[84]
Отделение V
ОРАТОРСТВО
Ille quidem (Orator) magno fertur impetu praeceps et immensus, sed multa e Graecis Latinisque desumta, veluti rapidissimo ingenii vortice, secum trahit involvens, aliisque augetur opibus, ipse ditissimus.
XXV
Ораторство у древних и новых
§230. Ораторство, витийство (ars oratoria) есть искусство даром живого слова действовать на разум, страсти и волю других.
(+33) Все роды прозы мертвы, они на бумаге; ораторство — живо, оно в устах и действует. И сколько человек даром слова возвышается над бессловесными, столько оратор даром красноречия возвышается над простыми людьми. Он отделяется от прозаиков и, подавая одну руку им, а другую поэтам, становится посреди их на некотором почтенном возвышении.
§231. Ораторство в кругу всех родов прозы занимает высшее место; оно составляет особое изящное искусство и не довольствуется изобретением, расположением и выражением мыслей, как все роды прозы, но требует ещё произношения — языка действий.
|
(+34) У нас оратор духовного красноречия называется проповедник; оратор похвальных слов, панегириков — панегирист; оратор судебного красноречия — адвокат, оратор политического красноречия — политик, дипломат. У оратора своё изобретение, расположение и особое выражение мыслей, соединённое с языком действий (в XXVI отделении рассматривается порознь каждая обязанность оратора). |
§232. Оратор действует на разум красноречием ума, силою доказательств, убеждений; движет страсти красноречием сердца, жаром чувств, стремлением души.
Все древние риторики и риторы, от Аристотеля до Квинтилиана, силятся создать оратора. У греков и римлян оратор был вместе и государственный человек.
§233. Содержание ораторства — ораторская речь, в которой предлагаются похвалы героям, монархам, любви к отечеству, к добродетели, ко благу людей; или высокие истины нравственные, политические, учёные; или обвинения и оправдания.
Ораторская речь почти столько же подобна рассуждению, сколько описание — повествованию: предметы [85] речи и рассуждения почти равны. Но диссертатор не является сам, не говорит, а пишет и хладнокровно убеждает разум, не заботясь ни о воле, ни о страстях. Оратор сам действует, и не только на разум, но и на страсти и волю других, и не довольствуется одним словом, но заимствует и язык действий.
§234. Цель ораторства — благотворная для людей — состоит в том, чтобы согласить различные мнения в одну мысль, различные страсти в одно направление, различные желания — в единую волю.
У древних ораторство составляло некоторым образом правительственную науку. Ибо в мятежных народных державах, достижение столь важной цели есть необходимость. Оно сливалось у них со всеми родами знаний и достигало такой высокой степени, какой едва ли достигает ныне.
§235. Три рода речей были у древних: 1) genus demonstrativum, торжественные речи; 2) genus deliberativum, Политические, и 3) genus judiciale, судебные. Первые два рода преимущественно блистали в Афинах, последний — преимущественно в Риме.
Иногда сии роды соединялись и смешивались один с другим. Например, Цицерон в речи за Архия судебным образом доказывает права Архия на достоинство римского гражданина, но Архий был учитель его и поэт; посему Цицерон в той же речи говорит похвальное слово изящным искусствам и соединяет судебной род красноречия с торжественным.
§2З6. Торжественные речи у древних гремели в честь и славу героям, гражданам, иногда городам и целым народам. Например, речь Перикла, в честь падшим при Марафоне (имеем отрвывки), или Горгия — сражённым при Саламине и пр.
Иные называют genus demonstrativum, похвальным и описательным родом красноречия. В наше время [86] к сему роду бесспорно отнести можно слова и речи торжественные, похвальные, надгробные и академические.
§237. Политические речи имели предметом дела государственные: суждения о воине и мире или о принятии и уничтожении законов, например, речи Демосфена о войне против Филиппа, или Цицерона о законе Манилиевом, о законе разделения земель против Рулла и пр.
В наше время к сему роду отнести можно: дипломатические и государственные акты — (см. выше §§ 82, 83). Манифесты — речи монархов и к монархам — речи при выборах дворянства, при открытии разных государственных учреждений, может быть, некоторые военные речи и пр.
§238. Судебные речи имели предметом обвинения и оправдания граждан. Таковы почти все речи Цицерона. Например, речь за Квинтия, за Милона или речи против Верреса, против Катилины и пр.
В наше время речи адвокатов.
§2З9. У новейших и у нас в России ораторство несколько изменило древнее направление. Оно избрало себе истины высшие, спасительные для человечества, кои были чужды язычникам, и разделилось на духовное и мирское; особенно возвысилось духовное.
Духовное ораторство основывается на истиннах Св. Писания, на учении веры и христианских добродетелей; оно принадлежит пастырям церкви. К нему относятся: проповеди, беседы, поучительные и надгробные слова. Мирское осталось в удел писателям и учёным. К нему принадлежат речи и слова торжественные, похвальные и академические. Речи приветственные или поздравительные равно произносятся духовными и мирскими, но они, по самому назначению, не требуют всей обширности ораторских речей. Речи политические произносятся государственными особами, а военные — вождями. — Могут быть и речи забавные, пародические, например «Похвальное слово сну». (Бат.)
[87]
XXVI
Ораторское изобретение
§240. Оратор имеет тему или предмет речи, окоем должен говорить, и цель, коей должен достигнуть. Тема есть повод к оаторству, а цель — то, к чему ведёт оратор, в чём хочет убедить разум, какие хочет возбудить чувства или к чему хочет подвигнуть нашу волю.
(+35) Цель оратора — в душе его, а предмет, текст или предложение — тема, в начале слова. Иногда и тема, и цель открываются оратором в течение речи.
§241. Прежде всего оратор соображает тему с целью: а) достаточна ли тема его к достижению желаемой цели; б) достаточны ли силы его к раскрытию темы для достижения цели; в) кто слушатели? и прилична ли им тема и цель его?; г) наконец, может спросить сам себя, тайно, во глубине души, уверен ли он сам в предлагаемой истине или только хочет уверить других? — Это важная тайна, которая невидимо будет иметь влияние на действие его речи.
(+36) Тема должна быть в совершенной гармонии с целью и соответствовать всем четырём требованиям — иначе здание оратора зиждется на песке.
§242. Первый долг оратора — изобресть. Но всякий предмет имеет две стороны: правую и левую. Оратор избирает ту, которая ведёт его к цели.
(+37) Дижонская Академия даёт ему тему: полезны ли науки или вредны? Ж. Ж. Руссо не хочет стать наряду со всеми на правой стороне и избирает левую, соображая: 1) науки имеют множество злоупотреблений, следовательно, тема будет согласна с его целью; 2) спрашивает собственные силы, и сердце его, может быть, затрепетало от чувства самонадеянности и славы; 3) Кто будут судьи его? Члены Академии! Но был ли он сам уверен во вреде наук или только хотел уверить членов Академии?! Это его тайна... (кажется, гордость и тщеславие ослепили его совесть и держали на то время в приятном обмане, ибо не мог бы он слить и силы ума, и чувств сердца в такое сильное красноречие). И Академия увенчала труд его, и Европа увидела, до какой степени может простираться мнимое красноречие.
§243. По двум сторонам каждого предмета источники ораторского изобретения бывают двух родов: одни с правой, а другие с левой стороны. Оратор должен знать и те, и другие. Одни для того, чтобы их оживить и усилить, а другие для того, чтобы их опровергнуть и уничтожить.
Существенное действие оратора состоит в двух требованиях: в доказательствах и опровержениях. Убедив разум, он возбуждает страсти, а страсти повелевают воле.
[88] §244. Главнейшие предметы ораторства суть: 1) слава героев — всё историческое, похвальное и торжественное; 2) истины христианские, политические, учёные; 3) обвинения и оправдания — всё судебное. Представим, что оратор избрал темою героя, а целью хвалу его. Вот источники исторического изобретения для неопытных — ораторы в нашем указании нужды не имеют:
|
с правой стороны: 1) величие дела, 2) множество их, 3) разные роды, 4) героические подвиги, 5) предприятия, 6) опасности, 7) преодоление их, 8) силы духа, 9) благородные побуждения, 10) совершенный успех, 11) благотворные действия, 12) удивление и благоговение к истинному герою. |
с левой стороны: 1) маловажность дел, 2) ничтожность их, 3) немногочисленность, 4) обыкновенные труды, 5) удобства, 6) влияние фортуны, 7) счастливые обстоятельства, 8) слабость духа, 9) своекорыстие, 10) некоторый успех, 11) вредные следствия, 12) ненависть и презрение к мнимому герою. |
§245. Представим, что предмет ораторства — истина, добродетель, а цель — возбуждение любви и стремления к ней. Вот источники догматического изобретения для неопытных.
Но оратор знает, 1) что всякую теоретическую истину должно обратить в практическую, если хотим подвигнуть к ней и ум, и сердце, и волю; 2) что совершенная истина в гармонии с добром и красотою и возбуждает идеи об истине бесконечной; 3) что всякая истина граничит с заблуждением, всякая добродетель смежна с ближайшим пороком, во всяком добре противник может находить зло и потому видит:
|
с правой стороны: 1) добродетель, 2) благоговение, 3) набожность, 4) смирение, 5) кротость, 6) самоотвержение и пр. — Или: 1) истину, 2) благородство духа, 3) [89] честность, 4) храбрость и пр. — Или: 1) добро, 2) благотворение, 3) щедрость, 4) милосердие и пр.; |
с левой стороны: 1) обман, 2) лицемерие, 3) суесвятство, 4) происки, 5) тщеславие, 6) самолюбие и пр. — Или: 1) заблуждение, 2) гордость, 3) бессовестность, 4) дерзость [89] и пр. — Или: 1) зло, 2) искательность. 3) расточительность, 4) слабость души и пр. |
§246. Представим, что адвокат имеет темою деяния гражданина, а целью — оправдание в обвинении. Источники судебного красноречия:
Адвокат знает, 1) что источники судебного красноречия суть: а) законы, б) нравственные причины, побуждения, способы; 2) он предполагает: или а) совершенно устранить противозаконное действие от лица; или б) отклонить и уменьшить силу противозаконности нравственными причинами; или в) возбудить снисхождение, жалость, сострадание и пр., и потому рассматривает:
|
со стороны обвинения: 1) ясность деяния, 2) свидетельства, 3) доказательства, 4) закон в обвинение, 5) силу страсти, 6) злое намерение, 7) желание выгод, корысть и пр.; |
со стороны оправдания: 1) сомнительность дела, 2) неясность свидетельств, 3) опровержение, 4) законы в оправдание, 5) извинения, 6) неумышленность, 7) желание помощи, добра и пр. |
§247. Все источники ораторского изобретения: исторические, догматические и судебные — относятся к трём главным началам. С правой стороны: истина, добро и красота; с левой: заблуждение, зло и безнравственность. Оратор согласно с целью заимствует:
От истинного (vero) или ложного (falso);
От полезного (utili) или вредного (inutili);
От совестного (honesto) или бесссовестного (turpi).
§248. Приблизимся к великим художникам и испытаем тайну их изобретения. Вот Ломоносов избирает темою Петра I, а целью возбудить к нему удивление и благоговение.
Оратор знает, что удивление возбуждается необычайными делами, и потому показывает, как Пётр вводит науки, устрояет регулярное войско, заводит флот, умножает доходы внутренние и [90] внешние, исправляет правосудие и учреждает присутственные места. Но где нет труда и опасности, там нет славы! Оратор показывает бесчисленные препятствия и опасности извне, внутри и в собственном семействе. Но препятствия могли быть устранены счастьем, судьбою? Нет! Оратор указывает на добродетели Петра: благочестие, премудрость, великодушие, мужество, правду, снисходительность, трудолюбие; наконец, говорит: «Ежели человека богу подобного, по нашему понятию, найти надобно, кроме Петра Великого не обретаю» и тем возбуждает к нему истинное удивление и благоволение — достигает цели.
§249. Вот другой великий художник Карамзин избирает предметом ораторства Екатерину Вторую, а целью — возбудить к ней благодарность и благословения в потомстве...
