его, сказал: «Это решение справедливо, лучшего и я не могу сказать».

Идыге, достигши восьмилетнего возраста, совершенно вышел из науки и, надеясь приобрести себе какое-нибудь состояние, нанялся у одного человека пасти баранов. Будучи в поле, он увидел четырёх человек, ведущих в середине хромую скотину. Четыре человека, увидев Идыге, сказали между собою: «Расскажем наше дело вот этому пастуху с грязной задницей; пусть он разберёт нас». Четверо, приблизившись, сказали: «Все мы четверо братьев, у всех нас единственное имущество, доставшееся нам в наследство — вот эта хромая скотина. Голова скотины принадлежит старшему брату, каждому из нас на долю осталось по одной ноге. Эта хромая скотина зашла на пашне одного каура́ (неверного) и теперь за четыре следа, проложенные ею на пашне, требуют с нас 400 тилля. От этого-то мы теперь спорим, рассудишь ли ты наш спор?» — сказали. Идыге отвечал: «Если бог поможет мне, то я решу это дело».

— Хромая нога кому из вас принадлежит? — спросил Идыге.

— Мне, — отвечал самый младший из братьев.

— Ну, так ты от платежа свободен. Старший брат, которому принадлежит голова хромой скотины, должен заплатить 200 тилля, потому что глаза видели, а голова вела всё тело; двое средних братьев должны заплатить каждый по сто тилля, владелец же хромой ноги ничего не должен платить, потому что здоровые ноги увлекали больную и сделали четыре следа на пашне.

Трое старшие братья, будучи недовольны этим решением, пошли к Тохтамыш-хану, но лишь только объявили, что они просят правосудия, как младший сказал хану, что они получили решение. Хан спросил, как их решили, и когда младший рассказал, то Тохтамыш сказал, что «лучшего решения и я дать не в состоянии». С тем и ушли четверо братьев.

Ещё случилось, что два человека вели в поводу [238] четырёхлетнего верблюда самца и, увидев в поле Идыге, сказали друг другу: «Пусть рассудит нас этот пастух с грязной задницей». Приблизившись сказали: «Эй, пастух, спор у нас вот за этого вереблюда, разбери нас и скажи решение». — «Согласен», — сказал Идыге. Тогда один из спорящих сказал: «Верблюжонком одного года пропал у меня этот верблюд и теперь я узнал его уже четырёхлетним. Вор, укравший у меня верблюжонка, — вот этот человек». — «Ну-ка, ты теперь говори», — обращаясь к другому, сказал Идыге. «От собственной моей верблюдицы родился этот верблюд, моего же жеребца-верблюда он сын; спор со стороны этого человека — напраслина». Тогда Идыге сказал обоим спорящимся: «Есть ли у вас верблюдица, мать этого верблюда?» — и когда оба они сказали, что есть, он приказал привести обеих матерей и, взяв аркан, обернул им задние ноги атана (четырёхлетний верблюд) и начал завязанную веревку скручивать палкой; на крик мучимого верблюда одна из верблюдиц отвечала криком, тогда Идыге сказал её хозяину: «Возьми атана, он твой, и этот человек вор действительно». Но вор, недовольный решением Идыге, пошёл к Тохтамыш-хану, которому рассказали они решение пастуха, и Тохтамыш-хан сказал: «Лучше этого решения и я дать не могу». В то же время, как Идыге ходил за баранами, случилось, что шли две женщины, двое мужчин и одно дитя между ними, шли степью и спорили, но, увидев Идыге, сказали: «Каково будет, если рассудит нас этот пастух с грязной задницей?» — «Пусть рассудит», — сказали другие и все четверо вместе приблизились к Идыге. «Эй, пастух, вот мы между собою в споре и хотим судиться, не решишь ли ты нашего спора?» Идыге согласился. Тогда один мужчина и женщина сказали, что это дитя ещё в колыбели потеряно ими и что теперь они признают его за собственное; между тем другая женщина начала говорить: «Это мой собственный ребенок, десять месяцев я носила его в животе, десять месяцев сгибался мой крестец от него, а слова этой женщины чистая напраслина». Тогда Идыге взял ребёнка, дал держать его за руку обеим женщинам, из которых [239] каждая называла себя матерью, и, вынув меч, поднял его над ребёнком говоря: «Я разделю вам пополам этого ребёнка», — намереваясь его разрубить. Тогда первая женщина сказала: «Делайте что хотите», — а другая сказала: «Не убивайте ребёнка, отдайте лучше ей; когда дитя вырастет, оно найдёт меня, настоящую свою мать». Тогда Идыге сказал: «Возьми своего ребенка, он действительно твой», — но первая женщина сказала, что она недовольна этим решением и пошла на суд к Тохтамыш хану. Когда же все четверо пришли к хану и объявили, какое им произнесено пастухом решение, то хан сказал, что «решение это настоящее решение и я лучшего дать вам не могу».

Тохтамыш хан, наконец, сказал: «Кто же это такой, решивший такие замысловатые дела уже четыре раза? Позвать мне его». Тотчас приближённые хана пошли и привели Идыге. «Ты ли четыре раза решивший в степи дела?» — спросил хан. «Я, нижайший раб ваш», — отвечал Идыге. «Как тебя зовут?» — «Идыге». Худую его одежду хан приказал с него снять.

* * *

Джир: Надел на него широкое платье с завязками на груди.

Чёрного соболя шубу подарил, чтобы носить её поверх платья.

Дал ему серого иноходца, к которому привязан был кожаный литавр.

Белого кречета — птицу посадил на руку, у него путцы на целую ладонь — чистого золота.

Поезжай ты вокруг неперелетимого моря, вокруг озера прохлаждайся.

Если из Крыма придут споры, решай их, Идыге.

Если из степи наедет неприятель, разделывайся с ним.

