Из черновых бумаг Чокана Валиханова
Шуна Батырь
Киргизская степь не только в прошлом столетии, но даже и теперь ещё служит убежищем среднеазиатских рефюжье; в прошлом столетии здесь скрывались недовольные и обиженные со всех сторон света, из Татарской Сибири, из Кокана, Джунгарии и с низовьев Волги; кроме множества дезертиров из простого народа, здесь укрывались нередко и люди аристократического происхождения, принимались с полным гостеприимством и даже всегда сохраняли своё высокое положение в этой кочевой орде. Так, Аблай-хан, туркестанский принц, бежавший в степь. В половине прошлого столетия два несчастных джунгарских принца Дебачи и Амурсана бежали из своего отечества вследствие политических событий, были гостеприимно приняты в степи и получили тотчас целое киргизское поколение [...][1] в управление.
К числу таких знаменитых рефюжье принадлежит Карасакал, возмутивший башкирский народ в 1740 г. и выдавший себя в степи за Шуну, брата тогдашнего джунгарского контайши Галдан Черена. В степи он нашёл убежище у Кабакбай — батыря из рода Кирей-Найман и с помощью его получил в управление небольшой удел из поколения Найманов и принял новое название Кара-хана. Это был один из загадочных и счастливых степных авантюристов. Поселившись в степи, он сделался опасен, как для России, так и для Джунгарии; первая боялась, чтоб он снова не возмутил башкирского народа, вторая была [202] напугана его самозванством: какой-то Шуна, погибший претендент на джунгарский престол, был так любим джунгарским народом, что последний готов был во имя его восстать против тогдашнего хана Галдан-Черена. Джунгарские калмыки часто осведомлялись у русских, не знают ли они, где Шуна? Выбежавший из Джунгарии 1746 г. калмык Монго Усюмов показал русскому начальству, что калмыки желают иметь своим владельцем Шуну-батыря, который будто бы командует русским войском, а если русское войско придёт в Джунгарию без Шуны, то калмыки без бою не отдадутся[2].
В 1748 г. у сержанта Камовщикова, бывшего в Джунгарии, один калмыцкий демичи, Генден, расспрашивал о бывшем брате Галдан-Черена, Шуне-батыре, к которому будто бы желали идти в подданство нойоны Дебачи и Эмак-кули, из которых первый бежал из Джунгарии в Киргизскую степь[3].
Очевидно, что это был их мессия, и когда Карасакал, убежав в степь, стал выдавать себя за Шуну, то Галдан-Черен стал сильно опасаться за своё спокойствие и даже подкупал одного значительного киргизского султана, Барака, убить этого самозванца. Впрочем, надо оговориться, что современники не могли определённо решить, действительно ли он самозванец или настоящий Шуна, и в преданиях настоящих жителей степи существует только один образ Шуны, а имя Карасакала утратилось. Предания эти очень замечательны. Шуну знают на всём пространстве степей, которые принадлежат России; воспоминания о нём сохранились в поэтическом рассказе алтайских калмыков и у киргизов, и у волжских калмыков; киргизы говорят только, что Сна-батырь натягивал очень тугой лук, который пробивал [...]; у волжских калмыков также есть предание о нём и между прочим о том, что он погиб в [203] чернях, то есть грязях устья Кумы. Самый большой рассказ о Шуне сохранился у алтайских калмыков. Мы заимствуем этот рассказ из «Томских Губ. Ведомостей»[4].
По этому преданию Шуна был калмыцкий богатырь и мудрец. Отец его, Конгдайч (то есть джунгарский хан) имел ещё сына Калдана. Шуна жил с наложницею Кара-кыз, в которую влюбился брат его и женился на ней. Оскорблённый Шуна пригласил своих двенадцать друзей разгуляться по хребтам Алтая. Отъехав на одну версту от своего жилища, он рассказал им своё горе, натянул лук и пустил стрелу свою в юрту брата, стрела вонзилась в дверь; Калдан узнал по стреле её хозяина и пожаловался отцу. Вечером Шуна возвратился с охоты; Конгдайч призвал его к себе и велел, вырезав ему лопатки и связав сыромятными ремнями руки и ноги, бросить в подземелье, глубиною в 70 сажен. Это сделано было секретно, и никто не знал, куда девался любимец народа, только один старик, вхожий к хану, догадался об истине, сделал от своей юрты подкоп к темнице и в продолжение семи лет питал узника. Сильный сосед и данник Конгдайча, Чёрный калмык, узнав, что не стало вещего богатыря Шуны, присылает к нему двух сорок, из которых одна была действительная, а другая превращённая волшебством из вороны, с условием — если Конгдайч отличит настоящую сороку от мнимой, то он, чёрный калмык, будет платит ему дань по-прежнему, если же не отличит, то перестанет. Конгдайч запечалился. Но старик, принося Шуне пищу, рассказал ему о горе его отца; Шуна сказал: «Велика ли это мудрость — отличить сороку от вороны! Ты посоветуй моему отцу поставить шест, а подле него навес, и в ненастное время выпустить птиц; сорока полетит под навес, а ворона сядет на шест и закаркает». Таким образом птицы были разгаданы и чёрный калмык остался данником Конг-дайчу. Спустя два года после этого чёрный калмык опять присылает к Конгдайчу послов с таволожным кустом, [204] чтобы отличить комель от вершины, опять Конгдаич запечалился и старик рассказал об этом Шуне; Шуна научил пустить куст на воду и тот конец, который пойдёт вперёд, будет вершина, а другой конец комель[5].
