Северным летом я приехал в городок Вознесенье, на Онежском озере.
Пароход пришёл в полночь. Серебряная луна низко висела над озером. Она была ненужной здесь, на севере, потому что уже давно стояли белые ночи, полные бесцветного блеска. Длинные дни почти ничем не отличались от недолгих ночей: и день и ночь весь этот лесной низкорослый край терялся в сумерках.
Северное лето всегда вызывает тревогу. Оно очень непрочно. Его небогатое тепло может внезапно иссякнуть. Поэтому на севере начинаешь ценить каждую едва ощутимую струю тёплого воздуха, ценить скромное солнце, что превращает озёра в зеркала, сияющие тихой водой. Солнце на севере не светит, а просвечивает как будто через толстое стекло. Кажется, что зима не ушла, а только спряталась в леса, на дно озёр, и всё ещё дышит оттуда запахом снега.
В садах отцвели берёзы. Белобрысые босые мальчишки сидели на дощатой пристани и удили корюшку. Всё вокруг казалось белым, кроме чёрных больших поплавков. Мальчишки не спускали с них прищуренных глаз и шёпотом просипи друг у друга дать покурить.
Вместе с мальчишками удил рыбу вихрастый веснушчатый милиционер.
— А ну, давай не курить на пристани! Давай не безобразничать! — покрикивал он изредка, и тотчас же несколько махорочных огоньков падали в белую воду, шипели и гасли.
Я пошёл в город искать ночлег. За мной увязался толстый равнодушный человек, стриженный бобриком.
Он ехал на реку Ковжу по лесным делам. Он таскал с собой поседевший портфель со сводками и счетами. Говорил он косноязычно, как бесталанный хозяйственник: «лимитировать расходы на дорогу», «сделать засъёмку», «организовать закуску», «перекрыть нормы по линии лесосплава»…
Небо выцветало от скуки от одного присутствия этого человека.
Мы шли по дощатым тротуарам, черёмуха цвела в холодных ночных садах, за открытыми окнами горели неяркие лампы.
У калитки бревенчатого дома сидела на скамейке тихая светлоглазая девочка и баюкала тряпичную куклу. Я спросил её, можно ли переночевать в их доме. Она молча кивнула и провела меня по скрипучей крутой лестнице в чистую горницу. Человек, стриженный бобриком, упрямо шёл следом.
В горнице вязала за столом старуха в железных очках и сидел прислонившись к стене, худой пыльный старик с закрытыми глазами.
— Бабушка, — сказала девочка и показала на меня куклой, — вот заезжий просится ночевать.
Старуха встала и поклонилась мне в пояс.
— Ночуй, желанный, — сказала она нараспев. — Ночуй, будь гостем дорогим. Только тесно у нас, не взыщи, — придётся на полу постелить.
— На низком уровне, значит, жизнь у вас организована, гражданка, — придирчиво сказал человек, стриженный бобриком.
Тогда старик открыл глаза — они были у него почти белые, как у слепого, — и медленно ответил:
— Такого, как ты, ни сон, ни ум не обогатят. Терпи — притерпишься.
— Имей в виду, гражданин, — сказал человек, стриженный бобриком, — с кем разговариваешь! Должно, в милиции не сидел!
Старик молчал.
— Ох, батюшка, — жалобно пропела старуха, — не обижайся на странника! Бездомный он, бродячий старик, чего с него спрашивать?
Человек, стриженный бобриком, оживился. Глаза его сделались сверлящими и свинцовыми. Он тяжело хлопнул портфелем по столу.
— Безусловно, чуждый старик, — сказал он с торжеством. — Надо соображать, кого в дом пускаете. Может, он беглец из концлагеря или подпольный монах? Сейчас мы выясним его личность. Как тебя звать? Откуда родом?
Старик усмехнулся. Девочка уронила куклу, и губы у неё задрожали.
— Родом я отовсюду, — ответил спокойно старик. — Нигде нету для меня чужбины. А зовут меня Александр.
— Чем занимаешься?
— Сеятель я и собиратель, — так же спокойно ответил старик. — В юности хлеб сеял и хлеб собирал, нынче сею доброе слово и собираю иные чудесные слова. Только неграмотен я, — вот и приходится всё на слух принимать, на память свою полагаться.
