1519-soch-valihanova/09

Сочинения Чокана Чингисовича Валиханова Очерки Джунгарии Автор: Чокан Валиханов (1835—1865) Редактор: Н. И. Веселовский (1848—1918)

Опубл.: 1904 · Источник: Валиханов Ч. Ч. Сочинения Чокана Чингисовича Валиханова / под редакцией Н. И. Веселовского. - Тип. Главного Управления Уделов, 1904. Качество: 75%

---

Очерки Джунгарии

Над Средней Азией висела до сих пор какая-то таинственная завеса. Несмотря на близкое соседство двух могущественных европейских держав, России и Англии, большая часть её всё-таки остаётся для европейской науки во многих отношениях недоступною. Наш учёный товарищ по Обществу П. П. Семёнов, издавая II том своего перевода Риттеровой «Erdkunde von Asien», пришёл к тому заключению, что Центральная Азия исследована никак не более внутренней Африки. Действительно, сбивчивые и противоречивые данные, существующие в нашей географической литературе о Средней Азии, делают эту страну, если не совершенной terra incognita, как говорилось в старину, то по крайней мере трудным научным ребусом, а о среднеазиатском человеке мы почти ничего не знаем.

Средняя Азия в настоящем своём общественном устройстве представляет явление крайне печальное, какой-то патологический кризис развития. Вся страна, нисколько не преувеличивая, есть ни более ни менее, как одна громадная пустыня, с заброшенными водопроводами, каналами и колодцами, усеянная развалинами; пустыня, занесённая песком, заросшая уродливыми кустами колючего саксаула и обитаемая только стадами диких ослов и пугливых сайгаков. Среди этой сахары разбросаны по берегам рек небольшие оазисы, осенённые тополевыми, тутовыми деревьями и вязами, там и сям попадаются рисовые поля, дурно возделанные, плантации травянистого хлопчатника, который снимают недозрелым, виноградники и фруктовые сады, предоставленные ленивым человеком исключительно попечению аллаха. На этих [42] оазисах, на развалинах многовратных городов стоят жалкие мазанки и в них живёт дикое, невежественное племя, развращённое исламом и забитое до идиотизма религиозным и монархическим деспотизмом туземных владельцев, с одной стороны, и полицейской властью китайцев, с другой.

В Маврель-нагре (нынешняя Бухара, Хива и Кокан), в самой просвещённой и богатой стране древнего Востока (в XIV и XV веке), теперь господствует невежество и бедность более чем где-нибудь. Библиотеки Самарканда, Ташкента, Ферганы (в Коканском ханстве), Хивы, Бухары и пр., обсерватория в Самарканде безвозвратно погибли под беспощадною рукою татарского вандализма и бухарской инквизиции, которая предала проклятию всякое знание, кроме религиозного. Даже монументальные памятники прошедшей культуры подверглись гонению мулл как подражание немвродовскому столпотворению, как греховная борьба человека с творчеством аллаха; только мечети, медресе (училища) и гробницы магометанских святых, только клопная яма (кенехане) и ещё башня Мунар, с которой бросают преступников, сохранились до наших дней, благодаря своему благому назначению.

Среднеазиатские владельцы теперь не пишут стихов и мемуаров, не составляют астрономических таблиц, как это делали их предки, зато они каждый день торжественною процессиею ходят в мечеть и там смиренно беседуют с муллами, а по возвращении домой забавляются с пажами или идут на арену и смотрят, как два свирепо дрессированные барана бьются лбами; смотрят до тех пор, пока у одного из бойцов не разобьётся череп, а потом в кровожадном волнении бьют своих генералов 40 раз по спине и 40 раз по желудку. Другая часть Центральной Азии — Малая Бухария находится в обстоятельствах не лучших. Страна, в которой, несмотря на господство ислама, развилась свобода женщин, веротерпимость, безразличие народностей и муниципальные начала, обнищала, одичала под гнётом китайской цензуры и военных мандаринов, а мелкие владельцы в горах Болора, производящие род свой от Александра Македонского, продают своих подданных, как киргизы [43] баранов. Всюду разрушение, невежество и безграничный произвол. При таком состоянии цивилизации или, правильнее, при таком совершенном отсутствии цивилизации в Средней Азии, понятно, что попытки России и Англии поближе узнать свою дикую соседку были так мало удачны, а иногда и печальны.

В конце 1859 года мне удалось с коканским караваном в качестве коканского купца проникнуть в Кашгар, в котором после знаменитого Марко Поло (1272) и иезуита Гоеса (1603), были только два европейца: немец, офицер ост-индской службы, неизвестный по фамилии, после которого сохранился чрезвычайно любопытный маршрут и записка о его путешествии, и учёный пруссак Адольф Шлагинтвейт. Первый из них был бит в Кашгаре бамбуками так больно, что два дня не мог садиться на лошадь, второму же отсечена голова и поставлена на башню, сооружённую из человеческих голов.

Кашгар принадлежит к числу окружных городов в китайской провинции Нан-лу (южной линии) и пользуется, можно сказать, со времён Птолемея большою караванною известностью, особенно по своей обширной торговле чаем. Кашгар для Азии имеет такое же значение, как Кяхта для нас, Шанхай и Кантон для других европейцев. Кроме того, город этот славится на востоке обаятельными прелестями своих «чаукенов», молодых женщин, на которых всякий приезжий может жениться, нисколько не стесняясь, на известный срок или на время своего пребывания. Кашгар славится также своими музыкантами, танцовщиками и лучшим в мире янысарским хашишем. Благодаря этой славе Кашгар служит местом, куда стекаются азиатские купцы со всех концов своего материка. Здесь можно видеть тибетца с персиянином, индуса с волжским татарином, авганов, армян, жидов, цыган (Мультани и Лулу) и одного нашего соотечественника, беглого сибирского казака. [44]

В последнее время город этот начал приобретать известность совсем другого рода.

В нём появились башни из человеческих голов, начали резать людей так же обыденно, как режут только кур. «Трудно, — говорит народная песня, — содержать в кашгарском городе лошадь, потому что связка сена стоит 12 пулов, но ещё труднее сохранить голову, потому что вай! вай»! Это несколько странное окончание песни выражает то запуганное состояние, в каком находится здешний народ. Ходжи, потомки прежних кашгарских владельцев, в пользу которых происходили в последнее время несколько кровавых восстаний в Кашгаре, не столько режут китайцев, сколько своих клиентов кашгарцев, одного за то, например, что он служил чиновником при китайском правительстве, другого за то, что зевнул, третьего за то, что он черногорец. Китайцы, после изгнания ходжи, в чём они до сих пор успевали, несмотря на свою военную немощь, первым делом грабят город, топчут хлебные поля своими казёнными табунами, хватают женщин, ломают мечети и гробницы, а потом принимаются за экзекуцию и тянут её с церемониальною, ужасною медлительностью.

Когда мы приехали в Кашгар, китайцы только что окончили свои разнообразные истязания, вход в городские ворота украшался длинной аллеей из тонких жердей, на которых висели в клетках жёлтые черепа казнённых ими туземцев. Город начинал успокаиваться. Новые туземные власти, поставленные китайцами, разъезжали в мандаринских шапках и били всех не успевавших скоро давать им дорогу. Сношения с Коканом были возобновлены, коканский консул жил более месяца в Кашгаре, бухарские и коканские караваны с каждым днём всё более и более наполняли пустые караван-сараи. Приезд нашего каравана произвёл в городе большое волнение. Киргизы ещё до нашего прихода успели распустить слух, что из России-де идёт караван на 500 верблюдах (у нас было только 60), навьюченный сундуками, в которых скрыты какие-то разрушительные снаряды; что начальник каравана, по имени «железная доска» [45] (имя это киргизы изобрели, вероятно, потому, что караван-баши имел железную кровать) человек подозрительный и должно быть русский и пр. Нет нелепости, которой бы не поверил азиат, чем нелепее слух, тем он более кажется для него вероятным. Китайцы, как известно, в этом отношении не отличаются от других азиатов, — так и случилось. К счастью, коканский консул лично знал нашего караван-баши и некоторых других наших товарищей; таким образом, только заступничеству коканцев мы обязаны были тем, что нас пустили в город.

Я не буду теперь распространяться о тех допросах, судах, которым подвергся наш караван от китайского правительства и от туземных властей, чего не позволяет ни время, ни место, а намерен на этот раз изложить только основные результаты моего путешествия и пребывания в дикокаменной орде.

Северный склон Тянь-шаня был в новейшее время исследован со стороны России, но сочлену нашему, П. П. Семёнову, удалось пробраться только до источников реки Нарына, одного из притоков Яксарта, я же перешёл Тянь-шань по двум направлениям, осмотрел окрестности Кашгара и Янысара до песчаной гряды, лежащей между этим последним, городом и Яркендом. Политические события в Кокане, кончившиеся изгнанием прежнего хана и отразившиеся беспокойствами в Кашгаре, помешали мне видеть Яркенд, самый обширнейший и многолюдный город во всём Китайском Туркестане.