Чёрный калмык опять остался данником, но через год он уже не загадку задает, а присылает железный лук, чтоб натянуть его. Однако, лук был такой тугой, что никто этого сделать не мог, брались тридцать человек разом и всё безуспешно. Тогда Шуна научил своего старика заплакать перед ханом и сказать: «Своего богатыря мы сами уничтожили, а теперь должны покориться даннику!» — «Да не жив ли он? — спросил Конгдайч. — Надо посмотреть». Шуну вытащили из подземелья, он весь оброс мохом, плечи его зажили; но он отучился видеть солнечный свет, упал ниц и пролежал так целых полдня. Отец приказал вымыть его верблюжьим молоком и нарядить. Тогда Шуна спросил: «Для чего ты, родитель, меня мертвеца пошевелил?» Но отец вместо ответа подал ему огромную чару вина. Богатырь выпил её одним духом; подали другую чару и эту он выпил и закусил целым бараном. Тогда отец передал ему своё горе. «Неси, родитель, лук», — сказал Шуна. Тридцать человек принесли лук. Он заложил тетиву одним мизинцем и лук погнулся. Тогда Шуна сказал отцу: «Ну, родимый батюшка, благословляй меня на путь; я тебе более не сын, ты мне — не отец». С этими словами он оставил отечество. Далее рассказывается, что он был ханом Кокании, потом, посадив на коканский престол одного из своих друзей, он отправился в Москву, к Алексею Михайловичу, который полюбил его, назвал Краснощёким и подарил ему дворец. По другому преданию, также [205] записанному миссионером Вербицким, это появление Шуны при дворе Алексея Михайловича объясняется бегством. Конгдайч имел двух жён; от одной он имел сына Шуну и дочь Шюжды, от другой пятерых сыновей. По смерти Конгдайча между детьми возгорелось несогласие, братья составили заговор против Шуны, но сестра его, узнав о нём, предупредила Шуну, и он бежал под покровительство Алексея Михайловича; сестра была убита заговорщиками за открытие их замысла. Мы имеем документ прошлого столетия, в котором рассказывается почти тождественная история того же Шуны, именно: русское правительство, опасавшееся намерений Карасакала, отправило в 1745 году в Киргизскую степь башкира Тюкана [...]: рассказ этого Тюкана свидетельствует, что приключения Шуны были тогда очень популярны и у киргизов. Вот вкратце рассказ Тюкана.
Карасакал, услыхав, что Тюкан привёз Барак-Султану саблю и грамоту за его вступление в подданство России, пригласил Тюкана к себе для переговоров о том же. Тюкан прожил у него четыре дня. Карасакал, знатный старшина, Казбек-бий, Кабакбай батырь после народного совета уполномочили Тюкана передать оренбургскому начальству свою просьбу о принятии их в подданство России, обещаясь оказать помощь в случае нападения джунгарского владельца Галдан-Черена. Тюкан говорит даже, что они «того ради утвердились, дабы им к тому во всякой готовности быть, и всем в улусах своих около их состоящим людям приказ отдали, дабы они ездили и всякую потребность свою исправляли на жеребятах и к дальней нужде неспособных лошадях, а хороших и к войне надёжных имели б в бережении».