Человек, стриженный бобриком, озадаченно помолчал.
— Документы есть?
— Есть-то есть, только не для тебя они писаны, милый человек. Документы у меня дорогие.
— Ну, — сказал человек, стриженный бобриком, — мы найдём того, для кого они писаны.
И он ушёл, хлопнув дверью.
— Сырой человек, неспелый, — сказал, помолчав, старик. — От таких бывает в жизни одна сyeтa.
Старуха поставила самовар. Она певуче сокрушалась, что нету у неё в доме ни кусочка сахару: забыла купить. Самовар ей жалобно подпевал. Девочка постелила на стол чистую суровую скатерть. От скатерти пахло ржаным хлебом.
За открытым окном блистала звезда. Она была туманной, очень большой, и странным казалось её одиночество на громадном зеленеющем небе.
Ночное чаепитие меня не удивило, — давно я заметил, что северным летом люди долго не спят. И сейчас за окном, у калитки соседнего дома, стояли две девушки и, обнявшись, смотрели на тусклое озеро. Как всегда бывает белой ночью, лица девушек казались бледными от волнения, печальными и красивыми.
— Ленинградские это комсомолки, — сказала старуха. — Дочери капитанов. На лето всегда приезжают.
Старик сидел с закрытыми глазами и молчал, как будто прислушавался. Потом он открыл глаза и вздохнул.
— Ведёт! — сказал он горестно. — Прости, бабушка, меня, дурака, за докуку.
Лестница скрипела. По ней тяжело подымались люди. Без стука вошёл человек, стриженный бобриком. За ним шёл вихрастый озабоченный милиционер — тот, что удил рыбу на пристани. Человек, стриженный бобриком, кивнул на старика.
— А ну, давай, дед, — сурово сказал милиционер, — давай выясняй свою личность! Налаживай документы!
— Личность моя простая, — ответил старик, — только рассказывать долго. Садись, слушай.
— Ты поскорей! — сказал милиционер. — Сидеть мне некогда, надо тебя в отделение представить.
— В отделение, родимый, мы завсегда с тобой успеем, в отделении разговор короткий, не с кем душу отвести. Мне седьмой десяток пошёл, помру я не нынче-завтра на чужом дворе. Значит, должен ты меня вытерпеть.
— Ну, давай, — согласился милиционер. — Только не путай!
— Зачем путать! Жизнь моя чистая, её не запутаешь. Все мы, Федосьевы, были со стародавних времён ямщики да певуны. Дед мой Прохор был великий певец, по всему тракту от Пскова до Новгорода голос свой пропел, проплакал. Голос беречь надо, он не зря человеку даден, и дед мой берёг, да не уберёг — сорвался. Может, знаешь иль нет, жил у нас в Псковской губернии знаменитый земляк Александр Сергеевич, поэт Пушкин.
Милиционер усмехнулся:
— Ещё бы не знать-то!
— Из-за него дед голос свой и сорвал. Встретились они на ярмарке, в Святогорском монастыре. Дед пел. Пушкин слушал. Потом пошли они в питейное заведение и просидели до ночи. Об чём гуторили, никому не известно, только дед вернулся весёлый, как хмельной, хоть вина почти и не пил. Говорил потом бабке: «От слов и от смеха его я захмелел, Настюшка, — такой красоты слова — лучше всякой моей песни». Была у деда одна песня, очень её Пушкин уважал.
Старик молчал и вдруг запел звенящим томительным голосом:
Эх, по белым полям, по широким
Наши слёзы снежком замело!
Девушки подошли к окну и, обнявшись, слушали. Милиционер осторожно сел на скамью.