Путешествие моё по свойству пройденной местности можно разделить на два периода. Первый период заключает путь мой по Джунгарии, то есть в Семирецком, Заилийском крае, и на озеро Иссык-куль. Физический характер этих местностей хорошо уже известен по прекрасным съёмкам сибирского штаба и в научном отношении исследован г-ном Шренком, Влангали, Семёновым и Голубевым. Впрочём, известия эти ограничивались только предметами физической географии и совершенно не касались этнографии. Я посетил Джунгарию в первый раз в 1856 году и [46] участвовал в первой экспедиции, предпринятой полковником Хоментовским на озеро Иссык-куль. Потом три месяца жил в Кульдже. Всего в Джунгарии я находился пять месяцев и успел осмотреть этот край вдоль и поперёк, от Алакуля до Тянь-шаня, на который я поднялся в том году по реке Джиргалан.

Я буду говорить только о том, что было пропущено или не замечено предшествовавшими мне исследователями. Скажу несколько слов о джунгарской фауне, о древностях этой страны и, наконец, о её жителях. Флора джунгарская более или менее известна. Александр Шренк с учёною ревностью занимался этим предметом и представил общий очерк растительности этой страны в своей любопытной статье, напечатанной в немецком переводе в Beiträge zur Kenntniss des Russischen Reiches, издав. гг. Гельмерсеном и Бэром, за 1840 год.

Г-н Семёнов также обратил внимание на растительность Тянь-шаня и, кажется, имеет довольно богатый гербарий. Доктор Татаринов составил список растений, определённых им во время путешествия Е. П. Ковалевского в Кульджу и напечатал его при сочинении г-на Влангали. Между тем мы не знаем ни одной статьи о джунгарской фауне. Г-н Карелин, кажется, обнародовал некоторые сведения о естественных произведениях Семирецкого края и, между прочим, о его фауне; в изданиях Московского общества испытателей природы были помещены описания птиц, гадов и жуков на основании чучел и образцов, присланных в это общество г-ном Абакумовым.

Я собрал на озере Иссык-куле небольшую орнитологическую и этнологическую коллекцию.

Собрание это во время моего отсутствия было отправлено в Дрезден одним из моих знакомых, но известия о нём я ещё не получил.

Озёра Алакуль и Балхаш, по всей вероятности, ещё в весьма недавнее время составляли одно общее водохранилище, потому что и теперь во время весенних разливов Алакуль, по словам киргизов, непосредственно сообщается с [47] Балхашом через солончаковую полосу. Эту-то полосу г-н Семёнов считает естественной границей, где оканчивается киргизская степь и начинается Средняя Азия, другая почва, другая флора и фауна.

Но, сколько мне кажется, Джунгария не отличается большою своеобразностью растительности. Флора равнин та же, что в южных частях киргизской степи, а горная похожа, с небольшими исключениями, на алтайскую, но в зоологическом отношении действительно заметна некоторая особенность.

В отношении распределения животных Джунгарию можно разделить на три полосы: горную, полугорную (Zona subalpina) и, наконец, равнинную.

В горной полосе джунгарского Алатау и Тянь-шаня водятся млекопитающие, свойственные горным странам Южной Сибири и киргизской степи, каковы: олень (Cervus elaphus), горный козёл (Ibex sibiricus), архар, или горный баран (Ovis argali), волки, лисицы чернобурые и красные, куницы-белодушки и пр. Кроме того, водится, по рассказам киргизов, какой-то рыжеватый волк, называемый «чи-бури», очень похожий на собаку. Эти признаки напоминают шакала, но киргизский чибури живёт преимущественно на высоких плоскогорьях и, вероятно, это не шакал, а альпийский вид из рода собак (Canis). Из хищных птиц в Джунгарии всего более встречается ягнятник (Gypaёtus barbatus), Vultur fulvus, V. meleagris, изредка: беркут (Aquila crhisaёtos), сокол (Falco peregrinus, F. subbuteo), ястреб (Astur), а кречет (Falco candicans Gm.) сюда вовсе не залетает; ночных хищников мне не удалось видеть, но, по словам киргизов, они довольно редки. Из отряда соровых (Gallinaceae) в горах водится улар, серый тетерев, совершенно похожий на tetrao caucasicus, каменная куропатка (Perdix saxatilis) и перепёлки.

В полугорной полосе мы встречаем тигров, барсов, кабанов, антилопу, джейрана (Antilope guttorosa Pall.), дикобраза, фазанов (Phasianus colchicus), драхву (Otis tarda), колендухов и горлиц (Columba oenas et turtur), некоторых лазунов. Все эти животные распространены одинаково и в [48] равнинной полосе. Полугорные рощи особенно богаты породами пташек (Passerini). Вот известные мне виды: Corvus dauricus; Coracias garrula L., Merops persica Pall. (вероятно, Corvus Panderi Fish.), Tichodroma muralis L., Sitta uralensis, Hirundo alpestris, H.lagopoda; Parus sibiricus; P. cyanus, Fringilla orientalis; F. arctieus; Turdus sibirica; T. fuscatus; Pyrrhula rhodochlamys; P. rosea; P. pusilla; P. sibirica; Emberiza rustica; E. pithyornis; E. brumiceps; Coccothraustes speculigerus; Accentor altaicus; A. atrigularis; A. montanellus; Cinclus leucogaster.

Водяных птиц и голенастых, как в горной полосе Джунгарии, так и в пустынной, водится очень мало, чаще всего встречается казарка (Anas rutila).

Таким образом, джунгарская фауна в главных своих чертах сходна с южнокиргизскою, отличается от неё только тем, что между млекопитающими мы не находим некоторых пород, так характеризующих киргизскую фауну, например, сайги, кулана, а из птиц мы видим несколько новых видов между хищными, лазунами, соровыми и пташками.

Обширные пески, лежащие между Балхашом и горною полосою, суть ни более ни менее как продолжение киргизских Барсуков (так называются пески), Хара-кума и Хан-тау, и ничем особым не отличаются; они усеяны такими же островами солонцеватых голышей, называемых в киргизской степи «как», но тем не менее куланы и сайги, наполняющие Голодную степь и пески на реке Чу, никогда не переходят на восток от меридиана Ит-кечу. Несколько лет тому назад в Голодной степи сделалась гололедица, а потом, как и следует, «голод», когда куланы и сайгаки эмигрировали в Заилийский край и углубились далеко по Илийской долине; весной, однако, эти животные возвратились обратно. Мне, впрочем, на Илийской долине, около гор Калкан и Кату, удалось видеть одно семейство куланов, которое, по словам киргизов, осталось тут после нашествия. Стало быть, Джунгария есть естественная граница, разделяющая среднеазиатского кулана от джигитая монгольской Гоби и предел распространения сайги-антилопы низменных пустынь, от джейрана на [49] горных степей. Туземцы это давно заметили. Киргизы рассказывают, что следы глубоких окопов, заметные по подножию Джунгарского Алатау, остались от рвов, сделанных ханом Джани-беком для истребления куланов; животные эти будто бы сманили в своё стадо лошадь, на которой учился ездить маленький ханский сын, и мальчик погиб. Тогда хан сделал ров от Тарбагатая до Или и загнал в него всех джунгарских куланов, только один жеребец с кобылой спасся за Балхаш и завещал своему потомству не ходить в эту страну.

Русская Джунгария в исторической судьбе среднеазиатских народов имела классическое значение. Абуль-гази говорит, что Абулджа-хан, сын Иафета, родоначальник тюркских племён, кочевал на реках Талас, Чу и на озере Иссык-куле. Из китайских летописей мы знаем, что здесь задерживались и укоренялись все племена, эмигрировавшие с высокой Гоби, пока не были изгоняемы более сильными. Действительно русская Джунгария имеет все удобства для кочевого быта: горные долины служили прохладным кочевьем в летнюю жару, и скот, не беспокоимый оводом, привольно пасся на сытных пастбищах; под осень кочевники спускались в долины, собирали хлеб, а на зиму скрывались в береговых уремах рек или ложбинах между песчаными буграми прибалхашской степи, обильных прекрасным топливом, каков, например, саксаул. Это обстоятельство весьма важно для кочевников, потому что в монгольской Гоби кибитка самого великого хана отапливалась животным помётом.

Русская Джунгария при сильном господстве кочевого быта, однако, имела небольшую оседлость; первые исторические известия об этом мы находим в китайской истории — именно, известие о городе Чигу, который, надо полагать, был на восточном берегу озера Иссык-куль и построен китайскими рабочими для усуньского куньми. В средние века оседлость здесь сильно распространилась, особенно в Илийской долине. Города Алмалык (а ныне туркестанское селение), Хонакай и Кайнак (существующие и теперь) и Алмату (где ныне укрепление Верное) были известны по своей торговле [50] и служили станциями на большой дороге, по которой ходили генуэзские купцы в Китай и кипчакские послы к великому хану.