«Что касается до состояния оного Карасакала, то он, как и сперва, в киргизской орде [...] о себе упоминает, якобы он умершего зенгорского владельца контайши сын, именем Шуна, и баснословит [...] и такой-де силы ныне уже не имеет». Чтобы он не убежал, контайша дал ему сорок слуг и приставил стражи тысячу человек, но Шуна вместе с этими сорока слугами отбился от стражи, бежал через [206] Каракалпатскую и Киргизскую степи к волжским калмыкам, к родной своей сестре, отданной в замужество за Аюку-хана, и поселился у неё. Контайша, проведав об убежище Шуны, (писал) к Аюке, чтоб он выслал беглеца; калмыки, желая угодить контайше, поймали Шуну и хотели уже выдать, но, сведав то, означенная его сестра удавила одного калмыка и, как Аюке, так и прочим калмыкам сделала такой вид, якобы тот мёртвый — Шуна, и умер, между тем сам Шуна с шестью калмыками и одним киргизом Кабаком бежал к кубанцам, а от них к туркам и принял ислам с странным заветом никогда более не говорить по-калмыцки». А из турков же нечаянным случаем попал он к таким людям, которые имеют у себя пёсьи головы, а ноги скотские и едят людей, однако же и оттуда он ушёл убегом и вышел в Россию, и был в Санкт-Петербурге и Москве недолгое время; потом он пришёл в Башкирию и жил двенадцать лет на ногайской и сибирской дорогах, в Ерматлинской и Каратабынской волостях, наконец, в 1740 году сделался виновником народного восстания. В Башкирии «он сказал о себе башкирцу Аладжай Гулу, якобы он родом кубанец, имя ему Султан-Гирей, и с ним согласились башкирцев в бунт привесть». Испытав неудачу, он бежал в киргизскую орду; здесь он объявил себя Шуной, братом Галдан-Черена, что подтверждали находившиеся при нём калмык и киргиз Кабак, сопровождавшие его во время всех его странствований между кубанцами, турками и башкирцами. Киргизы и старшины их поверили этому и предоставили ему в управление две тысячи годных к войне людей из поколения Найман, не считая жён и детей. — «Он же Карасакал разглашает о себе, якобы может снег и дождь напустить, а когда оное случится, то сказывает, якобы он напустил; также больных от разных болезней вылечивает, чем, понеже и другими своими [...] довольно одаривают». По «происшедшей о нём славе», что он — Шуна, из Джунгарии выбежали к нему три года назад Бак Кашка, а в прошлом году одноматерный брат Шуны, Баргай, который быв ещё в детстве по приказанию [207] контайши ослеплён и сослан в ссылку. Баргай спрашивал у Тюкана, признаёт ли он Карасакала за Шуну, «размышляя по его Карасакаловой природе, что он не только на Шуну, но и на калмыка не весьма схож, и состояние от калмыцкого весьма разнствует». Но Тюкан уклончиво отвечал ему, что он своего брата лучше знать должен; в самом же деле и Тюкан того мнения, что это не Шуна, и что он его «инакого» не может признать как башкирцем, потому что он по-калмыцки не говорит, «обхождения нимало не знает», и речь его «самая башкирская, сибирской дороги». От роду ему, по-видимому, лет сорок[6].
Несмотря, однако ж, на эту очевидность самозванства, Галдан-Черен напугался этого авантюриста. Слухи, что Шуна жив и находится в степи, распространились до самой Джунгарии, что свидетельствуют и выбежавшие Бак Кашка и Баргай, а также и приведённые нами выше расспросы калмыков у русских о достоверности слухов, что Шуна возвращается с русским войском. При таком неспокойствии умов в Джунгарии, Карасакал легко становился опасным для Галдан-Черена, так что после стал искать смерти Карасакала и подговаривал к тому (Барак-Солтана). Барак-Солтан и Карасакал были «между собою согласны», — но потом рассорились.
Когда Барак-Солтан послал к Галдан-Черену в замену прежнего аманата своего сына Шигая, то Галдан-Черен обещал ему отпустить его сына Шигая, если он поймает мнимого Шуну, «на что он, Барак, якобы и склонился и, умыслив к поимке его, Карасакала, способ сговором за его, Каракасала, (сестру) его поймать». Барак действительно успел сговорить свою сестру за Карасакала, но последний, узнав его намерение, ездить к нему «стал опасен» и «за страхом» откочевал от Барака в отдалённую степь, в близость к поколению Каракисет-Аргын, именно, к кочевьям Казбек-бия. Этот бий вместе с Кабакбаем, у которого он и прежде с «охранений» жил и через которого больше [208] он и в «усильство», и в славу вошёл, обещались защищать его от нападения Барак-Солтана.
Нет сомнения, что Карасакал и Шуна две личности различные, но тем ещё загадочнее этот башкир, успевший своими смелыми замыслами привести в испуг Галдан-Черена. Предание волжских калмыков указывает на устье Кумы, как на место смерти Шуны; но в том же архиве мы нашли известие, что Карасакал умер спокойно в степи; именно: выбежавший из киргизской степи [...] Акбай Сундуков показал, что он был взят в плен из Грачёвского станца киргизами ведения Барина (Баргая), брата Карасакала, «башкирского возмутителя», умершего назад тому два месяца (из бумаги к Неплюеву, 31 июля 1749 года). И то, и другое известия могут быть верны, если они относятся к различным личностям.
Примечания
- ↑ Пропуск в рукописи для помещения названия поколения. И далее точками обозначены пробелы в рукописи. Ред.
- ↑ Архив при областном правлении Сиб. кирг. Рапорт капитана Быкова, 30 октября 1746 г.
- ↑ Тот же архив, рапорт полковника Павлуцкого, 22 апреля 1748 г.
- ↑ 1858 г. № 29, ст. Вербицкого под заглавием: «Народные легенды кузнецких телеутов».
- ↑ Миссионер Вербицкий, вероятно, записал предание неверно — по физическим законам должно было случиться наоборот. Эта же загадка встречается в другом калмыцком предании о девице Коокю. Ханские судьи, испытывая мудрость этой девицы, послали к ней дерево, со всех сторон обтёсанное, чтоб узнала, где вершина, где корень. Коокю бросила его на воду, корень потонул, а вершина всплыла наверх. «Сын Отеч.», 1822 г., № 7, статья Воейкова, «Описание калмыцкого народа».
- ↑ Архив при областном правлении Сиб. киргизов, сообщение от Штокмана, 26 июня 1745 г.