Из черновых бумаг Чокана Валиханова
Смерть Куко-тай хана и его поминки
То была лука золотого седла — то был отец многих народов, то был лукой серебряного седла — был отцом густого, как тёмная ночь, ногайского народа. Куко-тай хан собирался оставить наш свет. «Сын Сары-Ногаев, густо-чупринный Яш-Айдар Чора! Садись на манекеря-коня и от начала до конца пройди густой и чёрный улус ногайский: скажи уйсунскому Амату, Амат-Кулу Яйгсангу, скажи биям с отвислыми животами и толстобрюхим богачам, скажи рыжебородым и густоусым, скажи молодцам с раздвоенными бородами и малыми усами, скажи всем и всем. Скажи также мурзам, пьющим мёд из чашек весом в батман, мурзам, шатающимся на ногах от много и много выпитого мёду, скажи тёмному, как ночь, ногайскому народу, что Куко-таю стало дурно, что Куко-таю пришёл конец. Бай-Мурза, сын богатого отца! Я молодых кобыл велел привязать и кумыз, подобный мёду, собрал. Хороших кобыл привязал — крепкий кумыз я собрал. С закрытыми рёбрами (то есть жирный) скот — для [209] обеда их готов. Желтоногие кобылицы, не доенные в зиму — зарезаны. Изрезанное мясо уже на блюдах. Собирайте всех: многочисленный и чёрный юрт ногайский обойдите от конца в конец; я хочу исполнить первый мой долг — поминки, и второй долг — произвольный завет сказать».
Солнце затмевающая, густая толпа ногайцев с гулом упала на белую орду — ставку хана Куко-тая.
«Многочисленный народ мой ногайский! Сердцем моим овладела болезнь, силы меня оставили, я должен оставить жизнь и вас, мой добрый народ! Я прожил 199 лет и челюсть моя изгнила».
Поставили мясо величиною с гору и сделали подливку обильную, как море. Так должную поминку сделал и так должные слова начал говорить.
«Народ! Когда меня не станет (когда мои глаза закроются): кумызом меня омойте, острой саблей оскребите, в панцирь оденьте и, кожею обвивши, под голову белый саван положите и головой на восток обратите. Навьючьте красное сукно на красного нара (дромадера), на чёрного нара — чёрный бархат, и с караваном на 40 верблюдах прийдите на мой сруб (могила). Кучами бабы придут — кусками раздайте им сукно. А чёрный сарт, начальник каравана, пусть сделает кирпичи на жире 80 коз. На перекрёстке больших и малых дорог подобный месяцу белый сарай соорудите, как голубое небо — голубой купол поставьте. Подобные дороге желоба привесьте, завитками и карнизами оденьте. В первую пятницу поставьте верблюда на приз и, загнув потники, пустите кунанов на бег. Народ! Сослужите мне службу и будьте распорядительны. Нет больше слов и нет больше заветов. Будьте здоровы и счастливы, народ! Будьте счастливы и здоровы, народ!! Батырь Бай-Мурза, сын богача! приложи ухо и обратись ко мне: мышеловку выучил я ловить птиц и сделал птицей! [210] Собрал шатающихся и обратил их в общество. Степного луня употребил на охоту и бродяг обратил в народ. Когда меня не будет, мышеловку не презирай и прежде шатавшихся бедняков не распусти опять, и бродяги пусть не разбредутся опять: паси и держи их. Батырь! Когда меня не будет: пешеходным беднякам — лошади нужны для езды, голотелым беднякам — сними халат с плеча. И летом и зимою пусть течёт кумыз мой рекою — для этих бедняков. Пусть льётся айран — для бедных людей. Когда меня не будет: Бук-Муруна (сопляка)-найденыша пёстрым щенком не называйте, ублюдком не