X
Я покинул аэродром.
Но праздник, шумевший там, манил меня. Я остановился на зелёном валу и стоял, прислонившись к дереву, задутый пылью. Меня, как святого, окружал кустарник. Я срывал кисловатые нежные косточки растения, обсасывал их и выплёвывал. Я стоял, подняв бледное добродушное лицо, и смотрел в небо.
С аэродрома вылетела машина. Со страшным мурлыканьем она покатилась надо мной, жёлтая на солнце, косо, как вывеска, почти раздирая листву моего дерева. Выше, выше, — я следил за нею, топчась на валу: она уносилась, то вспыхивала она, то чернела. Менялось расстояние, и менялась она, принимая формы разных предметов: ружейного затвора, перочинного ножа, растоптанного цветка сирени...
Торжество отлёта новой советской машины прошло без меня. Война объявлена. Я оскорбил Бабичева.
Сейчас они вывалятся кучей из ворот аэродрома. Шофёры уже проявляли деятельность. Вот бабичевская синяя машина. Шофёр Альперс видит меня, делает мне знаки. Я поворачиваюсь спиной. Мои башмаки запутались в зелёной лапше травы.
Я должен поговорить с ним. Он должен понять. Я должен объяснить ему, что это он виноват, — что не я, но именно он виноват! Он выйдет не один. Мне надо поговорить с ним с глазу на глаз. Отсюда он поедет в правление. Я его опережу.
В правлении сказали: он сейчас на стройке.
«Четвертак»? Значит, к «Четвертаку»!
Меня понесла нелёгкая; какое-то слово, которое нужно было сказать ему, как будто уже вырвалось из моих губ, и я догонял его, спеша, боясь не догнать, потерять и забыть.
Постройка явилась мне желтеющим, висящим в воздухе миражом. Вот он, «Четвертак»! Она была за домами, далеко, — отдельные части лесов слились в одно; легчайшим ульем реяла она вдали...
Я приближаюсь. Грохот и пыль. Я глохну и заболеваю катарактой. Я пошёл по деревянному настилу. Воробей слетел с пенька, слегка гнулись доски, смеша детскими воспоминаниями о катании на перевесах, — я шёл, улыбаясь тому, как оседают опилки и как седеют в опилках плечи.
Где его искать?
Грузовик поперёк пути. Он никак не может въехать. Он возится, приподнимается и спадает, как жук, влезающий с горизонтальной плоскости на отвесную.
Ходы запутаны, точно иду я в у́хе.
— Товарищ Бабичев?
Указывают: туда. Где-то выбивают днища.
— Куда?
— Туда.
Иду по балке над бездной. Балансирую. Нечто вроде трюма зияет внизу.
Необъятно, черно и прохладно. Всё вместе напоминает верфь. Я всем мешаю.
— Куда?
— Туда.
Он неуловим.
Он мелькнул один раз: прошло его туловище над каким-то деревянным бортом. Исчезло. И вот опять он появляется наверху, далеко, — между нами огромная пустота, всё то, что вскоре будет одним из дворов здания.
Он задержался. С ним ещё несколько — фуражки, фартуки. Всё равно, отзову его, чтобы сказать одно слово: «Простите».
Мне указали кратчайший путь на ту сторону. Осталась только лестница. Я слышу уже голоса. Осталось одолеть только несколько ступенек...
Но происходит вот что. Я должен пригнуться, иначе меня сметёт. Я пригибаюсь, хватаюсь руками за деревянную ступеньку. Он пролетает надо мной. Да, он пронёсся по воздуху.
В диком ракурсе я увидел летящую в неподвижности фигуру — не лицо, только ноздри я увидел: две дыры, точно я смотрел снизу на монумент.
— Что это было?
Я покатился по лестнице.
Он исчез. Он улетел. На железной вафле он перелетел в другое место. Решётчатая тень сопровождала его полёт. Он стоял на железной штуке, с лязгом и воем описавшей полукруг. Мало ли что: техническое приспособление, кран. Площадка из рельсовых брусьев, сложенных накрест. Сквозь пространства, в квадраты, я и увидел его ноздри.
Я сел на ступеньке.
— Где он? — спросил я.
Рабочие смеялись вокруг, и я улыбался на все стороны, как клоун, закончивший антре забавнейшим каскадом.
— Это не я виноват, — сказал я. — Это он виноват.