VI
В комнате Анечки Прокопович стояла замечательная кровать — из дорогого, покрытого тёмно-вишневым лаком дерева, с зеркальными арками на внутренней стороне спинок.
Однажды, в глубоко мирный год, на народном гулянье, под звуки фанфар, обсыпаемый конфетти, взошёл на деревянный помост Анечкин муж и, предъявив лотерейный билет, получил от распорядителя квитанцию на право владения замечательной кроватью. Её увезли гужевым способом. Свистали мальчишки.
Голубое небо отражалось в движущихся зеркальных арках, точно открывались и медленно опускались веки прекрасных глаз.
Семейство жило, развалилось, — кровать прошла через все невзгоды.
Кавалеров живёт в углу за кроватью.
Он пришёл к Анечке и сказал:
— Тридцать рублей в месяц я могу вам платить за угол.
И Анечка, протяжно улыбнувшись, согласилась.
Деваться ему было некуда. В его прежней комнате крепко поселился новый жилец. Страшную кровать Кавалеров продал за четыре рубля, и она со стоном покинула его.
На орган походила Анечкина кровать.
Полкомнаты было занято ею. Вершины её таяли в сумраке потолка.
Кавалеров думал:
«Будь я ребёнок, Анечкин маленький сын, — сколько поэтических, волшебных построений создал бы мой детский ум, отданный во власть зрелищу такой необычайной вещи! Теперь я взрослый, и теперь лишь общие контуры и лишь кой-какие детали улавливаю я, а тогда я умел бы…
…А тогда, не подчиняясь ни расстояниям, ни масштабам, ни времени, ни весу, ни тяготению, я ползал бы в коридорах, образовавшихся от пустоты между рамой пружинного матраца и бортами кровати; таился бы за колоннами, что теперь кажутся мне не больше мензурок; воображаемые катапульты устанавливал бы на барьерах её и стрелял бы по врагам, теряющим силы в бегстве по мягкой, засасывающей почве одеяла; устраивал бы под зеркальной аркой приёмы послов, как король только что прочитанного романа; отправлялся бы в фантастические путешествия по резьбе — всё выше и выше — по ногам и ягодицам купидонов, лез бы по ним, как лезут по статуе Будды, не умея охватить её взором, и с последней дуги, с головокружительной высоты, срывался бы в страшную пропасть, в ледовитую пропасть подушек…»
Иван Бабичев ведёт Кавалерова по зелёному валу… Одуванчики летят из-под ног, плывут, — и плавание их есть динамическое отображение зноя… От зноя Бабичев бледнеет. Полное лицо его блестит, зной точно лепит маску с его лица.
— Сюда! — командует он.
Окраина цветёт.
Они пересекают пустырь, идут вдоль заборов; овчарки бесятся за заборами, гремят цепями. Кавалеров свистит, дразня овчарок, — но всё возможно: вдруг какая-нибудь словчится, порвёт цепь и перемахнёт через забор, — и поэтому капсюля жути растворяется где-то под ложечкой у дразнящего.
Путники спускаются по зеленеющей покатости, почти на крыши красных домиков, на верхушки садов. Местность Кавалерову незнакома, и, даже видя перед собой Крестовские башни, он не может ориентироваться. Доносятся свистки паровозов, железнодорожный лязг.
— Я покажу вам мою машину, — говорил Иван, оглядываясь на Кавалерова. — Ущипните-ка себя… так… ещё раз… и ещё раз… Не сон? Нет? Помните: вы не спали. Помните: всё было просто, мы шли с вами через пустырь, блестела никогда не высыхающая лужа, на частокол надеты были горшки; запомните, мой друг, замечательные вещи можно было отметить в мусоре по пути, под заборами в канавах: например, смотрите, — листок из книги, — нагнитесь, посмотрите, пока не унёс его ветер, — видите, — иллюстрации к «Тарасу Бульбе», узнаёте? Должно быть, из того вот окошка выбросили обёртку от чего-то съестного, и попал листок сюда. Далее — это что? Вечный традиционный башмак в канаве? Не стоит обращать на него внимания — это слишком академический образ запустения! Далее — бутылка… подождите, она ещё цела, но завтра раздавит её колесо телеги, и если вскоре после нас ещё какой-нибудь мечтатель пройдёт по нашему пути, то получит он полное удовольствие от созерцания знаменитого бутылочного стекла, знаменитых осколков, прославленных писателями за свойство внезапно вспыхивать среди мусора и запустения и создавать одиноким путникам всякие такие миражи… Наблюдайте, мой друг, наблюдайте… Вот пуговицы, обручи, вот лоскут бинта, вот вавилонские башенки окаменелых человеческих испражнений… Словом, друг мой, — обычный рельеф пустыря… Запоминайте. Всё просто было. И я вёл вас, чтобы показать вам свою машину. Ущипните себя. Так. Значит, не сон? Ну, ладно. А то потом — я знаю, что будет потом, — вы скажете, что вам нездоровилось, что слишком было жарко, что, возможно, многое просто почудилось вам от жары, усталости и так далее. Нет, мой друг, я требую, чтобы вы подтвердили, что вы находитесь в самом нормальном состоянии. То, что вы сейчас увидите, может ошеломить вас слишком сильно.