* * *

Он споры кончил, неприятелей побил; Тохтамыш хан начал жить спокойно, управляя только своим народом. В таком положении были дела, как в один из дней жена Тохтамыш хана сказала своему мужу: «Этого наёмщика предназначение вашего предназначения выше». — «Эй, глупая [240] женщина, откуда же это ты могла узнать, что предназначение моего наёмщика моего выше?» — сказал хан. «Когда поутру он входит в кибитку, говоря «алланыз джяр булсун» (пусть бог будет вашим спасителем), вы сами не замечаете, как, пугаясь его слов, вздрагиваете; если вы мне не верите, то хотите ли, перед тем как наёмщику до́лжно прийти в кибитку, я большой иглой приколю полу вашего платья к полу, тогда вы сами заметите, что с вами делается». Едва только приколола она большою иглою платье Тохтамыш-хана к полу, Идыге, входя в дверь кибитки, «Алланыз-джяр булсун» сказал, то Тохтамыш так вздрогнул, что большая игла переломилась надвое и куски её полетели вверх. «Поняли ли вы теперь, — сказала ханьша, что его предназначение тяготит над вашим?» Чтобы уничтожить его предназначение, она, тотчас взяв деревянную чашку, налила в неё устоявшегося катыку и, помочившись в катык, всё это смешала вместе. Когда Идыге пришёл опять в кибитку и сел на правой стороне, ханьша поднесла ему ту чашку катыка и дала в руки. Посмотрев пристально на катык, Идыге, вынув нож и разрезав катык накрест, средину смешал ножом вокруг, потом, приподняв чашку, выпил. «Хорош ли катык?» — спросила ханьша. «Если бы посуда не так была стара, то был бы порядочный», — отвечал Идыге и вышел из кибитки. Тохтамыш сказал своей жене: «Если бы не старая посуда, то был бы порядочный. Это значит, что если бы не старой бабы моча, то был бы очень вкусен». Потом хан спросил: «Что же значит, что он накрест разрезал ножом катык?» — «Это значит, что он разделил народ твой на четыре части, — сказала ханьша, — середину катыка, смешав, потом выпил, значит, что народ твой таким образом взбунтует». — «Как бы его убить?» — сказал хан. «Не убить его вам спроста, а лучше приготовить араб и сараб, выставить шестидесятиголовую кибитку на краю стойбища, [241] собрать весь ногайский большой народ, а Идыге сделать разносчиком напитков, народ будет его потчевать: «Пей, батырь, пей, батырь», когда он одуреет, тогда только его убить можно». Но разговор этот слышал шестилетний ребёнок по имени Ангусын, друг Идыге. Выйдя из кибитки, он сказал Идыге: «Смотри, на пиру не пей, когда будут тебя подливать; возьми этот мех, сшитый из козла, и подвяжи его себе под платье, когда будут заставлять тебя пить, то вино выливай в мех, сшитый из козла, я же у всех гостей с левой стороны подрежу стремена, и когда это я успею сделать, то тебе дам знать песнею».

Поставили белую кибитку, наготовили араб и сараб, созвали весь большой ногайский народ; девять богатырей Тохтамыш поставил у входа в кибитку, 60 силачей посадил в степи в засаде, а между тем дитя Ангусын, друг Идыге, подрезал у всех лошадей левое стремя. Идыге сделали подносчиком, но он подвязал козий мех под платье, и когда его начали гости подчевать, «пей, ба́тырь» — приговаривали, он половину только пил, а другую скрытно выливал в козий мех; уже все поднесли ему по чашке пития, и едва Идыге раскраснелся от выпитого им, как Ангусын, друг его, взлезши на верх кибитки запел. Джир:

Готов твой конь большекопытный, белый с пятнами.

Готов бежать он ночь до исхода дня, но выдержит ли он?

Надетой на тебе шубою покрытой камкою —

Едва ли придётся насмехаться

Тем из биев, которые сидят на почётном месте в кибитке.

Ангу́сын я называюсь; не заставляй меня говорить долго.

Припомни последнее сказанное между нами условие.

Припомнил Идыге условие и, бросившись как стрела, одною только ногою коснулся порога, другая была уже в стремени коня Тарланбоза. Поставленные на караул у входа девять богатырей Тохтамыш хана, один другого поразили ножами. Выскочив из кибитки, Идыге пал на коня [242] Тарланбоза, подняв с земли на скаку лук со стрелами; только добрый конь раз коснулся земли ляжкою, ускакал. Шестьдесят силачей Тохтамыш хана настигли Идыге, но побоялись вступить с ним в бой. Таким образом Идыге ушёл от Тохтамыш хана. Остановился он в степи между Уралом и Волгою с намерением узнать новости, что делается у Тохтамыш хана... между тем —

Джир: Ногайский сильный народ смешался, растерялся.

Растерявшись, не нашёл разумного совета,

Тохтамыш своих девять богатырей поставил у порога.

И поодиночке звал их, спрашивал ума разума.

* * *

Тохтамыш говорил:

Джир: В дни благополучия если давал я старое платье, ты не сердился,

Если бы ногою ударил тебя по шее, ты бы не гневался, Сын Эссентая, Худай-Берды-батырь, Взойдя, скажи нам твой совет!

* * *

Едва только, наклонясь, взошёл он в кибитку

И, сложив под грудью руки, начал слова,

Тохтамыш хан смысла не понял и слов не слыхал

И выгнал вон из кибитки Худай-Берды-батыря.

* * *

Ножи у вас с боков парные,

Отавы ваши стоят вместе,

Чей коч всех богаче, кто ханских детей превзошёл изобилием —

Происходящие вместе из рода Муйтан два, — как один, Кос-даулета,

Взойдите и начните говорить вместе!

* * *

Едва оба они взошли в белую кибитку

И, сложив руки, остановились, и начали петь,

Обоих их слова хану не понравились, [243]

Не понял он их смысла и не расслушал слов.

«Выйдите оба вон!» — сказал им хан.

* * *

Объезжался во время кочёвки коч твой, опоясывался ты на боку твоём острым мечом,

Едва ты увидишь вдали чернеющегося неприятеля, как дождливый день заволокнёшься тучами,

Как птица приготовляется к полёту, — богом уважена твоя молитва,

Родоначальник всех Аргынов, Кара-Коджа, мой батырь, скажи мне своё слово!

* * *

Едва он взошёл в кибитку, сложил руки и начал петь,

Тохтамыш хан слов его не слышал,

Не понял смысла его советов

И выгнал его вон из юрты.

* * *

Ты, в потёмках находящий дорогу, в тесных обстоятельствах — слово,

Плечи твои, как крышка большого казана,

Айдар твой, как токбак деревянный,

Без своей доброй воли не слушавший ничьих советов и трудным путём не ходивший,

Кара-кыпчак, мой Кобланды, взойди, скажи мне твой совет!