Замечательно ещё, что в этой части Азии было особенно много несторианских и монофизитских конгрегаций, а на озере Иссык-куль сирийские якобиты, по свидетельству каталанской карты, имели монастырь с мощами Св. Матфия. Христианство здесь так сильно распространялось, что возбудило против себя несколько гонений, в XVI веке на Иссык-куле было уже несколько мусульманских селений. Эти данные сильно меня заинтересовали, к несчастью я не мог сделать больших открытий, потому что киргизы успели уничтожить последние остатки уцелевших зданий, принимая всё за даманские капища. Один китаец, бывший в 1820 году на Иссык-куле, говорил мне, что он видел там громадного идола, вытесанного из камня, но я не мог открыть ни малейших следов древностей этого рода, однако нашёл следы оседлости почти по всей русской Джунгарии и собрал предания, ходящие о них в народе; мне удалось также приобрести несколько золотых вещей и монет, найденных на развалинах древнего Алмалыка. Я намерен изложить этот предмет в особой статье. На этот раз ограничусь только замечанием, что следы чудских копей, найденных мною в глубине Средней Азии, дают повод думать, что горное дело не было исключительным достоянием финской расы. Исторические данные нам говорят, напротив, более в пользу тюрков, чем финнов, потому что тупо, по свидетельству китайцев, были рудокопами Жужуанского дома, а при покорении Сибири одно татарское поколение было названо кузнецким, потому что оно исключительно занималось сплавкою руд и снабжало металлическими изделиями соседних монголов и финнов.

В числе народов, живших в Средней Азии во времена династии Хань, китайские летописи заметили шесть племён, отличавшихся голубыми глазами и рыжим цветом волос, которых Клапрот (Tableaux historiques de l'Asie, p. 82) и Абель Ремюза (Recherches sur les langues tartares, Т. 1, [51] p. 306), считали народами индогерманского происхождения (по Клапроту — nations Alano-gothes, по Аб. Ремиза — nations Gothiques et Hindo-scythiques). К числу этих народов принадлежали, между прочим, хакасы, впоследствии киликицы, то есть киргизы и усунь, особенно поражавшие китайцев своим чуждым типом, своими лошадиными лицами, как говорят китайцы.

В настоящее время в Джунгарии обитают два народа: буруты, или настоящие киргизы, и киргиз-кайсаки Большой орды, носящие собирательное название уйсунь, между которыми существует поколение, называемое рыжими уйсунями (Сары Уйсунь), это поколение, к довершению интереса, считает себя остатками большого и сильного народа.

Занимаясь давно собиранием киргизских сказок, мифов, эпических песен и легенд, я был поражён тождественностью их мотивов с мотивами произведений этого рода народов европейских, особенно славян.

Я сначала объяснял этот факт, следуя Аб. Ремюза, влиянием и смешением индогерманских племён с татарскими во времена их совместного жительства на плоскостях Средней Азии; теперь я надеялся в Большой орде и у дикокаменных киргизов найти ключ к разъяснению этого вопроса, найти богатые материалы для своего собрания, но ожидания мои не исполнились. Я, к крайнему сожалению, не нашёл здесь ни одного рапсода, ни одного хорошего кобзаря, даже песни поют здесь редко и если поют, то непременно о белой козе или о вороном иноходце, и всегда на мотив «бой-дай-талым».

Уйсуны сами сознаются, что поэзия им не далась, они [52] говорят, что когда-то песня (мифическое олицетворение) летала над землёю и учила «песне» род людской. Как женщина капризна была эта песня: у одних она гостила подолгу, другие слышали только её далекий голос, инде она летала молча, инде выла по-волчьему. В Средней орде она гостила, а мы только слышали голос и не можем его припомнить. Но по тем сказкам и песням, которые здесь я мог услышать, и особенно по бурутской народной поэзии я убедился, что индогерманские мотивы наших киргизов и нагайцев могли быть заимствованы только через сношение со славянским миром, с Русью.

Этнографические очерки, статистические сведения, исторические известия, памятники народной литературы уйсунов и дикокаменной орды, составляют несколько тетрадей в моих записках. В конце своей статьи, я намерен познакомить вас, м. г-да, более подробно с бурутами, которые до сих пор вовсе почти неизвестны, на киргизах Большой орды я не буду останавливаться потому, что они во всём похожи на своих собратий сибирских и оренбургских кайсаков.

Оканчивая свои этнографические заметки о бурутах и уйсунах, я считаю нужным заметить, что не до́лжно смешивать эти два совершенно различные народа. Об этом заботились в своё время г-да Левшин, Мейндорф и особенно горячо отец Иакинф, но до сих пор им никто не внимал. Слова их были гласом вопиющего в пустыне, даже Гумбольдт и Риттер не могли понять хорошо в чём дело: они думали, что буруты именно составляют Большую кайсацкую орду и что эту-то орду нужно отличать от Малой и Средней. Но это было большой ошибкой со стороны почтенных корифеев науки. Большая, Средняя и Малая киргиз-кайсацкая орды составляют один народ «казак» отличный от киргизов, называемых китайцами — бурутами, русскими — дикокаменными, или чёрными. Эти два народа отличаются по языку, по происхождению, по обычаям. Даже в физиономии бурута есть что-то своеобразное, не кайсацкое (см. портрет манапа Бурумбая, рисованный мною в 1856 г., и другой портрет, снятый в Омске в 1848 г.). [53]

Вообще, по устройству черепа и по типу лица среднеазиатские народы можно разделить на персиян, монголов и тюрков. Персияне разделяются на горных — галча и на низменных — таджиков и относятся к кавказскому племени; таджики смуглы и черноволосы, а между галча встречаются блондины. Представителями монгольского типа в Средней Азии можно считать калмыков; они брюнеты, цвет лица у них оливковый, глаза узки, лицо плоское, скуловатое, нос сплюснутый (camus). Остальные народны Средней Азии, как монголо-тюркского, так и тюрко-финского происхождения представляют странное смешение типов и красок. Вы встретите среди них блондинов с монгольским личным углом, с узкими голубыми глазами, встретите совершенно правильный нос римский и широкое, скуловатое лицо. Вообще, в физическом виде этих народов заметна помесь, соединение черт кавказского племени с монгольским.

Второй период моего путешествия начинается в верховьях реки Нарына, главного притока реки Сыр-Дарья, который служил пределом путешествия г-на Семёнова в этом меридиане. Далее передо мною простиралась совершенная terra incognita, никем ещё не изследованная.

Несмотря на большую опасность, я вёл во время пути и в самом Кашгаре постоянный дневник. Дружеские связи с туземцами, учёными и чиновниками, свободные разъезды по окрестностям дали мне возможность обозреть вполне эту замечательную страну.

Знакомства с купцами разных племён и из различных стран доставили мне много маршрутов, этнографических, статистических, торговых сведений о соседних странах. Находясь постоянно в обществе купцов и живя в караван-сарае, я особенно хорошо познакомился с среднеазиатской торговлей, с предметами караванной торговли вообще и, особенно в Кашгаре, со среднеазиатским купечеством, с их коммерческими понятиями и экономическими соображениями.

Таким образом, сведения, собранные во время путешествия, состоят, во-первых, из личных моих наблюдений, [54] во-вторых, из сведений и материалов, полученных от людей, достойных вероятия и поверенных другими показаниями, и, наконец, из письменных источников, полученных от купцов, чиновников, из туземных официальных документов и книг.

В настоящее время я привожу в порядок свои записки и, по поручению его высокопревосходительства г-на генерал- квартирмейстера, занимаюсь составлением карты Средней Азии, на основании новейших съёмок и тех богатых материалов, которые хранятся в нашем Топографическом депо.

Я старался во время своего пребывания в Кашгаре изучить уйгурский язык (так называет его Аб. Ремюза), на котором говорят в Кашгаре; язык этот совершенно не известен европейским учёным, они знакомы лишь несколько с книжным языком, похожим на джагатайский. В Малой Бухарии образовался под влиянием китайских форм ещё язык канцелярский, которого образчики вскоре будут мною напечатаны в Записках Восточного отделения Археологического общества. Я составил маленький словарь разговорного языка, примеры идиотизмов и записал много народных песен.

История Малой Бухарии нам мало известна; мы знаем более или менее историю этой страны до времен Тамерлана из китайских летописей, далее из мусульманских источников, которые говорят, впрочем, вскользь.

Между тем превосходная история этой страны, написанная в средине XVI столетия мирзой Мухаммед Хайдар Куреканом, визирем кашгарского хана Абдул-Рашида и названная им в честь этого хана «Тарихи-Рашиди», до сих пор остаётся неизвестною.

В музее академии наук находится турецкий перевод этого сочинения, а в библиотеке С.-Петербургского университета персидский подлинник. К сожалению, академический экземпляр не полон, а университетский изобилует ошибками и, очевидно, скопирован человеком, не знавшим персидского языка. Тарихи-Рашиди разделяется на два отдела: первый отдел содержит в себе историю кашгарских ханов от [55] Тоглук-Темира до Рашида до 962 года геджры (1554); второй отдел имеет характер мемуаров.

Здесь автор описывает свои личные приключения, сообщает чрезвычайно много географических и этнографических сведений о Тянь-шане, Болоре, Тибете и Куэнь-Луне. Сам автор принадлежал к знаменитой фамилии Дуглат; предки его под именем улус-беков играли в Могул-улусе такую же роль, как мажор-домы при Меровингах у франков.