Кавалеров подтвердил:
— Я нахожусь в самом нормальном состоянии.
И был забор, дощатый невысокий заборчик.
— Она там, — сказал Иван. — Обождите. Присядем. Вот сюда, над овражком. Я говорил вам: моей мечтой была машина машин, универсальная машина. Думал я о совершенном орудии, надеялся я в одном небольшом аппарате сконцентрировать сотни различных функций. Да, мой друг. Прекрасная, благородная задача. Ради этого стоило стать фанатиком: у меня была мысль укротить мастодонта техники, сделать его ручным, домашним… Дать человеку такой рычажок, простой, знакомый, который не испугал бы его, был бы привычным, как дверная задвижка…
— Я ничего не понимаю в механике, — молвил Кавалеров, — я боюсь машин…
— И мне удалось. Слушайте меня, Кавалеров. Я изобрёл такую машину.
(Забор манил, и, однако, вероятнейше допускалось, что никакой тайны нет за серыми обычными досками.)
— Она может взрывать горы. Она может летать. Она поднимает тяжести. Она дробит руду. Она заменяет кухонную плиту, детскую коляску, дальнобойное орудие… Это сам гений механики…
— Отчего вы улыбаетесь, Иван Петрович?
(Иван поигрывал уголком глаза.)
— Я цвету. Я не могу говорить о ней без того, чтобы сердце моё не прыгало, как яйцо в кипятке. Слушайте меня. Я наделил её сотней умений. Я изобрёл машину, которая умеет делать всё. Понимаете ли вы? Сейчас вы увидите, но…
Он встал и, положив ладонь на плечо Кавалерова, торжественно сказал:
— Но я запретил ей. В один прекрасный день я понял, что мне дана сверхъестественная возможность отомстить за свою эпоху… Я развратил машину. Нарочно. Назло.
Он рассмеялся счастливым смехом.
— Нет, вы поймите, Кавалеров, какое великое удовлетворение. Величайшее создание техники я наделил пошлейшими человеческими чувствами! Я опозорил машину. Я отомстил за мой век, давший мне тот мозг, который лежит в моём черепе, мой мозг, придумавший удивительную машину… Кому её оставить? Новому миру? Они жрут нас, как пищу, — девятнадцатый век втягивают они в себя, как удав втягивает кролика… Жуют и переваривают. Что на пользу — то впитывают, что вредит — выбрасывают… Наши чувства выбрасывают они, нашу технику — впитывают! Я мщу за наши чувства. Они не получат моей машины, не используют меня, не впитают моего мозга… Моя машина могла бы осчастливить новый век, сразу, с первых же дней его существования ввести в расцвет техники. Но вот — они не получат её! Машина моя — это ослепительный кукиш, который умирающий век покажет рождающемуся. У них слюнки потекут, когда они увидят её… Машина — подумайте — идол их, машина… и вдруг… И вдруг лучшая из машин оказывается лгуньей, пошлячкой, сентиментальной негодяйкой! Идёмте… я покажу вам… Она, умеющая делать всё, — она поёт теперь наши романсы, глупые романсы старого века, и старого века собирает цветы. Она влюбляется, ревнует, плачет, видит сны… Я сделал это. Я насмеялся над божеством этих грядущих людей, над машиной. И я дал ей имя девушки, сошедшей с ума от любви и отчаяния, — имя Офелии… Самое человеческое, самое трогательное…
Иван повлёк Кавалерова за собой.