* * *

Едва лишь взошёл он в кибитку и, сложа руки, начал говорить,

Тохтамыш хан слов не слышал, смысла не понял

И приказал выйти ему вон.

* * *

Как старый заяц, бегущий врагу навстречу,

Ты, показавший дорогу в темноте бесчисленному войску,

Каждый день ломающий по копью и тогда только успокаивавший своё молодецкое сердце, [244]

Когда сажал по человеку на копьё,

Не оставлявший врага, не взяв его в плен, никогда не насыщавшийся кровью,

Милый в народе и весёлый в войне,

Ак-Балтыра сын, Увак мой, и Мунжура сын, Чувак мой,

Взойдите оба и скажите свой совет!

* * *

Едва оба они взошли в юрту и, сложа руки, оба начали петь,

Их слова Тохтамышу не полюбились.

Не понял он смысла, не расслышал слов,

И обоих их выгнал вон.

* * *

Лук со стрелами везут у тебя сорок верблюдов,

Богатство твоё неисчислимо, у тебя есть драгоценные ткани,

Ты, бывший ласковым на пиру,

Ты, алтайская красная шапка, нужная моей голове,

Совета моего, широкого живота моего желудок,

Эй, Дюль-дюль мой, Кенеса сын, Кен-Джанбай,

Войди в кибитку, посоветуемся с тобою.

* * *

Едва он вошёл в кибитку и, сложа руки, начал петь,

Его слова Тохтамышу не понравились,

Смысла их не понял, слов не расслушал

И выгнал его вон из кибитки.

* * *

Ногайский сильный народ закружился, расстерялся. Растерявшись, не мог найти разумного совета.

Привели, наконец, старика тонконогого, в высокой шапке; весь высохший, по имени Суп-Джирау. Тридцать зубов у него изо рта уже выпали, подвязали ему отвисшую челюсть шёлковыми нитками и дорогие ткани под него подостлали. Тохтамыш хан приказал его подвести ближе.

Джир: Тонконогий в высокой шапке, весь высохший Суп-Джирау, [245]

Наклонившись, вошёл в кибитку и, сложа руки, начал петь,

Начал он петь протяжным голосом, протяжно поёт, джир говорит.

Джир говорит, а бесчисленные ногаи его окружили.

Понявшие смысл его добрые люди, «это что за чудо» — сказали, сами плачут,

А глупые, не понявшие, «что за вздор болтает от старости этот»,

Проходя мимо, удивлялись.

* * *

Стар я, стар я, чего не видел я, доживши до такой старости,

Сначала был Бастык-хан; его я, старик, видел,

После него был Кидей-хан, его я, старик, видел,

После того Ала-хан, его, старик, я видел,

После него Кара-хан, его, старик, я видел,

После него был безухий Назар-хан и этого я видел,

Храброго Чингиза, натягивавшего в двенадцать ладоней стрелу, я видел,

В сорок саженей выстроившего мунару султана Джанака я видел,

Прадеда твоего, Домбаула, и того, старик, я видел.

Хоть молод ты, Тогум-хан, и тебя, старик, я видел.

Достигши ста восьмидесяти пяти лет, с душою, едва держащеюся в теле,

Когда у меня уже нет силы и власти, и тогда ты, Тохтамыш, в полной силе,

Я, переживший столько ханов: противу вчера ушедшего высокоплечего, отвислогубого и бледнолицего джигита,

Такого мужа не видел я, старик.

Оглянусь ли я на прошлое, будет ли польза от гнева?

Испытаю ли будущее, от угроз и брани выйдет ли что-либо?

Этот один — уйдёт он, достигнет Сатемир-хана, [246]

И если Сатемир-хан даст ему войско, и бог ему поможет,

То высокие вершины гор он пройдёт, попирая стопами,

В сорокадневных безводных степях он откроет светлые источники,

Сядет он на свою караковую лошадь, стегнув её плетью по закрытым кожею ляжкам,

Без сёдел будут при нём две заводных гнедых лошади.

Как снеговая туча, он обойдёт тебя и сзади, и спереди

И вы, ногаи, сильный народ, спокойный пеший народ,

Поджарый, как голодный хорёк, рысью голодного волка прибежит он

И с края стойбищ раздастся его могучий крик.

На Ишиме, по обеим сторонам которого красивые обрывы, с обеих сторон сделает он водопой

И от истока Иртыша, называемого Кара-дун, погонит вас между двумя реками,

Золотом насечённую твою белую орду, из серебра выбитые двери

Он подымет холодным лезвием булатного копья,

На почётном месте кибитки постелит он постель свою,

И, не жалея полногрудой твоей красавицы, покроет своею грудью,

Изрубит он твои кереги и отдаст на топливо, изрезав твои верхние войлоки, сделает себе потники,

И в шестидесятистрельной твоей кибитке без грабежа станет хозяином,

Гнедые твои табуны калмыцкой породы соберёт и возьмёт он,

Прекрасную Ханекею, знатную Тенекей, посадив сзади себя на лошадь,

Стёрши с лица их алые румяна, даром сделает своею добычею!

И тот бежавший один ещё не ушёл,

Через Волгу ещё не переправился. [247]

Пошли своих девять богатырей, пусть уговорят его словами.

Воротится он назад — держи его при себе,

Держи его при себе и сруби ему голову.

Если же он благополучно уйдёт и переправится через Волгу,

То этот враг не останется без того, чтоб тебя не взял.

* * *

Сказав это, опрокинувшись назад, старик умер.

Тогда хан Тохтамыш обратился к девяти богатырям, сказал:

Джир: Девять богатырей моих, девять богатырей,

Все вы девятеро поезжайте, обманите, уманите и привезите Идыге,

Привезите! возьму я его к себе в приближённые,

А взяв в приближённые, срублю ему голову.

Девять богатырей (мужей) пошли со страхом, говоря: «Один бог!» — утешая себя, что помощь от бога. Прибыв на берег Волги, увидели сидящего Идыге, восклицающего: «Один бог!» — ехавшие девять богатырей, достигши до Идыге, приблизиться к нему не посмели, они, боясь одного, не решились с ним заговорить. Идыге, один не боясь девяти богатырей, сморщил брови. Четверо из них друг перед другом хотели заговорить с Идыге, но наконец сын Кенеса, Кен Джанбай, сказал:

Джир. «Эй, Идыге, ты однако (кажется) воротишься и переплывёшь назад Волгу.

