I
Приближение старости не пугало Ивана Бабичева. Иногда, впрочем, из уст его раздавались жалобы по поводу быстро текущей жизни, утраченных лет, предполагаемого рака желудка... Но жалобы эти были слишком светлы, по всей вероятности, даже мало искренни — риторического характера жалобы.
Случалось, прикладывал он ладонь к левой стороне груди, улыбался и спрашивал:
— Интересно, какой звук бывает при разрыве сердца?
Однажды поднял он руку, показывая друзьям внешнюю сторону ладони, где вены расположились в форме дерева, и разразился следующей импровизацией.
— Вот, — молвил он, — дерево жизни. Вот дерево, которое мне говорит о жизни и смерти более, нежели цветущие и увядающие деревья садов. Не помню, когда именно обнаружил я, что кисть моя цветёт деревом... Но, должно быть, в прекрасную пору, когда ещё цветение и увядание деревьев говорило мне не о жизни и смерти, но о конце и начале учебного года! Оно голубело тогда, это дерево, оно было голубое и стройное, и кровь, о которой тогда думалось, что не жидкость она, а свет, зарёю всходила над ним и всему пейзажу пясти придавала сходство с японской акварелью...
Шли годы, менялся я, и менялось дерево.
Помню превосходную пору, — оно разрослось. Минуты гордости испытывал я, видя его неодолимое цветение. Оно стало корявым и бурым, — и в том таилась мощь! Я мог назвать его могучей снастью руки. А ныне, друзья мои! Как дряхло оно, как трухляво!
Мне кажется, ломаются ветки, появились дупла... Это склероз, друзья мои! И то, что кожа стекленеет, а под ней водянистой становится ткань, — не есть ли это оседание тумана на дерево моей жизни, того тумана, который вскоре окутает всего меня?
Бабичевых было три брата. Иван был второй. Старшего звали Романом. Он был членом боевой организации и был казнён за участие в террористическом акте.
Младший брат — Андрей — жил в эмиграции. «Как тебе нравится, Андрей? — написал ему Иван в Париж. — У нас в роду мученик! Вот бы обрадовалась бабушка!» На что брат Андрей, со свойственной ему грубостью, ответил коротко: «Ты просто мерзавец». Так определились разногласия между братьями.
С детства Иван удивлял семью и знакомых.
Двенадцатилетним мальчиком продемонстрировал он в кругу семьи странного вида прибор, нечто вроде абажура с бахромой из бубенчиков, и уверял, что при помощи своего прибора может вызвать у любого — по заказу — любой сон.
— Хорошо, — сказал отец, директор гимназии и латинист. — Я верю тебе. Я хочу видеть сон из римской истории.
— Что именно? — деловито спросил мальчик.
— Всё равно. Битву при Фарсале. Но если не выйдет, я тебя высеку.
Поздно вечером по комнатам носился, мелькал чудный звон. Директор гимназии лежал в кабинете, ровный и прямой от злости, как в гробу. Мать реяла у желчно закрытых дверей. Маленький Ваня, добродушно улыбаясь, похаживал вдоль дивана, потрясая своим абажуром, как потрясает канатоходец китайским зонтом. Утром отец в три прыжка, неодетый, из кабинета пронёсся в детскую и вынул толстого, доброго, сонного, ленивого Ваню из постели. Ещё день был слаб, ещё, может быть, кое-что и вышло бы, но директор разодрал занавески, фальшиво приветствуя наступление утра. Мать хотела помешать порке, мать подкладывала руки, кричала:
— Не бей его, Петенька, не бей... Он ошибся... Честное слово... Ну что ж, что тебе не приснилось?.. Звон отнёсся в другую сторону. Знаешь, какая квартира у нас... сырая. Я, я видела битву при Фарсале! Мне приснилась битва, Петенька!
— Не лги, — сказал директор. — Расскажи подробности. Чем отличалось обмундирование балеарских стрелков от обмундирования нумидийских пращников?.. Нуте-с?
Он подождал минуту, мать зарыдала, и маленький экспериментатор был выпорот. Он вёл себя, как Галилей. Вечером того же дня горничная сообщила хозяйке, что не пойдёт за сделавшего ей предложение некоего Добродеева.
— Он врёт всё, нельзя ему верить, — так объяснила горничная. — Всю ночь я лошадей видела. Все скачут, все страшные лошади, вроде как в масках. А лошадь видеть — ложь.
Потеряв власть над нижней челюстью, мать — лунатиком — пошла к дверям кабинета. Кухарка остолбенела у печки, чувствуя, что тоже теряет власть над нижней челюстью.
