Начинался дождь. Он тяжело и медленно бил в стены домов, обшитые жестью. Сидевшим в комнатах, очевидно, казалось, что по стенам барабанит пальцами и напевает рассеянный человек. Но пел не человек — пела дождевая вода, лившаяся с крыш по водостокам.
Ненастные сумерки висели над Поти. Это было в 1923 году. Наш старый заржавленный пароход стоял, накренившись, около каменного мола. Морская вода превратилась в жёлтую жижу. Рион сносил с гор, переливаясь буграми, потоки глины и ила, коричневую пену, мусор, корни деревьев, торчавшие над водой, как щупальца чёрных окостеневших спрутов.
— Ну и страна! — сказал мне капитан и плюнул за борт. — Недаром французские моряки зовут эти места «черноморской клоакой». Вы только взгляните!
Он показал на плоский город. Свайные его дома стояли в обширных лужах, тёмный дым из труб несло низко по земле в сторону гор, и дождь уныло гудел, плескал и струился по крышам, по обвисшим, промокшим насквозь веткам акаций.
Грузчики-мингрелы прятались под цинковыми крышами портовых складов. Зелёные их лица казались в сумерках зловещими, глаза блестели сухим, напряжённым огнём, руки дрожали.
— Все — малярики, — сказал капитан. — Здесь не разгрузка, а сплошное мученье. Человек не в силах поднять и одного пуда, — ноги трясутся. Провозимся до утра.
На облезлой конке я поехал в город. Улицы текли, как мелкие реки. От костлявых лошадей шёл пар.
Мост через Рион дрожал, — густая вода неслась под самым настилом и отражала то вспыхивающий, то гаснущий огонь маяка. Маяк казался злым и равнодушным зверем, — он открывал глаз, чтобы взглянуть, цел ли ещё этот угрюмый город, построенный среди непролазных болот, вплотную прижатый трясинами к морю. Город был цел, его ещё не смыло в море, и маяк спокойно закрывал глаз, чтобы через минуту открыть его снова.
Около городского базара конка остановилась. В пустых лавчонках и духанах горели лампы. Свет ламп был жёлтый и тусклый.
Я зашёл в духан. У стены сидели крестьяне в чёрных войлочных шляпах. Они сидели неподвижно, смотрели на глиняный пол, покрытый лужами, и молчали.
— Слушай, — сказал мне старик с толстой деревянной палкой. — Ты приезжий. Слушай, что я тебе скажу. Два моих сына и брат умерли от лихорадки. Люди плавают на пароходах, люди выдумали такой свет, что горит, если надавить на сучок в стене одним пальцем, люди учатся в больших городах и сделали революцию. Почему они не выдумали ничего, чтобы дождь не смывал каждый год наши поля? Ай, я вижу, что ты тоже — ничего не знаешь.
— Не приставай к человеку, — сердито крикнул из-за стойки духанщик. — Что могут сделать люди с дождём и болотом? Ничего они не могут сделать, кацо.
— Ничего, — покорно согласился старик и вздохнул.
— И лихорадку никто не уведёт из нашей страны.
— Никто, — так же покорно согласился старик.
Я представил себе эту умирающую от лихорадки страну, затянутую стеной проливного дождя и скверными, совсем осенними сумерками, хотя был июль. Я старался представить себе толщину этой водяной стены, упорно льющейся с неба на болота, на жалкие деревушки, на гниющие нищие поля, на заросли ольхи и ситника, представить себе банный, тяжёлый воздух, теплоту этих джунглей, пропитанных до сердцевины ненужной влагой, наконец реки, лишённые берегов, потому что берега уже давно превратились в грязную, засасывающую человека гущу.
Я старался представить себе всё это, но за окнами плотно стоял серый мрак, слышался унылый шум дождя, и ничего не было видно.
Было в этой стране что-то пугающее, заставлявшее желать только одного — поскорее отсюда уехать, бежать, выйти в море, прорваться сквозь завесу дождей к иным, весёлым берегам, ещё горевшим на горизонте полоской закатного света. Я взглянул на нахохлившихся крестьян и понял, что это тягостное ощущение было ощущением болезни, апатии, простиравшейся над этой землёй, над её ласковым и несчастным народом, как дожди простирались над её мокрыми кукурузными полями.
Старик усмехнулся.
— Сорок дней и сорок ночей будет идти этот дождь, — сказал он в пространство. — Какой глупый человек выстроил в этом месте город! На земле — вода, в небе — вода, кругом вода.
Я вернулся на пароход. Ночью мы отошли в Батум. А на следующий день пришли телеграммы о том, что реки Колхиды вышли из берегов, вся страна - под водой, и нужно высылать в Поти все пароходы и парусники, чтобы спасать жителей.