Иван приник к щёлке, выставив на Кавалерова лоснившийся медный зад, — ни дать ни взять две гири. Быть может, действительно влияла жара, непривычная захолустная пустота, новизна ландшафта, неожиданного для Москвы, быть может, действительно сказывалась усталость, но только Кавалеров, оставшись один в безлюдье и отдалённости от узаконенных городских шумов, поддался кое-какому миражу, кое-какой слуховой галлюцинации. Как будто послышался голос Ивана, разговаривавшего с кем-то через щёлку. Затем Иван отпрянул. И то же сделал Кавалеров, хотя и стоял на порядочном расстоянии от Ивана, — как если бы испуг прятался где-то в противоположных деревьях и держал обоих на одной нитке, которую и дёрнул.
— Кто свистит? — звенящим от страха голосом закричал Кавалеров.
Пронзительный свист пролетел над окрестностью. Кавалеров на миг отвернулся, пряча лицо ладонями, как отворачиваются на сквозняке. Иван бежал от забора на Кавалерова — будто семенил ножками, — свист летел за ним, как будто Иван не бежал, а скользил, нанизанный на ослепительный свистовой луч.
— Я боюсь её! Я боюсь её! — услышал Кавалеров задыхающийся шёпот Ивана.
Схватившись за руки, они побежали вниз, сопровождаемые проклятиями встревоженного бродяги, которого сперва с высоты приняли за брошенную кем-то старую сбрую…
Бродяга, вырванный охапкой из сна, сидел на кочке, шаря в траве, — искал камень. Они скрылись в улочку.
— Я боюсь её, — быстро говорил Иван. — Она ненавидит меня… Она изменила мне… Она убьёт меня…
Кавалеров, пришедши в себя, устыдился своего малодушия. Он вспомнил, что тогда же, когда увидел он обратившегося в бегство Ивана, ещё нечто предстало его зрению, чего, испуганный, он не успел запечатлеть.
— Слушайте, — сказал он, — какая чепуха! Просто мальчик свистел в два пальца. Я видел. Мальчик появился на заборе и свистел… Ну да, мальчик…
— Я же говорил вам, — улыбнулся Иван, — я же говорил, что вы начнёте искать всяких объяснений. Я же просил вас: ущипните себя побольнее.
Произошла ссора. Иван свернул в обретённую с трудом пивную. Он не приглашал Кавалерова. Тот поплёлся, не зная пути, выискивая слухом трамвайный звон. Но на ближайшем углу, топнув ногой, Кавалеров повернул в пивную. Иван встретил его улыбкой и ладонью, направленной к стулу.
— Ну скажите же, — взмолился Кавалеров. — Ну ответьте мне, для чего вы мучите меня? Зачем вы обманываете нас? Ведь нет же никакой машины! Не может же быть такой машины! Это ложь и бред! Зачем вы врёте нам?
В изнеможении Кавалеров опустился на стул.
— Послушайте, Кавалеров. Закажите себе пива, и я расскажу вам сказку. Слушайте.
…Нежный, растущий остов «Четвертака» окружали леса.
Леса как леса: балки, ярусы, лестницы, ходы, переходы, навесы, — но разные были в толпе, собравшейся у подножия, характеры и глаза. Разным сходством улыбались люди. Одни были склонны к простоте и говорили: постройка заштрихована. Некто заметил:
— Деревянным сооружениям не положено расти слишком высоко. Глаз не уважает высоко вознёсшихся досок. Леса уменьшают величие постройки. Самая высокая мачта кажется легко подверженной гибели. Такая громада дерева нежна, несмотря ни на что. Сразу напрашивается мысль о пожаре.
Другой воскликнул:
— А с другой стороны — смотрите! — брусья вытянулись, как струны. Гитара, прямо-таки гитара!
На что предыдущий заметил:
— Ну вот, я ж говорил о нежности дерева. Удел его — служить музыке.
Тогда вмешался чей-то насмешливый голос:
— А медь? Я, например, признаю только духовые инструменты.
Школьник узнал в расположении досок не замеченную никем арифметику, но определить, к чему относятся кресты умножения и куда ведут знаки равенства, он не успел: сходство мгновенно исчезло, оно было шаткое.
«Осада Трои, — подумал поэт. — Осадные башни».
И сравнение подкрепилось появлением музыкантов. Прикрываясь трубами, они поползли в деревянную какую-то траншею, к подножию постройки.