Жена коснулась мужниного плеча. Он сидел за столом, прикрепляя к портсигару отпавшую монограмму.
И мать пролепетала:
— Петруша, расспроси Фросю... Кажется, Фросе приснилась битва при Фарсале...
Неизвестно, как отнёсся директор к сновидению горничной. Что касается Ивана, то известно, что спустя месяц или два после истории с искусственными снами он уже рассказывал о новом своём изобретении.
Будто изобрёл он особый мыльный состав и особую трубочку, пользуясь которыми можно выпустить удивительный мыльный пузырь. Пузырь этот будет в полёте увеличиваться, достигая поочерёдно размеров ёлочной игрушки, мяча, затем шара с дачной клумбы и дальше, дальше, вплоть до объёма аэростата, — и тогда он лопнет, пролившись над городом коротким золотым дождём.
Отец был в кухне. (Он принадлежал к мрачной породе отцов, гордящихся знанием кое-каких кулинарных секретов и считающих исключительной своей привилегией, скажем, определение количества лавровых листов, необходимых для какого-нибудь прославленного по наследству супа, или, скажем, наблюдение за сроком пребывания в кастрюле яиц, коим положено достигнуть идеального состояния, — так называемых «яиц в мешочке».)
За кухонным окном, во дворике, под самой стеной, маленький Иван предавался мечтаниям. Жёлтым ухом слушал отец и выглянул. Мальчики окружили Ивана. И врал Иван о мыльном пузыре. Он будет большой, как воздушный шар.
Снова в директоре взыграла желчь. Старший сын Роман год тому назад ушёл из семьи. Отец отводил душу на младших.
Бог обидел его сыновьями.
Он отпрянул от окна, даже улыбаясь от злобы. За обедом ждал он высказываний Ивана, но Иван не подал голоса. «Он, кажется, презирает меня. Он, кажется, считает меня дураком», — кипел директор. И в исходе дня, когда отец Бабичева пил на балконе чай, вдруг где-то очень далеко, над самым задним, тающим, стекловидным, мелко и жёлто поблёскивающим в лучах заходящего солнца планом его поля зрения появился большой оранжевый шар. Он медленно плыл, пересекая план по косой линии...
Директор шмыгнул в комнату и тотчас же, сквозь пролёт дверей, увидел в соседней комнате Ивана на подоконнике. Гимназист, весь устремившись в окно, громко бил в ладоши.
— Я получил в тот день полное удовлетворение, — вспоминал Иван Петрович. — Отец был напуган. Долго затем искал его взгляда, но он прятал глаза. И мне стало жалко его. Он почернел, — я думал, что он умрёт. И великодушно я сбросил мантию. Он сухой был человек, мой папа, мелочный, но невнимательный. Он не знал, что в тот день над городом пролетел аэронавт Эрнест Витолло. Прекрасные афиши извещали об этом. Я сознался в невольном мошенничестве. Надо вам сказать, что опыты мои над мыльными пузырями не привели к тем результатам, о которых я мечтал.
(Факты говорят о том, что в те времена, когда Иван Бабичев был двенадцатилетним гимназистом, воздухоплавание не достигло ещё широкого развития, и вряд ли над провинциальным городом устраивались в те времена полёты.
Но если это и выдумка — то что же! Выдумка — это возлюбленная разума.)
Друзья с наслаждением внимали импровизации Ивана Бабичева.
— И мне кажется, что ночью, после того огорчительного дня, папа мой видел во сне фарсальскую битву. Он не ушёл утром в гимназию. Мама понесла ему в кабинет боржом. По всей вероятности, его потрясли подробности битвы. Быть может, он не мог примириться с тем издевательством над историей, которым побаловалось сновидение... Возможно, приснилось ему, что исход битвы решили балеарские пращники, прилетевшие на воздушных шарах...
Такой концовкой заключил Иван Бабичев новеллу о мыльных пузырях.
В другой раз поделился он с друзьями таким случаем из эпохи своего отрочества:
— Студент, по фамилии Шемиот, ухаживал за барышней... а вот уже барышниной фамилии не помню... Позвольте... позвольте... скажем, Лиля Капитанаки звали барышню, по-козьи стучавшую каблуками. Нам, мальчишкам, всё было известно, что происходило во дворе. Студент маялся под Лилиным балконом, готовый и боящийся вызвать из золотистых недр балконной двери эту девушку, которой, должно быть, исполнилось лет шестнадцать и которая казалась нам, мальчикам, старухой.