попрекайте; давайте ему, сироте, хорошую лошадь, приличное платье и сытную пищу. Близко сказать через год, много сказать через два, он поднимется и будет человек; возмужавши, будет он батырь и с батырскими детьми равен. Тогда постелите шёлковый ковер и на моё место поставьте его ханом. Богача сын, батырь Бай-Мурза! Обратись сюда ещё и приложи ухо: когда буде(шь) давать мою сороковую поминку — большеносому батырю Кунурбаю хитайцу, Кунурбаю, называемому гордецом, к нему прикочуйте всем улусом и там от долга сороковой моей поминки освободитесь. А когда нужно будет праздновать великую тризну, то отправляйтесь к тому батырю, который в Анджане отжирел, спелые анджанские что грыз яблоки и ел недопечёный хлеб, который двенадцати лет пускал стрелу, тринадцати разбил народ и ограбил юрту, — словом, отправляйтесь к сыну Якуба юному Манасу, только что начинающему отличаться, к храброму Манасу — Манасу, который в лощинах разбивает аулы и через высокие горы угоняет скот, у которого насуплены брови и холодно лицо, кровь черна, но тело бледно, живот пёстрый и хребет синий; к высокорослому ступайте Манасу. Спросите меня: каков батырь Манас? Он подобен синегривой щетинистой гиенне. К этому-то Манасу кочуйте, у него мой главный завет, который исполнив, свалите с плеча. Там должны собраться кяфиры и мусульмане; среди их великий праздник задайте и тем от заветов моих успокойтесь». [211]
У Куко-тай-хана глаза закрылись и душа, устремляясь к вечности, оторвалась. Тёмная, как ночь, толпа ногайцев зарыдала-заплакала и измяла верхи урюковых дерев, заревела-закричала и изломала ветви яблонь. Горе погоревали и обряды исполнили: кумызом омыли, саблей оскоблили и сделали всё, что завещал старый хан. Наелся народ и рвали сукно обильно. Подобно месяцу белый и с куполом небесным поставил народ большой памятник, покрыв его красками, украсив завитками и привешенными желобами, как по горам идут тропинки.
Много сказать шесть тысяч, мало будет пять тысяч куланов пёстрослякотной весной пускали в бег и теперь только, на холодную осень, показалась пыль возвращающихся скакунов. Семью мешками зерна каждый день кормленный, родившийся в горах и выросший на камнях в обществе с диким козлом, в песках кормившийся с диким куланом, железнокопытный и медноногий, не знающий пота, ргаюподобный Серко — вышел первый первым. От рождения не показавший спину батырь Ир-Кокче сын Айдар-хана, сына Камбар-хана, подобно серопегому бегунцу, схватил коня первый из первых, заплатил за него одну девятку скотом, верблюжицу с жеребёнком и рабыню дал с сыном, и юрту дал крытую сукном. Текече батырю принадлежавшего железнокопытого и медноногого, с шеею, подобною высохшему ргаю, так приобревши, Иркокче батырь уехал в свой улус.
Всё лето кочевали: стояли на Чибратчи — табунами кобыл вязали, на Ибранче стояли — манекерь-конь не сходил с коновязи. Бай-Мурза, сын богатого отца, открыл для всех свою сабу и кумыз полился рекою для бедных людей, полил айран ручьём для бедных же людей. Сосредоточенные на летних кочевьях многочисленные и густые волости ногайцев, единодушно поднявшись, к ястребиноносому Кунур-бай батырю хитайцев целым улусом прикочевали. Пестроголовый иноход и чубарая лошадь были поднесены [212] в дар батырю Кунур-баю. Так кончилась сороковая поминка и с ней первый завет Куко-тая.
