Воспоминание о Чокане Валиханове
С Чоканом Валихановым я познакомился в Петербурге в 1860 г. через Григория Николаевича Потанина. Сначала я просто встречался с ним, а потом представился мне случай сделать ему небольшое одолжение. Знакомство моё продолжалось с ним и в Сибири, в г. Омске, откуда он около 1865 г. отправился в Туркестан с Черняевым, но затем возвратился в степь к родным и умер. От Г. Н. Потанина я узнал, что Чокан Валиханов был его товарищем по омскому корпусу; в 1860 г. обоим им было около 25 лет. В корпусе Чокан Валиханов обнаруживал любознательность и недюжинные способности, он много читал и в корпусе ещё его любимыми авторами были Диккенс и Теккерей. Эти авторы в особенности были по-вкусу Валиханову, так как он сам обладал замечательным юмором, о чём скажу ниже.
В Петербурге я встретил Чокана Валиханова офицером как раз в пору его славы, он только что совершил путешествие в Кашгар, ориенталисты с ним заводили знакомство и я его заставал за разными восточными манускриптами и картами. Тем не менее, я скоро заметил, что он не был усидчивым учёным и тружеником; всё ему давалось по части тюркской литературы легко потому, что он владел киргизским языком в совершенстве. Китайского он не знал ещё и интересовался китайскими авторами в переводах. Он часто подсмеивался над своими познаниями и говорил, что он ставит один китайский знак для счастья, когда играет в карты. Любил он представлять из себя делового человека, но скорее рисовался. На [XXXVI] Невский в известный час он выходил гулять непременно с портфелем. На самом деле он вёл весьма рассеянную жизнь, как я заметил, и рядом с интеллигентностью в нём был лоск и шик гвардейского офицера. С киргизским лицом и тонкими чертами, небольшими усиками, он не представлял монголообразного безобразия, лицо его напоминало миловидного, образованного китайца. Зато стройная фигура его и манеры были необыкновенно изящны, в них было что-то женственное, ленивые движения его придавали ему вид европейского сибарита и денди. Всё это производило впечатление, узенькие глаза его сверкали умом, они смотрели как угольки, а на тонких губах всегда блуждала ироническая улыбка, это придавало ему нечто Лермонтовское и Чарльз-Гарольдовское. Разговор всегда отличался остроумием, он был наблюдателен и насмешлив, в этом сказалась его племенная особенность, киргизы большие насмешники, но под влиянием образования эта способность у Валиханова получила расцвет. Она получила характер сатиры и Гейневского юмора. Острил он зло, я редко встречал человека с таким острым как бритва языком.
Всех острот его не помню, да и трудно передать соль их, так как они соответствовали своему времени и обстоятельствам. Знаю, что раз на обеде в Омске, у Капустиных, кажется, явился изящный франт, который, слыша за обедом разговор о Теккерее, просил Валиханова представить его этому господину. После обеда Валиханов подвёл его торжественно к портрету Теккерея, объяснил серьёзно окружающим, что франт просит представить его Теккерею. В том же Омске был старый генерал штатский, довольно ограниченный человек, но до смешного тщеславный. Он давал неистощимый источник для юмора Валиханова. Входя, например, в дом и встречая в гостиной генерала, он сообщал, что сейчас догадался о присутствии его п-ства, так как в прихожей видел калоши, обшитые орденской ленточкой. Иногда Валиханов выдумывал, но в этих выдумках являлось ещё больше злости. [XXXVII]
В то же время это был человек с поэтической душой и восточным воображением. Он любил арабские стихи и вместе с учителем своим Костылецким приходил в восторг от них. Как работало его собственное воображение, можно судить потому, что он давал темы Всеволоду Крестовскому, тогда модному поэту, темы для восточных стихотворений и Крестовский среди дружеского разговора немедленно воспроизводил их. Правда, темы были большею частью фривольные, но и в них сквозила находчивость и остроумие Валиханова.
В 60-х годах Валиханов следил за движением русской жизни, за обновлением её, он читал лучшие журналы, Костомаров был тогда любимым профессором, и Валиханов заходил в университет слушать его. Точно также с интересом Валиханов следил за тем, что делается в Императорском Географическом обществе и помогал своими сведениями по географии киргизской степи, приготовлял этнографический материал о киргизах и т. д.