Я уже заметил выше, что история Хайдара оканчивается 1554 годом. Замечу также, что это единственное историческое сочинение, известное в Европе и известное только по имени (академическая рукопись ещё не описана). Но мне посчастливилось приобрести в Кашгаре рукопись под заглавием: «Тазкиряи Ходжагян», заключающую в себе историю династии Ходжей, которые в конце XVI в., изгнав чингизивичей при помощи буддистов ойратов, управляли Малой Бухарией как вассалы джунгаров. Это замечательное сочинение оканчивается взятием города Яркенда китайцами в 1758 г. Таким образом, «История ходжей» служит продолжением «Тарихи-Рашиди».

Из книг, приобретённых мною в Кашгаре, ещё заслуживают внимания:

1) «Тазкиряи султан Сутук-Бугра хан-газы» (жизнеописание хана Султан-Бугра из династии Илеков, который первый принял ислам и распространил его в Кашгаре).

2) «Тазкиряи Туглук Тимур-хан» (жизнь Туглук-Тимур-хана из Джагатаевичей, который первый из монгольских ханов Могул-улуса принял ислам). [56]

3) «Ришахат», или известия о среднеазиатских законоучителях и чудотворцах.

4) «Абу-Муслим Марузи», героический роман, замечательный потому, что в него вошло много местных исторических преданий.

Сверх поименованных приобретений я собрал во время путешествия небольшую нумизматическую коллекцию, которая уже описана в бюллетенях академии наук (см. Melanges Asiatiques IV, livraison 2), коллекцию горных пород, встречавшихся на пути; также куски нефрита, добываемого в горах Мирджей около Яркенда и в реке Кара-Каш, болорские яшмы, мрамор, хрусталь, песочное золото из реки Керия; я привёз с собою также произведения туземных мануфактур и образчики английских товаров, встречающихся на кашгарском рынке.

Вот вкратце самые общие результаты моего путешествия по Средней Азии.

* * *

Путешествие моё началось 28 мая 1856 года. В этот день я присоединился к торговому каравану, который тогда стоял лагерем в урочище Карамула, в 30 верстах от города Копала, караван вышел из города Семипалатинска и принадлежал коканским и бухарским купцам. При караване было 8 походных юрт; 100 верблюдов, лошадей 65, прислуги 34 человека и товаров на сумму 20 000 руб. сер. Я был известен в караване под именем Алимбая и считался родственником караван-баши, достопочтенного Мусабая.

29 мая караван снялся. Прекрасная погода благоприятствовала нашему путешествию, мы шли сначала пикетною дорогою до Алтын-Эмельского пикета по прекрасным долинам Алатавских предгорий. Поля пестрели оранжевыми тюльпанами, восточным маком, и на длинных стеблях белой мальвы качались жёлтые пташки (Emberiza bruniceps). После 25-вёрстного похода караван под вечернюю прохладу обыкновенно разбивал лагерь на берегу какой-нибудь звонко бегущей речки под тенью высоких тополей или [57] серебролиственной джигды; весело и шумно болтали люди вокруг ярких костров, а бухарцы курили кальян и декламировали Хафиза. Киргизы, стоявшие в этих местах, приходили к нам с баранами для покупок, а знатные их родоначальники для того, чтоб получить базарлык (подарок). Торжественно, в сопровождении большой свиты, являлись они в караван и спрашивали: кто всех богаче? Богачом назывался каждый владелец палатки по очереди; таким образом, очередной богач угощал ордынских чинов чаем, сухарями, сушёными фруктами; всё это киргизы клали за пазуху и, выпросив подарок, быстро удалялись. Раз караван удостоился видеть султана Джангазы, правителя джалаирского племени, с помощником, который дан ему ради его скудоумия алатавским окружным начальством и потому называется киргизами заседателем. Султан поразил нас эксцентричностью. Он вошёл в палатку походкою жирного гуся, которая у киргизов употребляется в крайне официальных случаях, сел на почётное место и принял созерцательный вид; все молчали. Султан вдруг поднял голову, обвёл всех быстро глазами и произнёс двустишие: «У джалаиров много баранов, у Джангазы много дум», сказал и опять углубился в буддистическую недвижимость. Между тем заседатель и другие киргизы разговорились, они рассказывали, как приезжал генерал-губернатор в укрепление Верное, с мельчайшею подробностью передавали его слова, обращённые к киргизскому народу, и жесты, которые генерал употреблял при этом. Киргизы всё просили нас научить «закону», а то-де у нас берут на кордонные работы быков, лошадей и редко отдают назад. Вот казаки знают закон, ну и притесняют, воруют свободно, тягаться с ними, говорили они, не приходится: «царский человек» на счету состоит, за него как раз пойдёшь через «сверлёные горы» (так киргизы называют каторжную работу); у нас уж была кутерьма за трёх казаков, которые погибли без вести; всю зиму помончик (помощник окружного) и Банушка (Ванюшка-толмач) пролежали на Каратале; «сознайтесь, говорят, вы убили казаков». «Сохрани боже — не видали вовсе!» Нынче [58] губернатор говорит: «Найдите вы мне виноватых, а то я всех вас в бараний рог согну; я, говорит, гром и молния». Султан в это время как-то странно поводил глазами и изредка выстреливал двустишиями. После пилава гости удалились, оставя в юрте какой-то миндальный запах.

Перейдя джунгарский Алатау проходом Джаксы-Алтын-Эмель, который известен тем, что под осень через него дуют сильные северо-восточные ветры, называемые «эбэ», вроде тех, что на южном берегу Алакуля, — караван вышел на голую кремнистую долину. Вдали виднелась Или; мы пошли на перевоз, содержимый киргизами через эту реку, и ночевали у ключа в песках между гор Калкан, где попали в какую-то ложбину, которая кишила змеями, тарантулами, скорпионами, фалангами и долго не могли забыть этого проклятого ночлега. Ночь мы не спали и чуть свет поднялись в поход.

Караван два дня переправлялся через реку Или на ветхих плоскодонных судах. Судно тянули с помощью лошадей, пущенных вплавь, а лодочники выливали вёдрами воду. Отпраздновав на берегах Или «курбан», караван через проходы Сугуты, Тарайгир и Учь-меркэ достиг Каркаринской долины, сделав всего 17 усиленных переходов. Здесь мы нашли адбановских киргизов поколения Айтбузум и разъехались по разным аулам для меновой торговли. Но киргизы были в волнении. Перед нашим приходом на берегах Кар-кары происходила у них кровавая схватка между коленами Кизыл-бурк и Айтбузум. Они ожидали русского чиновника, высланного на следствие по жалобе Кизыл-буркской стороны и в случае неудачи думали наутёк. Так и случилось. 4 августа киргизы начали сниматься вдруг и к вечеру на берегах Кегена и Кар-кары было не видно ни одной живой души, не было слышно ни одного звука, только наши одинокие палатки с грустным выражением смотрели на мёртвую окрестность. Нам было почему-то неловко. Караван-баши и некоторые наши старики находили, что 900 баранов, вымененных нами у киргизов, недостаточно и потому решили идти в дикокаменную орду. 6 августа [59] караван достиг киргизских кочёвок. Нас встретил родоначальник племени Салмеке манап Карач, по прозванию Большой, благорасположенный к русскому правительству и изнывающий желанием получить чин хорунжего. Большим он назывался потому, что был толст и жирен, как дургамский бык. Карач носил остроконечную белую войлочную шляпу с разрезанными на лбу и затылке полями, ваточный халат из крепкой, полосатой бумажной материи вроде тика, с закруглённым воротником, как у наших военных на кафтанах и тремя зелёными шёлковыми тесёмками на груди. На ногах были неуклюжие сапоги из красной юфти с большими деревянными каблуками. Сын его был одет так же, как Карач, но халат его имел более яркий цвет и плисовый воротник и рукава. Свита Карача состояла из нескольких оборванцев, вооружённых дубьём и копьями. Один рыжий копьеносец имел на себе только нижнее бельё, да войлочный плащ, а другой, несмотря на жаркое время, носил нагольный тулуп и меховую шапку. Киргизы говорили очень скоро и пискливо, беспрестанно сыпали в рот нюхательный табак. Долина Верхнего Кегеня имеет высокое положение и изобилует кормами, берега речки топки, местами образуют кочковатые болота, называемые «саз», вообще три смежные нагорные долины: Кегена, Текеса и Кар-Кары единственные места во всей Джунгарии, отличающиеся чернозёмным грунтом и густо заросшею травою. На большом «сазе» стояли кибитки калмыков IX девизии, сидевших прежде около китайского рудника, но нынче упразднённого. Мы разбили лагерь на реке Чалкуду; ночью выпал снег, ветер завывал и крутил снежною пылью, как зимой. Было ужасно холодно, два дня продолжалась метель, и сношения наши с киргизами были прерваны. На третий день приехали в караван начальники киргизских поколений и разобрали нас по своим аулам. Я и Мамразык, мой товарищ, попали в аул бия Бурсука, родоначальника небольшого поколения Кыдык.