Многочисленный народ ногайский плотно юртами окружавший себя у белой сопки, пупа земли, остановился, и собравшись, все держали совет. Бии с отвислыми животами, толстобрюхие богачи были на этом совете. Но Бай-Мурза, сын богача, не мог управиться с народом. Однажды в один день заметили, что у шестилетнего сопляка осёдлана лошадь и семилетний Бук-Мурун обучался у муллы. Белым седлом с золотою лукою коня манекеря оседлал; рождённый для власти Бук-Мурун, оседлавши, сел, и в густую толпу собравшихся ногайцев въехав, дал голос: «Брат старший, сын богача Бай-Мурза! Каждый день ты держал совет, о чём идёт дело? На кольце твоём золото и лука у седла твоего золотая; подхвостник твой из литого же золота, уздечка твоя убрана чистым золотом! Старший брат! Есть у нас толстогубый серый жеребец, на него я сесть тебе не позволю. Есть поминки по отце моём — распоряжаться тебе ими не позволю. К отжиревшему в Анджане, что грызёт анджанские спелые яблоки, к самаркандскому сарту Манасу, карноухой рыжей собаке Манасу, для поминок народ свой не пущу и сам не поеду, ты же сам к нему можешь идти, если хочешь. Я твёрдо решился: завтра я подниму свой улус; без шума отвяжут бабы жерди, что на юрте, без клокоту поднимут на руки беркутов, баранов погонят рано, чтобы не блеяли, навьючат тихо верблюдов, чтобы не ревели, детей поднимут тихо, чтобы не плакали. Так подниму многочисленный народ ногайский! Огни, что-остаются на очагах, велю погасить, пеших наделю лошадьми, нищих — платьем, и пойду вперёд... На болотах Кузи-башских остригу я овец, на большой Ак-таш как прийду — исправлю я кибитки. Оттуда вперёд я поднимусь, через Тиек-Таш я пройду, на Джаланаче-реке оставлю табуны, озером и по течению реки, — реки Или широкой, всё пойду вперёд, оставив там хлебопашцев. У Калкана я пройду, через реку на лодках и плотах я переправлюсь, [213] на Ак-Терскен поднимусь, здесь дам отдых лошадям, не снимая сёдел. Через Турген-Аксу переправлюсь — верблюдам дам я отдых, не снимая вьюков. Когда приду на солёное озеро, наварю соли и, 60 верблюдов ею навьючив, я пойду к кочующему на солонцах Бутанып-Саз, каждый день азартно играющему, неверному хану храброму Джузаю, у которого шапка, как чёрный котёл огромна, который властен над всеми имеющими жизнь и кровь. К этому-то неверному хану Ир-Чолану с улусом прикочую я. Возле стану ставкой и буду, как родной, вместе стану кочевать и буду, как единородный брат. Поднесу я ему пестроголового инохода и чубарого коня. Золотую курму надену и буду настоящий вельможа; на шапку красный шарик надену и павлином украшусь — видимо тогда буду знатный вельможа. С калмыками, покрывающими Алтай, буду вместе кочевать, с калмыками, наполняющими Катай, вместе буду улусами стоять. С знатными буду знаться — всех коней подарю, с малыми буду знаком — халатами награжу. И оттуда поднимусь; подкую серебряною подковою белую лошадь, по течению реки пойду, по течению верхнего Иртыша, днём и ночью буду идти. В верховьи Иртыша через Биштерские хребты спущусь, через воду Джурги перебредши, через Ханскую гору пройду, на Мула-Хургой направлюсь и там на верхнем Иртыше под Бурун-Ташем остановлюсь. Шесть дней будет — лошади отдохнут, семь дней пройдёт — усталый народ пусть отдохнёт. А оттуда после на 90 верблюдах рис вьюками получу, 90 иноходов выберу, пойду к внутреннему хану и там Кукотаевские поминки устрою на весь мир. Кукотаеву белую орду подниму я на дорогу, Кукотаевы многочисленные стада пригоню я для нужной требы. Устрою очаги, изрывши землю, и над ними соберу табун, без счёту буду резать, и мясо будет горой чернеть. Шесть тысяч молодцов с лицами и руками белыми, как луковица, скромных, как ходжи, читающие намаз, — я соберу и, давши им в руки анджанские ножи, заставлю мясо крошить; чтобы у них не замозолились пальцы, я шёлком обверну и кожею обтяну, а чтобы крошители мои не уставали, для питья им [214] полный котёл чёрного чая поставлю. Так я дам Кукотаевы поминки, и неверных, и мусульман для этого соберу»!
Послали шёлковый ковёр и на место Куко-тая, рождённого для власти Бук-Муруна избрали, и собравшаяся тёмная, как ночь, толпа ногайцев подняла хана.