Благодарность есть следствие благодеяний. Оратор указывает, что в тихом семействе Ангальт-Цербского дома небо готовило причину благоденствия России; оно открыло Екатерине науку царствовать, и Екатерина, царствуя, зиждет благоденствие наше победами, разрушая силу грозной Порты, присоединяя к нам целые области, разделяя и уничтожая мятежную Польшу и пр. Она зиждет благоденствие России мудрыми законами: устроением Сената, желанием дать общее уложение России, мудрым наказом своим, обнародованием учреждения для губерний, заведением сельского благочиния, пожалованием грамоты дворянству, учреждением городового положения и пр. Она зиждет счастье наше благодетельными учреждениями: воздвигает памятник милосердию — Сиротский дом, заботится о воспитании нравственном, печётся о физическом благосостоянии России, учреждает народные училища, Российскую Академию, дозволяет заведение типографий и пр. Вот священные права её на благодарность подданных и благословения в потомстве.
XXVII
Ораторское расположение
§250. Второй долг оратора — расположить свою речь. Ораторская речь имеет части: [91] I. Приступ, предложение, разделение. II. Рассуждение: историческое изложение, или доказательства, и опровержения — существенная часть речи. III. Заключение.
§251. Приступ (exordium) — искание благосклонности, приготовление слушателей к делу — требует всей скромности, приличия, благоразумия и кончится предложением (propositio). За ним следует разделение (partitio).
В духовных речах приступ начинается текстом Св. Писания. Но бывают приступы и без текста. Например, речь Платона на коронацию. Бывают речи и без приступа (ex abrupto), например, речь Цицерона против Катилины 1-я.
§252. Рассуждение (tractatio) в исторической речи содержит изложение подвигов, препятствий, сил души, добродетели героя и прочее. В догматической и судебной — доказательства и опровержения — движения страстей, убеждение и прочее.
Но оратор — не историк, он излагает подвиги согласно со своей целью: иногда только важнейшие, иногда подвиги разных родов: геройские, законодательные, христианские и пр. В догматических речах доказательства располагаются: иногда сильнейшие — в начале и в конце, а в средине — слабейшие; иногда начинают слабейшими и постепенно переходят к сильнейшим и пр.
§253. Заключение (peroratio) почти всегда состоит в желаниях и в обращениях: в исторических речах — к герою, к провидению, к согражданам; в духовных — к богу, к слушателям; в судебных — к судьям, иногда с повторением важнейших убеждений и пр.
§254. Примеры убедительнее правил. Рассмотрим расположение речей: Ломоносова Петру I и Карамзина Екатерине II. Мы увидим на самом деле, как ораторы располагают речи. Вот Похвальное слово Петру.
[92] Приступ: Ломоносов доказывает, что коронование Елизаветы (празднество, в которое говорена речь) так же ознаменовано чудесным промыслом, как её рождение (почти в одно время с победою Полтавскою) и восшествие на престол. И так как она и дщерь, и наследница дел и славы Петра, то предложение (слова оратора) «Похваляя Петра, похвалим Елисавету» — разделение речи. Оратор делит слово своё на три части: I. Рассматривает важнейшие дела Петра. II. Все преодолённые им препятствия. III. Показывает добродетели Петра.
Рассуждение: Изложение подвигов. Часть I. 1) Пётр вводит науки и художества, особенно математические и горные. 2) Он, будучи двенадцати лет, учит потешное регулярное войско, сам проходит все нижние чины и усовершенствует дисциплину, потом ведёт войну, и, хотя первое сражение под Нарвой неудачно от несогласия вождей, но войско отступает с честью и в следующее лето одерживает победы: 3) под Лесным, под Полтавою. 4) Наконец, Пётр торжествует мир и даёт указ Сенату содержать постоянно регулярное войско и в мирное время. — Оратор переходит к флоту и изображает, 5) как Пётр сам испытывает все мастерства и работы, путешествует в Голландию для узнания кораблестроения, собственными руками делает корабли и в Британии достигает совершенства в теории и практике мореплавания. 6) Наконец, Пётр воздаёт воинские почести ветхому ботику, который вдохнул в него мысль о флоте. — Далее оратор изображает, 7) как Пётр велит исчислить подданных, утвердить каждого на месте, налагает лёгкую подать и, тем уничтожив бродяжничество и разбои, умножает внутренние государственные доходы и, 8) открыв порты, увеличивает доходы внешние столько, что Россия, ведя войну двадцать лет, не имеет долгов. — Наконец, оратор представляет, 9) как Пётр вводит правосудие, учреждает правительствующий Сенат, Святейший Синод, государственные коллегии и другие присутственные места, с узаконениями, регламентами, уставами и пр., учреждает знаки отличия за заслуги.
Часть II. Оратор излагает преодолённые препятствия, 10) как Пётр едва перешёл с посольством границу и должен был спешить назад для прекращения коварств и крамолы; потом, отправясь вновь в путешествие, скоро должен был [93] возвратиться для усмирения бунта. Извне воевала Швеция, Польша, Крым, Персия, Оттоманская Порта; внутри беспокоили стрельцы, разбойники, казаки, раскольники; в собственном доме устроялись предательства от кровных. Но бог спасал Петра и возвысил Россию, «однако оных (опасностей и препятствий), как по всему свету извещённых, не упоминаю» — говорит оратор, и сия часть кратка в сравнении с первой и последней.
Часть III. Оратор показывает добродетели Петра. 11) По благочестию Пётр в храме стоял и действовал наряду с певцами и, встречая тело святого благоверного кн. Александра, сам правил рулём, а первейшие чины были гребцами. 12) Премудрость Петра являлась в важности суждений, в краткости слов, в стремлении к познаниям, в благоразумных разговорах, даже во взорах и во всём лице его. 13) Величие души Петра оказывалось ещё в детстве, при военных обычаях, при метании бомб; он презирал опасности в путешествиях, бури веселили его на море. 14) Мужество его не страшилось пуль под Полтавою, ни знойных песков в Персии. Он побеждал оружием и великодушием: воздавая почести пленным шведам, называл их учителями. 15) Пётр считал первым долгом государей награждать за заслуги и наказывать преступления. 16) Правда его требовала строгости в наказании бунтов, но милость многих щадила. 17) Снисходительность его беспримерна: можно было встретить Петра, идти с ним и говорить о чём угодно; часто беднейшие хижины вмещали его величество. 18) Трудолюбие Петра участвовало в строении кораблей, пристаней, крепостей; везде сам он был и показателем в труде, и ободрителем, и наградителем. 19) Наконец, всеобъемлющий гений Петра уподоблял его на земле богу. 20) Он назван отцом Отечества, но сего мало: он родил нам Елизавету.
Заключение: 21) обращение к богу; 22) обращение к тени Петра. Вот слова Ломоносова: «Услыши нас, боже! Награди, господи! За великие труды Петровы, за попечение Екатеринино (Екатерины I), за слёзы, воздыхания, которые две сестры, две дщери Петровы, разлучаясь, проливали, за несравненные всех к России благодеяния, награди долголетием и потомством».
«А ты, великая душа! Сияющая в вечности и героев блистанием помрачающая! Красуйся! Дщерь [94] твоя царствует, внук наследник, правнук по желанию нашему родился. Мы тобою возвышены, укреплены, просвещены. Ею (Елизаветою) избавлены, ободрены, защищены, обогащены, прославлены. Прими в знак благодарности недостойное сие приношение. Твои заслуги больше, нежели все силы наши».
§255. Ещё любопытнее расположение «Похвального слова Екатерине II» Карамзина. Оно заключает в себе приступ, предложение и разделение вместе, рассуждение, разделённое на три части и заключение. Вот нить расположения.
Приступ: 1) Сограждане! Дерзаю говорить о Екатерине, и все готовы внимать мне, ибо все обожали великую. 2) Счастливы ораторы, возвысившие своих героев, но я изображаю монархиню, которая удивила вселенную — черты мои будут слабы. 3) История ничем так не пленяет, как явлением великих душ, кои решают судьбу человечества, творят и разрушают царства. 4) Мы видим сих героев в Петре и Екатерине. Царствованием Петра приготовлено правление Екатерины. 5) Провидение в тихом семействе Ангальг-Цербского дома готовило причину благоденствия Северной Европы и Азии, Екатерина воспитывалась для мирной жизни — небо открыло ей тайну царствовать. 6) Елисавета призвала ее к российскому двору: в цветущей юности пленяла всех прелестью души и красотою. Екатерина видела игру двора, не будучи на троне, читала тайные желания патриотов, слышала о Петре, о его делах и, — «часто облокотясь священною рукою на бессмертные страницы Духа Законов, раскрывала в уме своём идеи о народном счастье, предчувствуя, что она сама будет творцом оного для обширнейшей империи в свете». 7) И Екатерина — на троне. 8) С Екатериною воссели на престол: мудрость, любовь к славе, деятельность, знание человеческого сердца, знание века и желание купить бессмертие делами матери Отечества.
§256. Предложение и разделение вместе. Вот слова оратора: «Сограждане! Екатерина бессмертна своими победами, мудрыми [95] законами и благодетельными учреждениями. Взор наш следует за нею на сих трёх путях славы»:
Рассуждение: Часть 1. Победы. 1) Благо народов требует внешней безопасности: Екатерина, всегда готовая к войне, никогда не нарушала мира. 2) Мустафа оскорбил величие России, требовал, чтобы войско наше оставило Станислава и заключил посла нашего в темницу. 3) Екатерина ищет полководца и находит Румянцева. 4) Румянцев переменяет образ войны. 5) 80 тысяч отборного турецкого войска под начальством Хана-Селима разбито Румянцевым на берегах Прута; потом 17 тысяч русских разбивают 150 тысяч турок при Кагуме. 6) Екатерина посылает флот в Средиземное море и герои наши жгут турецкий флот под Чесмою. Монархиня скромно возлагает трофей на гроб Петра. 7) В следующее лето Румянцев очистил путь к Адрианополю, окружил визиря и подписал славный мир, открывший нам моря турецкие и Дарданеллы, даровавший независимость Крыму, обогативший казну миллионами и утвердивший за Россией Азов и Таганрог. 8) Являются Задунайский, Чесменский, Крымский, 9) Екатерина именем Отечества благодарит Румянцева. Оратор сравнивает его с Тюренем и описывает характер его. 10) Польша, в чреду свою, падает к стопам России. Раздел её есть действие могущества Екатерины. Полоцк и Могилёв возвращаются в недра Отечества. 11) Крым был независим, но тревожил Малороссию. Екатерина повелела — и войско её, не обнажив меча, заняло Тавриду. Описание Крыма. 12) Порта содрогнулась, но возобновила мирный договор. 13) Екатерина путешествует в Тавриду. Там два венценосца — Станислав и Иосиф — встречают её, и цари Италии спешат посольствами приветствовать монархиню. 14) Свидание с Иосифом подало повод туркам к разрыву мира — война возгорелась. Румянцева не было, но дух его жил в войсках: враги бежали с открытых полей и заключились в крепких оградах. Очаков вновь падает. Измаил защищается армией и взят Суворовым. 20 тысяч оттоманов легло в окопах. 15) Войско Иосифа ужаснулось турок. Он вызвал Лаудона, но совместник Фридриха взял только Белград. Суворов с 7 тысячами русских указал им путь к [96] победе. Тут австрийцы узнали Суворова. 16) Густав дерзнул объявить войну России, но, поражаемый русскими, просит мира. 17) Екатерина заключает мир и с Портою, взяв только Очаков и весь берег Днестра, и ожидает следствий революции. 18) Между тем, Польша взбунтовала. Русские восстановили устав Республики, но коварно умерщвлены ночью. Екатерина содрогнулась, послала Суворова — и Прага дымится. Варшава падает и Польши не стало... 19) Суворов взятием Варшавы кончил подвиги при Екатерине. Оратор описывает его характер, тактику и вместе с Румянцевым причисляет к веку славы Екатерины. 20) Уничтожение Польши возвратило независимость Курляндии, но она хотела славы принадлежать Екатерине, и Россия обогатилась портами. 21) Ещё Екатерина послала войско в Персию, но судьба пресекла дни её. 22) Монархиня оставила Россию на высшей степени величия и славы и 23) благо нашего Отечества вместе с безопасностию всей Европы от турок есть действие побед Екатерины.