Второй раз я попал в Колхиду через десять лет — в 1933 году.
Страну, как любят писать очеркисты, нельзя было узнать. Эти беспомощные слова ни разу не пришли в то время на память. Очевидно, потому, что не было никакого желания узнавать ещё сохранившиеся кое-где черты прошлого. Наоборот, хотелось узнать облик необыкновенной, расцветающей Колхиды, ставший настолько ощутимым, что мысль невольно опережала действительность и всё время тянулась к будущему.
В непроходимых некогда болотах чавкали и скрежетали экскаваторы. Линии каналов перерезали хмурые джунгли. По ночам в бывших трясинах сверкали тысячи огней, то гаснущих каждую минуту, то неподвижных и ярких. Гаснущие огни принадлежали светлякам, неподвижные — электричеству, тому хорошему свету, что горит, если надавить на сучок в стене. Сырая и затемнённая болотными зарослями земля Колхиды впервые почувствовала прикосновение солнца и ответила на него буйным цветением.
Весёлый и шумный народ перекликался на улицах Поти.
Тысячи мингрелов в прежних войлочных шляпах рыли каналы, загораживали реки валами, прокапывали новое русло Риона, в обход Поти, затопляли болота мутной рионской водой, — и у всех на глазах происходило создание новой плодоносной почвы из этой мутной воды.
Это явление было названо невыразительным словом «кольматаж», а между тем оно заслуживает книг, поэм, заслуживает иного названия, способного выразить преклонение перед человеческой мыслью, перед гениальностью революции, меняющей в Колхиде всё — почву, растительность, климат, самое население этой некогда несчастной страны.
Кольматаж прост, как все гениальные вещи. Мутной водой Риона затапливают болота. Ил оседает. Отстоявшуюся чистую воду спускают в море.
На колхидских болотах нарастает земля более плодородная, чем знаменитые земли, созданные в Египте разливами Нила. До революции Рион каждый год бесполезно уносил в море десять миллиардов кубических метров драгоценного ила. Сейчас из этого ила создаётся новая тропическая страна.
На небольшом клочке советской земли происходят удивительные дела. Мы недостаточно их знаем. Нужно вдуматься в то, что переживает Колхида, — рождение новой почвы, освобождение от болот громадных земель от Кобулети до устья реки Кодор в Абхазии, создание богатой и всегда кажущейся нам, северянам, таинственной тропической растительности.
Несколько лет назад в книге о Колхиде я привёл слова старого потийского извозчика. Он сказал мне: «Скоро, дорогой товарищ, пароходы будут входить по тёмным ночам в наш порт не на свет маяка, а на запах лимонов».
Критики сочли эти слова преувеличением, но как раз эти подлинные слова лучше всего передают реальное будущее этого края.
Миф об Одиссее, искавшем в Колхиде золотое руно, тысячелетиями оставался только мифом. Воплотить его в жизнь было дано большевикам. Они нашли — вернее, создали это золотое руно — исполинский тропический сад, действительно золотой от плодов.
Трудно перечислить всё разнообразие тропической растительности, уже разрастающейся в Колхиде. На осушенной земле можно вырастить самые разнообразные тропические и субтропические растения.
До сих пор ещё никем не раскрыт до конца список необычайнейших свойств хотя бы одного эвкалипта, — этого, как зовут его англичане, «алмаза лесов», с неслыханной быстротой высушивающего болота. В Колхиде за два года эвкалипты вырастают в вышину на шесть метров. Древесина эвкалипта считается почти неразрушимой.
Кудрявый чай, лимоны, мандарины, грейпфрут, бамбук, бататы, кинканы, рами, криптомерии, персики, пальмы, тюльпановое дерево, драцена, великое множество лекарственных трав и цветов — всё это уже цветёт и зреет в Колхиде, и недалеко то время, когда Колхида будет давать стране двенадцать миллиардов плодов одних только цитрусов — апельсинов, лимонов и мандаринов.
В Колхиде растёт новое, здоровое поколение. Наводнения окончились. Колхида превращается не только в тропический сад, но и в лучшее место отдыха.
Воздух Колхиды, очищенный от болотных испарений, уже и сейчас пропитан холодноватым и тонким запахом цитрусов. Этот запах, смешиваясь с солёными морскими ветрами, создаёт тот особый неповторимый воздух, что целебно действует на людей, на их психику и вызывает ощущение полноты жизни, — ощущение, свойственное людям нашей социалистической действительности.
В Колхиде человек и природа облагорожены и подчинены одной величайшей идее — созданию счастливого и разумного существования на земле для нового человека социалистического общества.
1937
Примечания
Впервые — в газете «Правда» 1 января 1938.