Рано утром поднял Бук-Мурун весь ногайский парод. Отвязали без шума бабы жерди в юрте, подняли на руки беркутов без клокота. Навьючили верблюдов, — верблюды не ревели, бараны не блеяли, дети не плакали. Пешим дал Бук-Мурун коней для езды, бедным дал одежду. Погасили костры, оставшиеся после снятия шатров, и снялся улус ногайский на кочёвку. Как сказано — так и сделано... Стал, наконец, он на верхнем Иртыше. Поставил белую юрту Куко-тая, зарезал кобыл жирных, сложил гору из их мяса и изрыл землю на 10 вёрст под очаги, подобрал 6 тысяч крошителей, и был готов праздник; нужно собрать алпов-великанов, батырей храбрых и коней ретивых для бегу. Стал разъезжать Бук-Мурун по тёмным, как туча, улусам ногайским, стал искать глашатая-посланца. Сын Сары-Ногаев густочупринный Яш-Айдар Чора, ловкий он был, хитрый он был раб. Вызвал его сопляк. «Сын Сары-Ногаев батырь! ой, Яш-Айдар густочупринный! Если ты дома — дай скоро голос, не лживо и живее. Я даю Кукотаевы поминки и зарезал уже скот для того. Пригласи же ты батырей на поминки и бегунцов приведи!»
«Для власти рождённый Бук-Мурун, мой тюрэ! Не пойду я к батырям твоим, не пойду я за бегунцами-конями.. Не хочу я умереть от великанов твоих! Кочевали мы вместе, бараны наши зимовали в одной ограде, пашни наши были вместе, верблюды и лошади паслись на одном поле, и охотились мы вместе. Вижу я теперь, что за ребяческие игры и за шалости мои ты стал рабом меня считать. Два месяца места 60 дней; пока я обращусь шесть раз, шестидесятилетний отец не оставит ли мир сей? Семь концов земли [215] нужно семь раз обойти, то верная старушка мать не умрёт ли в это время? Я к алпам твоим не пойду и за конями-бегунцами идти не могу!»
«Густочупринный Яш-Айдар мой Чора! Если ты не пойдёшь к батырям сильным и за конями быстроногими, я сам пойду к батырям, сам призову их, я пойду за конями быстрыми и сам их приведу. Пока меня не будет, при устройстве поминок и байги какая беда? ты будь распорядителем. Когда же я возвращусь — тебя, Чора, поставлю я главным призом первому коню; старого отца и старушку мать также поставлю на байгу на последний приз!»
Дома у себя дерзко и важно ходящий густочупринный Яш-Айдар лишился ума от страха, сильно задрожав.
— О, мой господин! Укажи мне лошадей в дорогу — на лучшую я сяду и поеду на твою службу; на детские мои шутки напрасно ты, Бук-Мурун-тюрэ, расходился. На шутки сказанные из любви — напрасно ты раскудахтался. Скажи мне, какую мне надеть шубу — я надену её. Скажи мне приметы коням — я выберу себе в дорогу!
— Есть у меня 60 коней аргамаков — любого выбирай, 90 есть крепких коней — на любого садись; 70 скакунов обгоняющих ветер — возьми одного из них. Много у меня в табунах золотистых коней, но золотоголовый саврасый лучше всех, хочешь — возьми его. Отец ездил на большом, как шатёр, Серке, матушка ездила на игривом Серке, сестра моя, Карлысаг, ездила на резвом коне с выгнутой, как постель, спиною, — из них можешь выбирать. Есть во всём табуне первый, жеребец есть белый, о жеребце белом, если хочешь знать его достоинства, расскажу тебе их: рёбра его, как щит, крепки, хотя хан всё лето ездил — не закроет их; под хвостом его колодезь целому стаду куланов может быть водопоем, на голове его котловина — если её наполнить водою, то стадо моралов не испило бы. Езди на нём, не сходя, шесть месяцев — он не отощает, [216] вырежь кусок мяса на спине, и тогда не будет подпарины. Словом, нет возможности быть им недовольным; пустив его в бег, — он первый бегунец, для работы он крепок. Во всём моём стаде этот вислогубый белый жеребец лучший конь и славная лошадь. Хочешь? поезжай на нём.
— Рождённый быть властителем, храбрый господин мой, Бук-Мурун! Лучше я умру от тебя, нежели на жеребце твоём умирать от великанов-алпов. Под тобою, султан, манекерь-конь, дай манекеря, я поеду; на тебе, султан, белый панцырь, дай — надену его. Тогда поеду к великанам всем и за конями для скачки; буду глашатаем!
На манекеря сел и белый панцырь надел.