В высоковерхой белой орде, склонясь, отдай-ка ты свой салям.

Из тонкогубой деревянной чашки ты опять будешь пить остатки хана.

Он даст тебе чёрного соболя шубу, которой спина и плечи вышиты, а на груди завязки, надень ты её. [248]

Ты сядешь на серопегого иноходца и, привязав к седлу кожаный дабылбаз,

Вокруг скакать огромного озера, с белым кречетом, имеющим золотые путцы, ты будешь наслаждаться охотою.

Из перегоняющих самых красивейших лошадей аргамака он тебе даст, возьми себе на здоровье!

Как шипья, остры у них уши, чёлки расчёсаны, как косы девиц, в бегу они кажутся длинными, но хорошо подъярованы.

Тонкая, как змея, дрожат (?) у неё ноздри, как ковш, её губы, копыта, как обгорелое место очага, срезанный камыш — её уши, плоскокопытую в белых пятнышках лошадь тебе даст, садись только.

Отделит он тебе кобыл, заведуй ими и пей кумыз, сколько хочешь.

Тобою взятая девица, дочь Ал-Умур-хана, прекрасная, как полная луна, изорвала своё тканьё, соскучилась и пожелтела, поезжай перед вечерним холодом.

Войди и посмотрите друг на друга, поговорите, полюбуйтесь, посмейтесь и, лёжа под чием, потихоньку перепеваясь, что говорит она, узнай!

Тохтамыш-хан, жалея тебя, на тебя сердится, смирись перед его гневом и из собственных уст проси прощения.

Иди, Идыгеу! (о Идыге), возвратись, оставь свой гнев».

* * *

«Не ворочусь я, не ворочусь, не переплыву назад Волгу, не войду в вашу высокоплечую белую кибитку, склонившись, и не отдам саелям, после того как мне попало по загривку дубиною (когда бы даже по груди моей ударили чокбаром) дубовою, твёрдою, как булат.

Не буду пить остатков Тохтамыша из тонкогубого деревянного ковша, когда мои губы теперь на затылке, не буду [249] носить его дорогой шубы, так как у меня плечи покрыты сыпью.

Не сяду я на серопегого иноходца, не привяжу кожанного дабылбаза и не поеду наслаждаться охотою вокруг озера неперелётного, не возьму я белого кречета с золотыми путцами, не поеду вокруг озера, потому что рука моя была несчастлива.

Не хочу я на беговых, быстро бегающих лошадях разделять славу и почести, потому что слава и почести от меня улетели.

Уши, торчащие, как шило, расчёсанная, как косы девушек, чёлка, кажущаяся длинная в бегу и тонкая подъярованная, как змея, в ноздри её проходит кулак, и губы её, как ковш, клыки её, как чеснок (лук), копыта, как сожжённое очага место и как скошенный камыш уши, — если такую лошадь он даст, не сяду, потому что несчастлива была задница.

И если дадут мне кобыл, я их не привяжу и не буду пить кумызу.

Если сам бог не даст мне, я не буду просить у вас половины власти царствования, если бог аруаха не даст.

Я взял дочь у Ал-Умур-ходжа хана, как бы она не соскучилась, не пожелтела до наступления холодов, до того как потемнеют пригоны баранов.

Не буду я петь с нею вместе, ни разговаривать, ни смеяться, не обниму я её под воротником за голую шею и не лягу под чий перешёптываться, я совершенно оглох с некоторого времени.

К Тохтамышу я не пойду кланяться и прощение перед ним не устрою, а стрела через кереге. Как мужчина, сев раз на лошадь, однажды приняв какое-нибудь намерение, я, сделавшись бабою, не возвращусь.

Потихоньку, потихоньку я поеду трусцою на Сарыазбане [250] и поведу мой кош; полечу — думаю, так крыльев нет, сяду — думаю, хвоста нет!

Эй, один я лучше возвращусь, бедный один я, лучше возвращусь; нет: хоть один я, не возвращусь!

Я достигну до Сатемир хана и, если Сатемир хан даст мне войско, великий бог благословит мой путь и исполнит мои желания, я перейду эти сорок гор покрытых точильным камнем в сорок прыжков. Сяду я на бурого коня, у которого ляжки закрыты кожей и вытяну его плетью.

«Два луга полные гнедыми лошадьми разве не будут служить мне помощью? я усмирю их без седла.

Как небо, покрытое изорванными мелкими тучами, когда оно похоже бывает на пёструю суку, я обложу вас сзади и спереди.

Как голодный хорёк, как воин бегущий рысью, я нападу на многочисленный ногайский народ, спящий беспечно, ворвусь, издавая дикие и резкие крики.

Между красными берегами Ишима и Иртышом, которого исток называется Кара-дун, по двум потокам я надвое погоню вас; с золотою насечкою твою белую юрту, из серебра кованные двери я отворю холодным лезвием на вид страшным булатного копья.

На почётном месте постелю я себе постель и любимую твою красавицу я покрою моею широкою грудью. Изрублю твои кереги и разведу ими огонь, из турлуков твоих я вырежу себе потники.

Возьму твою девяностоглавую орду и, окружив твои гнедые табуны, захвачу их. Прекрасную Ханекей и благородную Тенекею я посажу сзади себя на лошадь, даром сделаю их своею добычею.

Всё, что я сказал, возьму в добычу, отомщу за сделанную мне обиду, исполню всё, обещанное мною, и всё сказанное сделаю.

Разве я даром утруждал благородного мужа? заболела у него спина и плечи покрылись ранами. На верховьях реки [251] Нила, вблизи города Кумкента отец мой Баба-Чачты-Токты-Азиз нашёл меня и назвал меня Идиге; если это имя дано мне ложно, не в добрый час, то да будет оно проклято!

Я есмь вот, я вам докажу, что я из числа тех мужей, которые поклялись не хвастать. Я погашу огни моих друзей и зажгу огонь моих врагов.

Я сделаю себе дубовый чокбар.

Ещё более этого я скажу: с натягивавшим двенадцатихвостную стрелу, давно умершим храбрейшим Чингизом я поспорю и сравняюсь. Я молодой сокол, выросший в горном гнезде, я возвращаюсь в мои родные горы; я кулан, выросший без цепей, тарлаусыс я пасусь и отдыхаю; я горче полыни.