§257. Во второй части оратор показывает важнейшие только законы Екатерины, коих благодетельное действие живо чувствовали все русские. Сия часть больше говорит уму, нежели воображению; в ней меньше блеску, но больше убеждений.
Часть II. 1) Екатерина уважала в подданном сан человека. «Пётр хотел возвысить нас на степень просвещённых — Екатерина хотела обходиться с нами как с просвещёнными». Она уничтожает силу тайного судилища (1762, окт. 19). 2) Первым манифестом, открыв виды своей мудрости, утверждает правосудие, истребляет лихоимство (1762). 3) Разделяет Сенат на департаменты, вверяет каждому особый род дел, сама в нём присутствует, и её начертание (от 6 июня 1763) хранится в Сенате. 4) Екатерина обнародует наставление губернаторам (1764 апр. 21). 5) Дарует свободу торговле (1762 августа 10). 6) Населяет Царицинские степи колонией Евангелического братства (указами 1763 июля 22 и 1764 марта 10). 7) Назначает избыток доходов от духовных имений на успокоение престарелых воинов и [97] содержание духовных училищ (манифест 1764 февраля 29). 8) Даёт указ о военной дисциплине и инструкцию полковнику, в коих ясно определяет все должности от первого начальника до последнего воина. 9) Наконец, Екатерина, желая дать общее уложение России, велит собраться депутатам и торжественно вручает наказ, написанный ею для избранной Комиссии депутатов. — Тут оратор превосходно разбирает начертание Екатерины, сей драгоценный памятник высочайшей мудрости и человеколюбия на троне. 10) Комиссия началась, но турецкая война воспрепятствовала. 11) Однако же она открыла разные злоупотребления. 12) В первый год мира Екатерина обнародовала новое учреждение для губерний — вторая важная эпоха её правления. 13) Число тяжебных дел умножилось, и монархиня установила новые судилища, новые города. 14) Вручила наместникам власть отца. 15) Учредила губернское правление, 16) Уголовную и Гражданскую палаты, 17) дворянскую опеку и Сиротский суд, общественное призрение, Домы исправления и, наконец, Совестный суд. 18) Дворянство при Петре I служило до изнеможения сил. Петр III дал свободу служить дворянам. Екатерина, открыв им путь к избранию важных судебных властей в губерниях, заставила участвовать в правлении. 19) Пребывание дворян в губернских городах способствовало заведению благородных училищ. 20) От постановления городов и сообщения дворянства улучшилось земледелие. 21) От нового учреждения и, может быть, от действия лучшей нравственности пресекалось злоупотребление господской власти над рабами. 22) От умножения окружных и губернских городов процвело купечество и улучшилась его нравственность. 23) От дарования прав земледельцам судить себе подобных образовалась нравственность поселян. 24) Наконец, установление сельского благочиния утвердило безопасность дорог и уменьшило беспорядки. 25) Тут оратор с восхищением взирает на необозримую империю, которая повсюду правится единым уставом, 26) рассматривает «Зерцало Благочиния» (1782 апр. 8), дающее полиции право римской цензуры, 27) Грамоту дворянства (1785 апр. 21) и все её преимущества, 28) Городовое положение, утверждающее права среднего состояния в России, и 29) заключает тем, что Екатерина, образовав полную систему монархической России, [98] согласную с истинным счастием человека и не совместную с именем раба, уничтожает сие название навеки (Указом 1786 фев. 19).
§258. В третьей части оратор излагает благодетельные учреждения. И, если в первой части пленял воображение победами, а во второй убеждал разум благом законов, то в третьей части в полной мере трогает душу благодетельными учреждениями, соединяя красноречие ума с красноречием сердца.
Часть III. 1) Екатерина посвящает милосердию Сиротский дом. 2) Учреждает дома воспитания благородных девиц и мещанских. 3) Дарует Академии художеств истинное бытие и отличнейшие права. 4) Кадетский корпус, учреждённый Анною и воспитавший Румянцева, клонился к падению. Екатерина обращает на него творческий взор и, 5) видя, что образование благородных детей в России вверяется иностранцам, повелевает воспитывать вместе с кадетами несколько мещанских детей к учительскому званию. 6) Тут оратор отдаёт должную честь Бецкому, сотруднику Екатерины, который жил и дышал добродетелию не громкою, но благодетельною для человечества. 7) Корпусы Морской и Артиллерийский обязаны Екатерине лучшим состоянием; и 8) учреждено ею Греческое училище для юных потомков древней республики. 9) Екатерина, заботясь о нравственном воспитании, торжественно объявляет родителям (см. Наказ, глава о воспитании), чтобы они соображались с правилами, ею обнародованными и 10) печётся о физическом благосостоянии России: учреждает Медицинскую коллегию и предписывает ей благодетельные правила. Екатерина делает для подданных то, что одна мать может сделать для своего младенца: она прививает себе оспу и собственным примером убеждает нас прибегнуть к сему средству. 11) Наконец, монархиня учреждает народные училища, которые полезнее для России всех академий. 12) Словесность была предметом особенного ее благоволения: при ней явились Россиада, Державин и Богданович. Она сама переводила Велисария, писала для юных августейших отраслей повести, занималась отечественной историей, учредила Комиссию для переводов и основала Российскую Академию — при ней вкус сделался общим. [99] 13) Екатерина вела переписку с Вольтером, Дидро, Даламбером, и Европа в сей переписке дивилась не им, но ей. 14) При ней Академия наук издавала ежемесячные сочинения, посылала профессоров по всей России для описания трёх царств натуры и исторических памятников. 15) Московский университет, основанный Шуваловым, от щедрот Екатерины получил больше способов, и, если во всех родах службы есть способные люди, то Отечество обязано сим Московскому университету, а он — Екатерине и духу её царствования. 16) Наконец, Екатерина дозволила заведение вольных типографий, «учредив благоразумную цензуру, необходимую в гражданских обществах, ибо разум может уклоняться от истины, подобно как сердце от добродетели, и неограниченная свобода писать столь же безрассудна, как неограниченная свобода действовать». (Бессмертные слова оратора!) 17) Россия в 34 года царствования Екатерины созрела умом, ибо монархиня действовала на подданных и славою побед, и мудрыми законами, и воспитанием, и всеми средствами просвещения. 18) Сравнение Иосифа с Екатериной служит тенью, от которой мудрость Екатерины сияет лучезарнее. 19) Екатерина во время язвы, волнения в Москве, дерзостного бунта и угроз дворов была непоколебима. Англия и Пруссия хотели предписать нам мир, но Екатерина даровала оный Густаву, а Питт и Фридрих Вильгельм смирились. Сия твёрдость принудила все кабинеты зависеть от монархини, и все трактаты её были славны. 20) Екатерина сохранила на троне чувствительность своего пола, но ведала ту черту, которая отделяет добродетель от слабости и царским долгом побеждала нежность своего сердца. 21) Россияне, следуя уставам монархини, следовали гласу неба, и, повинуясь, не знали принуждения. Екатерина с высоты величия умела снисходить к любезности и восхищать прелестью ума. 22) Одною рукою подписывала судьбу царств, а другою ласкала цветущие отрасли императорского дома и надежду любви своей и надежду России. 23) Дух порядка укреплял Екатерину в деятельности так, что дела единой государыни могли бы прославить многих государей. 24) Генрих IV славен, но вместе с Сюлли; Людовик XIV знаменит, но вместе с Кольбертом — слава Екатерины принадлежит ей одной. 25) Наконец, Россия внезапно лишается своей монархини...
[100] §259. В заключении оратор напоминает обет Александра — торжество добродетелей Екатерины и нашей святой благодарности — обет «Я буду царствовать по сердцу и законам Екатерины Великой...» Наконец, представляет дух монархини в виде гения — хранителя России, и мы внемлем небесному гласу Екатерины:
«О россияне! Слава моя была мне залогом вашей силы и безопасности; желая, чтобы мир нас страшился, я хотела единственно того, чтобы вы могли никого не страшиться. Я предпочла независимости вашей одно ваше благополучие; не даровала вам тех одних прав, которые могли быть для вас вредными. И если моё царствование не возвело ещё Россию на высочайшую степень народного блаженства, то помните, что власть государя не есть могущество небесное, которого воля есть уже совершение; помните, что империи цветут веками и что провидение требует от царей только возможного блага. (Вот высокое в мыслях!) Но я указала вам великую цель: теките к ней, осенённые моими лаврами, путеводимые моими законами! И когда все народы земли будут завидовать вашей доле, когда имя россиянина будет именем счастливейшего гражданина в мире, тогда исполнятся тайные обеты моего сердца, тогда узнаете, что я хотела, но чего не смогла сделать, и признательность ваша почтит равно и дела мои, и мою память — единая награда, к которой добрые монархи могут быть чувствительны и по смерти своей!»
Оратор ответствует: «И я клянусь именем вашим, о сограждане! Именем всего нашего потомства, что память Екатерины Великой будет во веки веков благословляема в России». (Вот блистательное место, которое сделало бы честь таланту Демосфена!)
XXVIII
Ораторское выражение и декламация
§260. Третий и последний долг оратора — выразить свои мысли. Но выражение ораторское [101] (изустное elocutio) не довольствуется языком слов, оно требует и языка действий.
Язык слов есть слог оратора; язык действий — его жесты, телодвижения, мимика. В изустных разговорах оба языка соединяются и чем живее, чем сильнее разговор, тем выразительнее телодвижения.
§261. Слог оратора (fertur magno impetu praeceps et immensus) есть слог возвышенный (см. Общая риторика, разд. XXVI, § 6 и пр.). Он незаметно обогащается всеми риторическими украшениями, кои тут нечувствительны, ибо необходимы и родятся без ведома оратора, который, сам увлекаясь стремлением души, увлекает в движении своём и язык, и слушателей (secum trahit involvens).
Иногда ораторы, сообразив тему с целью, обдумав и расположив части своей речи, не пишут, а говорят изустно, предаваясь, так сказать, на волю движения души, минуты вдохновения и мало заботясь о словах и телодвижениях. — Так действовали древние ораторы, но желая утвердить речь письменами, писали после, по воспоминанию и имели скорописцев (стенографов, графодромов), которые списывали их речи во время произношения. (Есть на русском прекрасная «Графодромия». Бар. М. А. Корфа. СПб., 1820.)
§262. Язык действий есть стремление души, обнаруживающееся в движениях тела: в очах, в устах, на челе, в движении головы, шеи, груди, рук и пр. Так мы выражаем:
Склонением головы — согласие; беспокойным её движением — отрицание; поднятием сжатой правой руки с выражением в лице — угрозу. Так говорит европеец с диким. Так два иностранца объясняют свои нужды друг другу. Сей язык усовершенствован для глухонемых столько, что на нём преподают им самые отвлечённые познания.
§263. Язык действий — сильнее и разительнее, язык словесный — определённее и точнее. Первый мгновенно передаёт взору мысли и чувства, [102] одним движением. Последний переливает их слуху как будто по каплям, по слову. Прекрасный союз их производит чудесное действие. Напр., Ист. Гос. Рос. (т. XI, с. 21):
«Народ благоговел в безмолвии (в Успенском соборе при короновании Годунова), но когда царь, осенённый десницей первосвятителя, в порыве живого чувства, как бы забыв устав церковный, среди литургии воззвал громогласно: «Отче, великий патриарх, Иов! Бог мне свидетель, что в моём царстве не будет ни сирого, ни бедного, — и, тряся верх своей рубашки, примолвил, — отдам и сию последнюю народу», тогда единодушный восторг прервал священнодействие; слышны были только клики умиления и благодарности в храме: бояре славословили монарха, народ плакал...» (Кар.).
§264. Язык действий равно понятен во все времена, всем людям: ему учит сама природа. Он тёмен, недостаточен, но выразителен. Сия выразительность в соединении с словесным языком называется декламация.
Нигде столько не блистает сия выразительность, как в пантомимах или балетах. (Так называются зрелища, на коих целое известное происшествие представляется без слов, одними телодвижениями или жестами.) Например, какой ужас и сострадание поражает зрителей, когда Медея борется с чувством матери, желая пронзить кинжалом детей своих!
§265. Декламация (от declamare, провозглашать) есть изящное искусство произносить речи и стихи громким, выразительным и приятным органом, соглашая звуки слов с приличными движениями тела. И бывает трёх родов: ораторская, поэтическая и театральная.