— Густочупринный Яш-Айдар Чора! Под тобою манекерь, я его не испытал и достоинств его не видел. Если высокие встретятся горы, он цепляется, как аркар, — не скатись с седлом назад. В глубокие овраги он ныряет, как утка, — не упади через голову его. Не испытал я его и не знаю я его. Знаю только, если хочешь знать: мы шли когда через Талгар, Талгар тогда был в разливе, когда вода Кин-мигинская выступила из берегов, когда все переправлялись на лодках, — я переправился на нём не прижимая ног. Вот что я только знаю о достоинствах его. Когда недавно мы вторглись в Самарканд, то из тысячи был первым — этот из тысячи один, что под тобою конь. Недавно, когда в Куркуль, мы вторгались, из толпы людей и коней он вышел в беге первый — он красивейший манекерь. Когда в Туркестан мы вошли, когда тьма людей храбрых и лошадей быстрых в сборе была — первым тогда был, что под тобою, бесценный конь манекерь! Больше его не знаю и достоинств его не ведаю! Погоди ещё, густочупринный батырь мой, Яш-Айдар! Поддержи поводья коня своего, я хочу сказать еще несколько слов, хочу я сказать признаки алпов и лошадей, которых ты должен пригласить. Мы стоим улусом среди неверных, как блоха в густой гриве яка; собрать их поблизости могу я сам. [217] Отсюда ты иди к тому батырю, который на Улутаве кочует и золотоглавого коня мадьяна постоянно на привязи имеет, к Иркошаю ты иди, который есть отец народа, к Иркошаю, подобному воротнику на халате и подкове для ног лошади, к Иркошаю, который открыл запертые двери в рае и открыл остановившийся путь в Турфан, к тому Иркошаю, который остановившемуся базару дал новую жизнь. Когда неверный хан Мез-Кара в темницу заточил Джангырова сына Белерека, что был родом из ходжей, когда никто из мусульман не отважился восстать — он, храбрый Кошай, храбростью устрашил и освободил того ходжу. К этому-то храброму батырю Кошаю ступай и скажи, чтобы сам был на моих поминках и лошадь на моей байге. Если сам не будет на поминках и лошадь на байге, то пусть не показывается перед мои очи и не обращается больше ко мне. Кукотаево золотое цветное красное знамя будет развеваться над его юртой — этого пусть он ищет. Если я красные вьюки его не разобью, краснохвостых наров не навьючу его же добром, если чёрные (полные) возы добычи не добуду, если развесистые сады его не опустошу, если я его корень и происхождение не оскверню, если не изрою могил его предков, если не сделаю добычей жён его, детей, которые в пелёнках и которые могут уже пасти баранов, если скакунов его, которых он не отдавал другу, не отниму я силой, если красавиц дочерей, которых он не отдавал за большой калым, не повлеку я дерзко, за белые руки и не привяжу их к хвосту лошади — пусть будет проклято моё, Бук-Муруна, имя, и не буду я Бук-Муруном больше!
«От него ты пойдёшь, держа ровно повода; иди ты к кочующему на Кичи-таве-горе батырю, имеющему вороного вещего коня. Вещий конь его подобен соловью, что живёт в рощах, и чёрен, как погасший уголь. К сыну плешивого Ак-тора, к храброму Урбэ ртупай, Урбэ, который, один будучи, добыл себе богатство и силу, который никому не дал и паршивую кобылу, как не дает никому вымолвить слово. Батырь — Урбэ по прозванию, а по имени Мунку, пусть [218] придёт сам особой своей и чародея-коня пусть приведёт для бега. Если сам не придёт и коня не приведёт — Кукотаево красное знамя пусть ожидает в гости. Разобью вьюки с богатствами его, разметаю по полю прах отцов его и сравняю с землёю сад его цветистый... Не сделаю этого — не буду я Бук-Муруном! И его сильно напугав и, как Иссык-Кульские воды, взволновав, от него ты пойдёшь, поводами ровно. Камбар-хана сын, Айдар-хан Айдар-ханов сын, храбрый Иркокче, не знающий бегства; Иркокче, ты скажи: родившегося в горах с козлом горным вместе, на песках который гулял с куланом вместе, железнокопытого и медноногого Серко пусть приведёт на байгу; если конь на бег выйдет, то получит приз, не выйдет — то пусть посмотрит на наше веселье. Его также напугав и взволновав, как Иссык-Кульское озеро, собери. Оттуда ты пойдёшь, повода держа ровно, к Агышу с Хожашем, Алеке с Баубеком, Бетчу и Четчу, скажи им всем тоже, скажи золоточупринным хватам и серочупринным мужам, скажи батырю Чугунное-Ухо, Дуюр-Кулаку, тоже. Есть саврасая кобылица Урху и есть владелица её Урунха-хатун, богатырь-баба. Всем им скажи, чтобы все были на поминках у меня, — не будут они, то увидят красное знамя Куко-тая у себя. Всех их тоже напугать и как Иссык-Куль взволновать.
