Не знаю, есть ли у румынского народа поэт более тонкий и глубокий, чем Георге Топырча́ну.
Грусть, рождённая постоянной болью, несправедливостями жизни и тяжкой страдой терпеливого своего народа, не всегда явно, но постоянно присутствует среди быстро скользящих строчек его стихов. Так прячется в густой траве осколок стекла. Мы не видим его даже рядом, но внезапное солнце осветит его, он вспыхнет жгучим огнём и заставит нас зажмурить глаза.
Недаром румынский критик Михай Гафица писал о Топырчану, что его грусть всегда окутана дымкой тревожного веселья. Можно оказать и наоборот, что его веселье окутано дымкой трагической грусти. Но это не меняет дела.
Недаром сам Топырчану сравнивал свои стихи с мыльным пузырём, рождённым из слезы. Стоит ему лопнуть, и игра красок превращается в каплю солёной влаги.
В дальнейшем я скажу несколько слов о стихах Топырчану. Сейчас же мне хочется, хотя бы очень коротко, восстановить облик этого прелестного человека, румына до мозга костей, быстрого, блёсткого и разнообразного в своей душевной жизни.
При мысли о Топырчану я вспоминаю его страну. Я видел её мельком, осенью, когда рощи и сады, пажити и даже дальний край неба отливали коричнево-красным цветом высохших на солнце початков кукурузы.
Они сушились всюду, куда ни кинешь взгляд, — на крышах домов, полянах, во дворах, на оградах станционных зданий. Они висели тяжёлыми связками вдоль стен, и казалось, что на деревенские дома надета ржавая средневековая кольчуга.
Река Прут проносилась зелёными водоворотами и размывала древние терракотовые берега. Ветер качал тополя. Шумные города сменялись тишиной виноградников, овинов, холмистых полей и крохотных церквушек.
Дунай катил свою мутную воду. Она, казалось, не могла поместиться в русле реки и вспухала, грозя затопить прибрежные городки.
Такой мелькнула передо мной Румыния из окна вагона, скрывая в своих далях уют деревень и песни своих поэтов.
Наш экспресс нёсся насквозь через Румынию с утра до ночи. Этот грохочущий перелёт точно выражен в удивительных по ритму стихах Топырчану:
Вдруг
Из глубин равнины сонной
Возникает странный звук,
Отдалённый, монотонный,
Будто плеск реки студёной,
Грозный ропот вешних вод.
Приближается — и вот
Вырастает и ревёт,
Наполняет небосвод…
Идёт!
Это идёт с тысячетонным грузом экспресс, и маленький зяблик кричит всем испуганным птицам — обитателям леса:
— Пустяки, прошёл экспресс…
Эти стихи Топырчану (равно как и все его стихи) великолепны по ритму, несущемуся, не отставая от экспресса.
Румыны горячо любят Топырчану, да и как не любить поэта, который владеет всеми жанрами (если в данном случае приемлем этот термин) поэзии. Топырчану — лирик и едкий пародист, мастер стихотворных хроник, баллад и романсов, сатирик и полемист, песенник, не уступающий лучшим песенникам России и Франции, баснописец и визионер.
Он, кроме того, и прозаик — этот низенький человек, трогательно страдавший от своего малого роста, человек отважный, участник войн, быстро влюблявшийся и вряд ли испытавший полноту простого человеческого счастья. Для этого он был слишком мудр и застенчив, этот вечный странник:
За месяцем следует новый,
Недели бегут и года…
Сударыня, будьте здоровы!
Беру чемодан и — айда!
Бог весть, где прибьюсь я случайно
С цыганским моим багажом,
Какая влечёт меня тайна
Бродяжничать в мире чужом?
Но душно мне в комнатках малых,
И в роли скитальца-жильца
Люблю я на кратких привалах
Кулисы менять без конца.
Таков он был, этот поэт, проживший на земле только пятьдесят лет (Топырчану родился 20 марта 1886 года и умер 7 мая 1937 года). На вид он был слаб, хрупок, но, несмотря на это, обошёл пешком почти всю Румынию.
Зачастую авторы предисловий к работам какого-нибудь поэта занимаются пересказом его стихов. Критики назидательно объясняют читателям их содержание в том виде, в каком оно представляется им самим.
Занятие беспомощное и неблагодарное, вроде попытки рассказать своими словами «Соловьиный сад» Блока. Если человек собирается пойти в Эрмитаж и посмотреть «Мадонну Литта» Леонардо да Винчи, то совершенно незачем рассказывать ему содержание этой картины. Это всегда выглядит несколько наивно, не говоря о том, что такие «рассказы картин» просто скучны.