Примеч. Слово декламация иногда употребляется в значении практических сочинений, произносимых учениками красноречия для приучения себя к ораторству (см. выше § 30 и примеч.).
§266. Ораторская декламация требует звучного, гибкого, образованного и приятного голоса, [103] то есть дара природы, и это — главное, ибо кто живо чувствует движения души, тот не может не выражать их движениями тела; а кто их не чувствует, того телодвижения всегда будут или недостаточны, или чрезмерны, или неуместны.
Ораторы древних шумных народных собраний старались только образовать орган, не заботясь о телодвижениях. Так Демосфен, предание гласит, выходил на берег моря и там при шуме волн, подобном шуму народа, учился ораторскому произношению, стараясь пересилить голосом, перекричать гул морской и кажому слову дать внятность, выразительность и силу.
§267. Ораторская декламация требует, чтоб каждое слово в устах оратора имело жизнь и душу, чтобы каждое движение тела было скромно и прилично. Лёгкий недостаток телодвижений рождает в слушателе приятное желание их дополнить, а излишество становится противным.
Нигде столько не отражаются чувства души, как в чертах лица и взорах, благороднейшей части нашего тела. Никакая наука не даёт огня очам и живого румянца ланитам, если холодная душа дремлет в ораторе... Все правила мимики для истинных ораторов бесполезны или забавны, но всего забавнее думать, будто мимика научит приличию движений того, кого не может научить внутреннее чувство, сама природа. Телодвижения оратора всегда бывают в тайном согласии с чувством души, со стремлением воли, с выражением голоса. Самый лучший наставник декламации не теория, но практика.
§268. Поэтическая декламация — чтение стихов — требует: чтобы чтец останавливался не на стихах или полустишиях, но там, где кончится мысль или чувство; чтобы не ударял на рифмы, но скрывал их, как бы прекрасны они ни были; чтобы не оттенял звуками падение стоп и стихов, но живым чувством возвышал и понижал голос, ускорял [104] и замедлял его, следуя движению души, увлекаемой восторгом, умилением, радостью, печалью и пр.
Примеч. Чтение новых стихов очень важно, ибо оно решает первый успех их. Искусное чтение может показать посредственное хорошим, хорошее — прекрасным, прекрасное — единственным, бесподобным, а неискусное может всё испортить. Молодой поэт должен своё сочинение читать сам и не поверять чтения всякому без разбора, ибо чтением решается первое впечатление, а впечатлением — суд общества.
§269. Театральная декламация есть гипербола (увеличение) двух первых. Актёр представляет не себя — как поэт и оратор — но лицедействует, то есть действует в таком лице, которое должен представить или героическим, например, Тесея; или трогательным, например, Эдипа; или забавным, смешным, например, Мельника, мещанина во дворянстве и пр. Он должен говорить и слуху, и взору; должен удвоить выразительность слов и телодвижений.
Древние лицедеи употребляли трагическую, высокую обувь (cothurnos) или комическую, смешную (soccos), надевали величественные или забавные личины (personas, маски), ставили между ртом и маской трубу для звука голоса; и всё это делали для умножения выразительности на их обширнейших театрах. Вкус нашего времени требует также от актёра удвоенной выразительности, но полагает ей известные пределы (Quos ultra citraque nequit consistere rectum), то есть из коих не может он выступить, не нарушив приятного впечатления или очарования. — Театральная декламация есть действительно наука, равно требующая и талантов натуры, и беспрерывных упражнений.
XXIX
Примеры ораторских речей с разбором
§270. В пример духовных и вместе торжественных речей рассмотрим речь Платона на коронацию.
[105] Платон, оратор двора Екатерины, наставник Павла, красноречивейший муж двух царствований, уже старец 60 лет, увенчанный и знаменитейшим саном, и славой, и трогательными сединами, приветствует юного обожаемого монарха, коего отцу давал наставление в законе; приветствует при торжественнейшем событии, когда небо соединяет царя с подданными видимой своей печатью... и слава оратора, и торжественность события, и пламенная любовь к юности вожделенного монарха — всё заставляло ожидать приветствия необыкновенного. Но оратор превзошёл ожидание, превзошёл и сам себя, ибо, оставив 20 томов проповедей своих, ничего не оставил величественнее сей речи, как бы в доказательство, что ораторство есть искусство, усовершенствуемое опытом и что последнее произведение должно быть лучше первых.
Сия речь всем известна, но не все знают, что в ней особенно чудесно. В сей речи должно дивиться не превосходному изобретению и расположению, не строжайшей отчётности в частях и переходах, ибо сим пленяют нас и другие ораторы, но простоте и высокости мыслей; а всего более какой-то святой, пророческой торжественности слова, как бы вдохновлённой свыше. Оратор, кажется, предсказывает будущее... Слыша последние слова его: «Разумейте, языцы, и покоряйтеся», можно подумать, что он говорил двадцати языкам, шедшим в 1812 году на Россию. Слыша: «Могущии, покоряйтеся! Аще бо паки возможете, и паки побеждены будете!», невольно хочется спросить, неужели оратор знал, что Наполеон паки возможет и паки побеждён будет Александром.
Приступ без текста. Чудесное предложение сей речи состоит в антитезах разительных, истинно ораторских. Рассуждение показывает две стороны: добро и зло в борении. Но торжество добра несомненно: в том убеждает нас и священное действие веры, и самая доброта души Александра. Тут оратор заключает речь, утверждая своё предложение, но вдруг видит новое доказательство промышления божия о державе царя: богом царю внушённое разделение чести венчания с помощницею его — и снова хочет заключить речь. Но, как бы не всё ещё сказав, обращается к царице-матери и [106] заключает речь необыкновенно трогательно и торжественно.
Приступ есть верх ораторского искусства. Сказав «Итак, сподобил нас бог узреть царя своего венчанна и превознесенна!», оратор, кажется, теряется в чувствах радости, благодарности, умиления, восторга... наконец, как бы приходя в себя, «видит нечто особенного внимания и озабочивания достойное». Тут следует разительное предложение:
«Вселюбезнейший государь! Сей венец на главе твоей есть наша слава, но твой подвиг. Сей скипетр есть наш покой, но твоё бдение. Сия порфира есть наше ограждение, но твоё ополчение. Вся сия утварь царская есть нам утешение, но тебе бремя».
Кто мог ожидать, чтобы оратор присвоил блеск и красоту царских знаков подданным, а значимое их, труды и подвиги, — царю? Однако ж это справедливо и достойно озабочивания... Кто ж лучше оратора мог вывести слушателей из сего затруднения? Взгляните на неотразимые его доказательства. Кто удовлетворительнее Платона мог решить сие предложение? Сравните его с заключением, вот оно:
«Итак, великодушнейший государь! Сим укрепися и ободрися! С таковою помощию небесною (это относится к первому доказатечьству — действию св. помазания), с таковым дарованным тебе духом владычним (это ко второму доказательству — доброте души Александра) подвиг твой будет удобен, бдение твоё будет сладостно, попечение твоё будет успешно, бремя легко и ополчение твоё будет победительно и торжественно».
При словах «подвиг твой», «бдение», «попечение», «бремя» и «ополчение» вы снова видите венец, скипетр, державу, порфиру и всю утварь царскую, снова видите нашу славу, наш покой, безопасность, ограждение и всё наше утешение. Но уже без всякого озабочивания, ибо оратор доказал, что всё царю будет удобно, сладостно, успешно, легко, победительно и торжественно. — Здесь ничто не забыто, всему дан отчёт, всё в совершенстве, чудесно!..
§271. В простоте и высокости мыслей, кажется, никто не превзошёл нашего Платона. [107] Я ничего не знаю на русском проще, выше и трогательнее следующего места сей речи:
Предстанет бо лицу твоему пространнейшая в свете империя, каковую едва ли видела вселенная, и будет от мудрости твоей ожидать во всех своих членах и во всём теле совершенного согласия и благоустройства. Узриши сходящие с небес весы правосудия, со гласом от судии неба и земли: «Да судиши суд правый и весы его да не уклониши ни на шуее, ни на десное». Узриши в лице самого бога сходящее к тебе милосердие, да милостив будеши ко вручаемым тебе народам.
Достигнут бо престола твоего вдовицы и сироты, и бедные, утесняемые во зло употребленною властию, и лицеприятием и мздоимством лишаемые прав своих, и вопить не перестанут, да защитиши их, да отреши их слезы, и да устроиши их везде проповедывать твою промыслительную державу.
Предстанет и самое человечество в первородной своей и нагой простоте без всякого отличия порождений и происхождений: «Взирай, — вопиет, — общий отец! на права человечества, мы равно все чада твои!». Никто не может быть пред тобою извергом, разве утеснитель человечества и поднимающий себя выше пределов его.
Наконец, благочестию твоему предстанет и церковь, сия мать, возродившая нас духом, облечённая в одежду, обагрённую кровию единородного сына божия; сия августейшая дщерь неба, хотя довольно для себя находит защиты в единой главе своей, господе нашем Иисусе Христе, яко ограждённая силою креста его, но и к тебе, благочестивейший государь! яко к первородному сыну своему, прострет она свои руки и, ими объяв твою любезнейшую выю, умолять не престанет: да сохраниши залог веры цел и невредим; да сохраниши не для себя токмо, но паче да явиши собою пример благочестия и тем да заградиши нечестивые уста вольнодумства, и да укротиши злый дух суеверия и неверия».
Вот истинное красноречие, трогающее до глубины сердца! Оно возводит нашего Платона на степень первейших ораторов Европы.
§272. В пример гражданского красноречия рассмотрим речь «О любви к Отечеству» Баккаревича. Она меньше известна, нежели того [108] достойна. Какая сила и важность мыслей! Какое достоинство и благородство гражданского красноречия! Но ничто столько не удивляет в сей речи, как прекрасное оригинальное расположение. Оратор с редким искусством умел представить все доказательства в картинах, и в сём отношении нет, кажется, на русском другой, ей равной.
Сия речь есть приветствие наступавшему XIX веку. Она произнесена 21 декабря 1799 при торжественном акте в одном из первых благородных училищ, в Москве, в сонме патриотов, в сердце России, где всегда пылала сия страсть душ великих, и произнесена в обет юных россов не изменять ей в грядущем веке. Мы видели в 1812 году и ныне, в грозный час гнева небесного (холеры), с умилением видим, изменяет ли Москва сему чувству; посему судить можем, с каким восторгом внимали сей речи москвитяне, слыша торжественные похвалы любимой своей добродетели...
В приступе говорит оратор, что значит Отечество и что есть любовь к нему. Предложение весьма искусно обращено в вопрос от лица Отечества к гражданину — как бы от лица матери к сыну. Рассуждение состоит в ответах: во-первых, ответствует глава общественного семейства; за ним — герой; потом — судья; далее — писатель, наконец, ответствует и земледелец... «Так, всемощный дух любви к Отечеству, — говорит оратор, — объемлет и живит все состояния и степени гражданского семейства». Тут, в доказательство, что любовь к отечеству возвышает царства, оратор показывает в прекраснейших картинах славу Греции, славу Рима и славу России. В заключении приветствует XIX век с превосходным желанием. — Каждая из сих картин отделана вольной кистью, по законам идеального искусства с необыкновенным достоинством и благородством.
§273. Вот предложение сей речи и две-три картины с превосходным заключением:
«Когда человек-гражданин, достигнув зрелости нравственного и телесного своего возраста, начинает чувствовать себя во всей полноте; когда [109] сила деятельности пробуждается в нём, движет его и колеблет; когда он, не вмещаясь, так сказать, в пределах собственного своего бытия, стремится преступить их и соединиться с бытием подобных ему существ моральных; словом, когда натура довершает в нём последнюю черту, тогда Отечество приемлет его, вознеся глас свой, вещает: «Сын мой! Всё, что ты ни имеешь, моё. Что ж ты для меня сделаешь? Чем ты будешь мне полезен?»