Был чёрен вечер, белы и шаровидны фонари, необычайно алели полотнища, провалы под деревянными сходнями были смертельно черны. Раскачивались, звеня проволоками, фонари. Тень как бы взмахивала бровями. Вокруг фонарей летала и гибла мошкара. Издалека, заставляя мигать попутные окна, неслись сорванные фонарями контуры окрестных домов и кидались на постройку, — и тогда (до тех пор, пока не успокаивался раскачанный ветром фонарь) бурно оживали леса, всё приходило в движение — и, как многоярусный парусник, плыла на толпу постройка.
К подножию постройки прошёл по дереву и на дерево Андрей Бабичев. Сама собой строилась там трибуна. Оратор получал и лестницу, и помост, и поручень, и ослепительный чёрный фон позади себя, и прямо на себя — свет. Так много было дано света, что и далёкие наблюдатели видели уровень воды в графине на столе президиума.
Бабичев двигался над толпой, очень цветной и блестящей, вроде как жестяной, похожий на электрическую фигурку. Он должен был произнести речь. Внизу, в естественно образовавшемся прикрытии, готовились к представлению актёры. Сладко, невидимый и непонятный толпе, завывал гобой. И непонятен был ставший серебряным от резкости освещения диск барабана, повёрнутого на толпу лицом. В деревянном ущелье украшались актёры. Каждый шаг проходящего наверху двигал над ними доски и сеял туманом опилки.
Появление на трибуне Бабичева развеселило публику. Его приняли за конферансье. Он был слишком свеж, умышлен, театрален по внешности.
— Толстый! Вот так толстый! — восхитился в толпе один.
— Браво! — заорали в разных местах.
Но — «Слово предоставляется товарищу Бабичеву», — сказали из президиума; и от смешливости не осталось следа. Многие поднялись на носки. Внимание напрягалось. И каждому стало приятно. Было очень приятно видеть Бабичева по двум причинам: первая — он был известный человек, и вторая — он был толст. Толщина делала знаменитого человека своим. Бабичеву устроили овацию. Половина аплодисментов приветствовала его толщину. Он сказал речь.
Он говорил о том, какова будет деятельность «Четвертака»: столько-то и столько-то обедов, такая-то пропускная способность, такой-то процент питательности и — какие выгоды от коммунального питания.
Он говорил о питании детей: что, мол, в «Четвертаке» будет детское отделение, о научном приготовлении молочной каши, о росте детей, позвоночнике, малокровии. Он, как всякий оратор, смотрел вдаль, поверх передней массы зрителей, и потому до самого конца своей речи оставался безучастным к тому, что происходило внизу, под трибуной. А между тем некий человечек в котелке уже давно расстроил внимание передних зрителей, — те уже не слушали оратора, всецело занятые поведением человечка, которое, впрочем, было совершенно мирным. Он, правда, рискнул, отъединившись от толпы, перебраться за верёвку, ограждающую подступы к трибуне; он, правда, стоял обособленно, что явно показывало какие-то его права, либо действительно ему принадлежавшие, либо просто захваченные им… Он — спиной к публике — стоял, опершись на верёвку, вернее, полусидел на верёвке, свесив через неё зад, и, не заботясь о том, что полный произойдёт беспорядок, если верёвка оборвётся, преспокойно и, видимо, получая удовольствие, раскачивался себе на верёвке.
Он, быть может, слушал оратора или, возможно, наблюдал за актёрами. Вспыхивало за перекладинами платье балерины, выглядывали в деревянное окошечко разные смешные рожи.
И… Да! Ведь главное-то было что? Ведь он, чудаковатый этот человечек, пришёл с подушкой. Он нёс большую, в жёлтом напернике, старую, выстланную многими головами подушку и, устроившись на верёвке, опустил подушку на землю, — и села подушка рядом, как свинья.
И когда оратор окончил речь и, вытирая платком губы, другой рукой наливал из графина воду, пока затихали аплодисменты и публика переключала внимание, готовая слушать и смотреть актёров, — человек с подушкой, поднявши с верёвки зад, встал во весь свой маленький рост, вытянул руку с подушкой и громко закричал:
— Товарищи! Я прошу слова!
