Режиссёр Александр Петрович Довженко носил с собой маленькую записную книжку. Иногда он вынимал её, перелистывал и, отыскав на её страницах короткую – в одно-два слова – запись, начинал, не торопясь, рассказывать историю, связанную с этой записью.
Записи эти были понятны только самому Довженко и выглядели примерно так: «Народная медицина», «Лейтенант Слива», «Поездка в Батурин».
Если бы мы родились древними эллинами и верили в существование десятой музы – «устного рассказа», то эта муза, безусловно, была бы в полном подчинении у Довженко и сама, приоткрыв рот от восхищения, слушала бы его истории.
Талант рассказывания, по-моему, один из самых редких и завидных. Сплошь и рядом человек, талантливо пишущий, не сможет рассказать на словах о написанном с такой же живостью и блеском, как в своей прозе.
Довженко был человеком неслыханно любопытным до всего на свете. Его интересовали такие далёкие друг от друга вещи, как лучший способ штукатурки стен и межпланетные полёты, новая сельская архитектура и сроки прорастания семян.
Он любил вольно бродить по земле и в это время с какой-то пронзительной зоркостью замечал во много раз больше, чем замечаем мы, торопливые и озабоченные люди.
Необычайно талантливый, он любил любой талант и умение, – хотя бы умение вести тяжёлый комбайн или клеить воздушных змеев.
В чём же был секрет его рассказов? Если сказать, что в них было нечто гоголевское, то это было бы только частью правды. Главный секрет их был в народности, в полной очарованности самого рассказчика своей страной, Украиной. Поэзия Украины лилась из его уст свободно, широко, то грустно, то весело, и золотилась, как летнее утро на его любимой светлоструйной Десне.
Я помню несколько устных рассказов Довженко. Но годы идут, прошлое затягивается лёгким туманом и может растаять в нём совершенно. Поэтому я решил при помощи прозы восстановить в памяти хотя бы один такой рассказ.
Натолкнул меня на эту мысль покойный режиссёр Сергей Дмитриевич Васильев.
Но проза – величайший жанр литературы – всё же бессильна передать интонации рассказчика, добрый смех, спрятанный в уголках его глаз, его язык, легко и органически объединяющий два живописнейших языка – русский и украинский, внезапные переходы от одного языка к другому, наконец, его собственную радость из-за каждого удачного рассказа.
Один из рассказов Довженко назывался «Народная медицина». Я слышал его всего раз, поэтому передаю его без того богатства красок, какими он сверкал, бил в глаза, просто слепил слушателей в передаче Довженко.
Дело было во время съёмки фильма «Щорс». В одном из сёл на Полтавщине, кажется в Ереськах, снимали массовую сцену с участием ереськинских селян и нескольких красноармейцев – статистов.
С утра было ясно, солнечно, потом небо затянулось облаками, и пошёл серый тихий дождь. Такие дожди обладают очень упрямым характером и могут шуршать по листве и барабанить по крышам бесконечно долго.
Съёмку пришлось прекратить, спрятаться в клуню и ждать там, пока дождь не пройдёт и, может быть, опять появится солнце.
И вот в клуне зашёл разговор о народной медицине, о всяческих «средствиях» от всяческих болезней, о знаменитых бабках – лекарках и ворожеях, знающих всё на свете: как избавить доброго человека от стригуна и как заворожить любую красавицу.
Разговор шёл общий и шумный. Только один красноармеец-сверхсрочник сидел на земляном полу, покуривал и насмешливо слушал этот разговор, не желая в нём участвовать. Время от времени он даже презрительно сплёвывал.
Наконец красноармеец не выдержал. Он потянул сидевшего с ним рядом Довженко за рукав и сказал:
– А я, товарищ режиссёр, в ту народную медицину не верю.
– Чего ж так? – спросил Довженко.
– Да была у меня в жизни такая история с той народной медициной, что провались она со всеми своими ворожками к бисовой бабушке. Насилу я ноги унёс. Вы, товарищ режиссёр, тех разговорщиков не слухайте, хай они брешут, что им угодно. Вы меня выслушайте.
