IV
Они отошли от зеркала.
Теперь уж два комика шли вместе. Один, пониже и потолще, опережал на шаг другого. Это была особенность Ивана Бабичева. Разговаривая со спутником, он принуждён был постоянно оглядываться. Если приходилось ему произносить длинную фразу (а фразы его никогда не бывали короткими), то не раз, шагая с лицом, повёрнутым на спутника, он натыкался на встречных. Тогда немедленно срывал он котелок и рассыпался в высокопарных извинениях. Человек он был учтивый. С лица его не сходила приветливая улыбка.
День сворачивал лавочку. Цыган, в синем жилете, с крашеными щеками и бородой, нёс, подняв на плечо, чистый медный таз. День удалялся на плече цыгана. Диск таза был светел и слеп. Цыган шёл медленно, таз легко покачивался, и день поворачивался в диске.
Путники смотрели вслед.
И диск зашёл, как солнце. День окончился.
Путники тотчас завернули в пивную.
Кавалеров рассказал Ивану о том, как выгнало его из своего дома значительное лицо. Имени он не назвал. Иван рассказал ему о том же: и его выгнало значительное лицо.
— И вы его, наверно, знаете. Его знают все. Это брат мой, Андрей Петрович Бабичев. Слышали?
Кавалеров, покраснев, опустил глаза. Он ничего не ответил.
— Таким образом, судьба наша схожа, и мы должны быть друзьями, — сказал Иван, сияя. — А фамилия Кавалеров мне нравится: она высокопарна и низкопробна.
Кавалеров подумал: «Я и есть высокопарный и низкопробный».
— Прекрасное пиво! — воскликнул Иван. — Поляки говорят: у неё глаза пивного цвета. Не правда ли, хорошо?
…Но самое главное то, что этот знаменитый человек, брат мой, украл у меня дочь…
…Я отомщу брату моему.
…Он украл у меня дочь. Ну, не буквально украл, конечно… Не делайте, Кавалеров, больших глаз. И нос бы не мешало вам сделать меньше. С толстым носом вы должны быть знамениты, как герой, чтобы быть счастливым, как простой обыватель. Он оказал на неё моральное воздействие. А ведь за это судить можно? К прокурору, а? Она покинула меня. Я даже не так обвиняю Андрея, как ту сволочь, которая живёт при нём.
Он рассказал о Володе.
У Кавалерова на ногах шевелились от смущения большие пальцы.
— …Этот мальчишка испортил мне жизнь. О, если бы на футболе отбили ему почки! Андрей слушается его во всём. Он, этот мальчишка, видите ли, — новый человек! Мальчишка сказал, что Валя несчастна, потому что я, отец, — сумасшедший и что я (сволочь) систематически свожу её с ума. Сволочь! Они вместе уговорили её. И Валя сбежала. Какая-то подруга приютила её.
…Я проклял подругу эту. Я пожелал ей, чтоб пищевод её и прямая кишка поменялись местами. Представляете себе такую картину? Это компания твердолобых…
…женщина была лучшим, прекраснейшим, чистейшим светом нашей культуры. Я искал существо женского пола. Я искал такое существо, в котором соединились бы все женские качества. Я искал завязь женских качеств. Женское — было славой старого века. Я хотел блеснуть этим женским. Мы умираем, Кавалеров. Я хотел, как факел, пронести над головой женщину. Я думал, что женщина потухнет вместе с нашей эрой. Тысячелетия стоят выгребной ямой. В яме валяются машины, куски чугуна, жести, винты, пружины… Тёмная, мрачная яма. И светятся в яме гнилушки, фосфоресцирующие грибки — плесень. Это наши чувства! Это всё, что осталось от наших чувств, от цветения наших душ. Новый человек приходит к яме, шарит, лезет в неё, выбирает, что ему нужно, — какая-нибудь часть машины пригодится, гаечка, — а гнилушку он затопчет, притушит. Я мечтал найти женщину, которая расцвела бы в этой яме небывалым чувством. Чудесным цветением папоротника. Чтобы новый человек, пришедший воровать наше железо, испугался, отдёрнул руку, закрыл глаза, ослеплённый светом того, что ему казалось гнилушкой.
…Я нашёл такое существо. Возле себя. Валю. Я думал, что Валя просияет над умирающим веком, осветит ему путь на великое кладбище. Но я ошибся. Она выпорхнула. Она бросила изголовье старого века. Я думал, что женщина — это наше, что нежность и любовь — это только наше, — но вот… я ошибся. И вот блуждаю я, последний мечтатель земли, по краям ямы, как раненый нетопырь…
Кавалеров подумал: «Я вырву у них Валю». Ему хотелось сказать, что он был свидетелем происшествия в переулке, где цвела изгородь. Но почему-то он удержался.