Глава великого общественного семейства ответствует: «Я посвящу всего себя благу чад твоих; я не воздремлю на страже, на коей бог и ты меня поставили. Клянусь в том священным твоим именем!» И он верен клятве своей! Как орёл с высоты эфирной проницает быстрым оком в моря и пропасти, так он с высоты престола своего обьемлет взором всю обширность пространного своего владычества и обозревает все части государственного устройства. Дух его везде: в судах, в полках, на поле бранном и в хижине убогого. Он всё наполняет собою, живит, движет и направляет к спасительной цели. От Бельта в отдалённейших степях Сибири он слышит вздох угнетённого и видит слёзы несчастного. (Оратор не знал, что он может броситься и в пламень язвы!.. Пример потомству Николая I.) Гром его гремит над главою преступника, и отрада возвращается в сердце невинно страждущего. — Так царствует монарх, пламенеющий любовию к отечеству, и слава дел его, отзываясь от рода в род, раздается в позднейших веках грядущих».
Далее ответствует: герой — судья — писатель, наконец:
«Глас Отечества раздаётся на полях и в кущах сельских — и земледелец, опершись на плуг свой, ответствует: «Его посвящаю я тебе и вместе пот сей, катящийся по лицу моему. Руки сии сотворены для исполнения нужд твоих, для удовлетворения твоим потребностям». Он умолк, и каждая бразда, проведённая на ниве его, есть источник, из коего течёт злато в сокровищницы Отечества. Здесь — не в чертогах богачей — здесь, под соломенным кровом хижины его видит оно флоты свои и ополчения, могущество своё и величие. Земледелец есть избраннейший сын его».
Сколько идеального достоинства и благородства!.. Тут [110] следуют картины Греции, Рима и России. Вот окончание последней с заключением:
«Среди сего дивного велелепия и славы возводит Россия светлое око веселия на владычество своё — полвселенную — повсюду счастие и спокойствие; только вдали раздаётся гром... Она внемлет и познаёт мощного своего Алкида (Суворов на Альпах), в странах чуждых поражающего гидру буйства и торжествующего над ужасами самой природы; внемлет и с небесною улыбкою зрит во сретение наступающему веку».
Заключение: «Гряди к нам от высоты эфирной! Гряди, сын времени, в дыхании зефира! Да будет благословен приход твой! Да с ним внидет меч в ножны свои, и мир благодатный да успокоит смятенные царства! Да вознесётся до звёзд чело России! Да проникнет луч просвещения в души дикого обитателя Кафрии! И народы — от Востока до Запада, от Севера до Юга — да прострут друг к другу объятия любви и заключат священный союз всемирного дружества! (Прелестнейшее желание! коему Александр I положил начало в Париже 14 сентября 1815 года.) Тогда в поднебесной единое будет Отечество, добродетель сядет на троне своём, сокрушатся кумиры, кровавые эшафоты падут (это относится к кумирам и эшафотам французской революции) — и земля представит, наконец, зрелище, достойное воззрения небес...»
§274. Примером академической речи может быть речь Карамзина о словесности (произнесена в Российской Академии 5 декабря 1818). Она содержит новые, прекрасные мысли — драгоценный плод великого ума и тонкого вкуса, приобретённый и усовершенствованный долголетнею опытностью.
В приступе оратор показывает цель Академии; сия цель составляет предложение и разделение его речи: I. Действовать для образования языка. II. Для ободрения талантов. III. Для славы Отечества. И тут же превосходно различает он словесность и науки. Вот слова его:
«Вы знаете, милостивые господа, что язык и словесность суть не только способы, но и главные способы народного просвещения; что богатство языка есть богатство мыслей; что он служит первым [111] училищем для юной души, незаметно, но тем сильнее впечатлевая в ней понятия, на коих основываются самые глубокомысленные науки; что сии науки занимают только особенный, весьма немногочисленный класс людей; а словесность бывает достоянием всякого, кто имеет душу, что успехи наук свидетельствуют вообще о превосходстве разума человеческого, успехи же языка и словесности — о превосходстве народа, являя степень его образования, ум и чувствительность к изящному». (Вот мысли, которых никто на русском не предложил с такой ясностью и точностью.)
В рассуждении говорит оратор: Часть I. „Что для образования языка Академия совершила удивительный труд, издав полный Российский Словарь и предложив Грамматику, которая более решит вопросов, нежели [грамматика] Ломоносова. Но сии главные для языка книги всегда богаты белыми листами для дополнений и перемен, необходимых в живых языках. Тут оратор с опытною мудростью и тонким вкусом замечает: откуда обогащается язык и заимствуются правила?
«Главным делом вашим было и будет систематическое образование языка, непосредственное же его обогащение зависит от успехов общежития и словесности, от дарования писателей, а дарования — единственно от судьбы и природы. Слова не изобретаются академиями: они рождаются вместе с мыслями или в употреблении языка, или в произведениях таланта, как счастливое вдохновение. Сии новые, мыслью одушевлённые слова, входят в язык самовластно, украшают, обогащают его без всякого учёного законодательства с нашей стороны, мы не даём, а принимаем их. Самые правила языка не изобретаются, а в нём уже существуют; надобно только открыть и показать оные...»
Во II части для ободрения талантов оратор показывает два способа: награды и справедливое оценение всякого нового труда, имеющего признаки истинного дарования. Тут особенно драгоценны мысли его о критике. Он говорит:
«Никто не предпишет законов публике, она властна судить и книги, и сочинителей, но её мнение всегда ли ясно? всегда ли определительно? Сие мнение ищет опоры. Если Академия посвятит часть досугов своих критическому обозрению российской словесности, то удовлетворит, без [112] сомнения, и желанию общему, и желанию писателей, следуя правилу, внушаемому нам и любовию к добру, и самою любовию к изящному: более хвалить достойное хвалы, нежели осуждать, что осудить можно. Иногда чувствительность бывает без дарований, но дарование не бывает без чувствительности (вот редкое знание человеческого сердца!); должно щадить её. Употребим сравнение не новое, но выразительное: что дыхание холода для цветущих растений, то излишне строгая критика для юных способностей души — мертвит, уничтожает, а мы должны оживлять и питать, приветствовать славолюбие, не устрашать его, ибо оно ведёт к славе, а слава автора принадлежит Отечеству.
Пусть низкое самолюбие утешает себя нескромным охуждением в надежде возвыситься уничижением других, но вам известно, что самый лёгкий ум находит несовершенства, что только ум превосходный открывает бессмертные красоты в сочинениях. (Юные таланты! Ободритесь, читая строгие себе приговоры, и вспомните сии слова, которые говорит вам опытная мудрость устами Карамзина.) Судя о произведениях чувства и воображения, не забудем, что приговоры наши основываются единственно на вкусе, неизъяснимом для ума; что они не могут быть всегда решительны; что вкус изменяется и в людях, и в народах; что удовольствие читателей рождается от их тайной симпатии с автором и не подлежит закону рассудка; что мы не столько хотим учить писателей, сколько ободрять их нашим к ним вниманием, нашим суждением, исполненным доброжелательства. Как ни приятна для нас хвала публики и самое одобрение Академии, но будет ещё приятнее, если соединится с благонамеренным разбором книги его, с показанием её красот особенных, когда опытный любитель искусства углубится взором, так сказать, в сокровенность души писателя, чтобы вместе с ним чувствовать, искать выражений и стремиться к какому-то образцу мысленному, который бывает целью, более или менее ясною для всякого дарования». (Один высший талант может так живо чувствовать потребность таланта!)
Второй способ поощрять таланты, предлагая темы, также действителен. Скажут, что писатель не имеет нужды в указаниях? [113] Нет! — возражает оратор, — сии указания бывают иногда плодотворны. Тут достойны примечания мысли о гении, «не чуждом россиянам в самые тёмные времена невежества, ибо он (гений) не ждёт иногда наук и просвещения, летит и блеском своим озаряет пустыни; но он любит искусство и гражданское образование, мелькает и во мраке, но красуется постоянно и во свете разума; не есть наука, но заимствует от неё силу для высшего парения. — Прекрасный союз дарования с искусством заключён в колыбели человечества: они братья, хотя и не близнецы».
Далее оратор утверждает, что словесность наша не есть подражание иноземцам, но мы пишем, как они пишут, ибо живём, как они живут. Там нет бездушного подражания, где говорит ум или сердце, и кто рождён с избытком внутренних сил, тот, начав подражанием, будет, наконец, сам собой.
В III части оратор говорит о славе с необыкновенной чувствительностью и о внутреннем удовольствии писателя с величайшей опасностью — особенно драгоценны слова его о злоупотреблении таланта: «Слава! Чьё сердце, пока живо, может совершенно охладеть к её волшебным прелестям, несмотря на всю обманчивость её наслаждений?! Пленяя юношу своими лучезарными призраками, венком лавровым и плеском народным, она манит и старца к своим монументам долговечным, памятникам заслуг и благодарности. Мы желали бы из самого гроба действовать на людей, подобно невидимым добрым гениям, и по смерти своей ещё имеем друзей на земле... (Пусть утешится тень оратора! Его добрый гений действует из самого гроба и долго-долго будет иметь друзей на земле!) Но ежели слава изменяет, то есть другая вернейшая, существенная награда для писателя, от рока и людей независимая: внутреннее услаждение деятельного таланта, изъясняющее для нас удивительную любовь к трудам и терпение, которое Бюффон назвал превосходнейшим даром.
Внутреннее услаждение любимца муз действует всегда и на душу читателей: они вместе с ним восхищаются умом или сердцем, забывая [114] иногда житейские беспокойства. Видим иногда злоупотребление таланта, но цветы его на ядовитом поле разврата скоро увядают и тлеют; неувядаемость принадлежит единственно благу. В самых мнимых красотах порочного есть безобразие оскорбительное не только для чувства нравственного, но и для вкуса в изящном, коего единство с добром тайно для разума, но известно сердцу. Низкие страсти унижают, охлаждают дарование; пламень его есть пламень добродетели». (Внимайте, юные таланты! Сии мысли достойны быть начертаны золотыми буквами.)
В заключении оратор говорит, что словесность возвышает нравственное достоинство государств и желает, чтобы слава России была славою человечества. Тут есть разительные мысли:
«Для того ли образуются, для того ли возносятся державы на земном шаре, чтобы единственно изумлять нас грозным колоссом силы и его звучным падением; чтобы одна, низвергая другую, через несколько веков обширною своей могилою служила вместо подножия новой державы, которая в чреду свою падёт неминуемо? Нет! И жизнь наша, и жизнь империи должны содействовать раскрытию великих способностей души человеческой. (Вот высокая мысль!) Здесь всё для души, всё для ума и чувства; всё бессмертно в их успехах. Сия мысль среди гробов и тления утешает нас каким-то великим утешением!..» (Печально и трогательно!)
Примеч. Никто лучше не знал состояния словесности нашей, как Карамзин; и, может быть, ничто столько на русском не может содействовать к образованию вкуса, как чтение его сочинений.
§275. Политическое красноречие — новый источник нашей словесности, истекающий от престола или высших властей государственных. Чтобы судить о нём, требуется не юность — но опытность, не пыл страстей — но зрелый рассудок, не мечтания разума — но желание истинного блага человечеству.
Примером политического красноречия могут быть: 1) Речь от лица Сената и народа Екатерине II по заключению мира с турками; 2) Прошение Синода, Совета и Сената Александру I; [115] 3) Манифест Александра I о постановлении Священного Союза; 4) Донесение Кутузова-Смоленского о занятии неприятелем Москвы и пр.
§276. В примере судебного ораторства, коего нет у нас, я не мог избрать ничего лучше, как сравнение двух древних знаменитых речей Эсхина и Демосфена о золотом венке. Любопытно видеть, как один защищается всею силой истины в красноречии, а другой нападает со всею хитростью и утончением бессовестного искусства.
Эсхин — с прекрасным органом и величайшим даром не мог равнодушно видеть такого оратора, каков Демосфен. Без него Эсхин был бы первый и по красноречию, и по влиянию на Республику, посему он искал всех средств погубить Демосфена. Наконец, нашёл случай после несчастной битвы Херонейской, которая повергла Грецию во власть Филиппа. Тогда афиняне, страшась осады, решились возобновить стены. Демосфен подал совет — и ему поручено исполнение. Но как сумма, для сего назначенная, была недостаточна, то он жертвовал собственным имуществом, и друг его Ктезифон предложил дать золотой венок Демосфену. Народ принял предложение с восторгом, а Эсхин всею силою красноречия вооружился против Ктезифона как нарушителя трёх законов:
I. Закон запрещает давать венки гражданам прежде представления от них отчёта. И сей случай падал на Демосфена. Следовательно, Ктезифон явно нарушил закон.