Было то во времена так называемой «гражданки», а по-правильному – во времена гражданской войны. Сами знаете, что деялось тогда на Украине. Что ни село, то своя республика, а что ни республика, то свой батько-атаман. Бандюги, конечно, стопроцентные, а всё равно старались как-то украсить своё поганое существование. Даже прозвища себе выдумывали заманчивые, чтобы заинтересовать, а то и пугнуть людей. Не поверите, какие были фамилии! У нас тут пановали атаманы Переплюй-Смерть и Дзиндзипер.
Да… Был я в ту пору хлопец лет шестнадцатй, смирный хлопец и очень пристрастный до музыки, до гармони. Мой старший брат был первый гармонист на все сёла кругом. Из-за той гармони он и выжил в «гражданку», а то бы давно те бандиты его кокнули с ходу, без размышления.
Охота у меня была играть не хуже брата. Батько купил мне гармонь, а тут такая беда – не работают мои пальцы на музыку. Сила в пальцах есть, а этой – как её… мелодии никак не получается. Брат говорит: «Слуху у тебя нет». А сестра, такая была цикавая насмешница, так та говорит: «Комар тебе в ухо залетел и там прижился». А я просто плачу. И по селу уже все надо мной шуткуют, смеются, и девушки прыскают в фартуки. Очень я мучился. Пойду, бывало, в лес, за речку и там стараюсь играть. Так потом батько запретил. «Ты, говорит, бандитов присасываешь до нашего села своим воем на той гармони, как камень-магнит иголку. Они тревожатся через те звуки, лякаются и на нас свой страх обязательно выместят. Такая у них мода. Кончится дело тем, что я порублю твою гармонь секачом».
Бабка у меня была жалобная, добрая старуха. Вот она и подбила меня. «Ты, говорит, иди до ворожки, до старой Федосьи, она превзошла всю народную медицину и от всякой беды что-нибудь да посоветует». Ну, я и пошёл.
А у нас за селом – болото на целый километр. И через то болото в самом топком месте построен мост. От войны и старости тот мост стоял совсем раздолбанный. Все доски на нём трещали, а иной раз и проламывались. Горе, а не мост!
Да, так та проклятая бабка Федосья говорит мне:
– Иди, как стемнеет, к мосту, залезь под него с гармошкой своей, выбери место, где посуше, и сиди, дожидайся.
– Чего дожидаться? – спрашиваю, а сам дрожу. Чую, что страшное она мне скажет.
– Ты не трусись, хлопче, – говорит бабка. — Сядь себе под мостом и сиди. Хоть час, хоть два, хоть три. А посередь ночи услышишь, як шо-сь загудит. То означает, что наближается до места нечистая сила. Тогда возьми гармонь в руки и жди тихо. А як та нечистая сила загудит прямо у тебя над головой, ты рвани гармонь, и она сама заиграет. И с той поры ты будешь играть краше, чем твой брат-гармонист.
Я её спрашиваю:
– А чего она заиграет, гармонь?
– Чего нечистой силе желательно, то она и заиграет. Может, «Гоп, куме, не журысь, туды-сюды ковернысь», а может, «Гей вы, хлопцы-баламуты». Я этого знать не могу. Иди, а утром вдобавок к сегодняшнему принеси мне ещё три жмени сахару.
Ну, я и пошёл. Сижу под мостом. Вода у меня в постолах, холодная такая вода, кислая, и вроде бьёт меня трясучка – со страху или от горячей моей надежды, что вот-вот заиграю я на всю Украину, а дивчата будут ходить за мной табором, танцевать под мою музыку да петь великие песни про времена запорожские.
А кругом с болота дух острый – не то бодягой пахнет, не то водяным перцем.
Жду, ноги замлели. Вдруг чую, с далека наближается нечистая сила. Гудит, гуркотит, вроде порёвывает. И всё село враз пришипилось, стихло. Даже собаки не брешут.
Я трясусь, жду своего часа. А як затрещал мост и гулом меня прямо по шее стукнуло, я возьми и растяни гармонь, как бабка велела. На свою голову, товарищ режиссёр, растянул, на один волосок был от гибели.
Над головой у меня як треснуло, як посыпались гнилые доски от моста, як что-то со всей силы ухнуло в болото и там забилось, закричало дурным голосом, як меня всего смазало грязью – тут я, конечно, из-под моста вылетел як скаженный, схватил гармонь и шпарю к своему селу.