Петербургская светская жизнь дорого стоила Валиханову, хотя отец его был богатый султан. В Петербурге Чокан Валиханов был прикомандирован к Азиатскому департаменту. Не помню, сколько пробыл он в Петербурге, но 1862 и 1863 гг. я его там не видел — он уехал в Омск по месту своего служения. Слышал я, что, пользуясь расположением сородичей киргизов и будучи их гордостью, он рассчитывал быть выбранным султаном. Конечно, лучшего представителя трудно было желать. Это был человек вполне образованный, без предрассудков и в то же время не питавший высокомерного презрения к своим сородичам, стоявшим на степени дикарей. Он понимал окружающую русскую среду и готов был сродниться с ней на почве европейской цивилизации. Это был новый Коран его жизни. Приведу следующий эпизод, характеризующий взгляды и чувства этого просвещённого киргиза. Когда мы с ним встретились вновь в Омске в 1863 г., в это время воротилась из путешествия экспедиция Струве, в которой участвовал и Г. Н. Потанин. Празднуя эту встречу, мы сидели в [XXXVIII] благородном собрании на одном из вечеров. Чокан был в той же компании. Кажется, Эд. Струве начал речь о том, что киргизы ненавидят казаков. Вдруг губы Валиханова передёрнуло, он взглянул нежно на своего друга и школьного товарища Г. П. Потанина, бывшего казачьего сотника, затем встал пред Струве и сказал, что: «У киргизов нет ненависти к лучшим представителям казачьего войска, я желал бы засвидетельствовать. Я как киргиз поднимаю бокал и целую моего друга казака»! — и он горячо поцеловал Г. И. Потанина.
В 1863 году возвратясь в Сибирь, в Омск, я несколько раз ещё встречал Валиханова и поддерживал с ним знакомство. Он был такой же грациозный, остроумный: приобретённые привычки столичного денди сохранились в нём. Комплекция его была слабая, он был, несомненно, чахоточный. Столичная жизнь, развлечения её вредно повлияли иа него. Тем не менее, он собирался вновь в Петербург. Однако почему-то это расстроилось. Он уехал в степь, а после, я слышал, что отправился в отряде генерала Черняева к Ташкенту; здесь ему могла предстоять блестящая карьера адъютанта и переводчика, но у них с Черняевым произошла размолвка и Валиханов возвратился в степь к родным. Не сошлись ли эти два деятеля, или Валиханов содрогнулся и в нём запротестовало чувство ввиду предстоящей борьбы в Средней Азии, остаётся неизвестным. Только Валиханов возвращается и удаляется в аул. Здесь он женится на киргизке и ведёт жизнь с родными по-киргизски. Злой недуг — чахотка, давно гнездившаяся, здесь сламывает его и он умирает молодым.
В этом возвращении в юрту даровитого и образованнаго инородца есть что-то драматическое. Цивилизация и культурный блеск для Чокана Валиханова, человека чуткого и наблюдательного, имели свою острую и больную сторону. В минуту разочарований он идёт, как Алеко Пушкина, в шалаш кочевников, где нравы проще и чище. Джентельмен, денди женится на киргизской девушке, как будто он ищет простого детского чувства, после всевозможных [XXXIX] обольщений столиц и света, в которых он много изведал. Выйдя из детской колыбели в киргизской юрте, даровитый киргиз пред смертью возвращается к своему очагу и его окружает та же торжественная тишина степи. Это не первая судьба инородца, испившего чашу цивилизации, получившего образование и под конец опять возвратившегося к своим пенатам и сородичам, как бы испугавшись этой цивилизации. В этом разочаровании после ослепительного блеска, в этой боязни и трепете инородца вообще за судьбу своей народности, сказывается недоверие, опасение инородца к чужой культуре и всплывшее чувство самосохранения. Мы ещё не подготовили почвы, чтобы инородец вступил в неё смело. Под влиянием этого инстинкта, вероятно, и Чокан Валиханов сделал последний шаг назад, опять в родную юрту. Старая среда, привычки, привязанности, дом, старое отечество не отрываются от сердца легко. Чокан оставался любящим свой народ, своё племя. В его мечтах было совместить европейское просвещение и сохранить свою народность.
Много лет спустя мы видели двух стариков киргизов, родственников Чокана, один из них был султан Муса-Черманов, они приезжали поговорить о сооружении памятника на могиле Чокана Валиханова. Это желание высказывал какой-то из генерал-губернаторов. Путешественник в Джунгарию, член Географического общества, конечно, был достоин этого.
Беседуя с стариками и вспоминая Чокана, мы были свидетелями, как у этих седых представителей киргизской степи полились слёзы. Чокан — это была и гордость и любимое дитя своего племени. Таким он и остался в воспоминаниях.