«От них поедешь, держа ровно повода. Есть батырь Идне-Ичкиев сын. Ноги он сильно упирает в стремя, а длинное копьё в небо. Есть у него серопегий конь-бегунец, рождённый от двухгодовалого жеребёнка, славная то лошадь, пусть приедет с нею на поминки наши.
«От него ты пойдёшь дальше, поводами ровно. На Семиреках, что кочевье имеет Джебекеров храбрый Багыш, говорят — батырь, разбивший ойратов, а лошадь его саврасый кунан, хороший, говорят, конь. Скажи ему, чтобы привёл коня и приехал сам.
«От него ты пойдешь дальше, к батырю Карачу, под которым чёрная гора — не гора под ним, а чёрная лошадь по прозванию «Гора». Славный конь, говорят, карачевский [219] Тау-Кара. Пусть придет сам и коня приведет. От него как пойдёшь, повода держи ровно. Плод нечестивого мужа и незаконной жены, гибкий стан которого колышется, как бай, от тяжести пояса, с длинными ногами, обутыми в сапоги, с каменным сердцем и жилами из металла — есть батыр Джаналы, в гордости подобный богу. Скажи ты этому Джамале, что огнерыжий конь его — скакун-лошадь. Пусть придёт сам и лошадь приведёт. От него ты иди дальше и повода держи ровно. Есть батырь, родившийся по долгим молитвам многих угодников и по просьбе угодников на свет происшедший. Младшему из девяти сыновей старого отца, богом любимому храброму Тустуку скажи: конь его пламяхват, верная лошадь, чтобы сам приехал и коня привёл на бег. В средоточии мусульманских и неверных улусов стою я ставкой, пусть будет хозяином поминок, которые я даю по отцу, по Куко-тае хане, пусть выберет лучший кусок мяса и почётную грудинку. От него ты пойдёшь: за ближними горами по ту сторону их, под большими горами по сю сторону их, среди двух хребтов, ты увидишь сына вонючего старичишки, который всю жизнь доил вонючую берёзу, батыря Алнай-Мамета, по прозванию Сизый Заяц, ты увидишь. Белый заяц его бегунец-конь — пусть приведёт он на байгу мою. Скажи ты всем алпам, лошадей пусть ведут и сами пусть придут; выйдут кони — получат байгу, не выйдут — посмотрят на игры. Если сами не придут и коней не приведут, то увидят они красное знамя Куко-тая хана среди своих аулов [...] Всех и всех напугать, как Иссык-Куль взволновать. Оттуда ты пойдёшь, поводами ровно... Буюн-хан, от Буюн-хана Чаян-хан, от Чаяна храбрый сын Якуб. Якубов сын юный Манас! Двенадцати лет он уже стрелял из лука; тринадцати лет в руках копьё имея, врагов уже колол; из седла уносил детей, красавиц девиц похищал много; четырнадцати лет разбивал аулы, юрты брал в добычу и храбрые от него кричали: куки! Пятнадцати лет был властителем сильного народа. К этому-то Манасу ступай и скажи ему, что конь его покрытый золотым седлом, в беге точно серна, скакун [220] с копытами в обхват, с ушами, точно камыш скошенный пером, его жёлто-саврасый, от ветра происшедший конь — бегунец-лошадь. Пусть приведёт для скачки скакуна своего, пусть посмотрит на жилище моё. Ставкой я стою в средоточии мусульман и неверных кяфиров. Пусть выберет он лакомый кусок и пусть будет он хозяином, распорядителем там.