Мой бег быстрее бега молодого верблюда, в ноздри которого не пройдёт конский волос. Я бешен, как молодой верблюд, и меня ие остановить перетянутой верёвкой.

С тем, который слишком на себя полагается, я буду браниться до смерти. Вода да вода всё будет вода. Твои пустые слова, твои пустые речи мне вовсе не нужны.

Выше сосны я вырос, высокая осина; ударит ли ураган в мою вершину, не содрогнусь; я смолистый чёрный сук сосновый, руби топором его, не перерубишь. Я раздвоенная дубовая ветвь, которая, хотя и гнётся, но никогда не сломится. Я сосновая длинная ветвь, которая хотя и согнётся, но выправляется.

Бешеную буланую лошадь не раз преследуя, я повергал наземь; не один шитый золотом воротник я раздирал в [252] схватке. Во многих местах не раз я надевал мою белую купе с девяноста завязками. И колчан мой полный стрел я, шутя, часто опоражнивал.

Я тяжелее верблюда мерина, лошадью меня не стянешь с места.

Вы постойте, девять богатырей, я вам расскажу про свой род и происхождение. Расскажу и потом уеду. Моего деда Баба Умура я ещё ребёнком видел и не раз носил я на плечах Баба-Токты-Чачты-Азиза.

Что ж вы стоите, девять богатырей, вас девятеро, а я один, но хоть вас девятеро — приблизьтесь, свиньи!

Довольно ли длинны ваши плети; не будут ли окровавлены ваши воротники, что ж вы не нападаете на меня, когда я отдыхаю.

Эй ты, сын Кенеса, Джанбай, в поле выгнанный из совета, г...о Джанбай. Не раскрывай глаз, я выколю тебе, не говори ни слова, язык отрежу.

Твой отец подлец, он был раб, купленный за несколько баранов, и мать твоя подлая, она была рабыней, подающей пищу. Я поеду потихоньку и полегоньку на Сары-азбане, не разобью моего коша. Бог благословил путь мне одному, буду ли я бояться смерти, имея бедную душу величиною с муху?»

Вот!.. Он поехал и отправился, а девять не посмели его преследовать, остались! В разных местах Идиге набрал себе семнадцать человек, сам восемнадцатый.

Но товарищи его не могли выдержать езды Идыге и голодали от его воздержания. Идыге понял это и сказал: «Эй, семнадцать друзей, я восемнадцатый! плечи мои устали от езды, пересохло горло от жажды, подтянулось брюхо от голода. Если у нас истощатся съестные припасы, я достану, дам я вам платье, если это износится, и заплачу за [253] лошадей, если эти издохнут, если же кто из вас умрёт, что мне делать? Зарежем мы тогда худых лошадей, из Кизыл-гаки от дождя мы сделаем сырбет и напьёмся; если кто из вас умрёт, товарищи, мы прочтём молитву, зажжём огонь из баялыша и, омыв тело, похороним. Не говорите вполовину, говорите сразу, а пока я жив, вы не умрёте».

Однажды Идыге увидел сон и, испугавшись, проснулся: «Эй, семнадцать товарищей, суюнчи — радость, вставайте, одевайтесь, опоясывайте сабли, умойте лица и руки: я сегодня сон видел. Да будет этот сон хорошим предзнаменованием, и да обратится всё худое на худого толкователя; объясните мне этот сон, товарищи! Видел я во сне сначала, что садился я на белую лошадь с позлащённою гривою, потом, сделавшись белым кречетом, я взлетел на небо и разговаривал с летающими там персте, оттуда опустясь, я погнался за серым гусем и, схватив его, унёс на Тор-горы и начал клевать его грудь. Что этот сон значит, о, семнадцать друзей?»

Семнадцать друзей долго думали, толковали друг другу, но не нашли никакой разгадки, наконец, один из них, весьма старый бедняк, поумнее других, нашёл разгадку: «Ездил ты на белой лошади, значит, достигнешь своих желаний, был ты кречетом и летал в небе, разговаривая с ангелами, и, оттуда опустясь, поймал ты серого гуся, которого клевал грудь на вершинах Тор-горы, значит, что ты разоришь и истребишь выжившего тебя из народа Тохтамыш-хана». [254]

Вот!.. разгадав сон, они поехали далее. В один день они увидели вдали два шатра, белый и синий. Идыге, тотчас оборотившись в жёлтого борзого кобеля, пошёл в шатёр и всё видел. Дочь Сатемир-хана, к которому он ехал, находилась в этом шатре, будучи похищена сыном Деу-Кабантин-Алп. Гнал он также насильно отнятых сорок кобыл, с ним же было сорок кошчей. Всё это рассмотрев, Идыге возвратился к своим товарищам. «Эй, семнадцать товарищей! В этом шатре находится дочь Сатемир-хана, к которому я еду; её похитил Алп. Теперь я пойду к нему в кошчи, вы же оставайтесь и следуйте за нами; там, где мы будем ночевать сегодня, ночуйте и вы; мы будем полдничать, полдничайте и вы, я вам буду оставлять съестные припасы, спрятанные в земле». Сам же, возвратясь к Алпу, сделался у него кошчи; он его полюбил более всех сорокакошчей. Для всех сорока человек один Идыге натаскивал из колодцев воду и заставил их разбивать шатёр отдельно от Алпа. Сам же украдкою каждый день резал по кобыле и оставлял её под небольшим камышом для товарищей, которые оставленное находили и тем питались, сами же шли по местам Алпа, кочуя и полдничая на его местах.

