Ночь на Оке. Вечер. Пустая пристань. Только что прошла гроза. Всё в дыму туч и блеске поздних осенних молний. Странно, октябрь и вдруг — гроза!
— Иван Пахомыч! — кричит с мостика вахтенный. — Есть у тебя пассажиры?
— Есть, — отвечает из темноты хриплый голос. — Пильщика придавило на Радовицкой лесной даче. Надо к утру доставить в Поляны. Там больница.
— Ты что, очумел? — спрашивает вахтенный. — Время осеннее. Ночью обязательно ляжет туман. Всё равно заночуем под берегом. А ты говоришь — к утру.
— Моё дело сообщить, — виновато отвечает невидимый Иван Пахомыч, — а там уж сами смотрите… Идти ночью, понятно, нельзя. Риск.
— Вот то-то, что риск, — сердито говорит вахтенный. — Не задерживай. Давай твоего пильщика.
— Сейчас принесут.
Пильщика осторожно несут на носилках двое матросов. За носилками идёт девушка в тулупчике, в тёплом платке, поправляет выбившиеся из-под платка русые мокрые волосы. Медленная молния загорается над рекой, и в её свете лицо девушки кажется очень бледным и необыкновенно красивым.
— А это кто? — спрашивает вахтенный.
— Это дочка его, сопровождающая.
Пароход торопливо даёт второй гудок, тут же — третий и отваливает в непроглядный речной мрак.
В салоне пусто. Зябнут на столике бескровные, чуть розовеющие флоксы. Около орехового пианино сидит штурман Евгения Петровна (за глаза все зовут её Женей) и читает «Республику Шкид» Пантелеева.
Женя — молодая женщина с обветренным лицом, густыми ровными бровями и быстрым испытующим взглядом больших серых глаз. Ей скоро заступать на вахту, но она ещё не переоделась, — на ней зелёное платье и чёрные туфли.
— Знаете, — говорит мне Женя и откладывает книгу. — Очень здорово написано, но я предпочитаю стихи. Стоишь на вахте всю ночь, вспоминаешь что-нибудь такое… «Ненастной ночи мгла по небу стелется одеждою свинцовой…» Очень правильно сказано. Особенно для ночной вахты.
На груди у Жени — ленточка орденов. Она получила их за Сталинград. Во время войны она командовала на Волге катером, доставляла в Сталинград с левого берега снаряды.
Я рассказываю Жене о пильщике. Она хмурится.
— Моя вахта ночью, — говорит она. — Туман, конечно, ляжет. Это уж будьте уверены. Но всё равно — поведу пароход. Пусть капитан потом изругается. Он у нас только мастер кричать, а человек совершенно добрый.
— Наверняка будет туман? — спрашиваю я Женю.
— А мы осторожно, — улыбается в ответ Женя. — Чуть-чуть.
Мне что-то не верится, но я молчу.
Среди ночи я просыпаюсь, прислушиваюсь. Пароход медленно бьёт плицами по воде. В каюте темно. Я отдёргиваю занавеску. За окном радужным шаром чуть светит в тумане палубная лампочка. Что за чёрт! Как же мы идём в таком молоке?
Я поспешно одеваюсь, выхожу на палубу. Зябко, темно и тихо. Коротко кричит гудок. Помолчит минуту — и снова кричит.
Я подымаюсь на мостик. Женя стоит в ватнике, в сапогах, в тёплом платке.
— Не спится? — спрашивает она и, не дожидаясь моего ответа, говорит рулевому: — Тут бы полевее держать, Федя. Похоже, проходим Алпатово.
Рулевой хмур, сосредоточен. Он не столько смотрит вперёд, сколько слушает.
— Вот то-то, что похоже, — отвечает он недовольно. — Алпатово. Петухи кричат. Пойдём мы с вами под суд, Евгения Петровна. Как бы не столкнуться.
— Я хорошо слушаю, — отвечает Женя. — Встречных гудков нет. Да и туман не такой, чтобы уж очень…
— Хоть бы развиднело скорей, — с тоской говорит рулевой. Он замолкает, потом замечает как бы про себя: — А девчонка сидит при нём, будто каменная. Я её спрашиваю: «Много вас у отца?» — «Одна я», — говорит. Отвернулась от меня. Вот какие дела!
— Эй, на баке, — тихо говорит Женя. — Пробуй дно.
Тотчас с носа окунается в воду шест и глухой голос уныло кричит из тумана:
— Ше-есть… пять с половиной… пять…
— Плывём прямо в могилу, — бормочет рулевой.
— А нельзя ли без разговоров! — говорит Женя, и я не узнаю её голоса, — он становится резким, холодным, почти грубым.
Рулевой замолкает.
— Шли бы вы лучше спать, — говорит мне Женя. — Тоже нашёлся пассажир — любитель собачьей вахты. Простудитесь.
Но я не ухожу. Я уже во власти туманной поздней ночи, запаха похолодалой воды и увядших лугов, сонного хлопанья плиц, всей этой осенней бесприютности.
На рассвете пароход подваливает к Полянам. Пильщика выносят и осторожно несут по дощатой лестнице на крутой глинистый берег. Девушка идёт позади, и теперь при сереньком свете утра видно, что она действительно необыкновенно красивая.
Женя сменяется с вахты, открывает салон, приносит чайник кипятку, предлагает мне выпить с ней чаю. Я озяб и потому соглашаюсь.
— А капитан-то, — лукаво говорит Женя, — проспал. Сейчас кричит у себя в каюте, прямо разрывается на части. Слышите?
Я прислушиваюсь. Капитан действительно что-то кричит, но можно разобрать только отдельные возгласы: «девчонка», «безобразие».
— Как вы думаете, — спрашивает вдруг Женя, — выживет он, этот пильщик?
— Не знаю.
— Ничего вы не знаете, что ни спроси! — вздыхает она. — Только с вас и толку, что стихов помните множество. Вот высплюсь, тогда вы мне почитаете.
1940
Примечания
Впервые в журнале «Советская женщина», 1949, № 2.