— Наша судьба схожа, — продолжал Иван. — Дайте мне вашу руку. Так. Приветствую вас. Очень рад вас видеть, молодой человек. Чокнемся. Так вас прогнали, Кавалеров? Расскажите, расскажите. Впрочем, вы уже рассказывали. Очень важное лицо вас выставило? Вы не хотите назвать имени? Ну ладно. Вы очень ненавидите этого человека?
Кавалеров кивает.
— Ах, как понятно мне всё, мой милый! Вы, насколько я понял вас, нахамили власть имущему человеку. Не перебивайте меня. Вы возненавидели всеми признанного человека. Вам кажется, конечно, что это он обидел вас. Не перебивайте меня. Пейте.
…вы уверены, что это он мешает вам проявиться, что он захватил ваши права, что там, где нужно, по вашему мнению, господствовать вам, господствует он. И вы беситесь…
В дыму парит оркестр. Лежит бледное лицо скрипача на скрипке.
— Скрипка похожа на самого скрипача, — говорит Иван. — Этот маленький скрипач в деревянном фраке. Слышите? Поёт дерево. Слышите голос дерева? Дерево в оркестре поёт разными голосами. Но как они скверно играют! Боже, как скверно они играют!
Он оборотился к музыкантам:
— Вы думаете, барабан у вас? Вы думаете, барабан исполняет свою партию? Нет, это бог музыки стучит на вас кулаком.
…мой друг, нас гложет зависть. Мы завидуем грядущей эпохе. Если хотите, тут зависть старости. Тут зависть впервые состарившегося человеческого поколения. Поговорим о зависти. Дайте нам ещё пива…
Они сидели у широкого окна.
Ещё раз прошёл дождь. Был вечер. Город сверкал, точно высеченный из угля кардифа. Люди заглядывали в окно с Самотёки, прижимая носы.
— …да, зависть. Тут должна разыграться драма, одна из тех грандиозных драм на театре истории, которые долго вызывают плач, восторги, сожаления и гнев человечества. Вы, сами того не понимая, являетесь носителем исторической миссии. Вы, так сказать, сгусток. Вы сгусток зависти погибающей эпохи. Погибающая эпоха завидует тому, что идёт ей на смену.
— Что же мне делать? — спросил Кавалеров.
— Милый мой, тут надо примириться или… устроить скандал. Или надо уйти с треском. Хлопните, как говорится, дверью. Вот самое главное: уйдите с треском. Чтоб шрам остался на морде истории, — блесните, чёрт вас подери! Ведь всё равно вас не пустят туда. Не сдавайтесь без боя… Я хочу вам рассказать один случай из моего детства…
…Был устроен бал. Дети разыгрывали пьесу, исполняли балет на специально устроенной в большой гостиной сцене. И девочка… представляете ли себе? — такая типичная девочка, двенадцати лет, тонконожка в коротком платьице, вся розовая, атласная, расфуфыренная, — ну, знаете, в целом, со своими оборочками, бантами, похожая на цветок, известный под именем «львиной пасти»; красотка, высокомерная, балованная, потряхивающая локонами, — вот такая девочка хороводила на том балу. Она была королевой. Она делала всё, что хотела, все восхищались ею, всё шло от неё, все стягивались к ней. Она лучше всех танцевала, пела, прыгала, придумывала игры. Лучшие подарки попали к ней, лучшие конфеты, цветы, апельсины, похвалы… Мне было тринадцать лет, я был гимназистом. Она затёрла меня. А между тем я тоже привык к восторгам, я тоже был избалован поклонением. У себя в классе и я главенствовал, был рекордсменом. Я не вытерпел. Я поймал девчонку в коридоре и поколотил её, оборвал ленты, пустил локоны по ветру, расцарапал прелестную её физиономию. Я схватил её за затылок и несколько раз стукнул её лбом о колонну. В тот момент я любил эту девчонку больше жизни, поклонялся ей — и ненавидел всеми силами. Разодрав красоткины кудри, я думал, что опозорю её, развею её розовость, её блеск, и думал, что исправлю допущенную всеми ошибку. Но ничего не вышло. Позор упал на меня. Я был изгнан. Однако, мой милый, обо мне помнили весь вечер; однако бал я испортил им; однако обо мне говорили везде, где появлялась красотка… Так впервые познал я зависть. Ужасна изжога зависти. Как тяжело завидовать! Зависть сдавливает горло спазмой, выдавливает глаза из орбит. Когда терзал я её там, в коридоре, жертву пойманную, слёзы катились из моих глаз, я захлёбывался, — и всё-таки я рвал восхитительную её одежду, содрогаясь от прикосновения к атласу. Оно вызывало почти оскомину на зубах и губах. Вы знаете, что такое атлас, ворс атласа, — вы знаете, как прикосновение к нему пронизывает позвоночник, всю нервную систему, какие вызывает гримасы! Так все силы восстали на меня в защиту скверной девчонки. Оскомина, яд, таившийся в кустах и корзинах, вытек из того, что казалось таким очаровательно невинным в гостиной, — из её платья, из розового, такого сладкого для глаз атласа. Не помню, издавал ли я какие-либо возгласы, совершая свою расправу. Должно быть, я шептал: «Вот тебе месть! Не затирай! Не забирай того, что может принадлежать мне…»
…Вы внимательно прослушали меня? Я хочу провести некоторую аналогию. Я имею в виду борьбу эпох. Конечно, на первый взгляд сравнение покажется легкомысленным. Но вы понимаете меня? Я говорю о зависти.