А сзади кричат на меня, да так страшно, что темнеет в глазах. Слышу, кричат: «Стой, бандитская морда! Стой, ворюга, чтоб тебе сгнить в том болоте!»
Так мало того что кричат, – ещё и бьют по мне из обрезов частым огнём.
А я, значит, чешу но болоту, и одна у меня думка, что ночь тёмная, как дёготь, и никто меня увидеть не может. Стреляют в ночь, как в копейку, по невидимой цели. Самая это пустая стрельба. Гармонь я, между прочим, не бросил. Тяну за собой за ремень. Забыл, что на болоте кочки да мелкий кустарник. Гармонь, значит, зацепится за кочку, да как рыпнет, вроде как вскрикнет на всё болото: «Ратуйте, хлопцы!» А те с моста – невидимые для меня люди – но тому рыпу от гармони бьют и кричат: «Хрен уйдёшь, зараза!»
Потом выяснилось; ехали ночью на тачанке с пулемётом через тот мост хлопцы атамана Дзиндзипера. Я как растянул гармонь, кони перелякались, понесли, сорвались в болото, – мост у нас неогороженный, – забились в болоте, завязли. Только к утру те парни вытащили коней и пулемёт. А я к тому времени был уже далеко, за сорок километров, в курене у деда. Так, думаете, этим всё и кончилось? Э-э, нет! Нет и нет! Будь она неладна, та ворожка. Долетел я до своего села, как ветер. А у нас при хате, как водится, садочек яблоневый и вишнёвый. И для подкормки тех яблонек и вишен мама моя покойная ещё с осени заготовляла золу-удобрение да ссыпала её в глубокую яму. А потом ту яму прикрывали соломой, чтобы зола не мокла.
Вы слушайте, это имеет значение! Чешу я, значит, до дому, а мой батько услышал пальбу на болоте, схопил двустволку с дробью и выскочил до сада: в такой суматохе, знаете, мальчишки воспользуются, враз весь сад обнесут.
Выскочил батько и видит: несётся прямо до нашего сада фигура, не поймёшь что – или лешак, или сам чёрт.
Батько, конечно, приложился и бахнул по мне разом из двух стволов. Однако промахнулся. Только плечо мне чуть повредил.
А я вижу: выстрелил батько, ударило огнём и дымом, и в тот же момент батько мой провалился сквозь землю, и над тем местом, где он пропал, выбросило белый-пребелый дым.
Я закричал, вроде сомлел со страху, упал на землю. Думаю, каюк мне, смерть! Батько в ад, что ли, ввергнулся, а я лежу раненый. И тут эта подлая гармонь вдруг так тоненько, так деликатно выпускает свой последний дух со звоном. Я прямо взвился, схватил её и брякнул об землю. И ни капли потом не жалел. Да-а, вот такая история!
– А что же случилось с батькой?
– Тоже, скажу я вам, история с географией! Батько как кинулся к плетню, так наскочил на яму с золой, провалился, конечно, и выбил тот столб белой золы выше хаты. Мыли его, чистили, едва отскребли. Три дня кашлял золой и обещался выломать здоровый дрючок из плетня и меня выпороть. А мне – шестнадцать лет. Разве мыслимо пороть! К тому же мама моя тут же меня отправила к деду – на случай, если бандиты станут расследовать дело и меня искать. Вот какая, видите, была волынка, товарищ режиссёр. С тех пор я, понятно, не верю в народную медицину. Нипочём не верю. Затируха это для мозгов, а не медицина…
Появилось солнце. Над соломенными крышами тотчас же начал завиваться пар. Возобновилась съёмка.
Где-то далеко за речкой заиграла гармоника: «Гей вы, хлопцы-баламуты!»
Красноармеец, рассказывавший историю про народную медицину, последний раз затянулся и сказал:
– Так я и не осилил гармошку. А кабы осилил, так такую чепуху, как «Баламуты», ни за что бы не играл.
– А что бы вы играли?
– «Дывлюсь я на небо тай думку гадаю», – ответил красноармеец. – Ну, прощайте пока, товарищ режиссёр.
1960
Примечания
Впервые в «Литературной газете», 1960, 1 мая.