Обширное Полесье качалось под поплавками машины. Леса уже желтели, роняли листву. Солнце висело над просеками в осеннем дыму.
«Товарищ командарм, – написал лётчик на записке, – разрешите сесть на ближайшем озере: мотор капризничает, Озёр, кстати, много».
Командарм читал. Он нехотя оторвался от книги, прочёл записку, написал на ней: «Совсем некстати, но делать нечего», – и вернул записку лётчику. Лётчик взглянул на неё и повёл самолёт на снижение.
Никогда командарм не испытывал такого наслаждения от книг, как во время полётов. Это были единственные часы, когда он спокойно читал, – земля медленно проплывала внизу, безмолвная и ясная, как карта, забрызганная каплями озёр.
Командарм снова раскрыл книгу, но в это время поплавки ударили о воду; она как бы взорвалась, превратилась в шумную пену, и самолёт помчался, разбрызгивая озеро, к лесистому берегу.
Командарм взглянул за окно. Лётчик рулил к избе на берегу. Солнце сверкало над вершинами старого леса. Ветер нёс над водой бледную паутину. Озеро было так густо засыпано палыми листьями, что даже в кабину проникал их сладковатый запах.
Весело загремел маленький якорь. Командарм открыл дверцу кабины и прислушался. Давно забытая тишина простиралась на сотни километров над лесами. Не было слышно даже пересвистывания птиц. Такая тишина бывает только безветренной ночью, когда лёгкий хруст сухой травинки застаёт вас врасплох и заставляет сердце биться глухо и торопливо.
– Где мы сели? – спросил командарм.
– Это Полесье, – ответил лётчик. – В ста километрах отсюда – город Чернобыль.
– А вы уверены, что это город?
– Что-то вроде, – пробормотал лётчик и смутился.
– Ну хорошо. Чините скорее мотор.
Опаздывать было нельзя. Командарм летел на юг, к морю, где его ждал громадный флот, готовый выйти в осеннее учебное плавание.
От единственной избы на берегу отчалил старый чёлн. Человек на нём грёб стоя.
Чёлн подошёл к самолёту, и человек крикнул с чёлна командарму:
– А я дивлюсь: який журавель прилетел до нас с неба? Що воно, думаю, и яка в том причина? Должно, поломались, землячки?
– Ничего не поломались, – ответил лётчик.
– Ну-ну, – добродушно согласился лесной человек. – Нехай будет по-вашему. А вы, часом, не из Москвы?
– Из Москвы, – ответил командарм.
– Ну, седайте в чёлн, будете гостем, хоть хата моя и не дуже богатая. Я полесовщик здешний.
Командарм сел в валкий, полный воды чёлн.
Лётчик остался чинить машину.
На берегу командарм оглянулся на леса, быстро ставшие печальными и золотыми от заката, вдохнул запах вянущих трав и улыбнулся.
– Хорошо тут у вас! Охота, должно быть, богатая?
– А в Москве, мабуть, лучше, – сказал лесник.
– Ну что ж, поменяемся, – пошутил командарм.
– Чистый смех! – сказал лесной человек. – Тут я знаю, где какая птица перо загубила. За самую за райскую жизнь я этого леса не кину.
Командарм прошёл в избу. На стене были приклеены портреты, вырезанные из старых газет. Среди них рядом с портретом Шевченко командарм увидел себя – он был изображён молодым, улыбающимся. Командарм снял фуражку, провёл широкой ладонью по седым волосам и сел на лавку. Лесник полез в подпол за молоком и сыром.
Из тёмного угла послышалось заунывное жужжание. Командарм оглянулся: на полу сидел старик со светлыми слепыми глазами. Отполированная сотнями нищих заскорузлых рук украинская лира лежала у него на коленях. Старик медленно поворачивал костяную ручку, деревянный треснувший валик вертелся, тёрся о струны, и они глухо жужжали.
– Ты здешний, отец? – спросил командарм.
– Не, я из-за Припяти. Иду на Чернобыль, на Киев; як силы хватит, дойду до самого моря.
«Странный старик», – подумал командарм.
Лира жужжала всё так же тихо и заунывно.
Вошёл лесник. Он поставил на стол кувшин с молоком, положил краюху чёрного хлеба и рассказал, что убогий этот старик пришёл из-за Припяти. Его привёл мальчик из соседнего колхоза и тотчас ушёл.
Теперь надо бы проводить старика до Чернобыля, но всё некогда.