Однажды Идыге спросил у девушки, похищенной Алпом, чья она дочь? Девушка отвечала: «Я дочь Сатемир-хана, этот Алп похитил меня насильно». — «Если я убью этого Алпа и благополучно доставлю тебя к твоему народу, твой отец будет ли доволен мною?» — «А! — сказала девушка, — если меня благополучно доставишь народу, то отец мой после себя тебя сделает ханом». — «Хорошо, ты скажи мне, когда Алп будет [255] спать». — «Я тебе дам знать это посредством баурсаков». В один день она дала Идыге семь с половиною баурсаков; он догадался, что через семь дней в осьмой день в половине Алп должен заснуть. По прошествии семи дней в осьмой день Идыге отдал девушке половину баурсака, сказал ей: «Теперь я пойду к моим товарищам и возвращусь с одною стрелою на тетиве, с другою стрелою в зубах; ты постарайся открыть Алпу грудь, в это время я выстрелю». Когда же она вынесла ему лук и стрелы Алповы, Идыге натянул лук и сказал: «Напрасно же я его боялся: у него столько же силы, сколько и у меня, не более», — и пошёл к товарищам, а сорок кошшей он послал за водою; семнадцать его товарищей прибыли, они очень пожирнели от мяса, которое Идыге оставлял им по дороге. «Молитесь богу, товарищи, — сказал он им, — нынче будет веселье». Потом, взяв одну стрелу в зубы и другую положив на тетиву, он приблизился к шатру Алпа и сказал девушке, чтобы она открыла ему грудь, потом, натянув стрелу с вороньими перьями, с наконечником, подобным бараньей лопатке, до самого железка, Идыге пустил её и перебил Алпа пополам так, что нижняя его половина осталась на месте. Несмотря на это, Алп одною рукою успел ещё схватить за хвост коня Тарланбоза, но, обессилев, упал. «Гадатели земли моей мне говорили, гадая, что я погибну от витязя, подобного мне, рождённого от Пери по имени Идыге, верно (это) ты трус — Идыге», — сказал он и выпустил душу.

Тогда Идыге собрал 40 кошшей и сказал им: «Что вы до сих пор делаете, идите, вас зовёт Алп, он в бешенстве сказал, что вас всех перерубит». Кошши, испугавшись, заплакали.

«Где ты, подпора слабого; посох пешего Идыге, где ты, где ты? где ты голодному пища, пешему лошадь; придёшь ли ты спасти нас?» — заплакав, говорили.[256]

«Если бы Идыге пришёл теперь к вам, убив Алпаг, что бы вы ему дали?» — «Мы наградили бы его нашею молитвою». — «Ну, так храбрый Идыге — я, я пришёл к вам, убив Алпа». — «Витязь! каждый из нас — единственный сын в семействе, мы тебе дадим напутственную молитву; возвратясь благополучно, да возрадуем наших матерей». — «В таком случае, поезжайте, скажите от меня молитвы и поклон Сатемир-хану, скажите, что Идыге убил Алпа и, взяв дочь Сатемир-хана, возвращается к нему здрав и невредим». Все кошши произнесли молитву: «Да будет ему счастье в походах, да сопутствует ему Хыдыр», — отправились обратно. Молитва этих сорока мужей была в пользу Идыге, он сам сделался мужем храбрым. Сорок мужей, возвратясь домой, сказали Сатемир-хану: «Идыге храбрый проявился, он убил Алпа и взял твою дочь, возвращается теперь к тебе с нею».

Сатемир-хан тотчас послал бесчисленное множество отрядов, с тем чтобы в тот же день доставили к нему Идыге.

Бесчисленные отряды, ехавшие полторы сутки, не встретив ни одного верхового человека, сказали: «Пославший ли нас в поиск хан безумен, или мы погонщики безумны», — и с тем возвратились. Идыге, узнав об их отбытии, разгневавшись, сказал: «Когда-нибудь я вас всех не уничтожу ли?» — сказал.

Сам же, достигнув кочевья (фланга) Сатемир-хана, послал к хану людей с известием и разбил невдалеке от него кибитку (орду), зарезал белопятную во лбу кобылу, выкопал четырёхместный очаг; созвал, кого нет и кто есть, из Сатемирова бесчисленного отряда и устроил большой пир; арабаном и сарабаном напоил народ. И, облекаясь в святое супружество, лёг с девушкою спать, но девушка сказала: «Прежде этого со мною Алп уже наслаждался, я помню, что в тот день эта кобыла играла тоже с этим жеребцом, если она не беременна, то и я тоже». Кобылу выдоили, посмотрели молоко и оказалось, что она не беременна, а холостая. «Я тоже не беременна», — сказала девушка. Девушка, [257] став беременною и достигнув своих месяцев, родила сына. Она завернула его в чёрный старый соболь, но потом у них это унесено — завернула в молодого. Из золота сделала ему колыбель (чумек) и из серебра сделала (тюбек — полог). Так как он родился около хана, то Хан-Нуралин дали ему имя. Хан-Нуралин, Сатемировы бесчисленные войска собрав, зарезал кобылу, накормил всякого, напоил арабом и сарабом, сделал большой пир.

Нуралин, будучи уже двенадцати лет, играл в бабки; однажды, охотясь за жаворонками, у старого бедняги, пробивающегося со дня на день, выиграл битку. Старик сказал ему: «Эй, беглец, вместо того чтобы выигрывать мою битку, не лучше ли бы было отмстить тебе хану Тохтамышу, который изгнал тебя из твоего народа?». Нуралин, рассердившись, пришёл домой: «О, отец мой! — сказал, — у тебя не осталось ли в какой-нибудь старой обиды?»

Идыге долго не мог вспомнить. Но потом, вспомнив старую клятву, просил у Сатемира войска и:

«Через сорок чёрных гор пошёл широкими шагами, в сорокадневной безводной степи в один месяц открыл колодцы. Покрытый кожею зад бурой лошади он ударил плетью и два луга полные гнедых лошадей взял в заводные, спереди заставлял идти дождю и, изредка только испивая воду из блестящих озёр, едет и спрашивает своих товарищей: «Что это значит, нет ни зимних загородок, нет никаких признаков кочевавшего народа, что за рабы такие? Около всех окрестных озёр не заготовлено на зиму кабурги; несчастные эти озёра!» — (мираж). [258]