Да и понимание стихов — явление сложное и порой противоречивое. Стихи мы гораздо больше чувствуем, чем понимаем разумом, чувствуем как единое целое, как чувствуем, а не понимаем сырую и тихую осеннюю ночь, ту ночь, когда —
…одинокой блёсткой
Повиснет, как всегда,
Над плоской
Равниною звезда…
Каждые хорошие стихи прибавляют маленькую драгоценную гирю на весы нашего познания мира, на весы, где взвешивается мёртвая и живая вода. Но это светлая и лёгкая тяжесть.
Пусть читателей не пугают якобы взаимно уничтожающие друг друга слова «лёгкая тяжесть». Очевидно, наш язык ещё недостаточно совершенен, чтобы выразить то единое состояние, какое зачастую возникает и в жизни и в поэзии. Вспомните пушкинское «печаль моя светла».
Поэтому я не буду «разбирать» (есть такое школьное выражение) отдельные летучие, крылатые и цельные куски поэзии, родившиеся под пером Топырчану. О них нужно только напомнить.
Когда я узнал Топырчану, я невольно подумал о нём как о «румынском Гейне». А кто из писателей и поэтов не мечтал о стремительной и божественно свободной прозе и поэзии этого саркастического и нежного человека?
Но вот я читаю строки:
Под их листвою, в роще, —
Привал мой травяной,
И тощий
Репей грустит со мной.
В этих строчках я слышу голос Роберта Бёрнса. Между этими двумя поэтами — Гейне и Бёрнсом — живёт румын Топырчану.
С Топырчану не так легко сжиться, как с Бёрнсом. Тот прост, как колос ржи, ясен, как родник. А Топырчану сложен. Его обаяния не сразу действует на окружающих.
Бёрнс, если можно так выразиться, человек единой любви, единого страдания, его нетрудно просмотреть до дна, а Топырчану многообразен, изменчив, глубок, — то мимолётен и заразительно весел, то грустен. Классическая точность уживается в нём с артистической небрежностью, а серьёзность — с юношеским легкомыслием.
Все эти черты существуют рядом и придают особую привлекательность облику этого человека.
Он не прошёл по жизни лёгкой стопой. Он знал ненависть и любовь, но меньше всего он знал, что такое спокойствие, отдых, созерцание.
Он ненавидел мнимую цивилизацию буржуазного румынского общества — фальшивую, дешёвую, показную, — одним словом, как говорят румыны, сплошную «шмекерию» — сплошной обман.
Из всего сказанного выше совершенно ясно, с кем был Топырчану. Конечно, с бедняками, с ремесленниками, с крестьянами, с рабочими, — с теми, кто страдал и трудился, а не с теми, для кого терпеливо страдали и работали бедняки.
В своей «Майской ночи», в стихах о сапожнике-чеботаре, он высказал эту мысль с полной ясностью:
Эх, чеботарь!
Каким проклятым колдовством
Ты осуждён сидеть, как встарь,
На табуретишке твоём?..
Чеботарь жаждет только одного:
Швырнуть колодкой в государство
И в пух и прах разбить его!
Сила сочувствия поэта к своему обездоленному народу была так велика, что простые люди, ещё не понимая многого в его поэзии, глубочайшим образом любили его и справедливо называли своим.
У Топырчану много законченных обликов поэта. Один из них — это облик великолепного и тонкого пейзажиста.
К природе Топырчану прикасался осторожно, как прикасаются к кусту, покрытому инеем, чтобы не осыпать его, или к крыльям бабочки, чтобы не стереть с них нежнейшую пыльцу.
Так осторожно он прикасался к ней потому, что любил её всем сердцем. Вот весна:
Рытый бархат свежей пашни
Оставляешь за собой,
Расплавляешь снег вчерашний
В лужи влаги голубой…
И сменяют столь же точные слова об осени:
Раззвенелся листопад,
Стали дни короче,
И в лучах луны скользят
Траурные ночи.
Топырчану не стоит цитировать. Его нужно читать. Читать спокойно и свободно, открывая в течении его стихов всё новые и новые богатства.
Да, румыны недаром так горячо, так искренне любят своего поэта, своего честного, талантливого, правдивого и блестящего соотечественника.
Я не знаю румынского языка, но, как многие, чувствую его — чувствую его особый ритм, его особый мир образов, его звучание, его некоторую необычность среди окружающих Румынию соседних языков.
Всё это мы находим и в русских переводах стихов замечательного мастера Георге Топырчану.
Ялта, 1960 г.
Примечания
Впервые как предисловие к книге: Г. Топырчану. Стихи. М., Гослитиздат, 1961.