Приехав в аул, мы отправились с визитом к нашему хозяину. Нас торжественно ссадили перед дверями [60] кибитки с лошадей и просили войти. Кибитка была дырявая и до черноты закопчённая дымом. Бурсук сидел на почётном месте, у очага, лицом к двери; направо от дверей, на телячьей колее, восседала его жена, старушка, две дочери и несколько киргизок. Тут же поближе к дверям стояли котлы, меха с айраном, вёдра, чашки, тарелки и пр. утварь. Налево у дверей сидел киргиз и точал сапоги из красной юфти, кусая не без озлобления швы после каждого узла; по полу валялись щепки, куски войлока, шерсть и оглоданные кости. Нас посадили на чёрный войлок, стёганный узорами, заменяющий у них ковры. Хозяин был очень любезен, только часто проклинал могилы наших отцов, но, очевидно, по привычке; жена его была бы более любезна, если бы табак, насыпанный на десны, не мешал ей высказаться. Бурсук сказал, чтобы нам дали кумыс; хозяйка вытащила небольшой, но полный мех, бережно закутанный в старый халат, и взяла несколько деревянных чашек. Так как чашки имели на себе остатки какой-то пищи, то хозяйка и её дочка стали вытирать их пальцами, кладя в рот то, что приставало к руке. Дети Бурсука (их было девять) поднесли нам потом разлитый кумыс. Я не без аппетита выпил кумыс, не обращая ни малейшего внимания на остатки разнообразных произведений киргизской кухни, которые толстым цементом покрывали чашку. Всё это для меня не было новостью. В 1856 году я был в юрте первого киргизского богача, верховного манапа Бурамбая. У него, правда, мы сидели на ковре, сам он на бухарском одеяле, но жена его покоилась также на телячьей коже. Кумыс мы пили из фарфоровых чашек, но солёный чай, за неимением другого сосуда, был заварен в чугунном рукомойнике, остальная обстановка кибитки была совершенно такая же как у Бурсука: те же щепки, кости и проч.

У киргизов неопрятность введена в обычай и освящена преданием. Мыть посуду они считают грехом, наравне, как плевать на огонь, переходить через привязь, где доят кобыл, и пр. Они думают, что с очищением посуды [61] от нечистоты уничтожается и счастье, обилие... Мужчины у них не имеют обыкновения менять бельё и носят его до тех пор, пока оно не разорвётся. Уничтожение вшей доставляет им развлечение в свободное время, и они без этого не знали бы куда деваться; дамы особенно уважают это занятие и считают его высочайшим наслаждением. Траур киргизский заключается в том, что целый год жена не моет лица, не чешет волос, не снимает и не переменяет платья, хотя бы оно было совершенно негодно к употреблению.

Гостеприимство своё бурутский патриарх простёр до того, что заклал для нас агнца от стад своих. При нас в юрте зарезали бедного барашка, несмотря на его слёзы, разняли по частям, развели костер, поставили треножник и на него котёл, всё как следует. Апатичные лица киргизов вдруг оживились, члены семейства с преувеличенною ревностью суетились около котла, мешали друг другу и, наконец, поссорились. Голодные собаки столпились на том месте, где резали баранов, и с лютым аппетитом обнюхивали пол. Киргизы, в надежде получить «глоток», всё более и более наполняли юрту. Киргизский артист заиграл на балалайке и пел диким голосом «доит, доит»; наконец сняли котел, перед нами поставили большую тарелку с бараниной, сложенной горкой, на вершине которой рисовалась крестцовая кость — самый почётный кусок. Мы ели мясо, обмакивая его в солёный бульон.

На другой день рано утром к чаю посетил нас Бурсук; к обеду он опять явился; вечерний чай и ужин также не обошёлся без него. Это он делал потом неукоснительно каждый день. Дети не отставали от отца, родственники его обнаружили такую алчность, что мы должны были прятать всё мало-мальски съедобное, потому что один из них скушал у меня весь сургуч. Вообще прокормление семейства Бурсука казалось было нашею узаконенною обязанностью. [62]

Сами киргизы питаются только молоком да палым скотом, кадыки, кажется, в первый раз имели удовольствие видеть в своих аулах торговые палатки. Это мы заметили потому, что Бурсук со времени нашего прибытия начал очень зазнаваться. «Оскверню рот твоего отца»! — говорил он своим оппонентам: «У меня вот сарты, купцы живут» и пр.

Сверх того, нас посещали дамы и девицы; приносили они варёную баранину, кумыс или айран в вёдрах, сыр с маслом. За это по местному обычаю следовало их дарить. Мой товарищ, человек крайне светский и отчаянный поклонник прекрасного пола, был этому очень рад. Он потчевал их сушёными фруктами, дарил их ситцем, плисом, корольками, говорил пышные комплименты, но, к сожалению, бурутки мало его понимали и всё спрашивали: «Что он говорит?» Слава его гремела даже в аулах дальних и чужих.

Иногда по вечерам дочери хозяина в палатке моего товарища устраивали вечеринки. Собиралась для этого молодежь, молодые бабы и девки. Женщины садились на одну сторону, а мужчины на другую. Начиналась игра. Одна из девиц с дикою кокетливостью поднималась с места и выбирала ударом платка того, кто ей нравился. Осчастливленный юноша должен был исполнить какую-нибудь хитрую гимнастическую штуку или же спеть песню. И то, и другое не совсем легко. Соль игры заключается в том, что ловкий молодец получал от своей дамы в награду здоровый сочный поцелуй, а тот, кто осрамится, бывает бит и притом крепко. Пение почему-то предпочитается кувырканиям, но, вероятно, не вследствие эстетических соображений. Процесс пения совершается таким образом: певец садится на одно колено, поёт какую-нибудь песню, большею частью эротического содержания. Напев песни поётся особенным, неестественным голосом. Взять первую ноту киргизу стоит больших усилий: глаза его наливаются кровью, ноздри расширяются, сначала вырывается несколько глухих возгласов, по-видимому, неудачных, пока певец не попадёт в настоящий тон. Среднеазиатские остряки пение [63] киргизов вместе с приготовительною прелюдией сравнивают с рёвом осла, но это преувеличено. Окончив пение, певец встаёт, становится со своею дамою (dos à dos и как-то мудрёно оборачиваясь, целуется. Вообще, отношения между киргизами и киргизками первобытно бесцеремонны: матери, отцы, братья смотрят на это снисходительно, а мужья даже поощряют своих друзей к более тесной дружбе с их жёнами. Мои караванные друзья, кажется, не пренебрегали этим обычаем, тем более, что между бурутками есть весьма недурные собою. Буруты, как и наши киргизы, очевидно, не знают ревности, столь свойственной азиатам. Причины этой терпимости заключаются в том, что пуританизм ислама не успел ещё распространиться между этим народом. Буруты называют себя мусульманами, но даже не знают, что за человек был Мухамед. Похороны, свадьбы справляют они по шаманскому обряду, но заставляют при этом, если найдётся грамотный среднеазиат или татарин, читать молитву. Смело можно сказать, что никто ив этой расы, начиная от кочевьев их на Иссык-куле до самого Бадакшана, не знает грамоты. Киргизы пьют вино, перегоняя его из кумыса, делают бузу и, к великому соблазну правоверных, при всяком удобном случае напиваются пьяными. В таких же религиозных понятиях были наши киргизы Средней орды лет тридцать тому назад. Русское правительство построило мечети, назначило мулл из татар, и теперь, благодаря влиянию татарского элемента, киргизы Средней орды не уступают в фанатизме каким-нибудь дервишам кувыркательного ордена Мевлеви, исполняют неукоснительно пятивременную молитву и тридцатидневный пост, а некоторые начинают вводить даже гаремное затворничество. Мы не знаем, что было бы лучше для киргизской степи: прежнее невежество, чуждое религиозной нетерпимости или современное татарское просвещение, выражающееся в продолжение 300 лет самым анти-прогрессивным образом. Татары в России составляют совершенно отдельный восточный мир, не имеющий ничего общего с интересами русской народности. Большая орда находится в [64] переходном состоянии. Татары теперь распространились по всей орде и действуют успешно. Замечательно, что чем дальше от татар, тем менее в киргизах фанатизма, хотя тут они живут под влиянием среднеазиатских владений, которые мы привыкли считать гнёздами изуверства. Мы думаем, что бухарские муллы менее опасны, чем татарские.

В Дикокаменной орде мы жили почти месяц, перекочёвывая с нею из одного места в другое, производя постоянно меновой торг на баранов.

Наш хозяин, как уже было сказано, не принадлежал к числу манапов, киргизских аристократов, не участвовал в народных совещаниях и был очень беден. Однако же Бурсук хотел иметь родовое значение и, чтобы разбогатеть, вёл баранту почти со всеми киргизскими аристократами. С этой целью он выбирал для своих аулов самые крепкие позиции, удалённые от общих кочёвок. Все время моего пребывания он гнездился в неприступных ущельях Музарта (ледяных гор) или в топких болотах верхнего Текеса. Он не покидал своего убежища даже и тогда, когда другие племена, в полном сборе раскинув свои аулы на широкой долине Кегена, готовились торжественной байгой праздновать тризну верховного манапа Бурамбая в 90-й день его смерти. Мой хозяин и девять его хищных сыновей в это время занимались конокрадством. Знакомство моё с киргизами, как было уже замечено выше, началось ещё в 1856 г. В 1855 г. верховный манап племени Богу, Бурамбай, с подведомственными ему родами, в числе 10 000 кибиток, поступил в подданство России; весною следующего года отправлен, по просьбе самих киргизов, казачий отряд под начальством полковника Хоментовского для ближайшего знакомства с киргизами и для съёмки земель, принадлежащих этому племени. Эта первая русская экспедиция, в течение двух месяцев успела обозреть северную часть озера Иссык-куль и снять в двухвёрстном масштабе карту местности по его северному берегу до р. Аксу, по южному — до р. Зауку. Находясь при [65] экспедиции, я посетил аул Бурамбая, собрал несколько замечательных преданий и составил записку о дикокаменных киргизах. Впоследствии я имел столкновение с бурутами других племён: Сарыбагишами, Солту и, наконец, в настоящее путешествие познакомился с их кочевьями до самого Кашгара.

