V
В один вечер открылись две тайны.
— Андрей Петрович, — спросил я, — кто это, в рамке?
На столе у него стоит фотография чернявого юноши.
— Что-с? — он всегда переспрашивает. Мысли его прилипают к бумаге, он не может оторвать их сразу. — Что-с? — И он отсутствует ещё.
— Кто этот молодой человек?
— А... Это некто Володя Макаров. Замечательный молодой человек. (Он никогда не говорит со мной нормально. Как будто ни о чём серьёзном я не могу его спросить. Мне всегда кажется, что в ответ от него я получу пословицу, или куплет, или просто мычание. Вот — вместо того чтобы ответить обыкновенной модуляцией: «замечательный молодой человек», он скандирует, почти речитативом произносит: «че-лоо-ве-эк!»)
— Чем же он замечателен? — спрашиваю я, мстя озлобленностью тона.
Но он никакой озлобленности не замечает.
— Да нет. Просто молодой человек. Студент. Вы спите на его диване, — сказал он. — Дело в том, что это как бы сын мой. Десять лет он живёт со мной. Володя Макаров. Сейчас он уехал. К отцу. В Муром.
— Ах, вот как...
— Вот-с.
Он встал из-за стола, прошёлся.
— Ему восемнадцать лет. Он известный футболист.
(«Ах, футболист», — подумал я.)
— Что ж, — сказал я, — это и вправду замечательно! Быть известным футболистом — это и вправду большое качество. («Что я говорю?»)
Он не слышал. Он во власти блаженных мыслей. С порога балкона смотрит он вдаль, в небо. Он думает о Володе Макарове.
— Это совершенно ни на кого не похожий юноша, — вдруг сказал он, поворачиваясь ко мне. (Я вижу, что то, что я присутствую здесь, когда в мыслях его этот самый Володя Макаров, кажется ему оскорбительным.) Я обязан ему жизнью, во-первых. Он спас меня десять лет тому назад от расправы. Меня должны были положить затылком на наковальню и должны были молотом ударить меня по лицу. Он спас меня. (Ему приятно говорить о подвиге того. Видно, часто он вспоминает подвиг.) Но это не важно. Другое важно. Он совершенно новый человек. Ну, ладно. (И он вернулся к столу.)
— Зачем вы подобрали меня и привезли?
— Что-с? А? — Он мычит, через секунду только он услышит мой вопрос. — Зачем привёз? Жалкий у вас был вид. Нельзя было не растрогаться. Вы рыдали. Страшно стало вас жаль.
— А диван?
— Что диван?
— А когда вернётся ваш юноша...
Он, нисколько не задумываясь, просто и весело отвечал:
— Тогда вам придётся диван освободить...
Мне надо встать и побить ему морду. Он, видите ли, сжалился, он, прославленная личность, пожалел несчастного, сбившегося с пути молодого человека. Но временно. Пока вернётся главный. Ему просто скучно по вечерам. А потом он меня выгонит. С цинизмом он говорит об этом.
— Андрей Петрович, — говорю я. — Вы понимаете, что вы сказали? Вы хам!
— Что-с? А? — Мысли его отрываются от бумаги. Сейчас слух повторит ему мою фразу, и я молю судьбу, чтобы слух ошибся. Неужели он услышал? Ну и пусть. Разом.
Но вмешивается внешнее обстоятельство. Мне не суждено ещё вылететь из этого дома.
На улице, под балконом, кто-то кричит:
— Андрей!
Он поворачивает голову.
— Андрей!
Он резко встаёт, отталкиваясь от стола ладонью.
— Андрюша! Дорогой!
Он выходит на балкон. Я подхожу к окну. Оба мы смотрим на улицу. Темнота. Только окнами кое-как освещена мостовая. Посредине стоит маленького роста широкоплечий человек.
— Добрый вечер, Андрюша. Как поживаешь? Как «Четвертак»?
(Я вижу из окна балкон и громадного Андрюшу. Он сопит, слышно мне.)
Человек на улице продолжает восклицать, но несколько тише:
— Отчего ты молчишь? Я пришёл тебе сообщить новость. Я изобрёл машину. Машина называется «Офелия».
Бабичев быстро поворачивается. Тень его бросается вбок по улице и чуть ли не производит бурю в листве противоположного сада. Он садится за стол. Барабанит пальцами по пластине.
— Берегись, Андрей! — слышен крик. — Не заносись! Я погублю тебя, Андрей...
Тогда Бабичев снова вскакивает и со сжатыми кулаками вылетает на балкон. Определённо бушуют деревья. Тень его Буддой низвергается на город.
— Против кого ты воюешь, негодяй? — говорит он. Затем сотрясаются перила. Он ударяет кулаком. — Против кого ты воюешь, негодяй? Убирайся отсюда. Я велю тебя арестова-а-ать!
— До свидания, — раздаётся внизу.
Толстенький человек снимает головной убор, вытягивает руку, машет головным убором (котелок? Кажется, котелок!), вежливость его аффектированна. Андрея на балконе уже нет; человечек, быстро сея шажки, удаляется серединой улицы.
— Вот! — кричит на меня Бабичев. — Вот, полюбуйтесь. Братец мой Иван. Какая сволочь!
Он ходит, кипя, по комнате. И вновь кричит на меня:
— Кто он — Иван? Кто? Лентяй, вредный, заразительный человек. Его надо расстрелять!
(Чернявый юноша на портрете улыбается. У него плебейское лицо. Он показывает особенно, по-мужски, блестящие зубы. Це́лую сверкающую клетку зубов выставляет он — как японец.)