Идёт старик без поводыря. Где теперь взять поводырей, когда все дивчата и хлопцы бегают в школу? Так и пробирается один к морю, а зачем – неизвестно, – говорит, к дочери.
– Ты бы мне спел, отец, – попросил командарм, разламывая чёрный хлеб и макая его в кружку с молоком.
– Спасибо на ласковом слове, – ответил старик. – Теперь народ пошёл торопливый, не слухает старые песни.
Старик помолчал.
– Спою я тебе думку, что сложили про меня, про старого Колдобу, сирые слепцы, покалеченные люди, – сказал спокойно старик, и командарм невольно вздрогнул. – Слухай тихонько.
Старик снял шапку и долго молча жужжал на лире.
Як бурьян на шляхах вянет да пылится, – сказал он печально, – так и сердце сохнет от людской обиды. Як вода на речке льётся, уплывает, так и слёзы льются, их никто не чует.
Лира стихла. В наступившей тишине старик сказал просто и громко:
Ой, жила на свете сирота-небога,
Тай пришлась сиротке трудная дорога.
Мать её не мыла, волос не чесала,
Корку хлеба с салом, борща не давала,
Бо в могиле маты третий год лежала.
Лира снова зажужжала громко и томительно.
Тай коров пасла та сирота у пана,
Ночевала, бидна, посередь бурьяна.
Грозы по-над степью ходят чередою,
Молнии полышут над сухой травою.
Слепец рассказал, как гроза разогнала стадо в степи, как потеряла девочка лучшую корову и как хозяин выгнал её ночью со двора и не дал даже куска хлеба:
И пошла сиротка, слёзы утирае,
Мать свою с могилы даром выкликае.
Доля человечья слезами полита,
Доля человечья тоскою повита,
Доля человечья богом позабыта.
Старик опять помолчал. Скрипела лира.
– Слухай, сердце моё, – сказал старик командарму. – Нема на свете гирше слёз, як слёзы сиротыны.
Он прижал струны и снова заговорил:
Так бежит сиротка, а куда – не знае.
Тай на шляху ночью казака встречае
И тому казаку всё оповидае.
Взяв казак сиротку и довёл до хаты,
Где господовала его стара маты.
И сказав казаче матери: «Горпына,
Я знайшов на шляху небогу-дивчину.
Будь же ей, старуха, як родная маты,
Я ж пойду до пана два слова казаты».
Лира зажужжала торопливо, и старик запел грозным голосом:
То не грозы в небе ходят да играют, –
То господски хаты огнем полыхают.
Ще не вмерла правда та холопска сила,
Ще не зарастае панская могила.
Гей, вставайте, люды, со степей та гаев!
Гей, вставайте, люды, кто щастья не мае!
Шуми, Украина, повстаньем та свистом,
Бренчи, Украина, блисканьем монистом,
Бо идут холопы ратуваты волю,
Отбываты землю, добуваты долю!
Лира ещё долго гудела и затихала. Командарм слушал, отодвинув хлеб. Щемящая эта песня напоминала ему детство, далёкие годы, когда он мальчишкой гонял в ночное в осенние холодные ночи старого коня и у него, у мальчишки, был один только тулупчик – рваный, косматый от вылезшей шерсти.
Замученный конь пасся вяло, часами стоял неподвижно под дождём, думал о чём-то, и глаза его слезились.
Мать штопала тулупчик, но он всё рвался и рвался, и мать плакала от забот, от дурных предчувствий. Отец ушёл на юг, на шахты, и там пропал.
– Да, детство, – сказал командарм и поднял голову.
– Очи я спалил на том на панском пожаре, – сказал старик, навевая шапку. – За год до войны я ослеп. Один голос остался для меня на свете.
– А где ж та девочка? – спросил командарм.
– Двадцать годов я её не бачив, – ответил старик. – Як наскочили на наше село гайдамаки, она и ушла через болота с красными частями. Так и сгинула, загубилась в городах посередь многолюдства. Немае у мене иншего ридного сердца, она одна осталась. Шукав я её сколько годов, исходил всю землю. Месяц назад вернулся в своё село, прибиг до меня председатель колхоза и каже: «Дочка твоя знайшлась. Приезжав, каже, на побывку Остап – вин служит во флоте. Вин её бачив, она про тебя пытала, а вин, дурный, сказав, шо ты ушёл из села, загубывcя, мабуть вже помер. Она дуже плакала. Я, каже, адрес её у Остапа спысав. Ось вин!»