Происхождение и история дикокаменных киргизов до сих пор остаётся для учёных, занимающихся разработкою китайских и восточных историков, вопросом нерешённым, спорным. Большинство, впрочем, держится того мнения, что нынешние дикокаменные буруты ни более, ни менее как енисейские киргизы, переселённые в прошлом столетии джунгарами на новые кочёвки, и потому их считают тождественными с хакасами династии Тан и киликидцами династии Юань. Рашид-Эддин в своей истории монголов относит киргизов к числу лесных народов Южной Сибири, живших в стране Бархуджин-Тукум; название Кем-Кемджут, данное киргизам у него и у Абульгази, напоминает Кем (Енисей) и реку Кемчук, которые вероятно были тогда кочёвками этого народа. При покорении Сибири русские казаки нашли киргизов на Абакане и Юсе и вели с ними упорную войну с XVII до начала XVIII века. С тех пор внезапно исчезло имя этого народа в сибирских летописях. Фишер полагает, что они были переселены джунгарскими хон-тайдзи и, основываясь на слухах, полагал, что новое жительство их должно быть около границ Тибета и гор Индукуш. Г-н Левшин говорит, что шведские офицеры первые внесли событие это в историю и утверждает, что переселение их было следствием особого договора между русским правительством и джунгарским хон-тайдзи. Но китайцы называют дикокаменных киргизов бурутами и говорят, что они переселились в настоящие места своих кочёвок с Куэнь-Луня, где они жили при династии Тан, под именем Буду или Пулу. Отец Иакинф первый стал отличать киргизов южной Сибири от нынешних бурутов, принимая последних за племя турецкое и называя его, для отличия от первых, кэргизами. Риттер [66] в своей Erdkunde von Asien смешивает несправедливо дикокаманных киргизов-бурутов с киргизами-кайсаками и считает всех их за миграцию енисейских киликицзей или хакасов, которых, в свою очередь, следуя Клапроту и Аб. Ремюза, принимает за племя индо-германское, отуречившееся вследствие племенных смешений. Относительно же исчезновения киргизов из русской Сибири в XVII веке, Риттер говорит, что они, теснимые соседями, удалились к соплеменным бурутам в В. Туркестан и в степи на юго-востоке от Иртыша; следовательно, он считает бурутов за старожилов настоящих их кочёвок. Вот в каком состоянии находится вопрос о происхождении нынешних дикокаменных киргизов. Для разъяснения этой путаницы мы обратились к народным преданиям и получили следующие данные: 1) народ, означаемый именем дикокаменных, чёрных киргизов, называет себя просто киргиз или, как сами они произносят, кргыз. Название бурут, данное им калмыками и китайцами, совершенно им неизвестно; 2) киргизы считают своей первой родиной Анджанские горы; 3) предания о переселении из Южной Сибири между ними не сохранилось, но есть предание о том, что они кочевками своими с юга на север распространялись до Черного Иртыша, Алтая и Хангая, а на восток до Урумчи. На основании этих данных мы думаем, что дикокаменные киргизы тождественны с енисейскими хакасами или киргизами, по-китайскому произношению ки-ли-ки-цзы, потому что китайский летописец, современник монголов, говорит, что килики-цзы на языке туземцев значит 40 девиц, то есть кырк — 40, кыз — девушка. Этою этимологией пользуются и нынешние киргизы для объяснения своего имени. Далее мы полагаем, что киргизы распространились на восток до нынешних их кочёвок в самые древние времена, ибо в маршруте Гулагу 1253 г. встречаются киргизы (килики-цзы) на Тянь-шане и перекочёвки их от Тянь-шаня до Хангая и обратно продолжались и в последующие времена, что подтверждается и народными преданиями. Такие перекочёвки остановились только тогда, когда между Алтаем [67] и Тянь-шанем образовалось сильное владение ойратов, или джунгаров. Мнение, принятое всеми учёными, что переселение киргизов с Енисея на Тянь-шань в начале XVIII века совершено джунгарами и притом по взаимному соглашению с русским правительством, оказывается не совсем верным на основании новых данных, которые нам удалось добыть. В Кашгарской истории, называемой Тарихи Рашиди, я нашёл свидетельство, что киргизы (буруты) уже кочевали в конце XV столетия в горах около Анджана, а во времена самого историка (около 1520 года) они распространяли свои кочёвки до Иссык-куля. В архиве областного правления сибирских киргизов в Омске, есть любопытный акт, относящийся к переселению киргизов из Сибири летом 1746 года; в акте этом сказано, что прибыло в Усть-Камениогорск 12 человек с бабами и детьми, которые показали себя киргизами-калмыками и объявили, что они прежде жили в Сибири между томским и енисейским городами и против города Красноярска в степи, на реке, называемой Белым Юсом, под ведением Танбын-батыря Датжи и платили ясак зверями в казну её императорского величества. Тому назад лет 50 или более, говорили они, при отце нынешнего хон-тайши Галдан Черена пришли три калмыцкие зайсана: Дунар, Сандык и Чин-бинь (по другому показанию: Зухар, Сандык и Бенбень) с 500 человек войска, напали на их кочевья и увезли их в числе 3000 дымов, вместе с сыном их прежнего хана Танбын батыря Датжи, Чайнышем, насильно, но без боя, в Зюнгарскую землицу и послали в Ургу, где они и теперь живут и платят Галдан Черену албан. Между прочим, эти выходцы показали, что их родственники и прочие киргиз-калмыки живут в Сагайской степи и состоят в ясаке её императорского величества. В следующем 1747 году пойманы ещё два киргиз-калмыка, бежавшие из Джунгарии, которые показали то же самое и прибавили, что в Сагайской волости кочуют два родные дяди: Харта Идаш и брат его родной Емгень Мергень. Из этого видно, что сибирские киргизы, по соседству [68] джунгаров и урянхайцев, сильно смешались с монголами и что переселён был джунгарами не весь народ, а только 3000 кибиток, которые, как надо полагать, соединились с джунгарами. Они-то, может быть, составили калмыцкий нутук (поколение) — «киргиз», давший о. Иакинфу повод сделать заключение, что сибирские киргизы были монгольского племени. При этом положении возникает вопрос: куда же девались эти сибирские киргизы, народ сильный настолько, что в продолжение целого столетия тревожил своими набегами сибирские города и боролся с сильными соседями, каковы были джунгары и Алтын хан урянхайцев. На это мы отвечаем, что исчезновение их имени могло произойти по тому же закону, по которому знаменитое владение урянхайских «золотых» царей, которым киргизы платили дань, существует теперь в виде двух бедных волостей, известных под именем двоеданцев, потому что они платят дань русским и китайцам. Известно, что сибиряки всем инородцам дают особенные имена, и остатки сибирских киргизов, конечно, кочуют на старых местах, но под новыми именами. Мы читали где-то, что один из татарских народов Енисейской губернии, кажется сагайцы, считают себя потомками киргизов; г-н Муравлев, офицер генерального штаба, путешествовавший недавно по Алтаю, сообщил мне, что в верховьях Бухтармы кочуют две волости, которые называют себя киргизами и говорят, что они переселились сюда с Кема (Енисея) и Кемчука.

Учёные уже давно заметили важнось для этографии изучения памятников народной словесности, в которых лучше всего выражается характер народного быта и нравов. Любовь к старине и богатство преданий составляют особое достояние кочевых народов Северной и Средней Азии. Предания эти сохраняются свято или в виде родовых воспоминаний в памяти старейшин, как, например, юридические предания и генеалогические, или в форме эпоса передаются из рода в род особенным сословием певцов. Многие слова и обороты, не употребительные в настоящее время, показывают их древность. Предание о царевне Гульмалике, как [69] о родоначальнице Чннгис-хана, распространённы между всеми татарскими народами, Тьери (Historie d'Atilla et ses succsseurs) принимает за отдалённый миф о гуннах и Атилле. Предание дикокаменных киргизов о происхождении своём от красной борзой собаки (кизил-тайган) и от какой-то царевны и 40 её фрейлин имеет чрезвычайно древний характер. Одну из характеристических черт преданий древних среднеазиатских пародов составляет миф о происхождении их от какого-нибудь животного. По свидетельству китайской истории, народ гао-гюй (Kao-tsche), иначе называемый телэ или чилэ, происходил от волка и от прелестной хунниской царевны. Один из хунниских шаньюев (царей) имел двух дочерей такой необыкновенной красоты, что не хотел выдать их замуж за обыкновенных смертных и, построив высокую башню, оставил в необитаемой пустыне, сказав: «Молю небо принять их». Младшая царевна, соскучившись одиночеством, обратила своё внимание на старого волка, который в продолжение целого года день и ночь ходил около замка и наконец даже устроил у подножия башни своё логовище; несмотря на убеждения сестры, она вышла за него замуж. Тюгю (дулгасцы у о. Иакинфа) почитали своей родительницей волчицу, а туфаны (тибетцы) собаку. Китайцы говорят, что Батачи, родоначальник монгольских ханов, был сын голубого волка и белой дикой лани (Mém. relatifs à l'Asie, par Klaproth, p. 204). Некоторые племена краснокожих в Северной Америке производят свой род от бобров, черепах и пр. Из этих примеров очевидно, что этот род преданий в Средней Азии и даже в Америке был самый древний и, по-видимому, почётный. В пользу того, что киргизские предания очень мало подвергались изменениям и близки к первоначальной своей редакции, всего более говорит та наивная торжественность, с которою они повествуют о вещах крайне нескромных с точки зрения современного киргизского поколения. Происхождение 99 колен [70] кипчакских сохранилось у узбеков и кайсаков в такой неприличной форме, что мы сомневаемся, будет ли оно когда-нибудь в печати.