«Для детей разных отцов (разным родам) нужно дать пестроголовых иноходов и чубарых коней и нужно мне по достоинству и старшинству раздать им соответственные части убитого скота, поднести им обед и байгу нужно устроить. Проси его (Манаса) быть распорядителем. О, густочупринный Чора! Не тяни перед ним крепко удила, не жалей ты талантливых слов своих, хорошие говори ему речи!. Мягкоговорящий ретивый Яш-Айдар Чора! Хорошие говори ему речи, чтобы тебя не убил он и манекеря не зарезал. Сойди с лошади, отдай ему селям, подойди к нему пешком и с поклоном отдай ему селям. От него ты пойдёшь дальше... С полным прибором лук при бедре, на самаркандских горах кружится, Кожатай-Сайдан при нём — на бухарских горах кружится. В белой чалме, огромной как котёл, с посохом в руке, в устах его призыв и сам на божьей дороге, на стороне, где заходит солнце, на великом Джулане есть золотобородый ходжа по имени Ай-Ходжа. Ай-Ходже тому скажи, чтобы белого Ай-бана на скачку бы пустил и сам бы приехал с благословеньем для нас. Для манекеря-коня ты возьми от него белую в ладонь бумагу: пусть напишет он на нём письмо. На холку ты прикрепи то письмо. Хочу знать число алпов и число коням. Много алпов на земле и подземных много, не перечтёшь их, скажи всем, которых я сказал. Шесть концов камня на шесть раз оберни, семь концов земли семь раз обойди и скоро воротись.
«Сдержи ещё голову коня: остановись! О байге я ещё не сказал. Головой, что будет на моей байге я скажу тебе: девять шуб парчовых я выставил, 90 рабов я ставлю, тысячу ставлю рабынь, тысячу верблюдов молодых, тысячу [221] золотоголовых кобыл. Не буду пересчитывать последующие призы, мне домой надо идти. Что будет в хвосте, я скажу: пестроголовый иноход, 60 рабов на 60 конях, [...][1] верблюд и с ребёнком рабыня-ногайка и юрта, крытая сукном! Будь здоров и невредим, мой Чора, и скоро возвращайся, чтоб не соскучились мы и чтоб не испортилось зарезанное для гостей мясо».
На твёрдую как камень спину подобного манекеря впилась крепкая богатырская нагайка. Сбросив [...][2] свой с жеребёнка весом и сделался тонок, как борзая собака, сбросив ещё с барана кусок, и сделался лёгок, как заяц степной. Открывал рот точно змей-дракон, кровавая пена забелялась под рёбрами коня. Кой-где виднелся — инде растягивался, как синеватый дым. Топ, топ, копытами стучал, под собою пыль крутил.
Приехал, наконец, к кочующему на Улу-таве горе отцу народа, старому Кошаю. «Да будет мир с тобой, храбрый Кошай-отец!» — «И над тобою тоже, сын мой, густочупринный Яш-Айдар Чора. Здоров ли ты и хорошо ли живёт сын? Манекеря-коня по ногам течёт пот и по шее струится; почему и зачем ты ездишь, сын?» — «Старший в народе, отец мой, Ир-Кошай, здоров и аман живу я — узнать о тебе приехал, счастлив живу я — соскучившись по тебе, приехал. Старший в народе, храбрый Кошай, подобный воротнику халата, подкове подобный Кошай. Есть голова у серого мерена, есть поминки по Куко-тае хане, есть голова у вороной кобылицы, есть тризна по батюшке- хане. Нужно сыновьям разных отцов поднести пестроголовых иноходей и приличные куски мяса, следует тарелки прилично поставить и нужно устроить при них байгу. Если не будешь сам на моей байге и коня не приведёшь, то не показывайся на мои глаза»[3]. [222]
Старший в народе, храбрый Кошай, преважно шагавший у себя дома, услышал бук-муруновы слова, лишился чувств, задрожав. «Густочупринный Яш-Айдар Чора! Званый я поеду и незваный я поехал бы; от угроз его я еду и без угроз бы его поехал. Старейший в юрте Куко-тай жил 199 лет и челюсть его была ослабевши. За ним следующий старейший есмь я. Как ты говоришь мне такие (грозные) речи, густочуприиный Яш-Айдар Чора! Такие речи говори только мне; есть алпы с сильною властью, от гнева их может умереть». — «Старший в народе, Ир-Кошай отец! А скажу тебе какие призы будут на байге: девять шуб парчовых стоят 90 рабов и 90 рабынь» и пр.[4]