Тогда оратор увидел брата своего Ивана. Кулаки у него сжались. Брат Иван стал подниматься по лестнице на трибуну. Он всходил медленно. Человек из президиума подбежал к барьеру. Он должен был жестами и голосом остановить незнакомца, но рука его повисла в воздухе, и, точно отсчитывая шаги незнакомца по ступенькам, рука эта опускалась толчками.
— Раз… два… пять… эть…
— Это гипноз! — взвизгнули в толпе.
А неизвестный шёл, неся за шиворот подушку. И вот он на трибуне. Замечательная электрическая фигурка появилась на чёрном фоне. Аспидной доской чернел фон. Так был чёрен фон, что даже меловые линии чудились на нём, мерцало в глазах. Фигурка остановилась.
— Подушка! — шёпотом прошло в толпе.
И незнакомец заговорил:
— Товарищи! От вас хотят отнять главное ваше достояние: ваш домашний очаг. Кони революции, гремя по чёрным лестницам, давя детей ваших и кошек, ломая облюбованные вами плитки и кирпичи, ворвутся в ваши кухни. Женщины, под угрозой гордость ваша и слава — очаг! Слонами революции хотят раздавить кухню вашу, матери и жёны!
…Что говорил он? Он издевался над кастрюлями вашими, над горшочками, над тишиной вашей, над правом вашим всовывать соску в губы детей ваших… Он учит вас забывать что? Что хочет вытолкнуть он из сердца вашего? Родной дом — дом, милый дом! Бродягами по диким полям истории он хочет вас сделать. Жёны, он плюёт в суп ваш. Матери, он мечтает с личек младенцев ваших стереть сходство с вами — священное, прекрасное семейное сходство. Он врывается в закоулки ваши, шмыгает, как крыса, по полкам, залазит под кровати, под сорочки, в волосы подмышек ваших. Гоните его к чёрту!.. Вот подушка. Я король подушек. Скажите ему: мы хотим спать каждый на своей подушке. Не трогай подушек наших! Наши ещё не оперившиеся, куриным пухом рыжеющие головы лежали на этих подушках, наши поцелуи попадали на них в ночи любви, на них мы умирали, — и те, кого мы убивали, умирали на них. Не трогай наших подушек! Не зови нас! Не мани нас, не соблазняй нас. Что можешь ты предложить нам взамен нашего умения любить, ненавидеть, надеяться, плакать, жалеть и прощать?.. Вот подушка. Герб наш. Знамя наше. Вот подушка. Пули застревают в подушке. Подушкой задушим мы тебя…
Его речь оборвалась. И то он сказал слишком много. Его как будто хватили за последнюю фразу, как можно схватить за руку, — фразу его загнули ему за спину. Он осёкся, внезапно испугавшись, и повод для испуга был именно в том, что тот, кого громил он, стоял молча, слушал. Сцена вся и впрямь могла сойти за представление. Так многие и поняли. Часто ведь актёры появляются из публики. И тем более высыпали из деревянного сарайчика настоящие актёры. Да, бабочкой, не чем иным, выпорхнула из-за досок балерина. Эксцентрик в обезьяньем жилете лез на трибуну, цепляясь одной рукой за перекладины, а в другой держа странного вида музыкальный инструмент — длиннющую трубу с тремя раструбами; и так как всего можно было ожидать от человека в обезьяньем жилете и рыжем парике, то легко получалось впечатление, что лезет он каким-то волшебным способом по этой самой трубе. Некто во фраке метался под трибуной, ловя разбегающихся актёров, а те стремились увидеть необычайного оратора. Да ведь и актёры предположили тоже, что кто-то из эстрадников, приглашённый участвовать в концерте, придумал трюк, пришёл с подушкой, вступил в спор с докладчиком, а сейчас начнёт обычный свой номер. Но нет. Но в страхе съехал по дурацкой трубе эксцентрик! И начиналась тревога. Но не слова́, пышно брошенные незнакомцем в толпу, посеяли волнение. Напротив, речь человека воспринялась как умышленная, именно как эстрадный трюк; а вот наступившее молчание зашевелило волосы под многими шапками.
— Чего ты на меня смотришь? — спросил человечек, роняя подушку.
Голос великана (никто не знал, что брат говорит с братом), короткий выкрик великана слышала вся площадь, окна, подъезды, на кроватях приподнялись старики.
— Против кого ты воюешь, негодяй? — спросил великан.