Синела студентова фуражка, алели студентовы щёки. На велосипеде приезжал студент. И неописуемой была студентова тоска, когда в воскресенье, в мае, в одно из тех воскресений, коих не больше десятка числится на памяти метеорологической науки, в воскресенье, когда ветерок был так мил и ласков, что хотелось повязать ему голубую ленточку, студент, разлетевшись к балкону, увидел облокотившуюся на перила Лилину тётку, пёструю и цветастую, как чехол на кресле в местечковой гостиной, — всю в крендельках, рогульках и оборочках и с причёской, смахивающей на улитку. И тётка явно обрадовалась явлению студента Шемиота, — она с высоты раскрыла, можно сказать, студенту объятия и возвестила картофельным голосом, таким смоченным слюной и полным языка голосом, точно говорила, пережёвывая горячее:
«А Лилечка уезжает в Херсон. Сегодня уезжает. В семь сорок. Надолго уезжает. На всё лето уезжает. Велела передать вам привет, Сергей Сергеевич! Привет!»
Но студент чутьём влюблённого понял всё. Он знал, что в золотистой глубине комнаты рыдала Лилечка и что Лилечка рвётся к балкону и видит, не видя, студента, чей китель, будучи белым, впитал в себя, по законам физики, наибольшее количество лучей и блистает ослепительной альпийской белизной, — но вырваться нельзя, но тётка всесильна...
«Подарите мне велосипед, и я отомщу за вас, — сказал я студенту. — Я знаю, Лилька не хотела никуда ехать. Её выпроваживают со скандалом. Подарите велосипед».
«Как же ты отомстишь?» — спросил студент, пугаясь меня. И через несколько дней я с невинным видом принёс Лилиной тётке, будто от моей мамы, средство от бородавок. У тётки возле нижней губы, в извилине, была большая бородавка. Стареющая эта дама расцеловала меня, причём поцелуи её произвели на меня такое впечатление, как если бы в меня в упор стреляли из новой рогатки... Друзья мои, студент был отомщён. Из тёткиной бородавки вырос цветок, скромный полевой колокольчик. Он нежно подрагивал от тёткиного дыхания. Позор упал на её голову. С воздетыми к небесам руками пронеслась тётка по двору, ввергая всех в панику...
Моя радость была двойной. Во-первых, блестяще разрешился эксперимент выращивания цветов из бородавок, а во-вторых — студент подарил мне велосипед.
А в ту эпоху, друзья мои, велосипед являлся редкостью. Тогда рисовали ещё на велосипедистов карикатуры.
— А что стало с тёткой?
— О мой друг! Она так и жила с цветком до осени. С упованием ждала она ветреных дней и, дождавшись, отправлялась задами, минуя оживлённые части города, куда-нибудь в зеленеющие местности... Моральные муки терзали её. Она прятала лицо в шарф, цветок любовно щекотал ей губы, и щекотанье это звучало, как шёпот уныло прожитой молодости, как призрак какого-то единственного, чуть ли не топотом ног выгнанного поцелуя... Она останавливалась на холме, опускала шарф.
«Ну, разнеси, разнеси его на все четыре стороны! Ну, сдуй же, сдуй его проклятые лепестки», — молила она.
Ветер, как назло, прекращался. Но зато прилетела с ближайшей дачи очумелая пчела и, прицеливаясь к цветку, начинала оплетать бедную женщину гудящими восьмёрками. Тётка обращалась в бегство, и дома, велев прислуге никого не впускать, сидела перед зеркалом, озирая мифическое своё, украшенное цветком лицо, распухшее у неё на глазах от укуса и превращавшееся в некий тропический корнеплод. Ужас! А просто отрезать цветок — это было бы слишком рискованно: всё-таки бородавка! А вдруг заражение крови!
Ваня Бабичев был мастер на все руки. Сочинял он стихи и музыкальные пьески, отлично рисовал, множество вещей умел он делать, даже придумал некий танец, рассчитанный на использование внешних своих особенностей: полноты, лености, — был он увалень (как многие замечательные люди в отроческие годы). Назывался танец «Кувшинчик». Он торговал бумажными змеями, свистульками, фонариками; мальчики завидовали умелости его и славе. Во дворе получил он прозвище «механик».
Затем в Петербурге Иван Бабичев окончил Политехнический институт по механическому отделению как раз в том году, когда казнён был брат Роман. Инженером работал Иван в городе Николаеве, близ Одессы, на заводе Наваль, вплоть до начала европейской войны.
Тут...