Весьма важный отдел преданий составляют предания генеалогические. На этих преданиях основан родовой быт. Отношения родов между собою обусловливаются степенью родства родоначальников. Старшинство одного племени перед другим выражается правом физического первородства предка. Предания сего рода важны в том отношении, что они представляют состав и образование народа. Из генеалогических таблиц кайсаков, узбеков и ногайцев видно, что это союз разных турецких и монгольских племён, образовавшийся после падения Золотой и Джагатайской орд. Из генеалогии же бурутов следует, что главную массу их народа составляет турецкое племя киргизов, к которому присоединились впоследствии два чуждых отдела. Один из этих чуждых отделов составляют роды Кипчак, Найман и Китай; права их на киргизскую народность в генеалогической форме выражены тем, что им дан общий родоначальник, который поставлен сыном Киргиз-бая. Другой чуждый отдел Ичкилик, хотя считает своего родноначальника также сыном Киргиз-бая, но не признаётся другими родами. Третий отдел составляют настоящие киргизы, разделённые на два крыла он и сол. Они в настоящем колене разветвляются на множество поколений, каждое из поколений ещё на поколения и т. д.

Третий род преданий составляют так называемые ногайские былины (джир). Они существуют у кайсаков, узбеков, ногайцев и у киргизов. Надо полагать, что под ногаями первоначально разумелись в Средней Азии все кочевые племена турецкого и монгольского происхождения, говорившие татарским языком, как калмыками назывались кочевники, говорившие по-монгольски. Ногайские предания относятся к концу XIV, к XV и XVI векам. Предания эти имеют эпический характер и поются рифмованными стихами и потому принадлежат к области народной, устной литературы. Они замечательны как выражения народного [71] духа, понятий, обычаев, нравов, образа жизни, замечательны также в филологическом отношении и не лишены исторического интереса. У кайсаков, узбеков и ногайцев, производящих себя от Золотой и Джагатайской орд, сохранилось несколько поэтических саг об ордынских героях: Эдигее, Ир-Кокче, Ураке, Чоре и пр. Лица эти исторические. Эдигей был один из генералов Тамерлана, был темником в Золотой орде при Тимур Кутлуке и известен в истории победой над Витовтом при Ворскле. Урак, по преданию, его потомок, был в русском плену и был женат на русской княжне (истор. свидетельства о нём мы не нашли). Об Ир-Кокче упоминается в Никоновской летописи под 1423 г. и по поводу нападения царя Куидадата на Одоев. «Тогда же убили и Когчю, богатыря татарского, велика суща телом и силою». Чора — татарский витязь, который идёт на помощь осаждённой Казани. В Казанской летописи сохранилось его имя. Эти саги показывают, в какой степени наши кочевники дорожат стариной и как умеют её сохранять. Надо сказать, что поэтические предания, вследствие смежности кочевьев и при сходстве языка, легко переходят и заимствуются одним народом у другого, и потому нужно уметь их отличать. Г-н Ходьзко слышал отрывки из Идиге от трухменцев, но трухменцы его заимствовали от кайсаков или от ногайцев, точно также, как классический их разбойник Кор-Оглу известен кайсацким рапсодам. В Азии очень много странствующих преданий, легенд и саг. Академик Кастрен слышал в Лапландии и у корелов миф о циклопе Полифеме из Одиссеи, конечно, изменённый сообразно их национальности. В киргизской степи также знают этот миф. Циклоп назван Алпом, великаном-людоедом, а роль Одиссея играет киргизский богатырь Батур-хан.

У дикокаменных киргизов к ногайской эпохе принадлежит единственный эпос — Манас. Манас есть энциклопедическое собрание всех киргизских мифов, сказок, преданий, приведённое к одному времени и сгруппированное около одного лица — богатыря Манаса. Это нечто вроде [72] степной Иллиады. Образ жизни, обычаи, нравы, география, религиозные и медицинские познания киргизов, и международные отношения их нашли себе выражение в этой огромной эпопее. Поэма эта, по нашему мнению, очевидно подверглась новейшим добавлениям и изменениям. Может быть, само сложение её из прозаических джумуков (сказок) в одно целое есть дело позднейших времён. Манас состоит из многих отдельных эпизодов, имеющих вид целого. Другой эпос «Самятей» служит продолжением «Манаса» и — это бурутская Одиссея. Киргизы говорят, что трёх ночей недостаточно, чтобы выслушать Манаса, и что столько же нужно для Самятея, но это, вероятно, преувеличено. Герой первой поэмы богатырь Манас, сын Якуба, вначале называется владетелем ногайцев от Чу до Таласа, в других местах поэмы анджанским, а иногда самаркандским сартом. Манас по происхождению не принадлежит к белой кости (то есть к Чингизовичам), но силен не менее ханов. Отец его Якуб говорит: «Я отец юнаго Манаса, славного от Чудо Таласа, я не хан, но не хуже хана, хан Якуб я». Манас представлен в виде свирепого и чувственного степняка. Вот как характеризована его личность в самой поэме: «Он (Манас) в Анджане отжирел, кушая недопечёный хлеб и грызя зелёные анджанские яблоки. Двенадцати лет стрелял из лука, тринадцати лет с копьём в руках побеждал врагов, уносил детей из седла, похищал красных девиц и заставлял храбрых (богатырей) кричать куки (куки кричат киргизы, когда им больно), четырнадцати лет разбивал аулы, стоявшие в ущельях, и чрез высокие горы угонял вражеские табуны, а пятнадцати лет был владетелем бесчисленных народов. У высокорослого Манаса подняты брови и холодно лицо, кровь черна; но тело бело, живот пёстрый, хребет синий. На кого похож храбрый Манас? Он подобен синегривому щетинистому [73] волку». В гневе Мапас ещё более страшен. У него борода и усы поднимаются щетиной, из глаз сыплются искры, изо рта идёт дым, и тонкий, подобно тополю, стан его раздувается, как алачуг (так называются у киргизов походные кибитки; у кайсаков джуламейки; отсюда русское слово лачуга).

Поэма начинается тем, что юный Манас посылает своего отца сосватать ему Караханову дочь Ханкею, у которой «лицо бело, как снег, и румянец ланит оттеняется, как кровь, упавшая на снег». Эта принцесса имеет 15 лет отроду, волосы длинные до пят, запах подобный мускусу и зубы, как жемчуг».

Якуб, отец Манаса, долго странствует, отыскивая невесту сыну: «Лошадь ого отощала, по выражению поэмы, как иргаевая палка, и насекомые явились на его теле величиною с воробья». Наконец он достигает аулов, но получает отказ: «Моей дочери приличен ханский сын, твоему сыну бийская плебейская дочь», — сказал хан. Манас начинает войну и берёт царевну силой. В этом эпизоде Манас ведёт себя крайне беспорядочно, грабит своего отца и оставляет старика Якуба и старушку мать в крайней бедности. В последующих эпизодах мы видим в нём богатыря, который защищает слабых, воюет с калмыками и оставляет следы своих подвигов в глубине Джунгарии. Киргизы говорят, что город Манас, около Урумчи, и урочище того же имени на верхнем Иртыше получили своё название от этого героя. Тризна по Кукетай-хане есть, конечно, самый замечательный эпизод в Манасе. В этом эпизоде рассказывается, как Бук Мурун, сын ногайского хана Кукетая, чтобы праздновать годовую тризну своего отца, перекочевал с окрестностей Иссык-куля на Чёрный Иртыш, на Алтай и Хинган под покровительство монгольского хана Джулая. Манас и другие мусульманские кочевники, приехавшие на поминки, не могли вынести притеснений неверных и произвели драку. Началась война. [74] Манас разбил хана Джулая и убил его. Китайский богатырь Конурбай убит им же на поединке. Впоследствии сам Манас погиб от руки монгольского хана Наз-Коры. Мщение сына Манаса Самятея за смерть отца составляет предмет второй киргизской эпопеи.