II. Закон повелевал, чтобы награда венком объявляема была в Сенате, а не в другом месте; а Ктезифон желал объявить сию награду в театре — второе нарушение.
III. В предложении сказано, что венок даётся Демосфену за услуги отечеству, а Эсхин силится доказать (и это главная цель его и истинная причина всего дела), что Демосфен, кроме зла, ничего для Республики не сделал.
Обвинение начато за четыре года до смерти Филиппа, а суд производился в шестой год царствования Александра — уже повелителя Азии.
[116] Из всех стран Греции стекался народ к сему торжественному судопроизводству; и подлинно, это было зрелище необычайное!.. Два величайших оратора своего века, оба министры, оба правители Республики, дыша друг к другу ненавистью и воспламеняясь личностями, восстали друг против друга! — Знаменитость и важность дела, любопытство и ожидание бесчисленных граждан, и собственная польза каждого, побуждали их истощить всю силу ораторства в сих двух речах — превосходнейшем памятнике греческого красноречия в судебном роде. Можно прибавить, что не одна слава ораторов привлекала почти всю Грецию: многие думали, что здесь откроются тайные причины, сразившие Республику, а народ и после событий любит знать, отчего зависела судьба его, кто оправдал, кто во зло употребил его доверенность. Словом, это — последняя жертва политике и славе ораторов — характер греков, равно страстных к великим делам и к великим талантам.
Вот приступ Эсхина:
«Граждане афинские! Вы видели замыслы и ухищрения врагов моих, сего скопища мятежных, готового к бою; видели, с каким усилием оно коварствует в народе и на площади, дабы уничтожить наши обычаи, наши уставы. Но я предстаю пред вас с одним упованием на богов бессмертных, на судей моих и на законы, и наперед уверен, что пред вами никогда хитрость и коварство не восторжествуют над правдою и законом. (Здесь видим только искусство, но далее откроются ухищрения.)
Я желал бы всем сердцем, афиняне, чтобы правительство устроило мудрый порядок и в Совете пятисот и в собраниях народа! Чтобы в прежнюю силу восстановлены были законы Солона об ораторах! дабы старший из них без шуму, без тревоги, восходил на сие место первый, и скромно подавал мнение, какое находит полезнейшим, дабы по нём всякий желающий, в чреду свою, прилично летам, излагал мнение о предмете суждения: тогда бы дела Республики шли правильнее, и обвинения не считались за редкость. (С какою хитростью Эсхин метит здесь на главное лицо обвинения! Какое лицемерие в сём мнимом почтении к законам, в котором наперёд убеждает слушателей, дабы тем ненавистнее соделать нарушителей закона.)
[117] Вам известно, афиняне, что народы имеют троякое правление: монархическое, олигархическое и демократию. Два первые подчиняют граждан воле правителей — в демократии повинуются только законам. Но да познает каждый из вас и да уверится наперёд, что всякий, кто восходит на сие место для обвинения нарушителя закона, сам подвергает закону собственную волю. Для сего-то мудрый законодатель, предлагая судьям клятву, начинает сими словами: «Я буду судить по закону...» Ибо сей великий муж ведал, что соблюдение законов есть защита нашей вольности».
Таким образом сердца слушателей предубеждены против всякого нарушителя закона, и Ктезифон наперёд уже становится жертвою ненависти. Слушатели готовы верить всему, что скажет оратор. Сии средства, чуждые благородному сердцу, казались Эсхину приличными. Жаль, что столько истинных талантов обращено на бессовестное дело!.. Он приводит законы — и каждый изъясняет ложно, приводит подвиги Демосфена — и каждому даёт злое намерение! Не забудьте, что он говорит пред народом легкомысленным, который не раз уже платил за услуги Отечеству изгнанием и смертью... Представьте ж Демосфена: всё против него! Обвиняемый во всех поступках, во всех частях управления, он доведён до крайности говорить о самом себе, о своих заслугах! Крайность опасная!.. Но на его стороне величайшее преимущество было то, что всякое деяние мог подтвердить беспрекословным доказательством, а всякое утверждение — чтением публичного акта. Сколько Эсхин употреблял в своём приступе хитрости и коварства, столько увидим достоинства и благородства в приступе Демосфена. Вот они:
«Прежде всего, афиняне! я умоляю всех богов и богинь, да пошлют вам в сей грозный час те чувствования любви ко мне, какими сам я пламенею к Отечеству. Ещё молю их для вашего блага, для вашей правды и славы да внушат вам мысль внимать словам моим не по желанию противника — явная была бы несправедливость — но по законам и вашей клятве; по сей торжественной клятве, где одно из первых [118] положений говорит: должны слушать обе стороны равно... Сие решительно значит, что вы должны не только отдалить от себя всякое предубеждение и с равной благосклонностью слушать обе стороны, но и дозволить каждой говорить в том порядке, какой находит она благоприятнейшим для своего дела.
Из всех преимуществ Эсхина предо мною, два в сём деле особенно важны. Первое: мы сражаемся не с равным оружием — я лишаюсь несравненно больше, теряя благосклонность вашу, нежели он, не достигая желаемой цели. Ибо, если утрачу любовь вашу — да отвратят боги мрачное предчувствие! — то ничего мне более не остаётся... а он, напротив, он обвиняет меня, ему нечего лишаться. Второе: всякий любит слушать обвинения и наветы, а похвалы самому себе в устах оратора для всякого противны. Эсхин имел всё, что могло привлечь к нему внимание граждан, а мне осталось только то, что противно слуху каждого. Но, если я, в самом деле страшась оскорбить вас, не решусь говорить о том, что сделал, то не подумаете ли, что я сам сознаюсь и в том, что считаю себя не достойным насады, которою почтить меня желают? Если же, с другой стороны, в оправдание себя, я должен подробно говорить обо всём, что сделал для Отечества и граждан, то поставлен буду в необходимость часто говорить о самом себе; по крайней мере, потщусь говорить сколько можно умереннее, и да пошлют вам боги правоту видеть, что виновник всему, по необходимости мною сказанному о самом себе, — не я, но тот, кто возжёг между нами спор сей».
Вот приступ! — Верх искусства снискивать благоволение судей и возбудить в них желание, чтобы Демфсоен сам говорил о себе и о своих подвигах. И при том, какая простота и высокость! Глас невинности и правды! Призвание богов в начале и в конце, без сомнения, произвело сильное действие в народе, который благоговел пред богами и страшился их.
§277. В рассуждении Эсхин, доказав, — как обыкновенно доказывают, представляя всё в благоприятном для страстей виде, — что [119] Ктезифон нарушил закон и, следственно, враг общей безопасности, начинает рассматривать управление Демосфена, разделив его на четыре части и исследуя каждую порознь. В первой содержится война против Филиппа до заключения мира Филократом. Эсхин доказывает, что Демосфен вместе с Филократом издал множество постановлений, вредных общему благу, и что он продал и выдал сограждан царю Македонскому.
Демосфен в ответ на сие обвинение представляет живую и разительную картину ненавистных поступков Филиппа и последнее средство — восстать против его замыслов и предупредить нападение. Потом вычисляет важные заслуги, действительно им оказанные Отечеству, и сии заслуги так решительны и так явны, что ему стоило только на них указывать. Сия часть его речи отделана со всем превосходством великого таланта, защищающего правое дело.
Примеч. Эсхин начал рассуждение изложением мнимых нарушений закона — это сильнейшая сторона Эсхина и слабейшая Демосфена. Демосфен, как великий оратор, тотчас заметил, что нельзя защищаться тем путём, какой указывает ему противник, и взял иной путь, то есть решился сначала поразить умы величием заслуг, действительно им оказанных Отечеству; следственно, почти не имел нужды отвергать нападки, потерянные из виду и забытые слушателями. Однако ж отвечает и оправдывает Ктезифона и примерами прошедших времен, и самим текстом законов, приводимых Эсхином.
Достигнув третьей части правления Демосфена, Эсхин без всякой пощады обвиняет его во всех бедствиях, постигших Грецию, и показывает страшный вред от союза с Фивянами — сего превосходнейшего дела политики Демосфеновой. Наконец, доходит до битвы Херонейской; и так как это действительное несчастье и гибельная эпоха, с которой начинаются все бедствия Греции, то трудно представить себе что-либо сильнее и красноречивее следующего места:
«Вот случай сказать несколько слов в честь сим храбрым воинам, коих послал он [120] (Демосфен) на явную гибель, хотя сии жертвы не были благоприятны — принесть дань слёз и похвал сим знаменитым героям, коих дерзнул он хвалить доблесть, попирая могилы их теми стопами, кои бежали срамно с поля битвы, оставив место ему вверенное... О, самый слабейший и ничтожнейший из смертных, где должно действовать, но высокомернейший и удивительный, где нужно только говорить! дерзнёшь ли ты пред сим собранием требовать венка, коего считаешь себя достойным? И если бы дерзнул, афиняне, дозволите ли, допустите ли угаснуть памяти сих храбрых воинов, за нас падших вместе с ними? Оставьте на время сие место и мысленно перенеситесь в театр: представьте, что герольд выходит и торжественно провозглашает сие определение... Неужели думаете, что отцы и матери падших воинов больше прольют слёз во время трагедии о бедствиях героев, на нёй зримых, нежели о неблагодарности республики?.. Кто из греков, хотя несколько образованных, кто из смертных не сокрушится сердцем, вспомнив, что происходило на сём театре прежде, во времена счастливейшие, когда Республика лучших имела правителей?.. Герольд являлся, и, представляя гражданам сирот, коих отцы пали в битвах и которые в полном были вооружении, произносил сии прекрасные слова, столь сильное побуждение к доблести: «Вот юноши, коих отцы, сражаясь мужественно, пали в битвах! Народ воспитал их, одел в полное вооружение и нынче, со счастливым предзнаменованием, возвращает в домы, предлагая им достигать заслугами первых званий в Республике». Вот что некогда провозглашал герольд! А ныне, ныне — увы! что скажет он? Что дерзнёт сказать, представляя грекам того, кто сделал чад их сиротами? И если осмелится произнести ваше определение, то не грянет ли глас всемогущей истины, не заглушит ли герольда, и не возвестит ли стыд вашего определения?!.. Как? На театре Вакха, в полном собрании, скажут торжественно, что народ афинский даст венок за добродетель! — злейшему из смертных, и за храбрость! — бесчестному, бежавшему с поля битвы!.. Именем Зевеса, именем всех богов заклинаю вас, афиняне, не торжествуйте на театре Вакховом вашего срама! Не представляйте афинян в глазах греков бессмысленными! Не напоминайте фивянам их зол бесчисленных, [121] безвозвратных: сим бедным фивянам, которым вы отворили град ваш, когда они бежали из своего, по милости Демосфена; сим великодушным союзникам, коих продажность Демосфенова и злато Персидского царя сожгли храмы, умертвили чад, истребили гробы! Но вы не зрели сих бедствий — можете вообразить их! Представьте: стены рушатся, град падает, дома в пламени, старцы и жёны, забывая навеки, что были некогда свободными и праведно негодуя не столько на орудия, сколько на виновников бед их, вопиют к вам, молят вас со слезами: не давайте венка губителю Греции, не подвергайте себя гибельному року, прикованному к судьбе сего человека, ибо все советы его, коим кто не следовал, были пагубны как частным людям, так и народам, коими хотел он править.
Как! Вы положили закон, по которому кормчий саламинский не может оставаться кормчим, если опрокинул ладью во время переезда, хотя бы то было без всякой вины его, дабы дать через то чувствовать, сколь драгоценна жизнь греков — и вы не стыдитесь оставить кормило правления в руках того, кто виною всеобщего кораблекрушения Греции!»