Один отряд, следуя за Идыге и не могши выдержать его езды, пристав, отправился назад. Другой сан (отряд) увидел в стороне воду и, думая утолить свою жажду, совершенно истребился. Остальные два сана, сделавшись не более сложенных пальцев одной руки, погибли в походе. Отец с сыном отправились далее. Идиге и Нуралин подошли к чёрной горе и Идиге сказал Нуралину: «Это — сторожевая гора Тохтамыша, сам он в полуторых днях пути; на вершине этой горы сидит Тохтамышева чёрная старуха с вороньими ногами; поднимись на гору!» Нуралин поднялся, старуха увидела его, но не могла разобрать: человек это или орёл, и с этой неопределённой вестью отправила гонца к своему народу, советуя быть настороже. По совету Нуралипа Идиге и сын его взяли за два конца чёрный плащ и, размахивая им, перешли через гору. Старуха окончательно уверилась, что это был орёл и послала гонца с успокоительною вестью, так что отец с сыном неожиданно появились «на краю народа». Народ всполошился, а Тохтамыш велел ему зарезать баранов и выйти навстречу Идиге и Нуралину, скрестив руки (то есть подчиниться); сам же решил расстаться со своим народом и бежать. Следует его прощальная песня, в которой он вспоминает, что Идиге был одним из его мужей (то есть героев), ездил на мухортой лошади с белой мордой, отличался почтительностью к старшим и деликатно останавливал младших, не спуская им; что у них старинная вражда с Идиге и что теперь исполняется слово (пророчество) Сыпра-Джирау. Затем Тохтамыш велел привести своего гнедка, к гриве которого была привязана колотушка, подать себе свой девятиглазый (то есть с девятью бляхами) панцырь и сосновое копьё и, окончательно изготовившись и сев на лошадь, опять запел, прощаясь со своим царством и народом, которому придаётся целый ряд эпитетов (богатый молоком и кумысом, породнившийся [259] с моим отцом и матерью, относившийся ко мне почтительно, ездивший на белых конях и т. д., и т. д.; есть неясности и в тексте, по-видимому, необходимы перестановки, что видно и из разметок и вопросительных знаков). Сам Тохтамыш выражает в этой песне желание ехат в Тилькюль, а если там будет грозить опасность, то в Кюкюльский кюль, выражает надежду найти себе помощь и вернуться через тринадцать лет. Тохтамыш отправился, по дороге напился кумысу у одной старухи; едучи дальше, запыхался и снял свой девятиглазый панцырь; приехал в Тилькюль, но и там на него напал страх и он поехал в Кюкюльский кюль.

Между тем Идиге взял одну из дочерей Тохтамыша сам, а другую предназначил в жёны своему сыну Нур-Эддину, которого наперёд послал преследовать и убить Тохтамыша, поручив девушку ему, Идиге. Нур-Эддин заехал сначала к той же старухе, у которой пил кумыс Тохтамыш, потом нашёл и надел снятый Тохтамышем панцырь, и поехал дальше.

У Тохтамыша, находившегося в Кюкюлькюле, сердце дрогнуло, копьё закачалось, в озере вода всколыхнулась, птица-чибис закричала, а Тохтамыш, испугавшись, плача и жалуясь, запел: «Не стой спокойно на пастбище, гнедко! когда я проеду на тебе без отдыха день и ночь, — настоишься; напрасно не колотись, удручённое сердце! когда мы сшибёмся один на один с Идиге, я успокоюсь; не шатайся, моё белое копьё! при кровавой встрече ты сломаешься. Напрасно растёшь, ты, Кокурай, трава зелёная, напрасно шумишь ты колыхаемый ветром; если после этой встречи я жив останусь, я приду сюда с великим ногайским народом, и богачи мои, раз прикочевавши, примнут тебя к земле своими стадами и табунами. Не волнуйся, глупое озеро! если раз только мы напоим в тебе табуны наши, то ты сделаешься грязным болотом. Не кричи ты, чибис-птица, уйми свой голос бедная птица, сложи свои крылья, пусти вольно шею! у меня ведь нет табунов, пасущихся на берегу, нет сына, [260] который бы мог взять из гнезда твои яйца в свои полы. Я разлучился со своим народом, если и ты принуждена бы была оставить это озеро, то будешь несчастна так же, как и я. Если после этой встречи жизнь во мне останется, то я прийду сюда с моим народом, заставлю моих прислужников спустить на тебя чёрного сокола, тогда, испугавшись, надеюсь, ты уймёшься».

Нуралин прискакал к тому месту, над которым вился, кружился чибис.

Хан поднялся с земли и, отдав салям друг другу, Нур-Эддин сказал своему тестю: «Стреляй ты прежде!» — «Нет, ты стреляй прежде», — отвечал хан. Наконец, после переговоров хан выстрелил три раза, но стрелы не могли пробить девятиколечную потерянную кольчугу, которую Нур-Эддин надел. «Я погибаю от моего же оружия», — сказал хан и склонил голову. Нур-Эддин отрубил ему голову и, привязав её к канджега (ремни у седла), поехал на рысях назад. К полудню он остановился в осиновой роще далеко видной в степи. Под одною осиною он увидел спящего человека и возле него спутанного чёрного аргамака. Сначала Нур-Эддин думал убить этого человека, но потом, сомневаясь, не женщина ли это, разбудил его. Мужчина поднялся и запел: «Эй, Нуреддин, Нуреддин! исполнил ли ты твоё назначение, что ты сделал с девятиколечною кольчугою? Изобилие процветало в народе при Тохтамыше хане, знамя его было счастливо, что же ты сделал с этим любимым ханом?» Нуреддин отвечал: «Я сел на широковыйную гнедую лошадь, в том самом месте, где обнажил труп Тохтамыша, девятиколечную кольчугу надел я, когда убил его. Что мне нужды, что при нём было изобилие в народе и знамя его было счастливо? Нашёл его след к Телькулю, нашёл его на берегах Кокюльского озера и, сразившись в честном бою, взял его голову». — «Эй, Нуралин, Нуралин, не сбудутся твои желания; посмотри на эти четыре звезды, поднявшиеся высоко на небе; они предсказывают, что [261] придёт время, когда снова в народе будет властвовать храбрый султан. Сзади тебя взошли шесть звёзд, будет время — и над тобою ты увидишь повелителя: (сзади тебя шесть звёзд, как шесть непобедимых богатырей, четыре звезды обещают скорый рассвет). Сзади тебя Алатау (гора), придёт время (что), через эту гору придёт батырь. Настанет время, и Кадыр-Берды султан, сев на гнедую со звёздочкой во лбу и длинным (?) хвостом лошадь, приедет к ожидающему его народу, который и изберёт его ханом; по-прежнему собрав народ, он выступит, развернув своё счастливое знамя. День, наступивший для нас, наступит когда-нибудь и для вас; взяв в руки топор, сев на спину твоему пучеглазому отцу, будет колотить его по затылку. Сохрани ты в памяти этот день и моё предсказание. Вовремя бери секиру в руки, вовремя садись на лошадь. Прошедшего времени никогда не воротишь».

