VII
Утром в воскресенье Иван Бабичев посетил Кавалерова.
— Сегодня я хочу вам показать Валю, — торжественно заявил он.
Они отправились. Прогулку можно было назвать очаровательной. Она совершалась по пустому праздничному городу. Они пошли в обход на Театральную площадь. Движения почти не было. Голубел подъём по Тверской. Воскресенье утром — один из лучших видов московского лета. Освещение, не разрываемое движением, оставалось целым, как будто солнце только что взошло. Таким образом, они шли по геометрическим планам света и тени, вернее: сквозь стереоскопические тела, потому что свет и тень пересекались не только по плоскости, но и в воздухе. Не доходя до Моссовета, они очутились в полной тени. Но в пролёт между двумя корпусами выпал большой массив света. Он был густ, почти плотен, здесь уже нельзя было сомневаться в том, что свет материален: пыль, носившаяся в нём, могла сойти за колебание эфира.
И вот переулок, соединяющий Тверскую с Никитской. Они постояли, любуясь цветущей изгородью.
Они вошли в ворота и поднялись по деревянной лестнице на застеклённую галерею, запущенную, но весёлую от обилия стёкол и вида на небо сквозь решетчатость этих стёкол.
Небо разбивалось на пластинки разной синевы и приближённости к зрителю. Четверть всех стёкол была выбита. В нижний ряд окошечек пролезали зелёные хвостики какого-то растения, ползущего снаружи по борту галереи. Здесь всё было рассчитано на весёлое детство. В таких галереях водятся кролики.
Иван стремился к двери. Три двери было в галерее. Он шёл к последней.
На ходу Кавалеров хотел оторвать один из зелёных хвостиков. Едва он дёрнул, как вся невидимая за бортом система потянулась за хвостиком, и где-то простонала какая-то проволока, впутавшаяся в жизнь этого плюща или чёрт его знает чего. (Как будто не в Москве, а в Италии…) Делая усилие, Кавалеров припал к окну виском и увидел двор, ограждённый каменной стеной. Галерея находилась на высоте, средней между вторым и третьим этажом. С такой высоты за стеной ему открылся (Италия продолжалась) вид на страшно зелёную площадку.
Ещё входя на крыльцо, он слышал голоса и смех. Они неслись с той площадки. Он ничего не успел разобрать, его отвлёк Иван. Он стучал в дверь. Один, два, ещё раз…
— Никого нет, — промычал он. — Она уже там…
Внимание Кавалерова осталось у выбитого стекла над лужайкой. Почему? Ведь пока ещё ничего удивительного не прошло перед его глазами. Он захватил, повернувшись на стук Ивана, только одну стопу какого-то пёстрого движения, один удар гимнастического ритма. Просто: приятной, сладкой и холодной для зрения была зелень лужайки, неожиданная после обыкновенного двора. По всей вероятности, уже позже он уверил себя, что очарование лужайки сразу так сильно захватило его.
— Она уже ушла! — повторил Бабичев. — Позвольте-ка…
И он посмотрел в одно из окошечек. Кавалеров не замедлил сделать то же.
То, что произвело на него впечатление лужайки, оказалось маленьким, поросшим травой двориком. Главная сила зелени исходила от высоких густокронных деревьев, стоявших по бокам его. Вся зелень эта цвела под громадной глухой стеной дома. Кавалеров был наблюдателем сверху. В его восприятии дворику было тесно. Вся окрестность, потянувшаяся за высокой точкой наблюдения, взгромоздилась над двориком. Он лежал, как половик в комнате, полной мебели. Чужие крыши открывали Кавалерову свои тайны. Он увидел флюгера в натуральную величину, слуховые окошечки, о которых внизу никто и не подозревает, и навсегда невозвратимый детский мяч, некогда слишком высоко взлетевший и закатившийся под жёлоб. Строения, обгвождённые антеннами, уходили по ступеням от дворика. Головка церкви, свежевыкрашенная суриком, попала в пустой промежуток неба и, казалось, летела до тех пор, пока Кавалеров не поймал её взглядом. Он видел коромысло трамвайной мачты с тридевятой улицы, и какой-то другой наблюдатель, высунувшийся из далёкого окна и что-то нюхавший или евший, покорившись перспективе, почти опирался на то коромысло.
И главным был дворик.