Должно признаться, что сей контраст соображён весьма искусно. Эсхин воспользовался им как нельзя лучше, чтобы сделать врага своего ненавистным. Он собирает тени убитых граждан, ставит их между народом и Демосфеном, окружает его сими грозными мстителями, как стражею, и, кажется, вручает ей Демосфена, чтоб не мог исторгнуться... И что же? В этом самом месте Демосфен громит его и одним оборотом рассыпает всё грозное ополчение теней, воздвигнутое против него соперником. Вот его слова:
«Эсхин! Если ты один предвидел будущее, зачем же не открыл его? А если не предвидел, то и ты, подобно нам, виновен только в неведении — почто ж ты обвиняешь меня в том, в чём я тебя не обвиняю? Но поелику должно мне соответствовать, афиняне, я скажу нечто выше и скажу без всякой дерзости, умоляя вас верить словам моим душою и сердцем афинян. Я скажу: когда бы даже мы все предвидели, когда бы ты сам, [122] Эсхин, ты, который не смел тогда открыть уста, вдруг став прорицателем, вещал нам будущее... и тогда бы мы должны были сделать то, что сделали, имея хотя пред очами и славу предков, и суд потомства.
Что говорят о нас ныне? Что наши усилия не были угодны судьбе, решающей всё земное? Но пред кем дерзнули бы мы поднять взоры, если б оставили другим защиту вольности греков от Филиппа? И кому из греков, кому из варваров неизвестно, что Афины во все протекшие века никогда не предпочитали бесчестного мира славным опасностям; никогда не вели дружбы с державою несправедливою, но во все времена сражались за первенство, за славу? Если б я хвалился, что вдохнул вам сии высокие чувства, то с моей стороны было бы тщеславие нестерпимое; но показав только, что правила афинян всегда были таковы и без меня, и прежде меня, я с честью подтвердить могу, что по сей части управления, мне вверенного, я был также чем-нибудь и в том, что в поведении нашем было почтенно, великодушно.
Обвинитель, желая лишить меня награды, вами даруемой, не замечает, что он в то же время хочет лишить и вас праведной хвалы, которою обязано вам потомство. Ибо, если обвините меня за совет, мною данный, то не подумают ли, что вы сами виновны, за чем следовали?.. Но нет! Вы не виновны, дерзнув на все опасности за благо, за вольность греков! Нет! Вы нимало не виновны! Клянусь вам и тенями предков ваших, падших на поле Марафонском, и тенями сражённых при Платее, Соломине, Артемизии — клянусь всем сонмом великих граждан, коих прах почиет с миром в общественных монументах!.. Так! Греция всем им воздаёт равное погребение, равные почести! Так, Эсхин, всем! Ибо все имели равную доблесть, хотя судьба не всем даровала равные успехи!»
Вот клятва, знаменитая в древности, которую Лонгин приводит с отличною похвалою! Когда слышишь её, кажется, чувствуешь, что все тени, вызванные Эсхином, спешат к Демосфену и приемлют его под свою защиту...
§278. Эсхин в другом месте речи своей с злобным удовольствием останавливается над [123] расточением наград и необходимостию уменьшить их, чтобы сделать уважительнее. Это место блистательно, но основывается на софизме. Здесь, к несчастью, ораторство становится искусством злословия.
«Неужели Фемистокл, предводивший флот ваш, когда вы разбили персов при Соломине, кажется вам не так велик, как Демосфен, бежавший с поля битвы? Неужели в глазах ваших он превосходит Мильтиада, рассыпавшего варваров в бою Марафонском? И что же? Пусть покажет Демосфен: где сказано, чтобы дан был венок кому-либо из сих мужей великих? Неужели народ был не благодарен? Нет, он был велик духом! И граждане, коих не удостоил он сей почести, были истинно достойны Республики.
Желаете ли знать, что получили от предков ваших победители мидян на берегу Стримона? Три статуи из камня, поставленные в Гермесовом портике; и притом запрещено было написать имена их — за тем, конечно, что надпись считали они приличною народам, а не вождям их. Перенеситесь мысленно в Галерею живописи (Στωα ποικιλη): там изображён бой Марафонский. Кто же был вождём? Мильтиад — вы скажете? Однако же нет там его имени! Почему? Неужели не искал он сей чести? Искал, но ему отказано: позволено только изобразить себя впереди, возбуждающим воинство к брани. Какую награду предложили предки героям Фермопильским? Венок оливный. Что же ныне предлагают Демосфену? Венок золотой! Помыслите, афиняне, что последняя награда помрачает славу первой. Она предосудительна для вас: если древняя была почтенна и если защитники наши заслуживали награду, то Демосфен недостоин венка».
Демосфен утверждает противное, и вот его доказательства:
«Ты вопрошаешь меня, Эсхин, по какому праву считаю себя достойным венка? Сие право состоит: — в том, когда во всей Греции все ораторы, начиная с тебя, подвергались искушению злата сперва от Филиппа, потом от Александра, никогда я не был прельщён или уловлен ни удобностью случая, ни лестью слов, ни [124] величайшими обещаниями, ни страхом, ни надеждой, ни иным каким-либо побуждением изменить тому, что я всегда считал правами и выгодами своего Отечества; — в том, что я никогда не давал советов так, как вы их даёте, склоняясь, подобно весам, на ту сторону, которая тяжелее, но всегда и везде являл душу правую, не мздоимную; — в том, что я больше, нежели кто-нибудь, располагая величайшими делами Греции, во всех поступках моих сохранил непорочную совесть. Вот, Эсхин, почему я считаю себя достойным венка!»
§279. Тут следуют личные оскорбления и грубые колкости между ораторами — единственное пятно, помрачающее достоинство сих прекраснейших речей. Роллен и Лагарп оправдывают их правами Республики, но мне кажется, что неблагопристойность во всяком правлении неприлична. — Заключение Эсхиновой речи благородно и прекрасно, оно сделало бы честь таланту самого Демосфена:
«И когда он (Демосфен), заключая речь свою, станет призывать всех клевретов злодейств своих, чтобы окружили его своею защитою, то представьте себе, что близ сего места, с которого говорю, стоят в лицо бесстыдству сего предателя гении — хранители Республики; представьте, что вы слышите глас Солона, сего философа, сего великого законодавца, коего мудрые законы утвердили между нами демократию; что вы слышите Аристида, сего мужа правды и бескорыстия, который располагал достоянием всей Греции, и коего дочерям, по смерти его, народ дал приданое. Представьте, что один со всею кротостью, его только душе свойственною, умоляет вас: не меняйте законов и клятвы вашей на красные слова Демосфена, а другой, видя презрение правды, с сокрушённым сердцем, вопрошает вас: не чувствуете ли срама, зная, что отцы ваши почти умертвили и выгнали из Афин и из Аттики Арфения Зелийского за то, что он принёс грекам золото персов, Арфения, который только пришёл в Афины и соединён был с афинянами правами гостеприимства? А вы?! Вы хотите дать золотой венок Демосфену, который не принёс золота от [125] персов, но сам взял его и доселе владеет им за свои предательства... Неужели мыслите, что Фемистокл, что герои марафонские, платейские, что самые гробы предков ваших не помрачатся скорбью, видя венок на главе того, который сам сознаётся в замыслах с варварами против греков?
Что касается до меня, о Земля! о Солнце! о добродетель! и вы, рассудок, совесть, вы, кои учите различать добро от зла! Будьте свидетели! Я служил Республике сколько мог, всеми силами и, если обвинение моё вполне постигло преступления, я исполнил долг свой; если ж не достигло цели, по крайней мере, я старался его исполнить. Что касается до вас, о судьи, вразумляясь и доводами оратора, и теми, кои укрылись от него, не произносите ничего, противного истине и благу Республики».
Демосфен оканчивает речь молитвою к богам простою, но высокою:
«И да никто из вас, могущие боги, не споспешествует их хотению (злых граждан)! Но обратите, если можно, их разум и сердце на путь истины! Если же злоба их неисцелима, карайте их одних, губите на суше и на море, а нас, хранимых святым покровом вашим, избавьте от грозящих бед и милостиво осените спасением и миром!»
Примеч. В Афинах был закон, по которому обвинитель должен был собрать по крайней мере пятую часть голосов; в противном случае он подвергался изгнанию. Это случилось с Эсхином. С горестью вышел он из Афин и поселился в Родосе. Там открыл школу красноречия, которая славилась несколько веков, и начал преподавание чтением этих речей. Когда читал свою, все удивлялись и хвалили, но когда начал Демосфенову, восклицаниям и плескам не было конца. Тут вырвалось у него знаменитое слово, которое делает честь врагу и сопернику: «Что ж, если бы вы слышали самого зверя, рычащего слова сии?»
Но Демосфен торжествовал красноречием и великодушием. Когда Эсхин оставлял Афины, Демосфен спешил к нему с искренним утешением и с деньгами и убедил его принять неожиданное пособие — черта, по которой можно понять силу красноречия Демосфена. [126]
XXX
Ораторы у древних, новых и в России
§280. Все греческие ораторы делятся на три периода: I. Ораторы до Перикла и в его время. II. От Перикла до Демосфена. III. Третий период составляют Демосфен и его современники. К ним можно причислить IV период: ораторы позднейших времен и особенно христианские.
§281. Ораторы до Перикла и в его времена известны только по именам и некоторым отрывкам, сохранённым историками. Они суть: Перикл, Солон, Фаларид, Езоп, Фемистокл, Алкивиад, Клеон, Критий, Ферамен и др.
Перикл говорил речь в честь падшим на Марафонском поле, и до нас дошли отрывки оной.
§282. Ораторы от Перикла до Демосфена: 1) Горгий, сицилианец, родом из Леонтиума, жил в Афинах около 70 Олимпиады. 2) Антифон, жил с 75 до 92 Олимпиады; 3) Лисий, афинянин, жил с 80 до 100 Олимпиады; 4) Исократ, ученик Горгия, с 94 до 110 Олимпиады; 5) Исей, ученик Лисия и Исократа и учитель Демосфена, жил во времена Филиппа:
1) Горгий возбудил афинян к войне с персами и говорил речь в честь падшим при Саламине. От него дошли до нас две речи: «Похвала Елене» и «Оправдание Паламеда». Цицерон уважает в нём дар красноречия; 2) Антифон славен как оратор и профессор. После Эмпедокла он первый написал риторику и сочинил много речей, до нас дошло 15; 3) Лисий, сын оратора Кефала и учителя реторики, оставил более 200 речей, но до нас дошли только 4. Цицерон считает его идеалом оратора (Brutus, с. 17); 4) Исократ составляет эпоху в прелестном красноречии [127] греков. Он, как профессор, первый дал чувствовать плавность, благозвучие и красоту периодов. Мы имеем 21 из его речей, блистающих гармоническим соединением периодов; 5) Исей превзошел Лисия достоинством и возвышением мыслей и от Исократа занял красоту слога, которые сообщил ученику своему Демосфену. От него дошло до нас 10 речей.
§283. Третий период составляют три оратора: 6) Демосфен, знаменитейший из всех ораторов, жил до 104 Олимпиады; 7) Эсхин, современник и соперник Демосфена и 8) Ликург, не законодатель Спарты, но оратор афинский, современник двух первых. Позднейшие ораторы: 9) Дион Хризостом, вифинец, жил в конце I и в начале II века; 10) Элий Аристид, из Вифинии, жил в Смирне во II веке; 11) Фемистий, пафлагонец, оратор и софист IV века; 12) Либаний, антиохиец, жил в VI веке и мн. др.:
6) Демосфен превосходил всех силою и высокостью мыслей, жаром чувств, убедительностью и разительным произношением. Под его именем дошли 61 полная речь и 70 приступов, вероятно, не им писанные; 7) Эсхин, учился у Исократа и Платона, спорил с Демосфеном о венке (см. выше § 271), но не мог равняться с ним силою и выразительностью. Квинтилиан считает его в числе первых ораторов; до нас дошли три его превосходные речи; 8) Ликург, учился также у Платона и Исократа и писал много речей. Во время Плутарха известны были 15 его речей, но до нас дошла одна, против Леократа, оставившего отечество после битвы Херонейской. Ликург отличается строгостью и любовью к отечеству, без требований на красноречие; 9) Дион был софист, потом стоик; он оставил 80 речей или декламаций; в них виден ораторский дар по способу выражения темы; 10) Элий счастливо подражал древним ораторам, но в нём заметно принуждение. От него дошли до нас 53 речи, «Рассуждение о слоге» и несколько писем; 11) Фемистий преподавал риторику и приобрёл великую славу в Константинополе. Он следовал Аристотелю и мы [128] имеем 23 его речи, в коих есть ясность, хорошее расположение и обилие в сочинении; 12) Либаний отличался красноречием и писал риторику. В его речах и декламациях заметно желание блистать аттицизмом и принуждение.