— Да, — вздохнул старик, — многие времена прошли, умер дед столетним стариком и песню ту велел петь своим сыновьям и внукам. Однако не про то я говорю. Раз зимой будят деда ночью, стучат в оконце, велят запрягать по спешной казённой надобности. Вышел дед с крыльца, видит — полно жандармов, ходят, звенят тесаками. Ну, думает, опять везти каторжан. Однако нет никаких арестантов, а на санях чёрный гроб лежит, верёвками увязан. Кого же это, думает, и в могилу, страдальца, в оковах везут, кого ж это царь и после смерти боится? Подошёл к гробу, смахнул рукавицей снег с чёрной крышки и спрашивает жандарма: «Кого повезём?» — «Пушкина, — говорит жандарм. — Убили его в Петербуpre». Дед отступил на шаг, скинул шапку и поклонился гробу в пояс. «Ты, что ж, знаком ему, что ли?» — спрашивает жандарм. «Песни я ему пел». — «Ну, так теперь петь не будешь!» Ночь была тяжкая, крепкая, дыхание в груди замерзало. Подвязал дед бубенцы, чтобы не гремели, сел на облучок, поехал. Тихо кругом, только полозья свистят да слышно, как тесаки стучат и стучат о гроб глухим стуком. Накипело у деда на сердце, от слёз заболели глаза, собрал он весь свой голос и запел:
Эх, по белым полям, по широким…
Жандарм его бьёт ножнами в спину, а дед не слышит, поёт. Вернулся домой, лёг, молчит: голос на морозе застудил. С той поры до самой смерти говорил сипло, одним шёпотом.
— От сердца, значит, пел, — пробормотал, сокрушаясь, милиционер.
— Всё, родимый, надо от сердца делать, — сказал старик. — А ты ко мне пристаёшь, кто я да что. Песни я пою. Такое моё занятие. Хожу промеж людей и пою. Где какую новую песню услышу — запоминаю. К примеру, слово ты сказал — это одно, а слово это самое ты пропел — выходит, сердешный мой, другое, — оно долго в сердце дрожит. Песенную силу беречь надо. Какой народ петь не любит — плёвый тот народ, нету у него правильного жизненного понятия. А об документе ты не тревожься, документ я тебе покажу.
Старик вытащил трясущимися руками из-за пазухи серую ладанку и достал оттуда бумажку.
— На, читай!
— Зачем мне читать! — обиделся милиционер. — Мне её читать нет теперь надобности. Я тебя и так вижу. Сиди, дедушка, отдыхай. А вы, гражданин, — милиционер обернулся к человеку, стриженному бобриком, — лучше шли бы ночевать в Дом колхозника, там вам способнее. Идёмте, я вас доведу.
Они вышли. Я взял бумажку у старика и прочёл:
«Дано это удостоверение Александру Федосьеву в том, что он является собирателем народных песен и сказок и получает за это пенсию от правительства Карельской Республики. Всем местным властям предлагается оказывать ему всяческую помощь».
— Эх, горе! — сказал старик. — Нету хуже, когда у человека душа сухая. Вянет от таких жизнь, как трава от осенней росы.
Мы пили чай. Девушки, обнявшись ушли к озеру, и в лёгком ночном сумраке белели их простые ситцевые платья. Тусклая луна опускалась в воду, и в саду среди берёз печально крикнула ночная птица.
Светлоглазая девочка вышла на улицу и снова сидела у калитки и баюкала тряпичную куклу. Я видел её из окна. К ней подошёл вихрастый милиционер и сунул ей в руку свёрток с сахаром и баранки.
— Давай отнеси дедушке, — сказал он и густо покраснел. — Скажи, гостинец. Мне самому некогда, надо на пост становиться.
Он быстро ушёл. Девочка принесла свёрток с колотым сахаром и баранки. Старик засмеялся.
— Жил бы я, — сказал он, вытирая слезящиеся глаза, — ещё долгое время. Жалко помирать, уходить от ласковости людской, и-и-и как жалко! Как гляну на леса, на светлую воду, на ребят да на травы — пряно силы нет помирать.
— А ты живи, желанный, — сказала старуха. — У тебя лёгкая жизнь, простая, таким только и жить.
Днём я уехал из Вознесенья в Вытегру. Маленький пароход «Свирь» шёл по каналу, задевая бортами за плакун-траву, разросшуюся по берегам.
Городок уходил в солнечный тусклый туман, в тишину и даль летнего дня, и низкорослые леса уже охватывали нас тёмным кругом. Северное лето стояло вокруг — неяркое, застенчивое, как светлоглазые здешние дети.
1937
Примечания
Впервые под названием «Гостинец» в «Правде» 1937, 10 мая.