Человек сел на чёрного аргамака, уехал, а Нуралин не посмел его преследовать, думая, что это пророчество свыше и что он виновен в том, что не исполнил завета отца не убивать Тохтамыша хана. Он не знал, что Кадыр-Берды султан, сын Тохтамыша, бежал с сотнею людей в то время, когда Идыге явился в народе. Между тем по отъезде Нуреддина, Кен-Джанбай тайно замыслил поссорить отца с сыном. Он пришёл к Идыге и сказал ему: «Зачем ты веселишь только одну девушку, а другую сушишь печалью, возьми и её в жены, а если она отдана тобою твоему сыну, то разве не всё равно, она не выйдет из вашего семейства». Идыге, не подозревая злого умысла в Джанбаевых словах, разделил ложе и с другою девушкою, и всё богатство, драгоценности и скот разделил им обеим поровну, отдал им на руки. В это время Нуралин возвратился, губы его были окровавлены, глаза блистели гневом, когда же он увидел, что отец сидит между двумя девушками, обнявши их, то гнев его вышел из меры и, обратясь к отцу: «А! — закричал он, — у Идыге выскочил [262] глаз. Ма! — сказал Нуралин, — у Идыге переломилась рука». Тогда Идыге голосом закричал на Нуралина:

«Эй, бездельник, бездельник, где такой ты у меня родился! При твоём рождении, Нуралин, не я ли зарезал лучшую кобылу, не я ли (устроил?) очаг и созвал весь бесчисленный народ Сатемир-хана, кто был и кого не было, никого не оставил, бедных и богатых до пресыщения напоил арабом и сарабом. Крошечного тебя, как ты родился, я завернул в чёрного соболя, но когда увидел, что ты тонешь в его высокой шерсти, я завернул тебя в шкуру маленького соболя. Из золота я сделал тебе чумек, из серебра вылил твой горшок. И потому, что ты родился близ хана, я и имя дал тебе Хан-Нуралин. Я сам опоясал тебя луком со стрелами и, чтобы сердце твоё пристрастилось к войне, я сначала посылал тебя преследовать только бегущего неприятеля. На чёрное дерево, на которое не смела сесть ворона, ты посадил гуся, на дуплистое дерево, на которое ворон не садился, посадил лебедя. Нуралин! из мелких сухих щепок сделав плот, ты переплыл через Волгу, широкую, как небо. Ты напустил в озеро крови, откуда теперь будешь пить воду? чёрного аргамака ты заморил, где ты возьмёшь теперь лошадей? ты упустил чёрного сокола, где ты найдёшь птицу, чтобы охотиться? Один я, как одна душа, был твоим родным отцом, но ты и мне сначала вышиб глаз, потом переломил руку, куда бы ты ни поехал, где бы ты ни скрылся, где и когда ты успокоишься?» Тогда Нуралин сказал: «Я посадил гуся на чёрное дерево, на которое не смела садиться ворона, для народа, и на высокое дерево, на котором не смел сесть ворон, посадил лебедя — для народа же, я переплыл Волгу, широкую, как небо, и на плоту, сделанном из сухих щеп, для него же. Если в воду мою я пролил кровь, то вместо воды буду пить сыраб, если я заморил чёрного аргамака, то я заседлаю тулпара. Если я упустил чёрного сокола, то поеду на охоту с кречетом. Если я и выжег прошлогоднюю траву в поле, [263] я буду пасти лошадей на пахотных нивах. Если же я тебе в гневе вышиб глаз и сломал руку, хотя ты и единственный, как душа, отец мой, то я пойду в Мекку, обойду три раза храм создателя и совершённое мною преступление мне будет прощено». Сказав эти слова, Нуралин разделил народ на две равные части и покочевал особо по одной стороне реки, а Идыге остался на другой. Через несколько времени после этого события Идыге, соскучившись о своём единственном сыне, сказал:

«У меня потник не из золота, чтобы могли ездить так племянники хана, сын бия Нуралин не сделался ханом.

Что же хорошего быть ханом, когда будущим поколениям мы не оставим хороших примеров!

Когда показывался вдали неприятель, вступавший с ним в бой — мой храбрый сын Нуралин.

Когда показывался вблизи неприятель, его останавливал храбрый мой сын Нуралин. Проводником служащий до тёмных [...] мой храбрый сын.

Через реки, полные весною от потоков, переправлялся, как лёгкий челнок, храбрый мой сын Нуралин.

Идущий на неприятеля, как снег, все более и более падающий — храбрый мой сын Нуралин.

Когда на него летели, как поток, стрелы неприятеля — он был своим (войскам) булатной кольчугой».

* * *

Жена Нуралина уколола сына своего шилом, Нуралин пришёл в гнев. Тогда жена говорит: «Завернувший тебя в чёрного соболя, сделавший из золота чумек, лелеял тебя отец, что ты ему сделал, так же может быть сделает и наш сынок». Тогда Нуралин заставил одного из своих косшей колотить себя плетью и гнать себя к Идыгею. Они помирились.

* * *

Собрав остатки народа, Кадыр-Берды-султан сделался ханом. Одна лошадь, родившаяся от куулыки (кобыла четырёх лет) — кулаша (савраска) — кулуном и таем сосала молоко, [264] когда же сделалась кунаном, сделалась ардой (и всё) сосала, дуненом (четырёх лет) её стали учить езде, пяти лет таскала на шее шёлковый аркан, шести лет сделалась годною на племя лошадью (совершенною лошадью), семи лет вошла в тело, восьми лет скакала, как дикий кулан, девяти лет достигла совершенства, когда достигла десяти лет — как серая выдра блестела, когда одиннадцати лет, могла скакать, как стрела. Тогда Кадыр-Берды-султан надел на себя лук со стрелами, говоря, что будет для народа жертва, объехал три раза свой народ — намерения свои таил — поехал искать Идыгэ, и в полдень доехал до краёв аулов, и спросил: «Где юрта Идыге?» Тогда один человек показал: «Вот юрта Идыге». Рысью подъехав к юрте, слез с лошади и вошёл в неё и сел на грудь лежавшему на почётном месте Идыге. Последний спросил: «Кто ты такой, севший на мою грудь?» Кадыр Берды отвечал ему, что он тот самый его победоносный враг, о котором ему было в своё время предсказано, после чего слез и ушёл. Это происшествие так подействовало на Идиге и сына его, что оба они с горя умерли, а Кадыр Берды воцарился над своим народом. Впоследствии и он умер.

* * *

Примечания

Содержание