§284. Первые христианские ораторы были святые апостолы и особенно, св. апостол Павел: 1) Ученики их отличились простотою, силою и высокостью мыслей, не искав земных украшений. Красноречивейшие из пастырей и учителей церкви: 2) св. Иустин; 3) Климент Александрийский; 4) Ориген; 5) Василий Великий; 6) Григорий Богослов; 7) Иоанн Златоуст и мн. др.:
1) О св. апостоле Павле Златоуст говорит, что он более обращал к истинной вере даром слова, нежели силою чудес. Знаменитый Лонгин почитает св. апостола Павла в числе величайших ораторов Греции; 2) Св. Иустин посрамлял философов своего времени их же правилами и, довольствуясь истиною, отвергал украшение слога; 3) Климент обширностью знаний и цветущим слогом привлекал множество учеников в Александрийские школы, где имя его осталось навеки бессмертным; 4) Ориген в восемнадцать лет занял место Климента в александрийских школах и блистал силою и высокостью мыслей, живостью убеждений, достоинством и благородностью слога; 5) Василий Великий постигал всю святость Евангелия и глубину сердца человеческого, умел соединять кротость со строгостью. По высокости и силе духа его творений, по движениям ораторским и стремительному слогу софисты называли его христианским Платоном и Демосфеном; 6) Григорий Богослов, друг Василия, к строгости и силе его красноречия умел присоединить изящество своего века. Блистательный в мыслях, обильный в выражениях, изящный в оборотах и утончённый в размышлениях и доказательствах, он уступал только в красноречии одному Иоанну Златоусту; 7) Иоанн Златоуст в высшей степени соединял все таланты оратора. Какая простота и высокость мыслей! Какое изящество и красота выражений! Какая сила и стремительность слога! Он имел качества Демосфена и Цицерона и притом был сам собою: присваивая себе различные [129] достоинства знаменитейших ораторов, он составлял из них своё собственное, неподражаемое достоинство.
§285. Римские ораторы, известные по именам и по хвалам: Гракхи, Котта, Сульпиций, Антоний, Гортензий, Брут, Мессала. Три оратора, коих сочинения дошли до нас: 1) Марк Туллий Цицерон, знаменитейший римский оратор, родом из Арпинума, убит в 711 году от основания Рима; 2) Марк Фабий Квинтилиан, испанец из Калагорры, жил в конце I века; 3) Плиний Младший, ученик Квинтилиана, жил в конце I и в начале II века. Панегиристы медного века: 4) Клавдий Мамертин, Евмений, Пакат Дрепаний и пр.:
1) Цицерон родился в Арпинуме, учился у поэта Архия, слушал преподавания Аполлония Молона и отправился в Афины. По возвращении в Рим избран квестором в Сицилию, потом консулом. Тут он разрушил заговор Каталины. Будучи осуждён происками трибуна Клодия, добровольно удалился в Грецию, но скоро возвращён с великою честью и украшен достоинством проконсула и правителя Киликии. В войну Цесаря с Помпеем он был на стороне Помпея, после Фарсальской битвы помирился с Цезарем. Но будучи снова осуждён Антонием, не избег своей участи и умерщвлён сотником Попилием. В красноречии соединял он силу Демосфена, обилие Платона и сладость Исократа. Мы имеем 59 его речей: все почти судебные; 2) Квинтилиан (см. выше § 16) оставил 19 речей и 145 декламаций; вероятно, не все им писаны; 3) Плиний написал панегирик Траяну блистательным, но слишком красноречивым и распещрённым слогом. Все говорят, что Траян истинно был бы достоин сего панегирика, если б не слушал его, но Плиний сам сознаётся, что в присутствии Траяна он сказал только краткую речь (за дарованное ему консульство) и что через несколько лет написал сей панегирик в том виде, как он дошёл до нас; 4) панегиристы медного века служат более памятниками древности, нежели образцами красноречия.
[130] §286. Ораторы у новых народов во Франции: Фонтенель, Томас Бурдалу, Массильон, Боссюэ, Флешье, Сорень и пр.; в Англии: Тилотсон, Стерн, Блер, Фокс, Пит и пр.; в Германии: Мосгейм, Крамер, Шлегель, Шпальдинг, Лафатер и пр.
§287. В России духовное красноречие всегда имело преимущество перед светским. Со времён Владимира и до Петра I пастыри церкви поучали народ, но их красноречие больше было дар природы, вдохновение веры, нежели плод науки. Из древних русских ораторов примечательнейший и известнейший есть Кирилл, епископ Туровский, живший в XII веке. Со времён Петра важнейшие ораторы: 1) Иоанникий Галятовский, ректор Киевской Академии, 1671; 2) Димитрий, митрополит Ростовский, красноречивый проповедник и гонитель расколов, 1709; 3) Стефан Яворский, митрополит Рязанский и президент Св. Синода, 1722; 4) Гавриил Бужинский, епископ Рязанский, 1731; 5) Феофан Прокопович, красноречивейший и просвещённейший муж своего века, сотрудник Петра I, 1736; 6) Лазарь Баранович, архиепископ Черниговский, 1693 и 7) Антоний Радивиловский, того же времени. — Проповедники при Елизавете: 8) Димитрий Сеченов, митрополит Новгородский и первенствующий член Св. Синода, 1767; 9) Порфирий Крайский, епископ Белорусский, 1763; 10) Амвросий Юшкевич, архиепископ Новгородский, 1745; 11) Сильвестр Кулябка, архиепископ Санкт-Петербургский, 1761; 12) Гедеон Криновский, епископ Псковский, 1761 — второй Феофан, красноречивый проповедник времён Елизаветы:
Сочинения Кирилла Туровского напечатаны в книге: «Памятники российской словесности XII века». Москва, 1821;
[131] 1) Галятовский оставил книгу: «Ключ разумения», содержащую проповеди и наставление сочинять их под заглавием «Наука албо способ зложеня казаня». Напечатано сперва в Киеве, потом во Львове;
2) Димитрий написал: а) «Четьи Минеи», или «Жития святых», 4 части, правильным, богослужебным языком; б) «Алфавит духовный», нравоучительные увещания; в) «Розыск о раскольнической Брынской вере», 3 части; г) келейную летопись, Церковно-Библейскую историю до 3600 года; д) поучительные слова; и е) писал драмы духовного содержания («Рождество Христово», «Грешник кающийся», «Эсфир и Агасфер», «Воскресение Христово» и пр.), которые до введения в Россию театра были играны в семинариях;
3) Яворский говорил проповеди и надгробные слова, напечатаны в Москве 1804 года, и написал богословскую книгу «Камень веры Православно-Католическия Восточныя Церкви» напечатанную в 1728 году;
4) Бужинский, красноречивый проповедник; по велению Петра I перевёл: а) Пуффендорфово «Введение в историю европейских держав». СПб., 1718; б) «О должностях человека и гражданина», того же автора. СПб., 1726; в) «Феатрон, или позор исторический» (соч. Страттемана). СПб., 1724;
5) Феофан, в красноречии блистал правилами науки и истинным талантом оратора, несмотря на смешение разных наречий. Он писал книги богословские, исторические, полемические и прагматические, проповеди, речи похвальные, надгробные и стихи, числом около 90 сочинений;
6) и 7) Баранович и Радивиловский сближали свой язык с господствующим языком и отделяли его от польского. Барановича проповеди: «Труды словес». Киев, 1674, а Радивиловского «Венец Христов». Киев, 1688;
8), 9), 10) и 11) Сеченов, Крайский, Юшкевич и Кулябка, все учились риторике на латинском и располагали проповеди по правилам. Особенно Сеченов и Юшкевич отличаются изяществом мыслей, доказательств и силою ораторских движений, но слог их древний;
12) Гедеон отличался истинным талантом оратора. Елизавета сама иногда назначала ему темы. Карамзин говорил о нём: «Проповеди Гедеоновы славны и достойны того. Они исполнены христианского благочестия, умных рассуждений, моральных истин и самих ораторских движений. Слог его не ровен, однако ж ясен и вообще имеет довольно гармонии».
[132] §288. Духовные ораторы новейших времён: 1) Георгий Конисский, архиепископ Белорусский, 1795; 2) Платон Левшин, знаменитый оратор царствований Екатерины, Павла и Александра. Скончался 11 ноября 1812 г.; 3) Анастасий Братановский, архиепископ Астраханский, скончался 9 декабря 1806 г.; 4) Иоанн Леванда, протоирей Киевософийского собора, скончался 25 июня 1814 года; 5) Михаил Десницкий, митрополит Санкт-Петербургский, скончался 24 марта 1821 года:
1) Конисский защищал латинской речью греко-российских христиан в Польше пред королём Станиславом Понятовским. Король спросил: «Много ли в России таких умных людей, как вы?» — «Я самый последний», — отвечал Конисский. Он написал: а) «Права и вольность жителей в Польше и Литве, исповедующих грековосточную веру» (на польском); б) «Историческое известие о епархии Могилевской»; в) «О должности приходских священников»; г) «Поучительные слова». Приветствовал Екатерину II при короновании и особенно знаменит краткими речами, говоренными императрице;
2) Платон (см. выше § 270) был наставником в законе Павла Петровича и Марии Фёдоровны. Он приобрёл великий навык проповедовать и, говорят, часто проповедовал (expromtu) без предварительного написания. В 1812 году пред нашествием французов он оставил уединение и, явясь в Москву, вдохновенным словом возбуждал россиян на брань за веру и Отечество. Он писал множество сочинений. Евгений, митрополит Киевский, почитает лучшими из них: а) «Краткую богословию», б) «Инструкцию благочинным», в) «Увещание раскольникам», г) краткие катехизисы и многие речи и поучения. Всех сочинений его 10 томов. Евгений замечает, что первые проповеди Платона, говоренные в молодости при дворе, больше отличаются возвышением и богатством собственных мыслей, [133] а последние больше напитаны словом божиим;
3) Анастасий отличается от всех предшествовавших проповедников чистотою и приятностью слога. Он оставил: а) «Руководство к сочинению проповедей» (на латинском); б) «Поучительные слова», 4 части (лучшие в I части); и перевёл: а) «Предохранение от безверия и нечестия»; б) «Плач Иеремии Пророка», Ариода; в) «Истинный Мессия»; г) «Опыт о совершенстве», из Формея;
4) Леванда имел редкий орган и дар произношения, увлекался жаром чувств (например, над гробом Самуила) и иногда проповедовал без предварительного писания (expromtu). Речи его отличаются силою чувств и ораторских движений; напечатаны в Санкт-Петербурге, 1821, 3 части. Но сии речи несравненно больше имели действия во время произношения, нежели после, при чтении. Вероятно, многие из них не так напечатаны, как были произносимы;
5) Михаил, один из первых проповедников, оставил 10 томов проповедей под названием «Беседы», в коих видно красноречие ума, сердца и христианских добродетелей.
§289. Из светских ораторов в России древнейший есть Василий Кириллович Тредьяковский, красноречия профессор. Умер в 1769 г. Но знаменитейшие: Михаил Васильевич Ломоносов, первый образователь нашего языка, родился в 1711, умер в 1765, и Николай Михайлович Карамзин, красноречивый писатель и историк нашего века. Умер в 1825:
1) Тредьяковский открыл Российское собрание при Академии наук 1735 года «Речью о чистоте российского языка». «Имя Тредьяковского, — сказал Карамзин, — будет известно отдалённым потомкам». Сей автор написал множество томов в доказательство, что он... не имел способности писать;
2) Ломоносов блистает талантом великого оратора в двух похвальных словах (Петру и Елизавете), которые Карамзин почитает одним из лучших произведений российского ораторства. Но проза Ломоносова не может быть образцом, периоды его утомительны;
3) Карамзин оставил «Похвальное слово Екатерине II» и [134] акад. речь (см. § 255 и 274). В них блистают обширные сведения, талант, вкус и изящная проза;
4) В числе речей, говоренных профессорами Московского университета, кои изданы Обществом любителей российской словесности, в 4-х частях 1819—1823, особенно отличаются речи Поповского, Барсова, Чеботарёва, Мерзлякова и Антонского.