Один эпизод из поэмы Манаса, именно тризна по Кукетай-хане, записан мною со слов киргизского рапсода. Вероятно, это первая киргизская речь, переданная на бумагу. Я занимаюсь переводом этого произведения киргизской поэзии и хочу составить маленький словарь, чтобы познакомить ориенталистов с наречием, до сих пор совершенно неизвестным. Язык дикокаменных киргизов есть наречие тюркское, более других близкое к разговорному языку, употребляемому в Малой Бухарии. В этом наречии чрезвычайно мало, можно сказать, почти нет арабских и персидских слов, зато много монгольских и первообразных тюркских.

В заключение нашего рассказа о киргизах мы скажем несколько слов о настоящем распространении киргизской расы, о главных её поколениях и о степени политической их самостоятельности. Дикокаменная орда разделяется на два крыла: «он» и «сол», то есть правое и левое, соответствующие монгольскому борангар и джунгар. Правое крыло разделяется на два отдела: Адгэне и Тагай. Тагай есть самый обширный отдел. К нему принадлежат сродные, но ведущие постоянную вражду племена: Сарыбагиш и Бугу, Султу, Саяк, Черик, Чон-багиш и Бассыз, всего семь родов. Бугу состоят с 1855 г. в русском подданстве; у них считается 11 кибиток. Бугинцы имеют хлебопашество на южном берегу Иссык-куля, а лето кочуют в верховьях Текеса и Кегена. Сарыбагишей, до 10 кибиток, кочуют на реке Чу и на восточной оконечности Иссык-куля. Султу, самый хищный род, до 15 кибиток, кочуют на Таласе и на реке Чу, около коканского укрепления Пишпек. Саяки занимают верховье Нарыма и Джунгала; Черики — Тяньшанское нагорье на юг от озера Иссык-куля; Чон-багиши огибают горы на северо-запад от Кашгара. Последние два племени очень бедны. Остальные роды из колена Тагай занимают горы на [75] с. от Намангана в окрестностях Анджана и в верховьях реки Джум-гол. Киргизы Адгэне имеют хлебопашество в Ферганской долине около городов Маргилана и Оша, а лето проводят в горах от Оша до Кокана. Киргизы эти пользуются одинаковыми правами с узбеками, служат в коканском войске сипаями, и их родоначальники занимают важные должности при дворе и в войске. Нынешний коканский визирь Алим-Бек-датха есть киргизский бий этого племени; он со своими киргизами способствовал нынешнему хану Малля овладеть Коканом. Левое крыло состоит из трёх маленьких племён, которые кочуют по Таласу. Родоначальники их состоят в родстве с коканскими ханами, которые по женской линии — киргизского происхождения. Найманы, кипчаки и китай — племена, присоединившиеся к киргизскому народу впоследствии, кочуют от Оша по Памирскому плоскогорью до Бадагшана и оттуда по Каракорумской цепи; с ними же кочуют ичкилики и некоторые роды из племени Адгэне. Все киргизы, исключая Бугу, русские подданные и рода Турайгыр-Кипчак, в окрестностях кашгарского города Таш-малыка, состоящих в непосредственной зависимости от Китая, признают власть коканского хана, которому платят зекет с 100 лошадей одну. Для управления киргизами коканцы имеют в их кочевьях крепости: Пишпек, Токмак, Мерке на р. Чу, Авлие-ата (древний Тараз) на Таласе, Куртка и Тугуз-турау на реке Нарыне, Кэтмен-Тупе и Джумгал на реке Джунгале, Бустан-терек и Таш-курган на Памире.

В последних числах августа кашгарские купцы, окончив свои дела в орде, стали собираться в обратный путь. Киргизские друзья советовали нам присоединиться к кашгарцам, потому что дорога, по их словам, для малочисленного каравана была не безопасна. Берег Текеса у прохода Уч-Капкак был назначен сборным пунктом. К 27-му числу сентября на этом месте собралось до 60 палаток или, как принято в караванном языке, до 60 огней. В то время, когда шли переговоры между караванными старейшинами, по какому пути идти в Кашгар, а их несколько, — вдруг [76] случилось обстоятельство, которое совершенно расстроило наш первоначальный план. Коканский юз-баши (сотник), присланный из Пишпека для сбора с бугинцев зекета (бугинцы хотя русские подданные, но всё-таки не пренебрегают ни коканцами, ни китайцами), приехал в караван с шестью солдатами и требовал, чтобы ему заплатили пошлину. Его спросили, какую пошлину и за что? Юз-баши обиделся, отбил до 300 баранов и, загнав их на гору, стал торжественно охранять добычу.

Кашгарцы, привыкшие к дракам во время восстаний против китайцев, схватили в руки колья, бросились на коканских солдат и с необычайной ловкостью побросали их с лошадей, причём избили воинов так жестоко, что на поле битвы один коканец остался бездыханным. Киргизы, вероятно, боясь мщения ташкентцев, объявили кашгарцам, что они не отпустят их до тех пор, пока здоровье раненого солдата не поправится. Мы не принимали участия в этой потасовке, потому вместе с татарами и несколькими кашгарцами, также непричастными к этому делу, выступили в поход, тем более поспешно, что в горах начинали падать снега. Соединённый наш караван состоял из 10 огней и число людей увеличилось до 60. С вершин Текеса в два перехода мы прошли горный проход Сен-таш, представляющий ровное плоскогорье и знаменитый преданием о Тамерлане, потом невысокие горы Кызылкие и вышли на долину р. Джиргалан (счастливой); от этого ночлега путь нам лежал по ровной и плодородной долине Терскей, на которой полуобнажённые буруты работали на нивах. На р. Джитыугус мы нашли своего старого приятеля Бурсука, который со своими кадыками прикочевал сюда для сбора хлеба, и ещё несколько аулов того же рода, подвластных бию Самсалы и известному хищнику Джанету. Простившись с аулами Бурсука и взяв его самого охранителем, 9 марта вступили мы в Заукинское ущелье. Присутствие Бурсука не спасло нас однако же от хищничества киргизов. 11-го числа, когда караван подымался по узкому ущелью, заваленному обломками скал, которые г-н Семёнов остроумно и пророчески назвал естественными [77] баррикадами, внезапно за нами раздался оглушительный крик и показалось несколько развевающихся значков. Едва успели мы принять оборонительное положение и укрепиться на этих баррикадах, как были стремительно атакованы шайкою киргизов в 70 человек. Наши товарищи, руководимые похвальным чувством самосохранения, удалились под защиту верблюдов и не показывались более. Между тем наша прислуга, благодаря крепкой позиции и хорошему вооружению, успела отразить бурутов и взять даже в плен одного из их главных предводителей. Дело ограничилось ранами с обеих сторон и разменом пленных. Почтенный Бурсук, взятый нами для охранения, считая себя компрометированным, тайно уехал, не приняв даже подарка, который мы ему обещали. Я не буду распространяться много о Заукинском ущелье, которое так живописно представлено П. П. Семёновым. Заукинское ущелье образуется течением реки Зауки, речек Заукучак, Кашка-ату и Дунгурана впадающих в неё и течениями своими также образующих проходы. Таким образом, путь идёт сначала по течению главной реки, а потом разветвляется. П. П. Семёнов полагает, что он поднимался по реке Кашка, а наш караван шёл по самой Зауке. После впадения р. Дунгурана ущелье Зауку делается круто, тесно и образует террасы с двумя альпийскими озёрами. Обломки скал большими массами в беспорядке загромождают дорогу. Ущелье оканчивается крутым подъёмом около 800 с. высоты. Остовы разных животных, покрывавшие эту крутизну, свидетельствуют о том, как трудно преодолеть её. Всё это так согласно с описанием г-на Семёнова, что я подозреваю, не принял ли наш учёный путешественник проход Заукинский за Кашкаату, что очень могло случиться, если при нём не было туземных вожаков. Караван не мог подняться в продолжение одного дня и потому одна часть его ночевала на небольшом болотистом плоскогории, которым оканчивается Заукинский проход, а другая часть оставалась внизу на старом ночлеге. Снег, падавший в [78] изобилии, значительно увеличил трудности подъёма. Вьючные лошади и особенно верблюды скользили по мокрым камням и нередко, срываясь на ходу, с грохотом катились далеко вниз, делая частые рикошеты. Таким образом погибло уж пять верблюдов и две лошади. Спутники мои казались совершенно растерянными. Каждый думал только о том, чтобы благополучно провести наверх своих вьючных животных. Крики погонщиков, брань и проклятия, благочестивые воззвания аллаху, Бахаведину, Апак ходже и другим мусульманским святым, потрясали эхом вековые снега окружающих гор.

Объём статьи, предназначенной для чтения, не позволяет мне перейти в настоящее время ко второй половине моего путешествия, но если рассказ мой удостоится внимания почтенных моих сочленов, то я поставлю себе приятным долгом передать Обществу дальнейшие впечатления моего путешествия в малоизвестной внутренности Азии в одно из последуюицих заседаний.

Ч. Валиханов.

Записки Имп. Русск. геогр. общ., изд. под ред. А. Н. Бекетова, 1861, кн. I, стр. 184—200 (с портретами: «Сартай из поколения Сарыбагиш» и «Бурамбай, верховный манап рода Бугу»), и кн. II, стр. 35—58.

Примечания

Содержание