Они спустились вниз. В каменной стене, отделявшей двор от дворика, скучный, пустынный двор от таинственной лужайки, оказалась брешь. Не хватало нескольких камней, как хлебов, вынутых из печи. В эту амбразуру они увидели всё. Солнце жгло Кавалерову макушку. Они увидели упражнения в прыжках. Между двух столбиков была протянута верёвка. Юноша, взлетев, пронёс своё тело над верёвкой боком, почти скользя, вытянувшись параллельно препятствию, — точно он не перепрыгивал, а перекатывался через препятствие, как через вал. И, перекатываясь, он подкинул ноги и задвигал ими подобно пловцу, отталкивающему воду. В следующую долю секунды мелькнуло его опрокинутое искажённое лицо, летящее вниз, и тут же Кавалеров увидел его стоящим на земле, причём, столкнувшись с землёй, он издал звук, похожий на «афф», — не то усечённый выдох, не то удар пятки по траве.
Иван ущипнул Кавалерова за локоть.
— Вот она… смотрите… (Шёпотом.)
Все закричали и захлопали. Прыгун, почти голый, отходил в сторону, слегка припадая на одну ногу, должно быть из спортсменского кокетства.
Это был Володя Макаров.
Кавалеров был растерян. Его охватило чувство стыда и страха. Целую сверкающую машинку зубов обнаруживал Володя, улыбаясь.
Наверху, на галерее, снова стучали в дверь. Кавалеров обернулся. Очень глупо было попасться здесь, у стены, на подглядывании. По галерее идёт кто-то. Окошки расчленяют идущего. Части тела движутся самостоятельно. Происходит оптический обман. Голова опережает туловище. Кавалеров узнаёт голову. По галерее проплывает Андрей Бабичев.
— Андрей Петрович! — кричит на лужайке Валя. — Андрей Петрович! Сюда! Сюда!
Страшный гость исчез. Он покидает галерею, ищет пути на лужайку. Разные преграды скрывают его от глаз Кавалерова. Надо бежать.
— Сюда! Сюда! — звенит Валин голос.
Кавалеров видит: Валя стоит на лужайке, широко и твёрдо расставив ноги. На ней чёрные, высоко подобранные трусы, ноги её сильно заголены, всё строение ног на виду. Она в белых спортивных туфлях, надетых на босу ногу; и то, что туфли на плоской подошве, делает её стойку ещё твёрже и плотней, — не женской, а мужской или детской. Ноги у неё испачканы, загорелы, блестящи. Это ноги девочки, на которые так часто влияют воздух, солнце, падения на кочки, на траву, удары, что они грубеют, покрываются восковыми шрамами от преждевременно сорванных корок на ссадинах, и колени их делаются шершавыми, как апельсины. Возраст и подсознательная уверенность в физическом своём богатстве дают обладательнице право так беззаботно содержать свои ноги, не жалеть их и не холить. Но выше, под чёрными трусами, чистота и нежность тела показывает, как прелестна будет обладательница, созревая и превращаясь в женщину, когда сама она обратит на себя внимание и захочет себя украшать, — когда заживут ссадины, отпадут все корки, загар сровняется и превратится в цвет.
Он отпрянул и побежал вдоль глухой стены в обратную сторону от амбразуры, пачкая плечо о камень.
— Куда вы! — звал его Иван. — Куда вы! Куда вы удираете, подождите!
«Он громко кричит! Они услышат! — ужасался Кавалеров. — Они меня увидят!»
Действительно, за стеной стало резко тихо. Там прислушивались. Иван догнал Кавалерова.
— Слушайте, милый мой… Видели? Это мой брат! Видели? Володя, Валя… Все! Весь лагерь… Подождите, я сейчас влезу на стену и обругаю их… Вы испачкались, Кавалеров, как мельник!
Кавалеров тихо сказал:
— Я отлично знаю вашего брата. Это он выгнал меня. Он — то важное лицо, о котором я говорил вам… Наша судьба схожа. Вы сказали, что я должен убить вашего брата… Что же мне делать?..
На каменной стене сидела Валя.
— Папа! — вскрикнула она, ахнув.
Иван обхватил её ноги, свисающие со стены.
— Валя, выколи мне глаза. Я хочу быть слепым, — говорил он, задыхаясь, — я ничего не хочу видеть: ни лужаек, ни ветвей, ни цветов, ни рыцарей, ни трусов, — мне надо ослепнуть, Валя. Я ошибся, Валя… Я думал, что все чувства погибли — любовь, и преданность, и нежность… Но всё осталось, Валя… Только не для нас, а нам осталась только зависть и зависть… Выколи мне глаза, Валя, я хочу ослепнуть…
Он скользнул по потным ногам девушки руками, лицом, грудью и тяжко шлёпнулся к подножию стены.
— Выпьем, Кавалеров, — сказал Иван. — Будем пить, Кавалеров, за молодость, которая прошла, за заговор чувств, который провалился, за машину, которой нет и не будет…
— Сукин вы сын, Иван Петрович! (Кавалеров схватил Ивана за ворот.) Не прошла молодость! Нет! Слышите ли вы? Неправда! Я докажу вам… Завтра же — слышите ли? — завтра на футболе я убью вашего брата…