Старик вытащил из-за пазухи измятую бумажку и протянул её вперёд в дрожащей руке.
Командарм прочёл адрес при свете керосиновой лампочки. Стекло у лампы было покрыто мохнатой пылью: должно быть, её с зимы не зажигали.
– Далеко тебе идти, отец, – сказал командарм. – До самого моря. Далеко и долго идти.
– Одного боюся – не дойду, – ответил старик. – Годы мои великие, силы прежней нету.
Вошёл лётчик и доложил, что работы осталось часа на два и на рассвете можно будет лететь.
– Значит, мы не опоздаем? – спросил командарм.
– Прилетим как раз вовремя.
Ночью командарм не спал.
Он вышел из избы. Как только он переступил порог, густая ночь окружила его шелестом и холодом. Осины на берегу торопливо зашуршали листьями и стихли.
«Да, детство, – подумал командарм и закурил. – Всё как в детстве: глухие ночи, Стожары, роса, сонная возня птиц, ночующих в мокрой листве».
Командарм посмотрел на восток. Среди чёрных ветвей сверкал зелёный холодный Сириус, – приближался рассвет.
Командарм вернулся в избу. Все спали.
– Отец! – негромко позвал командарм.
Слепец пошевелился в своём углу. Командарм зажёг спичку. Старик сидел на полу, прислонившись к стене, и смотрел в темноту светлыми мёртвыми глазами.
– Отец, – повторил командарм, – собирайся. Мы возьмём тебя, доставим до моря.
Старик молчал в темноте.
– Бери лиру, завяжи сумку с хлебом. Через час полетим.
Старик молчал. Командарм снова зажёг спичку.
Старик сидел всё так же. Из его открытых глаз текли редкие слёзы.
– Чую, – тихо сказал он. – Чую, сердце моё.
Через час машина с торжественным рокотом, разогнав по озеру тёмную волну, шла в небо, разворачиваясь к югу, где низко среди просек и пустошей дотлевал пепельным огнём Юпитер.
Перед отлётом лётчик оглянулся на слепца, сидевшего в кабине. Лицо старика сморщилось. Он вытирал глаза колючим рукавом свитки и бормотал:
– От, старый дурень, яка приключилась история!
– Разрешите доложить, – сказал лётчик командарму. – Двести километров лишних. Мы опоздаем ко флоту.
– А вы не опаздывайте, – ответил, усмехнувшись, командарм.
Через четыре часа самолёт, окружённый дрожащим серебряным воздухом, сел в зелёных бурунах, в солнце и громе моторов, около жёлтых рыбачьих лачуг, красных скал, около берегов, залитых мерным и тёплым прибоем.
Казалось, что приморский городок ещё спит, так пустынно было на его каменных улицах, когда командарм осторожно, как поводырь, вёл за руку дряхлого лирника в старой колючей свитке.
Милиционер на берегу около пристани узнал командарма по портретам, хотел поднять руку к козырьку, но растерялся – только дёрнул рукой и спрятался от смущения за кузов вытащенной на берег рыбачьей барки.
– Ну вот, здесь! – сказал командарм и остановился около маленького дома.
Тонкие сети, похожие на голубую паутину, висели на ограде, и чёрный кот сидел на перевёрнутой шлюпке и лениво жмурился на командарма.
– Я тебе, отец, открою калитку, – тихо сказал командарм, – а там уж ты сам доберёшься. Я тороплюсь.
– Я дойду, я дойду, сердце моё, – растерянно ответил старик.
Командарм открыл калитку, ввёл в неё старика и быстро отошёл за угол. Он заметил сквозь заросли дикого винограда молодую женщину, стремительно сбежавшую со ступенек террасы, услышал отчаянный, радостный крик, смешанный со слезами, торопливо вынул папиросу, на ходу закурил и, прыгая с камня на камень по крутым спускам, сворачивая в боковые запутанные переулки, быстро пошёл к морю, где его ждал самолёт.
В сумерки под крылом самолёта открылись глубокие бухты. Во мгле, в перебегающих огнях, в шуме флагов и блеске сигнальных фонарей, в плеске волн и гомоне чаек покачивался на якорях и тяжело дымил южный флот, дожидавшийся командарма, чтобы выйти в осеннее учебное плавание.
Командарм опоздал на два часа.
1937
Примечания
Впервые под названием «Самолёт шёл к югу» в «Правде», 1938, 4 января.