Его лицо набрякло. Казалось, потечёт из лица этого, как из бурдюка, отовсюду — из ноздрей, губ, ушей, — выступит из глаз какая-то тёмная жидкость, и все в ужасе закроют глаза… Не он сказал это. Это сказали доски вокруг него, бетон, скрепы, линии, формулы, обретшие плоть. Это их гнев распирал его.
Но брат Иван не попятился (даже все ожидали: пятясь и пятясь, сядет он на свою подушку) — напротив: вдруг он окреп, выпрямился, подошёл к барьеру, устроил ладонь козырьком над глазами и позвал:
— Где ты? Я жду тебя! Офелия!
Налетел ветер. Порывы, впрочем, повторялись всё время, качали фонари. К соединениям и распаду фигур тени (квадратов, пифагоровых штанов, гиппократовых луночек) уже привыкли присутствовавшие, — постоянно срывался с якорей и шёл на толпу многоярусный парусник постройки, — так что новый порыв, повернувший многих за плечи, пригнувший многие головы, был бы встречен обыкновенным недовольством и был бы немедля забыт, если бы не… И говорилось потом: оно пролетело над головами, оно вылетело сзади.
Плыл на толпу гигантский парусник, скрипя деревом, воя ветром, и чёрное летучее тело — как птица о снасти — ударилось о высокую балку, метнулось, разбив фонарь…
— Страшно тебе, брат? — спросил Иван. — Я вот что сделаю. Я пошлю её на леса. Она разрушит твою постройку. Сами собой развинтятся винты, отпадут гайки, бетон развалится, как прокажённое тело. Ну? Она научит каждую балку, как не слушаться тебя. Ну? Всё рухнет. Она превратит каждую цифру твою в бесполезный цветок. Вот, брат Андрей, что я могу сделать…
— Иван, ты тяжело болен. Ты бредишь, Иван, — вдруг мягко и сердечно заговорил тот, от которого ждали грозы. — О ком ты говоришь? Кто это «она»? Я ничего не вижу! Кто превратит мои цифры в цветы? Просто ветром толкнуло фонарь о балку, просто разбился фонарь. Иван, Иван…
И брат шагнул к Ивану, протягивая руки. Но тот отстранил его.
— Смотри! — воскликнул он, поднимая руку. — Нет, ты не туда смотришь… Вот-вот… левее… Видишь? Что это сидит там, на балочке? Видишь? Выпей воды. Налейте товарищу Бабичеву воды… Что это присело там на жёрдочку? Видишь?!! Веришь?!! Боишься?!!
— Это тень! — сказал Андрей. — Брат, это просто тень. Идём отсюда. Я подвезу тебя. Пусть начинается концерт. Актёры томятся. Публика ждёт. Едем, Ваня, едем.
— Ах, тень? Это не тень, Андрюша. Это машина, над которой ты смеялся… Это я сижу на жёрдочке, Андрюша, я, старый мир, век мой сидит там. Мозг моего века, Андрюша, умевший сочинять и песни и формулы. Мозг, полный снами, которые ты хочешь уничтожить.
Иван поднял руку и крикнул:
— Иди, Офелия! Я посылаю тебя!
И то, присевшее на балку, блеснув при повороте, повернулось, застучало, топчась, как стучит птица, и стало исчезать в тёмном провале между скрещений.
Была паника, давка, люди бежали, вопя. А оно лязгало, пробираясь по доскам. Вдруг выглянуло оно снова, испустив апельсинового цвета луч, посвистало — неуловимое по форме — и невесомой тенью, по-паучьи, сигануло по отвесу выше, в хаос досок, снова присело на каком-то ребре, оглянулось…
— Действуй, Офелия! Действуй! — кричал Иван, носясь по трибуне. — Ты слышала, что он говорит об очаге? Я приказываю тебе разрушить постройку…
Бежали люди, и бегство их сопровождалось бегством туч, бурной фугой неба.
«Четвертак» рухнул…
Рассказчик умолк…
…Барабан плашмя лежал среди развалин, и на барабан вскарабкался я, Иван Бабичев. Офелия спешила ко мне, волоча раздавленного, умирающего Андрея.
— Пусти меня на подушку, брат, — шептал он. — Я хочу умереть на подушке. Я сдаюсь, Иван…
Я положил на колени подушку, он приник к ней головой.
— Мы победили, Офелия, — сказал я.