VII
С Тверской я свернул в переулок. Мне надо было на Никитскую. Раннее утро. Переулок суставчат. Я тягостным ревматизмом двигаюсь из сустава в сустав. Меня не любят вещи. Переулок болеет мною.
Маленький человечек в котелке шёл впереди меня.
Сначала я подумал: он спешит, — но вскоре обнаружилось, что торопящаяся походка с подбрасыванием всего туловища свойственна человечку вообще.
Он нёс подушку. Он на весу держал за ухо большую подушку в жёлтом напернике. Она ударялась об его колено. От этого в ней появлялись и исчезали впадины.
Бывает, что в центре города, где-нибудь в переулке, заводится цветущая, романтическая изгородь. Мы шли вдоль изгороди.
Птица на ветке сверкнула, дёрнулась и щёлкнула, чем-то напомнив машину для стрижки волос. Идущий впереди оглянулся на птицу. Мне, идущему сзади, удалось увидеть только первую фазу, полумесяц его лица. Он улыбался.
«Правда, похоже?» — едва не воскликнул я, уверенный, что то же сходство пришло и ему в голову.
Котелок.
Он снимает его и несёт, как кулич, обняв. В другой руке — подушка.
Окна раскрыты. В одном, на втором этаже, виднеется синяя вазочка с цветком. Человечка привлекает вазочка. Он сходит с тротуара, выходит на середину мостовой и останавливается под окном, подняв лицо. Котелок его съехал на затылок. Он цепко держит подушку. Колено уже цветёт пухом.
Я наблюдаю из-за выступа.
Он позвал вазочку:
— Валя!
Тотчас же в окне, опрокинув вазочку, бурно появляется девушка в чём-то розовом.
— Валя, — сказал он, — я за тобой пришёл.
Наступила тишина. Вода из вазочки бежала на карниз.
— Смотри, я принёс... Видишь? (Он поднял подушку обеими руками перед животом.) Узнаёшь? Ты спала на ней. (Он засмеялся.) Вернись, Валя, ко мне. Не хочешь? Я тебе покажу «Офелию». Не хочешь?
Снова наступила тишина. Девушка лежала на подоконнике ничком, свесив растрёпанную голову. Рядом каталась вазочка. Я вспомнил, что через секунду после появления своего девушка, едва увидев стоящего на улице, уже упала локтями на подоконник, и локти подломились.
По небу шли облака, и по стёклам и в стёклах перепутывались их пути.
— Я прошу тебя, Валя, вернись! Просто: сбеги по лестнице.
Он подождал.
Остановились зеваки.
— Не хочешь? Ну, до свидания.
Он повернулся, поправил котелок и пошёл серединой переулка в мою сторону.
— Подожди! Подожди, папа! Папа! Папа!
Он ускорил шаги, побежал. Мимо меня. Я увидел: он не молод. Он задыхался и побледнел от бега. Смешноватый, полненький человек бежал с подушкой, прижатой к груди. Но ничего в том не было безумного.
Окно опустело.
Она бросилась в погоню. Она добежала до угла, — там кончалось безлюдье переулка; она его не нашла. Я стоял у изгороди. Девушка возвращалась. Я шагнул навстречу. Она подумала, что я могу помочь ей, что я что-то знаю, и остановилась. Слеза, изгибаясь, текла у ней по щеке, как по вазочке. Она вся приподнялась, готовая страстно спросить о чём-то, но я перебил её, сказав:
— Вы прошумели мимо меня, как ветвь, полная цветов и листьев.
Вечером я корректирую:
«...Так, собираемая при убое кровь может быть перерабатываема или в пищу, для изготовления колбас, или на выработку светлого и чёрного альбумина, клея, пуговиц, красок, землеудобрительных туков и корма для скота, птицы и рыбы. Сало-сырец всякого рода скота и жиросодержащие органические отбросы — на изготовление съедобных жиров: сала, маргарина, искусственного масла, и технических жиров: стеарина, глицерина и смазочных масел. Головы и бараньи ножки при помощи электрических спиральных свёрл, автоматически действующих очистительных машин, газовых опалочных станков, резальных машин и шпарильных чанов перерабатываются на пищевые продукты, технический костяной жир, очищенный волос и кости разнообразных изделий...»
Он говорит по телефону. Раз десять в вечер его вызывают. Мало ли с кем он может разговаривать. Но вдруг до меня доносится:
— Это не жестокость.
Я прислушиваюсь.
— Это не жестокость. Ты спрашиваешь, я и говорю. Это не жестокость. Нет, нет! Можешь быть совершенно спокойна. Ты слышишь? — Унижается? Что? Ходит под окнами? — Не верь. Это его штучки. Он и под моими окнами ходит. Это ему нравится, что он ходит под окнами. Я его знаю. — Что? А? Плакала? Весь вечер? Напрасно весь вечер плакала. Сойдёт с ума? Отправим на Канатчикову. Офелия? Какая? А... Плюнь. Офелия — это бред. Как хочешь. Но я говорю: ты поступаешь правильно. Да, да. Что? Подушка? Неужели? (Хохот.) Воображаю. Как? Как? На которой ты спала? Подумаешь... Что? А чем эта подушка лучше той, на которой ты спишь теперь? Каждая подушка имеет свою историю. Словом, брось сомнения. Что? Да-да! (Тут он замолчал и долго слушал. Я сидел на угольях. Он разразился хохотом.) Ветвь? Как? Какая ветвь? Полная цветов? Цветов и листьев? Что? Это, наверное, какой-нибудь алкоголик из его компании.