Оркестранты закончили номер.
— Ну, слава богу, — сказал Иван. — Они умолкли. Смотрите: виолончель. Она блестела гораздо менее до того, как за неё взялись. Долго терзали её. Теперь она блестит, как мокрая, — прямо-таки освежёванная виолончель. Надо записывать мои суждения, Кавалеров. Я не говорю — я высекаю свои слова на мраморе. Не правда ли?..
…Мой милый, мы были рекордсменами, мы тоже избалованы поклонением, мы тоже привыкли главенствовать там… у себя… Где у себя?.. Там, в тускнеющей эпохе. О, как прекрасен поднимающийся мир! О, как разблистается праздник, куда нас не пустят! Всё идёт от неё, от новой эпохи, всё стягивается к ней, лучшие дары и восторги получит она. Я люблю его, этот мир, надвигающийся на меня, больше жизни, поклоняюсь ему и всеми силами ненавижу его! Я захлёбываюсь, слёзы катятся из моих глаз градом, но я хочу запустить пальцы в его одежду, разодрать. Не затирай! Не забирай того, что может принадлежать мне…
…Мы должны отомстить. И вы и я — нас многие тысячи — мы должны отомстить. Кавалеров, не всегда враги оказываются ветряными мельницами. Иногда то, что так хотелось бы принять за ветряную мельницу, — есть враг, завоеватель, несущий гибель и смерть. Ваш враг, Кавалеров, — настоящий враг. Отомстите ему. Верьте мне, мы уйдём с треском. Мы собьём спеси молодому миру. Мы тоже не лыком шиты. Мы тоже были баловнями истории.
…Заставьте о себе говорить, Кавалеров. Ясно: всё идёт к гибели, всё предначертано, выхода нет, — вам погибать, толстоносый! Каждая минута будет умножать унижения, с каждым днём будет расцветать, как лелеемый юноша, враг. Погибать: это ясно. Так обставьте ж свою гибель, украсьте её фейерверком, порвите одежду тому, кто затирает вас, попрощайтесь так, чтоб ваше «до свиданья» раскатилось по века́м.
Кавалеров подумал: «Он читает мои мысли».
— Вас обидели? Вас выгнали?
— Меня страшно обидели, — горячо сказал Кавалеров, — меня долго унижали.
— Кто обидел вас? Один из избранников эпохи?
«Ваш брат, — хотел крикнуть Кавалеров, — тот же, кто обидел и вас». Но он промолчал.
— Вам повезло. Вы не знаете в лицо завоевателя. У вас есть конкретный враг. И у меня тоже.
— Что же мне делать?
— Вам повезло. Вы расплату за себя можете соединить с расплатой за эпоху, которая была вам матерью.
— Что же мне делать?
— Убейте его. Почётно оставить о себе память как о наёмном убийце века. Прищемите вашего врага на пороге двух эпох. Он кичится, он уже там, он уже гений, купидон, вьющийся со свитком у ворот нового мира, он уже, задрав нос, не видит вас, — тресните его на прощанье. Благословляю вас. И я (Иван поднял кружку), и я тоже уничтожу своего врага. Выпьем, Кавалеров, за «Офелию». Это орудие моей мести.
Кавалеров открыл рот, чтобы сообщить главное: у нас общий враг, вы благословили меня на убийство вашего брата, — но не сказал ни слова, потому что к столу их подошёл человек, пригласивший Ивана, немедленно и не задавая вопросов, следовать за ним. Он был арестован, о чём известно из предыдущей главы.
— До свидания, мой милый, — сказал Иван, — меня ведут на Голгофу. Пойдите к дочке моей (он назвал переулок, уже давно блиставший в памяти Кавалерова), пойдите и посмотрите на неё. Вы поймёте, что если такое создание изменило нам, то остаётся одно: месть.
Он допил пиво и пошёл впереди таинственного человека на шаг.
По дороге подмигивал он посетителям, расточал улыбки, заглянул в раструб кларнета и у самых дверей повернулся и, держа котелок в вытянутой руке, продекламировал:
Ведь я не шарлатан немецкий,
И не обманщик я людей!
Я — скромный фокусник советский,
Я — современный чародей!